Леонид Осипович Пастернак

Леонид Осипович Пастернак

Я родился в Одессе 22 марта 1862 г. При рождении я получил двоякое имя Абрам и Исаак. Последнее было занесено в метрические книги, первое же попало, кажется, в бумаги мещанской управы, а оттуда – в гимназические документы. Но, видно, двух имен было мало, и я получил третье – Леонид. С первого же дня моего рождения домашние мои, родные, все стали прозывать меня Леонидом, не симпатизируя почему-то двум вышеназванным. Привыкли так называть меня близкие, привыкла окружающая семья, впоследствии сверстники, товарищи по школьной скамье, и сам я привык к нему настолько, что когда я вступил в жизнь, в художественный мир, то я не в силах был уж ни изменить его, ни отвыкнуть от него. Я упоминаю об этом ничтожном обстоятельстве, потому что в канцелярии в бумагах Гимназии я, вероятно, значусь не Леонидом, а одним из двух вышесказанных имен и не Пастернак, а Постернак.

(В канцелярию Одесской второй гимназии от художника Л. Пастернака // Пастернак Л.О. Записки об искусстве. Переписка. М., 2013. С. 98)

* * *

Его родители, люди совсем простые (мать даже и неграмотная) любили его, как меньшого среди своих шестерых детей, возможно более горячо и нежно. И он отвечал им столь же пылко и преданно. Его родители, как и все их окружавшие, совершенно не знали, что существуют какие-то там искусства. Они знали, что бывают «живописцы вывесок», представлявшие высший ранг маляров. <…> И вот – их малыш, их любимец станет таким маляром? Нет; их мечтой – осуществляемой по мере сил относительно старших детей – было дать и ему образование, вывести и его «в люди». В их мечтах мальчик становился или аптекарем, или лекарем, или, на худой конец, «ходатаем по делам»…

(Пастернак А.Л. Воспоминания. М., 2002. С. 15–16)

* * *

Какая еврейка! Какая мать! И я вспомнил свою… Святые еврейские матери! Сколько горя и скорби, сколько слез выплакали глаза ваши. Сколько тревожных и бессонных ночей провели вы над колыбелью детей ваших. В непреходящих заботах и терзаниях дни и ночи вашей жизни до гроба. Вы какие-то поистине особенные: ваш мозг и сердце, ваши помыслы, волю и душу – все самозабвенно до пепла сожгли вы в любви к ним. До времени состарились вы. Воистину, вы свято исполнили завет Божий – ибо нет вам равных в материнской любви!..

(Пастернак Л.О. Рембрандт и еврейство в его творчестве // Пастернак Л.О. Записки об искусстве. Переписка. С. 70)

* * *

Не помню только, как я очутился в одном из пустых номеров гостиницы, где, видимо, мать упрятала нас, детей своих, от расправы дикой, звериной толпы. Когда толпа эта поравнялась с нашим домом, мать моя, – вообще худая, слабая с виду женщина – раскрыла окно нижнего этажа, выходившего на улицу, выпрыгнула из него и бросилась на колени перед этой озверелой толпой, умоляя со слезами в глазах – пощадить ее детей!.. Это совсем неожиданное зрелище умоляющей за детей своих женщины так воздействовало на толпу, что «заправилы» скомандовали – «ребята, дальше!..» – Так мама спасла нас своим материнским бесстрашием и героизмом…

(Пастернак Л.О. Первый погром в Одессе // Пастернак Л.О. Записки об искусстве. Переписка. С. 156)

* * *

Ах, гордые жреческие отпрыски Абарбанела…[12]

(Л.О. Пастернак – Б.Л. Пастернаку, начало декабря 1924 г. // Пастернак Б.Л. Пожизненная привязанность: переписка с О.М. Фрейденберг. С. 122)

* * *

Мои родители – в действительности, думаю, и вся наша семья – верили в Бога. По происхождению они евреи, но никогда не исповедовали иудаизм. С другой стороны, они были слишком честными и не хотели отягощать свою совесть никакой расчетливостью, тогда как переход в христианство предоставлял гражданам России многие преимущества.

(Пастернак Ж.Л. Хождение по канату: мемуарная и философская проза, стихи. М., 2010. С. 87)

* * *

Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях.

(Пастернак Л.О. Заявление на должность преподавателя Училища живописи, ваяния и зодчества // Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: материалы для биографии. С. 28–29)

* * *

И один из сынов этого поколения, поколения духовно крещенных, ныне пришел к нам. Это известный художник, назвавшийся, может быть, впервые в своей жизни подлинным еврейским именем: Авраам Лейб[13] бен Йосеф Пастернак. Художник от Б-га, мастер своего дела, портретист, яркий, единственный в своем роде, человек искусства, тонкий умелец, с точным взглядом, быстро работающий, легко и свободно владеющий красками, знающий их свойства, в совершенстве овладевший техникой живописи, сохраняющий верность избранному пути, всегда передовой, верный самому себе, постоянно идущий вперед и вместе с тем очаровательный человек с живым темпераментом, широкой эрудицией, деликатный по характеру, динамичный и ловкий, жизнерадостный, неутомимый экспериментатор, открытый, милый в общении с людьми, любимый и уважаемый коллегами и учениками – вот такой он, художник и человек Пастернак. <…>

И так трудился Пастернак, непрерывно служа искусству, вместе с целым поколением русских людей непрерывно в течение 40 лет. Из отцовского дома в Одессе вышел еврейский мальчик, бедный, тощий, не имевший ничего, кроме чувства духовного превосходства и сильной воли – наследия своих предков. И он стал одним из создателей русского искусства и одним из распространителей его ценностей. А что он сделал за все это время для своего народа? Ничего или почти ничего. Кроме небрежно и между делом написанной небольшой картинки, правда, милой – «Музыканты», еще – «Старый еврей»[14]. Есть у него несколько набросков каких-то, возможно, сионистских собраний. И это все в течение жизни целого поколения! Полных 40 лет! У меня нет намерения преувеличивать. Я знаю, Пастернак не из «великих светочей», новых миров не открывал и морей в пустыне не находил. <…> Но одно я знаю точно: что люди его типа, его уровня и энергии, люди традиционной культуры – они, именно они, основа каждой нации; нет народа, который бы сложился и существовал без них. Люди такого типа, сохраняющие верность культурному наследию, вносят свой посильный вклад в него.

(Бялик Х.Н. А.Л. Пастернак // Бялик Х.Н. Собрание сочинений. Тель-Авив, 1939. С. 256, 261[15])

* * *

…Не оправдываться хочу я, не жаловаться на незаслуженную кару – нет, я повинен, знаю, но вина здесь не во мне, а вне меня, в вас, в русском еврействе моего поколения, которому до сих пор было (и еще долго будет) чуждо мое искусство – искусство, с которым в душе я появился на свет Божий. Вспомните время и тенденции еврейского интеллигентного общества в русских центрах, к одному из которых принадлежал и я. Вы не правы: я не «вернулся», ибо я не уходил, а всегда был с вами. Только вы меня не видели, не искали. А когда захотели увидеть… вспомните день нашей встречи, вы (это не лично о Вас я думаю, а об интересующемся нашим искусством еврействе) – вы увидали меня. <…>

Я вырос, конечно, в русской обстановке, получил русское воспитание, развивался под влиянием тенденций русских восьмидесятых годов, то есть тенденций ассимиляции, и в долге служения русскому народу. И этому долгу отдал всю свою жизнь – то в качестве обучающего молодое русское поколение художников, то в качестве художника-творца в русском искусстве. И – странная судьба евреев нашего поколения: сейчас нам достается от Бялика, что мы отдали себя не всецело своему обездоленному народу, – а с другой стороны – я часто слышал упреки, что я все же, как еврей, не могу быть чисто русским художником, и т. д.

(Л.О. Пастернак – Х.Н. Бялику, середина февраля 1923 г. // Пастернак Л.О. Записки об искусстве. Переписка. С. 588–589)

* * *

Ты часто говоришь о крови, о семье. Представь себе, это было только авансценой в виденном, только местом наибольшего сосредоточенья всей драмы, в основном очень однородной. Главное мое потрясение – папа, его блеск, его фантастическое владенье формой, его глаз, как почти ни у кого из современников, легкость его мастерства, его способность играючи отхватывать по несколько работ в день и несоответственная малость его признания…

(Б.Л. Пастернак – О.М. Фрейденберг, 30 ноября 1948 г.)

* * *

Это отношение к жизни, т. е. удивление перед тем, как я счастлив и какой подарок – существование, у меня от отца: очарованность действительностью и природой была главным нервом его реализма и технического владения формой.

(Б.Л. Пастернак – Ж.Л. Пастернак, 12–16 мая 1958 г.)

* * *

Его превосходительству господину ректору

Императорского Московского университета

окончившего курс Одесской 2-й гимназии

Ицхока Исаака Пастернака

Прошение

Желая поступить в число студентов медицинского факультета Московского университета, честь имею покорнейше просить Ваше превосходительство сделать распоряжение о зачислении меня в таковые. При сем прилагаю аттестат зрелости за № 338, метрическое свидетельство, свидетельство о приписке к призывному участку за № 12 070 и увольнительное от мещанского общества свидетельство за № 11 801.

Ицхок Пастернак

Одесса, июля 18 дня 1880 года

(Борис Пастернак и его семейное окружение: официальные документы // Лица: Биографический альманах. Т. 10. М.; СПб., 1993. С. 267)

* * *

Свидетельство

От Императорского Московского университета дано сие свидетельство бывшему студенту 1-го курса юридического факультета мещанину Ицхоку Иосифову Пастернаку иудейской веры, родившемуся 20 марта 1862 года, в том, что он по аттестату зрелости Одесской 2-й гимназии принят был в число студентов сего университета в августе месяце 1880 года на 1-й курс медицинского факультета, где слушал лекции в 1880/81 академическом году, переводных испытаний на следующий курс не держал и по прошению перемещен на 1 курс юридического факультета, где слушал лекции в 1881/82 академическом году, переводным испытаниям на следующий курс не подвергался и на основании VIII пункта высочайше утвержденных 8 июня 1869 года правил из ведомства Московского университета уволен. Во время пребывания в университете поведения он был хорошего, ни в чем предосудительном замечен не был. Так как он, Постернак[16], полного курса не окончил, то права, высочайше дарованные студентам, окончившим курс университетского учения, на него не распространяются.

Москва, сентября 2 дня 1882 года

Ректор университета Н.С. Тихонравов

Зам. секретаря по студенческим делам Облеухов

(Борис Пастернак и его семейное окружение: официальные документы // Лица: Биографический альманах. С. 267–268)

* * *

Его превосходительству господину ректору

Императорского Московского университета

студента II курса юридического факультета

Ицхока Постернака

Прошение

Не имея средств продолжать своего образования в Московском университете, я подал в Императорский Новороссийский университет мой отпуск с прошением о переводе моих бумаг из Московского в Новороссийский университет. Бумаги были получены лишь чрез месяц. Но полученные бумаги оказались неточными. В них сказано, что я лишь слушал лекции в 1881/82 учебном году и испытаниям не подвергался, а посему и зачислен в студенты первого курса. Между тем я наравне с другими студентами 1-го курса подвергался испытаниям в течение мая месяца текущего года и по всем предметам выдержал, имея в итоге переходной балл 4. На основании этого я, уезжая из Москвы 2 июня, и получил отпускной билет, в котором ясно обозначено арабской цифрой 2-го курса. Находя посланное в Императорский Новороссийский университет обо мне заявление неточным, честь имею покорнейше просить Ваше превосходительство сделать распоряжение о немедленной пересылке в Новороссийский университет разъяснения этой неточности.

Студент Императорского Новороссийского университета

II-го курса юридического факультета

И. Пастернак

Одесса, 19 сентября 1882 года.

(Борис Пастернак и его семейное окружение: официальные документы // Лица: Биографический альманах. С. 268–269)

* * *

По окончании гимназии весной 1881 года я решил поступить в Московский университет на медицинский факультет – единственно ради родителей, для успокоения их, что буду, мол, «доктором», а не «красильщиком». В Петербургскую академию меня не тянуло; в Москве же я надеялся, зачислившись в университет, поступить также в Училище живописи, ваяния и зодчества, о котором слышал много хорошего <…>. Как ни старался я угодить родителям, занимаясь на медицинском факультете, я все же вынужден был его бросить и перейти на юридический факультет того же Московского университета; я не в силах был преодолеть своего отвращения к трупам, к сецированию, ко всему характеру анатомического театра и не мог ко всему этому привыкнуть. Но ту часть анатомии, которая нужна художнику, а именно остеологию и миологию, т. е. учение о костях и мышцах, я с большим интересом прошел и даже сдал на «отлично» полугодовой экзамен у строжайшего известного профессора Зернова.

(Пастернак Л.О. Записи разных лет. М., 1975. С. 24–25)

* * *

Я был в отчаянии[17] и, чтобы не терять времени, решил отправиться за границу, чтобы попробовать попасть в славившуюся тогда Мюнхенскую академию, важнейший – после Парижа – европейский художественный центр. <…> Как попасть туда, не порывая с университетом? Это было для меня серьезнейшим вопросом и трудным делом. К счастью, я узнал (не верится, что тогда существовала такая свобода), что, числясь студентом Одесского (Новороссийского) университета, можно было выезжать за границу – слушать знаменитых профессоров, а по предъявлении свидетельства о болезни получать новое разрешение на продление отпуска.

(Пастернак Л.О. Записи разных лет. С. 24–25)

* * *

Ребенок с неистребимой страстью пачкать пол и все, что попадало под руку, вырастал в подростка, становился школьником, гимназистом, студентом. Всю зависимую от родителей жизнь он жил двойным существованием: внешне, в угоду родителям, послушно проходил лестницу образования, общую сверстникам; внутренне же втайне, скрываясь ото всех, продолжал рисовать, то самоучкой, то устроившись негласно учеником одесской рисовальной школы. Этот тяжелый участок юности он провел в постоянной тревоге и борьбе за свое любимое искусство. Он мог надеяться только на свои силы – никто не приходил ему на подмогу. Но вот – все закончено: он отбыл даже свой год военной службы, как вольноопределяющийся. Он стал самостоятельным; он целиком ушел в свое искусство, стал им впервые серьезно заниматься. Решает ехать в Москву – поступать в знаменитую Московскую школу живописи: его почему-то не тянуло в С.-Петербургскую академию художеств. Неудача! На двух конкурентов только одно вакантное место! Конкурентом была графиня Т.Л. Толстая. В результате экзамена попасть в Школу не удалось. Он едет тогда, по советам, искать счастья и успеха в Мюнхенскую академию художеств. Там, по конкурсу, первым номером, попадает он в Академию. Мюнхенская школа дала ему много в отношении рисунка, но живопись там не удовлетворяла его; учиться надо ехать в Париж! Париж – вот источник подлинной живописи! Однако вместо Парижа он должен на время окончания университета возвращаться в Одессу, на родину. Оттуда (все «временно»: впереди «Париж») в Москву, уже женихом. В Москве, еще женихом, пишет он свою первую серьезную картину – «Вести с родины», которую может выставить на передвижной выставке. Еще не законченную, ее осматривает «сам» П.М. Третьяков! Картина ему нравится; еще не оконченную, закупает он ее для своей галереи, куда картина поступает после выставки. Картина и на выставке имеет успех, художник завоевывает свое место. Это совпадает с датой свадьбы. Невеста, пианистка Роза Кауфман, приезжает в Москву.

(Пастернак А.Л. Воспоминания. С. 16–17)

* * *

После университета Л.О. Пастернак мечтал о поступлении в Королевскую академию искусств в Мюнхене, где мог бы изучать новую тогда технику рисунка углем. Его бедные родители принесли в жертву всё, что могли, для того чтобы сделать это возможным. Леонид был принят в класс профессора Хертериха. Его работы были настолько хороши, что учитель никогда не поправлял их и разрешил Л.О. Пастернаку забрать их домой. В Москве они были приобретены такими любителями живописи, как Щукин, Третьяков и другие. Рисунок углем стал его любимой техникой, и он внес в нее свои собственные новшества.

На одной из вечеринок Л.О. Пастернак встретил известную пианистку Розу Кауфман и сразу влюбился в нее. В возрасте восьми лет она выступила с исполнением фортепианного концерта Моцарта, в 26 – стала профессором Одесского отделения Императорской консерватории в Петербурге. Несмотря на растущую популярность в России и за рубежом, Роза не утратила скромность, присущую истинному артисту, не вела себя как «звезда» и никогда не пыталась поразить аудиторию чисто пианистическими эффектами. У Л.О. Пастернака, однако, не было средств для того, чтобы жениться и начать семейную жизнь.

В 1888 г. П.М. Третьяков купил для своей галереи большую картину Л.О. Пастернака «Письмо с родины». Полученные за работу деньги оказались сюрпризом для художника; в следующем году он женился на Розе и они переехали в Москву.

(Пастернак Ж.Л. Биография отца // Семь искусств. 2011. № 10(23). Октябрь)

* * *

Мы познакомились с Розой в доме очень талантливого, в свое время известного не только в Одессе, но и по всему югу России журналиста Семена Титовича Виноградского, под псевдонимом «Барон Икс» писавшего свои интересные и хлесткие фельетоны и по искусству, и «на злобу дня». <…>

Свойственные мне от рождения веселость, жизнерадостность и темперамент, освободившись от правил спартанского воспитания, вступили теперь в свои права. Военная форма артиллериста, которая мне очень шла, также способствовала этому, и, по правде сказать, мне, конечно, льстил успех, какой выпадал мне в обществе, где бывало много молодежи. И в доме родителей Розы Кауфман, с которыми я познакомился и стал часто бывать (там тоже бывало много молодежи, собиравшейся вокруг Розы), мне как-то отдавалось предпочтение, даже перед теми, кто уже серьезно домогался согласия родителей и самой Розы на брак. Роза притягивала меня к себе больше всех ее подруг и других молодых женщин не только высоким музыкальным дарованием – как всякое непосредственное дарование оно всепобеждающе, – но и своим умом, редкой добротой и душевной чистотой. Жизнь потом показала, какой крупной личностью и каким прекрасным товарищем и человеком она была.

(Пастернак Л.О. Записи разных лет. С. 31)

* * *

Кажется, очень симпатичный малый Пастернак, даром что смешная у него кличка. Для нашего художественного кружка это еще в том отношении находка, что не здешний, кроме того, очень образованный человек. Чувствуешь в нем университетское образование, а в живописи – Мюнхенскую школу. Все это придает ему большую интересность и новое содержание.

(Поленова Е.Д., Поленов В.Д. Хроника семьи художников. М., 1964. С. 402)

* * *

Прав Ге[18], что я во всем одарен милостями Бога. Мы говорили вчера с ним по поводу меня и передвижников, он выразил удивление, что у меня так много врагов, и тут же прибавил, что это и понятно, и хорошо, а на причины их нелюбви ко мне указал, главным образом, что я еврей, второе – талантлив, а третье – меня не любят за иностранную школу. «Да, ведь Вас-то Лев Николаевич[19] любит и уважает – чего же это стоит? Имейте терпение, придет время, и Вы будете во главе стоять и тогда с ними разделаетесь. – Вы не знаете жизни – и если Вы имеете одного человека, который Вас любит, как я, – то становитесь на колени и благодарите Бога за это счастье». А они меня терпеть не могут, господа товарищи передвижники. Вообрази, вчера было собрание, меня опять не выбрали, а только «вне жюри» оставили опять на две картины[20]. <…> Еще потерплю годик: такова уж наша судьба национальная и история – терпение, смирение и духовный рост. А духовно я расту и ужасно рад всем этим оскорблениям… Я не раз уж в порыве хотел уйти от них и перейти куда – но нет! Я твердо решил добиться признания.

(Л.О. Пастернак – Р.И. Пастернак, 3 марта 1894 г. // Пастернак Л.О. Записки об искусстве. Переписка. С. 330–331)

* * *

Помимо гармонии его безусловно прекрасных живописных сочетаний (теплая гамма оранжевых тонов в картинах при вечернем освещении), он владеет искусством рисунка, как очень немногие из современных европейских художников, и на этом поприще создал огромное число мастерских произведений то цветными карандашами, то углем и пастелью, то акварельными красками.

(Пастернак Л.О. Альбом портретов / Текст Германа Штрука. Берлин, 1923. С. 75)

* * *

…Эти произведения, следы этих рук – все-таки высшее, что мы видели и знали, это высшая правда нас самих, меня и тебя, незаслуженно высокий уровень благородства, которому мы причастны, это наше дворянство…

(Б.Л. Пастернак – А.Л. Пастернаку, 22 марта 1942 г.)

* * *

Вот что я прочел пятьдесят лет спустя, совсем недавно, в позднейшее советское время, в книге Н.С. Родионова «Москва в жизни и творчестве Л.Н. Толстого», на странице 125-й, под 1894 годом: «23 ноября Толстой с дочерьми ездил к художнику Л.О. Пастернаку в дом Училища живописи, ваяния и зодчества, где Пастернак был директором, на концерт, в котором принимали участие жена Пастернака и профессора Консерватории скрипач И.В. Гржимали и виолончелист А.А. Брандуков».

Тут все верно, кроме небольшой ошибки. Директором Училища был князь Львов, а не отец.

Записанную Родионовым ночь я прекрасно помню. Посреди нее я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть трио доиграли до конца, меня услышали. Занавеска, за которой я лежал и которая разделяла комнату надвое, раздвинулась. Показалась мать, склонилась надо мной и быстро меня успокоила. Наверное, меня вынесли к гостям, или, может быть, сквозь раму открытой двери я увидел гостиную. Она полна была табачного дыма. Мигали ресницами свечи, точно он ел им глаза. Они ярко освещали красное лакированное дерево скрипки и виолончели. Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин. С кольцами дыма сливались седины двух или трех стариков. Одного я потом хорошо знал и часто видел. Это был художник Н.Н. Ге. Образ другого, как у большинства, прошел через всю мою жизнь, в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его и что его духом проникнут был весь наш дом. Это был Лев Николаевич[21].

(Б.Л. Пастернак. Люди и положения[22])

* * *

Имей я похвальную привычку вести дневник, несомненно, под датой одного из пасмурных октябрьских дней 1898 года значилась бы сделанная в волнении запись: «Сейчас заходила к нам Татьяна Львовна и передала: “Папа? просит вас приехать в Ясную Поляну – он написал новую повесть и хотел бы, чтобы вы иллюстрировали; и если вам можно, то, пожалуйста, не откладывайте. Папа? хочет, чтобы вы скорее приступили к чтению рукописи. Он торопится с изданием повести, так как выручка с нее им предназначена для помощи переселяющимся духоборам; подробности он уж вам сам расскажет; телеграфируйте ему, когда вы порешите выехать, чтобы вам выслали лошадей на Засеку”. Возможно ли! Давнишняя мечта! Не верится… Еду завтра же…»

Назавтра, устроив кое-как свои дела и протелеграфировав Льву Николаевичу, я выехал с ночным поездом в Ясную Поляну <…>

(Пастернак Л.О. Как создавалось «Воскресение»: из моих воспоминаний о Толстом // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: в 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 166)

* * *

Приехал художник Пастернак; его вызвал Л.Н. для иллюстраций к «Воскресению», которые хочет сделать для французского «Illustra-tion», кажется. Живой, умный и образованный человек – этот Пастернак.

(Запись от 6 октября 1898 г. // Толстая С.А. Дневники: в 2 т. М., 1978. Т. 1: 1862–1900. С. 416)

* * *

Когда я взялся дочитывать «Воскресение», я ужаснулся. Повесть неимоверно разрослась; хотя и с этим я мог бы к сроку справиться; но Толстой не унимался: раз начав дописывать, он не мог уже остановиться; чем дальше он писал, тем больше увлекался, часто переделывал написанное, менял, вычеркивал, и окончание отодвигалось все дальше и дальше. Тем временем началось уже печатание начала. Техника доставления материала у меня лично была следующая: я готовил большие рисунки и первым делом показывал их Толстому. Немедленно же снимались с них копии, оригиналы посылались для репродукции в Петербург в «Ниву»; копии быстро отсылались для репродукции в Париж, Лондон, Нью-Йорк и другие города, где печаталось «Воскресение». Толстой как-то особенно был со мною добр и ценил малейший мой набросок. Иногда мне удавалось вызывать в нем искренний, детский смех. Так, помню, он от души хохотал над рисунком «Закуска у Корчагиных», где генерал уплетает устрицы, или над изображением трех судей, особенно над бородатым, сидящим справа.

– Да вы злее меня!.. – смеясь, заметил он.

Большинство же рисунков вызывало в нем очень серьезное и глубокое настроение.

Был и такой случай. Однажды я принес законченную иллюстрацию «После экзекуции». Толстой внимательно рассматривал ее, не переставая произносить знакомую мне оценку моих рисунков: «Прекрасно, прекрасно!..», выговаривая это слово как-то особенно мягко-кругло. Вдруг голос его дрогнул… показалась слеза, другая… «Прекрасно…» – продолжал он уже взволнованным, еле слышным старческим голосом, не выпуская из рук рисунка… Потом, как бы спохватившись и ударив себя по лбу, вскрикнул:

– Да что я наделал!.. Я ведь телеграфировал Марксу (издателю «Нивы»), чтобы всю эту главу вычеркнуть! Что я наделал!.. Ну, ничего! Я сейчас буду телеграфировать, чтобы ее восстановили, и тогда этот рисунок обязательно надо поместить!

Услыхав это, я, конечно, наотрез отказался: было бы с моей стороны непростительным, чтобы из-за моей иллюстрации Толстой менял план своего творчества. Но Толстой настаивал на непременном и обязательном ее помещении.

– Ну постойте, – сказал он, – я придумал: я в одном месте текста сделаю небольшое указание на предшествовавшую экзекуцию, и тогда этим оправдается помещение этого рисунка… Нет, нет, обязательно его надо поместить…

И Лев Николаевич тотчас телеграфно отослал желанное добавление <…>.

(Пастернак Л.О. Как создавалось «Воскресение»: из моих воспоминаний о Толстом // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 170–171)

* * *

Жил Пастернак-художник, рисовал и меня, и Льва Николаевича, и Таню во всех видах и позах. Готовит из нашей семьи картину «genre» для Luxembourg’a.

(Запись от 14 июня 1901 г. // Толстая С.А. Дневники: в 2 т. Т. 2: 1901–1910. С. 20)

* * *

В 1901 году Люксембургский музей в Париже пяти русским художникам – Репину, Серову, К. Коровину, Малявину и мне – заказал написать по картине из русской жизни для музея. Как самый интересный русский сюжет я избрал Толстого в семейной обстановке и исполнил картину в искусственном вечернем освещении пастелью[23].

(Пастернак Л.О. Записи разных лет. С. 206)

* * *

Л.О. Пастернака и его жену Р.И., урожденную Кауфман, я близко знал. В годы моего проживания в Берлине, между 1922 и 1923 гг., я с ними часто встречался, бывал у них на дому. В те годы Берлин был крупным еврейским центром. Проживали там одно время Бялик, Черниховский, Ревницкий, Бергельсон, Шнеур, часто приезжали на заседания сионистского Акфион-комитета д-р Вейцман, Нахум Соколов, Леон Моцкин и др. Пастернак с ними встречался, общался, бывал на сионистских собраниях. На одном из них я его посадил рядом с собой у стола печати, и за те сорок минут, в течение которых говорил д-р Хаим Вейцман, он сделал с него ряд набросков карандашом – один лучше другого.

(Гершон С.М. Памяти Л. Пастернака: к столетию со дня рождения // Вестник Израиля. 1962. № 30–31)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.