Глава XXI. Кавказские экспедиции

Глава XXI. Кавказские экспедиции

Кавказские экспедиции того времени всем известны по многим описаниям людей, хорошо знакомых с Кавказской войной и изучивших весь ход этой многолетней борьбы цивилизации с варварством, искупительного креста с полумесяцем. Поэтому я буду говорить в своих воспоминаниях только о том, что сам видел или что слышал от самих участников; передам только свои ощущения и впечатления при различных случайностях и выдающихся явлениях этих экспедиций. К тому же, мы двигались, вместе с массой кавказских бойцов, так же безотчетно, как двигалась эта масса, не зная ни планов, ни предначертаний двигавших ее вождей.

Все экспедиции 1840-х годов похожи одна на другую. С рассветом — генерал-марш, затем — по возам, и наконец сбор и выступление. Мы эту музыку так изучили, что потом и в России уже долго повторяли ее, вспоминая Кавказ. Впереди авангард, в средине — колонна с обозом, на флангах — цепи стрелков с резервами и арьергард. С первым вступлением в лес этой первой нашей экспедиции уже началась перестрелка, и вот уже явилось совсем новое ощущение; пролет свистящих пуль давал понять, что каждая из них могла быть смертельна; но сознавалось также и то, что они пущены по массе, без цели, наугад, и следовательно, попадает только роковая; но все же надо признаться, что и такая перестрелка несколько ускоряла биение сердца. На арьергард всегда более наседал неприятель, а когда наседание усиливалось и делалось дерзким, тогда отряд останавливался, выдвигались орудия — и после нескольких выстрелов картечью неприятель отступал и движение продолжалось; если же где попадались стога с сеном или скирды с кукурузой и просом, то все это предавалось огню отряженными командами. После этих операций ожесточение горцев усиливалось, что и выражалось в ожесточенной пальбе в цепях и арьергарде, где всегда и были раненые, а иногда и убитые. Войска распределялись по очереди: в арьергард, авангард, цепи, обоз или колонну. На походе во время привалов для отдыха выбиралась более открытая местность, и тогда все останавливались на своих местах. Офицеры закусывали, кто что имел; солдаты сухарями с водицей, по пословице: "Хлеб да вода — то солдатская еда". Мы же с братом имели в карманах сыр, водку в склянке и хлеб. Однажды при такой закуске какая-то шальная пуля посетила нас и пробила шинель Вегелину, который воскликнул: "Ах, канальство, ведь эдак может последовать несварение желудка!" Все мы посмеялись, но все же подумали, что на полный желудок опаснее быть раненым, хотя это не отняло у всех нас аппетита.

Тут же с нами завтракали и наш ротный командир Владимир Васильевич Астафьев, о котором скажу далее, так как это была личность, выходившая из ряда обыкновенных.

По окончании всего, разрушительного для горцев, перехода останавливались на ночлег со всеми военными предосторожностями и, конечно, усталые, крепко спали; но случалось, что вдруг поднималась тревога, когда секреты, обыкновенно закладываемые по разным скрытым местам, открывали огонь — знак приближения врага. Тут, конечно, поднималась суета, все вскакивали, разбирались из козел ружья и все выстраивались, в минуту готовые к бою. При нас серьезных ночных нападений не случалось; но однажды была тревога в несколько выстрелов, при чем наша палатка была прострелена.

С остановкой на ночлег в минуту вырастало кочевое селение из палаток; лошади ставились в коновязи, варилась незатейливая солдатская кашица, так как в те времена еще не заботились так о пищевом довольстве солдат, как нынче; за офицерскими палатками ставились чайники для чая; случалась вода превосходная, а иногда такая, что ее нельзя было употреблять на чай, пока она не отстоится. У некоторых же были водоочистительные машинки. После целого дня перестрелки и возбужденного состояния, когда были раненые и убитые, особенно когда приходилось идти в цепи при дивизионных резервах и когда пули летали очень обильно, то отдых, чай, трубки, беседы и рассказы под навесом палатки и временная безопасность были очень отрадны. Как проходил один день экспедиции, так точно проходил другой и третий и так далее, но между ними случались и дневки, и тогда делались движения только на близлежащие аулы одною какою-нибудь частью отряда, которая по совершении опустошения возвращалась в лагерь.

Таким образом, пройдя и истребив все, что попадалось на пути отряда, той дорогой, которая была избрана командующим, отряд возвратился в Грозную. Но тут уже стояли недолго, так как в эту осень положено было пройти всю Большую Чечню.

Во время этой стоянки случилось появление конной партии горцев, которая, погарцевав перед крепостью, встреченная из орудий гранатами, конечно, скоро рассеялась. Крепость Грозная была тогда не то, что теперь; тогдашний форштадт ее состоял из небольших домиков с глиняными полами, маленькими окнами, русскою печкой и баснословным множеством блох и тараканов. Во время дождей сношения между офицерами только и могли поддерживаться верхом, потому что все улицы были до того полны грязью, что лошади с трудом переступали.

Между этими двумя экспедициями, когда мы стояли лагерем перед крепостью Грозной, в одно утро приходит прислуживающий нам солдат и говорит, что какой-то юнкер желает нас видеть; мы попросили войти в палатку, и каково же было наше изумление, когда в этом юнкере мы узнали нашего поистине и вполне несчастного товарища, сожителя в Петербурге, нашего офицера и невольного предателя Дивова, о котором я упомянул в главе описания 14 декабря. По выходе из крепостных работ, после 12 или 13 лет, сокращенных по случаю рождения Великого Князя Михаила Николаевича, он был определен в линейный батальон в крепость Анапа на Черноморском берегу, где у него была постоянная лихорадка. Он просился в левый фланг в наш действующий отряд и, благодаря участию начальников, его прикомандировали к одному из полков нашего отряда. Мы приютили его в своей палатке, и он пошел с нами вместе в экспедицию.

Когда прибыл командующий войсками, отряд двинулся в Большую Чечню. Поход этот был повторением Мало-Чеченского, с той только разницей, что местность была новая, а чеченцы злее. В эту экспедицию был убит наш кабардинский майор, которого и вывезли в Грозную. В один из дней похода наш Кабардинский полк был отряжен по какой-то боковой дороге, лесом, для уничтожения мятежного аула иохимов (местное название врачей), несмотря на их благодетельное родовое ремесло; нужно заметить, что действительно черкесские врачи отлично лечат раны, не считая отвратительным очищение ран высасыванием из них материи. Многие из офицеров, и в том числе поручик Навагинского полка Дейер, хороший наш приятель, брат бывшего председателя Московского окружного суда, лечился у черкеса.

Мы шли тихо лесом за вожаком, о котором солдаты друг другу сообщали свои подозрения, как бы он не навел нас на какую-нибудь засаду; мы шли довольно долго, хотя и быстро, но вот сквозь чащу леса наконец открылся большой аул, а около него кукурузное поле уже с одними огромными штампами, показывавшими, какой величины была кукуруза в этом благодетельном климате. Несколько гранат были пущены по аулу, в ответ на которые отозвалось несколько выстрелов, и отряженные команды заняли аул, но уже пустой, так как горцы, вероятно, были извещены и выбрались в лес с женщинами, имуществом и скотом. Оставались только куры, за которыми тотчас же и начиналась охота, любимое занятие солдат. Куры, конечно, поднимали страшный гвалт, летали с оглушительным криком от незваных гостей, которые также неистово бросались на них: летят полена, камни, фуражки, и солдат с добычей. Мне рассказывали, что когда-то на правом фланге был взят аул. Командующий, кажется, господин Линден, ехал по аулу, как вдруг получает сильный удар в голову; он схватился рукой и полагал, что поражен пулей, а это было просто одно из поленьев, пущенных по курам сильной рукой солдатика, поспешившего ускользнуть от беды. Обшарить саклю, прибрать, что попадет под руку, поймать или зашибить курицу, подцепить барана — это страсть солдата. Невольно рассмеешься, когда, бывало, увидишь, что солдатик, и без того порядочно нагруженный ружьем, патронами, мешком с вещами и сухарями, не тяготится тащить под мышкой еще курицу, а часто и целого барана. "Солдату где взять", — говорит он.

По уничтожении аула отряд наш присоединился к главной колонне. Однажды, также еще в начале движения, открыли где-то в лесу баранту (стадо овец); тотчас же доскакала вперед кавалерия, и нашему батальону приказано было следовать за нею, на случай, если б при баранте оказалась значительная партия черкесов. У меня была тогда лошадь, которую я купил еще на Кубани, бессильная и страшно спотыкливая. Колонна пошла мостом, а казаки и все верховые пустились вброд, кажется, то была река Аксай. Противоположный берег был довольно крут, глиняный грунт его превратился в грязь от переехавшей конницы и был так скользок, что мой плохой конь поскользнулся, опрокинулся и стремглав полетел в реку вместе со мной, но, как-то счастливо, я упал с него прежде, потому не был придавлен, а очутился лежащим в воде; конечно, я быстро вскочил, вода не доходила до колена, схватил повод, поднял лошадь и выбрался на берег, весь мокрый, принужденный отстать от батальона, который уже скрылся в лесу; фуражка же моя отправилась по течению, но, к счастью, была поднята и возвращена мне стрелком, переходившим реку вброд. Этот случай мог бы отозваться для меня какой-нибудь горячкой или лихорадкой, так как был сильный и холодный ветер и октябрь месяц, но, к счастию, к нам в это самое время подъехал квартирмейстер отряда, тогда еще штабс-капитан Генерального штаба, барон Н.А. Вревский, и объявил, что здесь назначен ночлег для отряда. Мы поместились в сакле оставленного чеченцами аула, как и все другие; развели огонь; я обсушился, переменил мокрое белье, и потом уже все насладились чаем.

Сакли у черкесов — простые мазанки с глиняным полом, крепко и гладко убитым, и такими же стенами, внизу которых сделаны выступы; между окнами и дверью пылающий камин — тепло, сухо и уютно. Это так называемая кунацкая, где собираются мужчины, а в женское отделение ведет низенькая дверь, в которую входит только один муж — глава дома. Погоня наша окончилась успешно, баранта была забрана и прислана в лагерь.

При окончании экспедиции в Большой Чечне в другой раз наш полк был опять отряжен для взятия аула с романическим именем Фортанго, на прелестной кристальной речке того же имени. Этот аул был уже пограничным и находился между лесом и возвышенностями, окаймляющими эту равнину. Главный отряд отправился прямо, мы же, подходя к аулу, увидели на опушке леса конных и пеших черкесов; жители аула, как всегда, переправляли женщин, детей, имущество и скот в лес, но мужское население не хотело отдать своего аула без боя и открыло по отряду сильный огонь. Равнина, на которой стоял аул, была покрыта сплошь высокой травой, и в ней-то залегли их стрелки; а наши две роты прилегли к канаве, окружавшей аул. На это место приехал генерал-адъютант Михаил Лабынцев и, въехав на холм, остановился на нем, а вся свита его была около него, в которой были и мы с братом, Вегелин и при нем состоявший юнкер Бенкендорф. Вся свита и генерал были хорошо видны чеченцам при светлом солнечном дне, и они поддерживали весьма оживленный огонь, но из всей группы верховых свиты, человек до двадцати, один только Бенкендорф был контужен в локоть. Когда совершилось дело разрушения, то части отряда, под прикрытием арьергарда и стрелков, переправились через речку; вслед же затем постепенно переправлялась остальная арьергардная колонна и ее цепи стрелков, защищавшие оставляемые сакли и плетни. Живая между тем перестрелка все еще не умолкала. Чеченцы, как звери, перебегали с места на место, занимая оставляемые отступавшими стрелками позиции, и посылали в нас град пуль, по счастию, поспешными, без прицела, выстрелами и потому безвредными. Наконец все перешли реку, весь отряд двинулся вперед под прикрытием арьергардных орудий, и вслед затем перешли речку толпы чеченцев, но тут преследование бегущих было уже бесполезно. Отряд шел по широкой равнине, окраенной с одной стороны горами, а с другой — лесом и рекою.

Огонь начал утихать, выстрелы становились реже и наконец совсем прекратились; но все еще подъезжали к цепи верховые джигиты на лихих конях, вызывая на бой наших всадников, которые принимали вызов, выезжали за цепь, менялись выстрелами и возвращались к отряду. Солнце стало склоняться к горизонту; дорога ровная и гладкая; в отряде раздавались веселые песни, как будто перед тем ничего не происходило. Веселый говор раздавался в рядах солдат и между едущими по сторонам офицерами. Все мы были довольны окончанием экспедиции и долженствовавшим наступить отдыхом. Этот поход был для нас с братом самый приятный и веселый. Когда уже стемнело, мы подошли к общему лагерю; бивачные огоньки блистали повсюду, везде живая картина беспечной военной жизни, где сегодня веселятся, не заботясь о том, что завтра, может быть, грозные носилки примут наши обезображенные члены! Какая противоположность! Прелестная роскошная природа, светлые небеса, беспечно журчащие струи живописной реки, картина мира и тишины — и ожесточенная борьба человека, проливающего с наслаждением кровь своего ближнего, хотя и врага.

В одном из этих движений в той экспедиции погиб наш бедный и вполне несчастный Дивов. Мы шли в цепи около какой-то реки. Чеченцы наседали на арьергард и цепи. Он шел позади нас и вдруг быстро подходит к нам и говорит, что он ранен и, как ему казалось, около ступни; несмотря на то, он еще шел некоторое время, но потом ослабел и был отведен на перевязочный пункт, где оказалось, что пуля прошла около колена и раздробила кость. После экспедиции перевезли его на линию в Червленский походный лазарет. Рана оказалась опасною и, протомившись еще около двух месяцев, он умер. Письма его к нам, уже слабой рукой писанные, хранятся у меня как памятник нашей дружбы, его страданий и несчастий. Поистине замечательна была судьба этого человека: юный, прекрасный собой, умный, образованный, он только начинал жизнь, жадно упивался ее наслаждениями, как внезапно порыв бури в одно мгновение разбивает ее обольщения и его самого!

Пройдя всю Большую Чечню, отряд снова возвратился в крепость Грозную, но и на этот раз простоял недолго. В эту же осень он тронулся из Грозной за Сунжу для истребления чеченских хутанов, приютившихся в дремучем Сунженском лесу. Отрядом командовал наш дивизионный генерал Галафеев. Реку мы перешли вброд, и помню, что нам, новичкам, было очень страшно переправляться в темноте по каменистому руслу, состоявшему из больших круглых камней, между тем как вода доходила до брюха лошади, при чрезвычайно быстром течении; споткнись лошадь или упади — гибель была неизбежна. В этой экспедиции привычная лошадь нашего генерала Лабынцева никак не хотела идти в реку, несмотря на то, что он хлестал ее плетью и шпорил, и так долго не шла, что он пересел на другую. Случай этот послужил поводом к разным суеверным толкам между солдатами, что это не к добру, к несчастью, — что и оправдалось.

Перейдя реку, мы вступили буквально в дремучий лес, где пролегала сначала кой-какая дорога, по которой можно еще было идти, хотя в сжатом и узком строе; но далее уже надо было идти по узкой лесной тропинке. Два наши кабардинские батальона шли в арьергарде; когда открывались хутаны, отряжались команды для сожжения скирд сена и хлеба и сакель, при чем следовало со стороны неприятеля ожесточенное преследование арьергарда во время нашего дальнейшего движения. Тогда арьергард останавливался, орудия снимались с передков и картечь на время удерживала натиск. Но вот тропинка так сузилась, что люди должны были идти поодиночно гуськом, горные орудия разделяли арьергардные батальоны и чрезвычайно стесняли дорогу; отряд растянулся на огромное расстояние, пальба в цепях и арьергарде шла своим порядком, отчего в лесу стоял ужасный гул, мешающий команде, — потому все двигались вперед, не зная того, что делается сзади. Таким образом батальон, шедший впереди, дошел до реки Сунжа, текущей здесь большими "извилинами. Отряду было приказано генералом Галафеевым, по мере перехода частей отряда реки, остановиться и ожидать новых приказаний. Весь отряд уже переправился, и тогда только заметили, что следовавшего за ним батальона нет, а затем уже услышали сильнейшую перестрелку; крики "Ура!", барабанный бой тревоги, что уже означало сильный и горячий рукопашный бой. Все офицеры, а также и мы с братом, умоляли командира 4-го арьергардного батальона идти на помощь, так как батальон, отставши, вероятно, был окружен и мог погибнуть весь, но командир был глух к убеждениям, твердя одно, что приказано, перейдя реку, ожидать распоряжений. Арьергардом командовал Лабынцев, наш полковой командир, человек испытанной геройской храбрости; но тут его положение и положение его батальона было отчаянное. Вероятно, прежде не было известно, что в этот лес в эту ночь пришел сам Шамиль с 6000 человек. Зная, что узкая дорога должна была разобщить отряд, он только ожидал, чтоб передовые войска перешли Сунжу, и тогда ударил со всех сторон на покинутый батальон, цепи которого все время поддерживали сильную перестрелку обычным порядком; когда же весь отряд подвинулся за Сунжу и цепи стали переходить извилины реки, которая извивалась здесь змеей и появлялась в нескольких местах, вдруг масса накидывается на цепи и рубит шашками переходящих воду стрелков. Гвардейского финского стрелкового батальона храбрый офицер Валениус, благороднейшая личность, защищался шашкой сколько было сил, стрелки тоже дрались и штыками и прикладами, но масса одолела, и цепи были вырезаны и прорваны, и вся сила навалилась на батальон, который, под начальством своих закаленных в бою ротных командиров, стоял твердо; несмотря на неравенство сил, лесную трущобу, все они храбро отбивались на все стороны беспрерывной пальбой залпами, а иногда штыками и прикладами. Между ротными командирами особенно выдавался своим хладнокровием и геройством штабс-капитан Струков, о котором я уже упоминал при описании набегов Засса. В это время из цепи пробрался к генералу штабс-капитан Карево 2-й и объявил ему, что цепь вырезана. Генерал сейчас же послал черкесского, нашей службы, офицера из своей свиты просить подкрепления у начальника отряда. Тот на своем черкесском коне проскакал мимо нас, как вихрь, и тотчас же привез приказание идти на помощь. Как только батальон наш перешел обратно реку, то сам собой пустился бегом на выручку своих, пылая мщением, и какая бы пошла штыковая работа озлобленных солдат, если бы они застали еще черкесов, но те тотчас с Шамилем отступили в лесную чащу.

Когда мы пришли на место битвы, глазам нашим представилось грустное зрелище: тут несли всех убитых и в числе их ротного командира по фамилии, кажется, Белимов, и Велениуса, уже совершенно обнаженных; тела их были покрыты страшными кинжальными и шашечными ранами. После этого дела сам командующий войсками Граббе повел отряд в лес на поиски Шамиля, а наш батальон отправил в Грозную за боевыми снарядами, которых, вероятно, уже недоставало. Но так как Шамиль исчез, то отряд возвратился в Грозную, а потом был отпущен на зимние квартиры.

Во время этих чеченских экспедиций и всех других нельзя не вспомнить человека, бывшего истинной отрадой всех офицеров как нашего батальона, так и других; это был наш капитан Владимир Васильевич Астафьев, в палатке которого мы стояли во время похода. Этого рода люди — испытанное сокровище в военных походах. Этот человек любил жизнь и ее мирные наслаждения, даже самые обыденные, до страсти.

Это, впрочем, делается понятным, когда вспомнишь тогдашнее кавказское время, когда экспедиции были почти беспрерывны, а с ними и все лишения, не говоря об опасностях, увечьях и смерти, которой особенно отвращался Владимир Васильевич. В походах и их трудностях человек живет только воспоминаниями о теплой сухой квартире, где не обдает брызгами дождя, как в палатке, где вместо сырой земли и бурки у него сухая и теплая постель, где в свое время дадут обедать сытно, а утром и вечером кофе или чай; а воспоминания эти навевают мечты о том, что и опять все это может возвратиться. В этих-то воспоминаниях и мечтах Владимир Васильевич был неистощим, так что в нашей палатке до позднего вечера просиживали многие из товарищей, и особенно часто бывал у нас наш батальонный командир Константин Семенович Трескин; он был очень веселого характера, большой хохотун, и рассказы Владимира Васильевича были его наслаждением. Правда, что Владимир Васильевич обладал необыкновенным даром не только рассказывать легко, приятно и красно, но он умел так живо описывать каждое даже самое простое, обыкновенное и всем знакомое в мирной жизни, и все это с таким юмором и таким живым представлением в лицах всего выдающегося и смешного как в других, так и в самом себе, что все кругом него неудержимо хохотали и все уходили из нашей палатки в самом приятном настроении; а это не безделица в течение экспедиций, где каждый день и каждый час подвергаешься опасности быть убитым или раненым с переселением в лазаретную палатку или могилу. Одна из смешных сторон его была трусость, которую он не только не скрывал, но, напротив, выставлял в самом смешном виде. В делах он действовал, конечно, как должно благородному ротному командиру, но всегда имел вид жертвы, ведомой на заклание. Серьезный, молчаливый, с взволнованным вытянутым лицом, он мастерски умел избегать опасности и всегда старался выгадать для себя и своей роты хорошо защищенные позиции. Не помню уже, в какой это было местности, но помню, что отряд стоял в какой-то ложбине, окруженной возвышенностями; орудия обстреливали лес, гранаты посылались на одну высоту, где собралась значительная партия неприятеля. Мы в это время были около нашего генерала, направлявшего орудия, а потом подъехали к своей роте, позиция которой была выбрана Владимиром Васильевичем отлично: рота была защищена небольшим холмиком, за которым расположились стрелки, поддерживая живую перестрелку с неприятелем, занимавшим гору. Подъезжаем и видим нашего капитана сидящим за ротой под тенью дерева и курящим трубку; это уже значило, что в этом месте он не подвергался опасности. Когда мы сошли с лошадей и тоже закурили трубки, он сказал нам шепотом: "Болваны-то стреляют по-пустому; пуль, правда, летит много, да как стукнутся они об холмик, так рикошетом и через, и ни одного раненого". Но если была опасность по местности или учащенному огню и были раненые и убитые, то уже с шутливой речью к нему не подходи: "Какие тут шутки, — пресерьезно говорит он, — только вынеси Господи". Зато чем сильнее были ощущения дня, тем веселее он был в палатке вечером за чаем, и это только до следующего выступления. Так он рассказывал нам об одной экспедиции на правом фланге против абазехов, храбрейшего племени горцев: как однажды они прорвались сквозь цепь и напали на обоз, где он тогда находился с ротой.

Он живописно представлял несущихся всадников с шашкой в руке и кинжалом в зубах и их дикий гик. "Тут, — говорил он, — я так струсил, что и небо мне показалось с овчинку; хорошо, что их скоро прогнали, встретив сильным огнем; а я, не помня себя, только повторял: пали! пали! Ну, уже и набрался же я тогда страху". Это был поистине единственный в своем роде человек; всегда и во всем он возбуждал даже смех самого серьезного человека. К несчастью, он был горячий картежник, конечно, в надежде улучшить свои карманные обстоятельства. Иван Михайлович Лабынцев, командир полка, часто распекал его за это и даже грозил в случае, если он до безобразия проиграется, выключить его из полка. Как-то в походе мы едем с ним рядом, а мимо вперед проезжает генерал; он же, указывая на него, с усмешкой говорит нам шепотом: "Ведь он думает, что эта лошадь и шинель мои, а между тем и то, и другое уже проиграно".

— Как это, Владимир Васильевич, вы так бесхарактерны, что не можете удержать себя от этой страсти?

— Увлечение, — говорил он, — да и то думаю: проиграюсь, убьют — нечего будет делить наследникам; а выиграю много, поправлюсь и тотчас же в отпуск, а там и в отставку, и поминай как звали!

В походе он имел обыкновение приказывать стлать себе непременно чистую простыню, тогда как никогда не раздевался и часто, в дождливое время, ложился в грязных сапогах, а когда, смеясь, мы ему замечали это, то он отвечал: "Все же чище". Был он небольшого роста, имел доброе, но в то же время простое лицо с довольно толстым и красным носом, что делало его физиономию несколько похожею с зайцем, да и вообще он был некрасив.

После Сунженской экспедиции, когда ему снова небо показалось с овчинку, увидавши так близко смерть, он еще более стал и отбиваться от нее. Наш батальон прислали в крепость за снарядами, приемка которых продолжалась с вечера до трех часов ночи. В ожидании подъема мы взяли квартиру, напились чаю и расположились заснуть. Лежа на кровати и вспоминая все перипетии страшного дня, он говорит: "Нет, уж теперь я не попадусь, и если будет мне плохо, знаю, что увижу во сне, как видел это дело, и тогда болен и в лазарет!"

С подъемом мы сели на лошадей, и, выходя из крепости, он ужасно боялся волчьих ям, вырытых перед входом, и очень смешил нас. Наконец мы пришли к Сунже, остановились на опушке леса по эту сторону реки, а по другую сторону был весь отряд с командующим войсками генерала Граббе. Мы ожидали приказаний на месте; шел дождь, все офицеры надели башлыки, бурки, шинели, а костюм Владимира Васильевича состоял из его старой, полинялой, сине-серой шинели и коротенькой бурки, которая одним своим видом возбуждала смех. Все кружком стояли около огня, едва-едва разгоравшегося. Было холодно, мокро, гадко, а между тем весь кружок офицеров хохотал, слушая Владимира Васильевича. Потом уже в России я слышал от кого-то, что он умер уже майором, но не во фронте, а где-то воинским начальником. Все, служившие с ним, никогда его не забудут.

Да вообще во время наших экспедиций немало было забавных эпизодов. Так, помню, что, стоя около аула, в то время как производилось его опустошение, орудия бросали гранаты по лесу, мы увидели в стороне батальонного доктора в кукурузе; он также был верхом; но когда пролетела пуля, хотя уже безвредная, он соскочил с лошади и поставил ее так, чтоб оградить себя ею от какой-нибудь шальной пули. По физиономии можно было видеть, что он не был равнодушен к этим шаловливым гостьям и очень был озабочен, чтоб лошадь его стояла смирно; но, как-то затянув повод, он совсем стянул уздечку и, боясь нажить новую беду, упустив лошадь, уцепился за ее шею, но все же наблюдая, чтоб она была между ним и аулом. Не помню уже: мы ли или кто из бывших тут солдат помог ему надеть узду; но растерянная фигура его в эту минуту была так смешна, что мы хохотали до слез, конечно, не давая ему этого заметить. Уже взятый аул, безопасность положения — так как неприятельские пули из леса пролетали редко — конечно, много способствовали этому веселому настроению.

Первый год нашего приезда на Кавказ в военном отношении для нас кончился Сунженской экспедицией, после которой все начальствующие разъехались, а войска стали на зимние квартиры. Нас отпустили в Прочный Окоп, где оставались все наши вещи, которых мы не взяли с собой, полагая, что отозвание нашего полка на левый фланг было временным, а вышло, что оно сделалось постоянным. Мы с братом и Вегелиным верхом и проехали всю линию до Прочного Окопа, что, я думаю, составит не менее 800 верст. В Прочном Окопе мы заняли квартиру очень просторную, в три или четыре комнаты с кухней, очень веселенькую, на самом берегу Кубани, но в которой кухня обладала таким громадным количеством черных и красных тараканов, что когда, бывало, входишь в нее со свечей, то стен почти не было видно. Впрочем, кухня нам и не была нужна, так как стол мы имели у Михаила Михайловича Нарышкина.

Михаил Михайлович и жена его Елизавета Петровна, урожденная графиня Коновницына, жили в довольно большом доме на Широкой улице; при доме был сад с желтыми и черными сливами, который, впрочем, и не походил на сад, как мы понимаем, потому что тут не было ни дорожек, ни плана, а просто группа фруктовых деревьев, каковы и все сады по Кавказской линии. Общество наше в Прочном Окопе составляли товарищи наши: Назимов, Нарышкины, иногда Загорецкий и мы с братом. В то же время был еще из наших товарищей Лихарев, но он в это же лето был в экспедиции с Куринским полком, в котором находился, и под Валериком убит; когда мы в последнюю экспедицию нашу проходили Валерик, то увидели, что могилы наших убитых были разрыты и тела павших обнажены, ограблены и изуродованы этими чеченскими варварами. Тут же их похоронили снова.

Все наши товарищи уже были портупей-юнкерами, так как вступили в службу раньше нас, а мы за экспедицию были произведены в унтер-офицеры.

В Прочном Окопе стояла артиллерийская бригада, командиром которой был полковник Ган. Семейство его состояло из жены и двух взрослых дочерей. Тут же была штаб-квартира Кубанского полка и жил командир, полковник Фитингоф, которого мы часто посещали, а когда он делал ученье знаменитой тогда Прочно-Окопской сотне, то мы всегда присутствовали, любуясь удивительной удалью этих казаков, скакавших на коленях во весь карьер.

Все эти лица бывали по вечерам у Нарышкиных, и так как Елизавета Петровна прекрасно пела, а дочери полковника Гана тоже были музыкантши, то мы часто наслаждались прекрасной музыкой, так что жизнь в Прочном Окопе была очень приятна. Кроме того, у Нарышкиных было много хороших книг, получались иностранные и русские журналы — и время летело незаметно. Предпринимались частые прогулки по улицам станицы и за станицу, а однажды составилась поездка за Кубань в один из мирных черкесских аулов, по предложению полковника Гана. Аул был искони мирный и жители его были в кунацких, то есть дружеских, отношениях с русскими.

В прогулке участвовали: Михаил Михайлович Нарышкин с Елизаветой Петровной, Ган с женой и дочерьми, Назимов, Загорецкий и мы с братом. Дамы отправились в колясках, а мы все в крытой линейке. Переехав вброд реку, мы пошли к аулу, где хозяева встретили нас с большим почетом. Сейчас вынесли перед саклю низенькие черкесские столики и поставили пропасть кушаний, разумеется, в азиатском вкусе. Не помню подробностей угощения, но помню, что тут были и знаменитый кавказский шашлык и какие-то пирожные, очень вкусные, а также сушеные фрукты. Пока мы тут угощались, составился хоровод; девушки, переплетясь руками, монотонно и плавно качаясь, двигались кругом под звуки музыки, которая была убийственна; инструменты ее состояли из сопелок, барабана, бубна и еще какого-то струнного вроде балалайки. Женщины поглядывали на гостей сквозь плетни, как казалось, с большим любопытством. Пробыв часа два, походивши перед аулом и заходя в чистенькие сакли, мы направились домой, поблагодарив хозяев и, конечно, одарив, вероятно, щедро, так как Нарышкин был человек богатый, весьма щедрый и великодушный. Погода была прекрасная и теплая, кажется, то был март или февраль: все пожелали возвратиться домой пешком по берегу живописной реки для сокращения дороги и прогулки, а потому отпустили экипажи, в которых берегом нельзя было ехать. Лес подходил к самому берегу, представляя огромные промоины, овраги, заваленные упавшими деревьями, так что чем далее, тем дорога становилась непроходимее. Тут мы стали помышлять, как бы возвратиться и сесть в экипажи, но они уже были далеко, и пришлось покориться своей участи. Мужчины разделили между собой дам, из которых Елизавета Петровна Нарышкина была болезненна и слаба; еще более была слаба и к тому же очень труслива мадам Ган, а муж ее, по толщине своей, не мог ее вести, так как и сам едва переводил дух, и ее уже провожал, помнится, Михаил Александрович Назимов; девицы Ган были подвижны, но и им тоже понадобились провожатые. Мы подвигались очень медленно, как вдруг, к довершению этого бедственного похода, слышим сильный треск в лесной чаще. В первую минуту нам пришло в голову: не хищники ли это, и тогда, о ужас! Что ожидало бы несчастных дам, которые страшно испугались! К несчастию, все мы были безоружны, только у нас с братом были кинжалы при черкесках, в которых мы были.

Не медведь ля то был? Тоже нехорошо; все мы бросились в лес, продираясь сквозь чащу, чтобы предупредить опасность и удостовериться, в чем она заключается, и, к общему удовольствию, увидели буйволов, и тогда дамы наши успокоились. Все это путешествие наше продолжалось очень долго, и мы вошли в станицу в 11 часов ночи. Дамы наши были утомлены до изнеможения, так как дорога была ужасная. Так прошло наше первое полугодие на Кавказе с путешествием в 5–6 тысяч верст, тремя экспедициями и приятным отдыхом в Прочном Окопе. С ранней весной надо было собираться и ехать к своему полку, снова на левый фланг. Пасху мы встретили еще в Прочном Окопе, разговелись у Михаила Михайловича и Елизаветы Петровны Нарышкиных и распростились с ними и нашими товарищами. Мы не пошли с первым нашим батальоном, который отправлялся туда же, а, забрав свои вещи, поехали на перекладных по линии чрез все казачьи станицы. Это было на Святой неделе, и мы ехали среди общего веселья и ликованья; все население (в праздничных одеждах), группы молодых казачек и казаков разгуливали по всем улицам с песнями, пляской под звук гармонии; а вечером по всем перекресткам хороводы, шум, гам и беззаботное веселье. Вообще все казачье население отличается своей живостью и веселостью. Перед домами на скамьях сидят пожилые казаки и ведут неумолкаемые беседы: о различных военных случайностях, об экспедициях, молодецких подвигах; и действительно, в те времена было о чем говорить на Кавказе, так как это было время самого большого могущества Шамиля, частых набегов на станицы и беспрестанных тревог.

Первый батальон наш шел поушнии через Пятигорск, и тут случилось происшествие, заслуживающее упоминания. Батальон вел капитан Карев: когда они вышли из Пятигорска, им случайно попался навстречу пятигорский протопоп; Карев счел эту встречу за дурное предзнаменование и, разделяя эту суеверную примету, к стыду, со многими считающимися православными христианами, вместо того, чтоб подойти и попросить благословение и молитвы за идущих на брань, приказал солдатам плевать и бросать песок в ту сторону, где он стоял на холме. Сконфуженный, опозоренный и, конечно, глубоко обиженный священник не выдержал и не явил христианского терпения и смирения и, подозвав одного унтер-офицера, замыкавшего ряды, спросил, кто это ведет батальон. Тот отвечал, что капитан Карев; тогда он сказал: "Передай же ему, что первая пуля будет ему", что действительно и случилось.

Приехавши в Наур, где уже имели знакомых, мы распростились с ними и верхом отправились в Червленую, штаб-квартиру Гребенского полка, а оттуда на переправу через Терек, к переправляющемуся отряду. Экспедиция эта назначалась на Чиркей, огромный аул с 10-тысячным населением, который брать с фронта было почти невозможно, так как, построенный амфитеатром, он из каждой сакли мог убийственным огнем поражать приближающиеся войска, что и случилось в прежнюю экспедицию с Ширванским полком. Поэтому решено было идти в обход и взять аул сзади, с другой его стороны. Мы пошли на крепость Внезапную, а за нею прошли лесистою местностью, защищенною завалами, при постоянной перестрелке, потом перешли реку Салем и шли между горами. На следующий день была дневка. Когда при этой дневке отряд расположился лагерем, командующему войсками генерал Граббе поставили юрту, и как теперь смотрю на него, прохаживающегося перед нею с длинным черешневым чубуком, курящего и запивающего чаем, как вдруг с близлежащей лесистой горы раздались выстрелы и пули засвистели около него, а другие попали в юрту; не прекращая ни на минуту своей ходьбы с трубкой, так же спокойно и хладнокровно, как прежде, он только отдал приказание занять эту гору и выбить неприятеля, там собравшегося. Как нарочно был назначен 1-й батальон Кабардинского полка и еще другие, и Карев, плевавший на пятигорского протопопа, пошел занимать гору. Кабардинцы живо бросились вперед и с живой перестрелкой овладели горой; в самом начале дела, действительно, пуля попала в живот Кареву, но по счастию или, лучше сказать, по милосердию Божию не пробила кишок, и он остался жив. Тут он вспомнил предсказание протопопа.

Дальнейшее движение отряда было задерживаемо частыми нападениями с гор, когда приходилось следовать около них, так как вся эта страна гориста. На одной из дневок неприятель показался в значительном числе и открыл сильный огонь с высот: к несчастью, пришлось брать эту гору во время дождя и грязи; но на войне не разбирается время. Скользкая почва много мешала нашим геройским солдатам идти в гору: они шли, упираясь штыками, под огнем неприятеля; тут же еще случилась страшная гроза, убившая двух солдат; и того и другого зарыли в землю по шею: на одного это средство подействовало, на другого же нет, и он умер. Но несмотря ни на ярость стихий, ни на трудности крутого подъема, наши самоотверженные солдаты поистине геройски взяли высоту и сбили врага, который большими массами стал собираться на нашем пути, в одном ущелье, которым необходимо было проходить и которое он сильно укрепил завалами и рвами. В следующий день продолжалась перестрелка, и мы остановились перед ущельем. Тут уже лазутчики дали знать, что черкесы во что бы то ни стало решились не пускать нас далее к Чиркею, так как они знали цель экспедиции.

С вечера распределили войска и решили высотами, ограждавшими ущелье, идти в обход завалам и, обойдя их, взять неприятеля в тыл. Нашему батальону с другими нашего полка назначена была правая сторона ущелья. Так как полагали, что неприятель собрался в большом числе с правой стороны, то к нам принесли больше носилок, бинтов, и было увеличено число фельдшеров для перевозок раненых. Всю ночь на горах раздавалась их воинственная духовная песнь "Элои Ил аллах", гул от которой, отзываясь эхом, разносился по всем лесистым горам, и не могу сказать, чтоб производил приятное впечатление. Мы долго перед сном ходили около наших палаток, прислушиваясь к этому зловещему пению. Звезды блистали великолепно на своде небесном, и невольно пробегала в уме мысль: не в последний ли раз мы любовались их красотой, но что же если и в последний!? Веруем, что красота небесной жизни бесконечно выше, для души, этой, материальной. Наступило утро, прекрасное светлое кавказское утро; пробили обычный генерал-марш, по возам, сбор — и все двинулось. Офицеры, а также и мы оставили лошадей при обозе, а сами пошли со своей правой цепью, пешком. Гора, по которой было назначено нам идти, была очень высока; восхождение на нее с ружьем, патронами, в солдатской шинели было для нас с братом истинным подвигом. Мы взобрались на гору едва переводя дух, облитые потом и, хотя в полном изнеможении, однако не отставали от колонны. Как только вошли на гору, увидали, что неприятеля тут не было: он засел на другой горе, отделенной от нас глубоким оврагом; но как цель движения была обойти завалы и потом спуститься в тыл неприятелю, защищавшему завалы, то мы шли предводимые генералом Лабынцевым, хотя с жаркой перестрелкой, но все же не такой жаркой, на какую указывали приготовления. Колонна с обозом подвигалась к завалам, но прошла их уже тогда, когда опустились горные колонны, и неприятель, не ожидая их, отступил к своим. Итак, дело это было страшнее в ожидании, нежели оказалось в действительности. Доктор наш Павел Иванович Головинский, в палатке которого мы стояли, не оставил своей лошади в обозе и, взъехав на ней на гору, вел ее потом в поводу. Надо было удивляться этой белой кабардинке — она шла за ним, как дрессированная охотничья собака; при спусках в оврагах и рытвинах и самых крутых подъемах она шла так осторожно, что, несмотря на близкое расстояние, ни разу не наступила на него: ни с какой другой лошадью невозможно было бы идти по таким местам. После нескольких переходов мы соединились с дагестанским отрядом, которым командовал корпусный командир генерал Головин, перешедший за Сулик у Мятменского аула. Совокупно с нашим отрядом был взят аул Хубары и мы подошли к Чиркею, который уже выслал старшин к генералу Фезе, оставленному по ту сторону Сулика, и Чиркей сдался. Разумеется, в ауле уже никого не было, все жители с имуществом и скотиной ушли в леса и горы и, как говорили, выдали атаманов, то есть заложников, и на этот раз аул был пощажен. Помню, что в горах вьюки наши запоздали и долго ждали, пока разбили палатку и мы за чаем могли отдохнуть. Помнится также, что мы простояли двое или трое суток. Солдатики наши, не теряя времени, начали посещать лес — не попадется ли какая добыча, и действительно, многие находили хорошие ковры, некоторую домашнюю утварь и кое-что из посуды. Это было потом запрещено, из опасения какой-нибудь засады. Совершив покорение аула, мы двинулись в обратный путь к Темир-Хан-Шуре, перешли Сулик уже мирно и направились в горы.

Помню, как потянулись горами наши вьюки, на какие страшные крутизны они взбирались, имея по ту и другую сторону отвесные пропасти, так что страшно было смотреть; конечно, некоторые не миновали их, оборвавшись; но таких случаев было весьма мало. Придя в Шуру, войско расположилось лагерем, а начальствующие заняли квартиры в домах города. Эта стоянка была очень приятна: мы каждый день из лагеря ходили в город, посещали некоторых из своих начальников, хорошо к нам расположенных, иногда обедали у них и потом возвращались в лагерь, который был расположен в одной версте с чем-нибудь.

Потом мы пошли из Дагестана, прошли мимо аула, в котором был убит бывший прежде Шамиля имамом Казимула, который брал Кизляр и вообще действовал очень смело, хотя и короткое время; помнится, что генерал Вельяминов нарушил тогдашнее восстание.

После этой стоянки отряд наш направился к аулам и салатаевцам Большой Чечни. Не помню названия первого аула, кажется, Кишень, атакованного и взятого. Помню только, что жители, по обыкновению, покинули свои жилища; женщины с имуществом и скотом удалились в лес, а боевая часть населения залегла по другую сторону огромного оврага, отделявшего аул от леса, и открыла сильный огонь по нашим ротам, которым тоже было приказано лечь, чтобы не терять по пустому людей. При начале наступления был ранен драгунский капитан Александр Алексеевич Суслов, впоследствии командир Гребенского полка и известный своими подвигами, из которых замечателен совершенный им в начале командования полком, когда он при появлении большой партии встретил ее с одной или двумя сотнями казаков и, быв окружен со всех сторон, приказал повалить лошадей и за этим лошадиным валом отстреливался до тех пор, пока не подошла на выручку пехота. В этом же деле был с нами поручик Дмитрий Петрович Фредрикс, человек отчаянной храбрости, который под самым сильным огнем неприятеля стоял во все время при спешившихся и залегших казаках во весь свой высокий рост, не трогаясь с места, так что помню, как один из наших черкесских офицеров рассказывал мне об этом с полным убеждением, что этот офицер нарочно ищет смерти.

Конечно, дело это на краю оврага не могло долго продолжаться, так как подошедшие орудия, открывшие огонь картечью, скоро заставили их убраться. В то же время стоянки приказано было разорять аул и рубить фруктовые деревья. С сердечным сокрушением смотрел я, как одно за другим валились многовековые гигантские орешники, из которых каждый кормил целый год многолюдное семейство. Орехов на них бывает такое изобилие, что, вывозимые на базары, они доставляли хлеб и все нужное для дома — и все это гибло за то, что изуверству или фанатизму Шамиля угодно было поднять все эти племена на безнадежную священную войну против нас. По окончании дела разрушения снова началось движение на другие аулы. Отступление наше было очень опасное, потому что неприятель, тотчас по выходе отряда, занял местность аула и открыл сильный огонь по арьергарду; так как дорога наша шла по равнине, над которой по высоте господствовала местность, занятая неприятелем с нашего тыла и левого фланга, то и потеря наша с начала движения была значительна. По мере удаления опасность уменьшалась, так как орудия могли действовать беспрепятственно. Помню, что потом мы шли по открытой местности, где неприятель не осмелился бы нас преследовать; но тут вдруг упал такой густой туман, что в трех шагах ничего не было видно. Отряд шел медленно, от времени до времени свистели пули неприятеля, который, конечно, и сам не смел подходить близко, так как огонь артиллерии держал его на почтительном расстоянии. По-видимому, ауховцы тоже покорились, хотя по наружности, и отряд наш отправился к Внезапной, где войска занялись очищением дороги от молодого леса, заглушившего снова эти пути, прочищенные еще Ермоловым. В этом климате растительность так могуча, что через несколько лет все вырубленные леса снова представляют непроходимую чащу. Колючие густые кустарники, называемые "дереза", прорезывают сапоги, истребляют панталоны, так что переход по таким местам чрезвычайно неприятен. Пройдя Ауховскую и смежную Большую Чечню, отряд возвратился в Грозную, откуда еще были продолжаемы истребления аулов и хлебов; но нас отпустили на линию, где были зимние квартиры.