Два прыжка из стратосферы
Два прыжка из стратосферы
Отважный исследователь стратосферы, знатный стратонавт нашей страны полковник Г. Прокофьев как-то сказал, что тот, кто хоть раз побывал в стратосфере, тот захочет подняться и во второй и в третий раз.
Стратосфера тянет к ce6e исследователя, как полярников тянут необъятные ледяные просторы. Действительно, чем выше я подымался на самолете, тем менее оставался я удовлетворен достигнутым мною потолком.
Однажды, когда я поднялся на высоту более 9 000 метров, у меня мелькнула мысль: сумел ли бы я с этой высоты совершить парашютный прыжок, если бы вдруг в этом встретилась необходимость?
— Сумел бы, — ответил я сам себе.
У меня уже было около четырехсот прыжков, десятки подъемов на высоту до 10 000 метров, когда я обратился к наркому обороны, маршалу Советского Союза товарищу Ворошилову с просьбой разрешить мне прыжок из стратосферы.
В долгие дни ожидания ответа от наркома я непрестанно тренировался. Полеты на высоту более 9 000 метров чередовались с пребыванием в барокамере, в которой я подымался на высоту в 13 000 метров.
Осенью 1936 года пришел ответ от наркома обороны. Маршал Советского Союза товарищ Ворошилов разрешил начать подготовку и совершить тренировочный прыжок из стратосферы.
Я хотя и ждал, что ответ будет именно таким, однако немного взволновался.
«Сумею ли я оправдать доверие любимого наркома?»
Я критически рассмотрел всю проделанную мной подготовительную работу, и хотя подготовка была довольно солидной, признал ее совершенно недостаточной.
Снова начались высотные полеты и подъем в барокамере. День за днем я приучал свой организм к кислородному голоданию, день за днем я испытывал сложную кислородную аппаратуру, специальное обмундирование.
Тренировка продолжалась всю зиму и весну 1937 года. Вместе со мной тренировался и летчик, мой товарищ Михаил Скитев. Он должен был поднять меня на самолете на ту высоту, с которой я должен был совершить прыжок.
В июле 1937 года мы еще раз оглянулись на пройденный нами путь и убедились, что все готово. Однако приказ наркома обязывал строжайше проверить каждую деталь этого ответственного задания.
23 июля мы решили в последний раз пройти испытание в барокамеpe. Достаточно натренированные, уверенные в своей физической выносливости, то есть в приспособленности к пребыванию в разреженном воздухе, мы пришли на сеанс в барокамеру, как на обычное наше летное занятие.
Задание на этот раз было не совсем обычным. Мы поставили себе цель — «подняться» на 14 000 метров и окончательно убедиться, выдержим ли мы эту высоту в действительной обстановке.
Барокамера была готова. Наш постоянный тренер, доктор Элькин, закончил последние приготовления. Приборы были опробованы, кислородная аппаратура выверена. Мы вошли в большой цельнометаллический барабан.
Стальная тяжелая дверь захлопнулась. Теперь только четыре маленьких окошечка соединяли нас с внешним миром. Через эти окошечки мы смотрели на доктора Элькина, сигнализировавшего нам по заранее условным обозначениям. Мы сели и, надев кислородные маски, включили газ. Сеанс начался. В этот момент я заметил муху, которая влетела, очевидно, тогда, когда мы входили.
Стрелка альтиметра пошла вправо. 1 000, 1 200, 1 700, 2 000 метров. Муха чувствовала вначале себя так, как будто она всю жизнь провела в барокамере. Она порхала с прибора на прибор, садилась на наши головы — словом, чувствовала себя отменно хорошо. Когда же мы достигли высоты 8 000 метров, она вдруг скисла.
Прикосновением руки я вспугнул ее. Муха отлетела в сторону, не поднявшись даже на полметра. Я снова вспугнул ее, и еще более вялым движением она взмахнула крыльями, как бы подпрыгнув в воздух.
На высоте 10 000 метров я снова шевельнул ее пальцем. Муха попробовала взмахнуть крылышками, но ничего у нее не вышло. Она плашмя упала на брюшко: 10 000 метров — очевидно, предел мушиной выносливости.
«Каково самочувствие?» — условным сигналом спрашивает нас доктор Элькин.
Мы дружно поднимаем вверх большие пальцы:
«Самочувствие отличное, можно продолжать набор высоты».
Доктор Элькин, удовлетворенный нашими сигналами, «повышает» потолок. Проходит еще несколько минут. Стрелка альтиметра показывает 12 000 метров. Мы чувствуем себя прекрасно и снова подымаем пальцы вверх, требуя, чтобы товарищ Элькин продолжал набор высоты.
Стрелка альтиметра ползет вверх. Постепенно мы начинаем ощущать высоту. Дышать становится труднее, появляется небольшая вялость, точно похожая на предобморочное состояние. Когда стрелка альтиметра доползла до 14 000 метров, я почувствовал утомленность, в голове поднялся трезвон. Но сдаваться нельзя. На этой высоте было решено сделать некоторые движения. Хватит ли у нас для этого сил?
Для чего это нужно?
В момент пребывания на высоте летчик неизбежно употребляет при пилотировании машины известные физические усилия, а парашютист не может отделиться от самолета, не затратив для этого значительной физической силы.
Итак, сумею ли я привстать?
Медленно, под неумолкаемый звон в голове, я пытаюсь приподняться. Какая-то сила сковывает мои движения, каждый сантиметр дается с большим трудом. Сердце начинает биться так учащенно, точно я пробежал 10 километров.
Когда я наконец выпрямился, шум в голове усилился. Мне показалось, будто я опять, как в годы моего юношества, когда я был котельщиком, сижу внутри котла и кто-то непрерывно стучит и стучит. Ощущение было настолько схоже, что я даже оглянулся, желая убедиться, где я.
Сквозь оконца я увидел сосредоточенное лицо доктора Элькина. Мне захотелось его ободрить, заверить, что все в порядке. Я медленно поднял руку.
Встать и выпрямиться я сумел. Теперь надо попробовать присесть. Опять напрягаю все силы и медленно приседаю. Когда я вновь сажусь, сердце бьется так, словно оно собирается выскочить. В глазах появилась какая-то пелена, сквозь которую мчатся тысячи ярких шариков.
Делаю попытку сосчитать у себя пульс. Обнаруживаю вместо 76 нормальных ударов 135 в одну минуту.
Встать и присесть, — кажется, что может быть легче этого? Однако на высоте в 14 000 метров это стоит огромных усилий.
Продержавшись на этой высоте несколько минут, я опустил указательный палец вниз. Доктор Элькин тотчас же начал снижение. Стрелка альтиметра стала медленно вращаться в обратную подъему сторону.
Доктор Элькин убавлял высоту постепенно, по сотне метров. Резкое сбавление высоты грозит человеку многими неприятностями. От резкого изменения давления воздуха могут лопнуть ушные барабанные перепонки, может быть разрыв кровеносных сосудов, может случиться и обморок.
Когда я окончательно убедился в безотказности кислородной аппаратуры и закончил личную тренировку, я решил подняться для совершения тренировочного прыжка.
Специальный режим предшествовал этому полету и прыжку. Вместе с летчиком Михаилом Скитевым мы питались, спали — словом, жили под наблюдением врачей.
28 июля, едва занялась заря, в комнату, отведенную мне и Скитеву, вошли врачи.
— Вставайте, друзья! Самая что ни на есть летная погода, — сказал доктор Элькин.
Такое приветствие нас несказанно обрадовало.
После легкого завтрака мы сели в автомобиль и вскоре были уже на аэродроме. Великолепная белокрылая птица — двухмоторный самолет стоял наготове, дрожа под сильными моторами.
Специальная комиссия запломбировала и опечатала барограф — прибор, который автоматически регистрирует высоту прыжка.
Мы стояли наготове.
Обмундирование наше было необычно. Поверх шерстяного свитера и гимнастерки мы надели и меховые комбинезоны, меховые сапоги — унты, меховой шлем, специальные теплые перчатки. Летчик Скитев был одет в электрокомбинезон. Поверх всего предстояло закрепить парашюты: Скитеву — парашют летчика, а мне — тренировочный парашют, состоящий, в отличие от парашюта летчика, из двух парашютов: основного, висящего на спине, и запасного — на груди.
Наконец все готово.
Председатель комиссии, командир Н-ской авиабригады, тепло напутствует нас в полет и отдает последние приказания. По легкой стремянке мы поднимаемся в самолет и занимаем свои места.
В 7 часов 25 минут стартер подымает белый флажок. По тому, как машина вздрагивает, я чувствую, что Скитев дает газ. Плавное движение вперед — и машина, пробежав по бетонной дорожке, мягко отрывается от земли. Почти мгновенно летчик Скитев убирает шасси.
Делаем крутой разворот над аэродромом и свечой набираем высоту. Я не успеваю следить за стрелкой альтиметра, накручивающей с каждым мгновением новые сотни метров высоты. Буквально через несколько минут альтиметр показывает 8 000 метров. Стало прохладно. Пользуясь кислородными приборами, я, однако, не чувствую разреженности воздуха, легко переношу быстрое приближение к стратосфере.
10 000 метров.
Машина легко лезет вверх, и я чувствую, что у нас еще огромный запас высоты.
Но не хватит ли? — решаю я. Для тренировочного прыжка, пожалуй, достаточно. Смотрю на приборы: машина достигла высоты 10 300 метров.
Становлюсь во весь рост, отбрасываю козырек самолета и даю летчику условный сигнал: «Я готов к прыжку».
В последний раз опробоваю кислородные приборы, висящие на мне, усиливаю приток кислорода. На стрелке альтиметра 9 800 метров. 500 метров высоты мы потеряли, пока я готовился к прыжку.
Сверкающий столбик ртути термометра показывает 47 °C, и я записываю показания на свой планшет: «Высота 9 800, температура минус 47° Цельсия».
Даю сигнал Скитеву и в тот же миг переваливаюсь через борт кабины. Я падаю в светлую туманную дымку, скрывавшую от меня землю. Вначале лечу затяжным прыжком, метров 100–150. Затем вырываю кольцо. Почти мгновенно над головой вспыхивает сверкающий купол парашюта.
Слегка раскачиваясь, я спускаюсь к земле, ощущая на лету обильный приток кислорода. Маска лежит плотно на лице, дышится легко.
Почти 2 000 метров я спускаюсь плавно и равномерно, как при обычном прыжке с небольшой высоты. Потом вдруг попадаю в какую-то новую среду, и меня начинает трепать, как пушинку.
Точно часовой маятник, меня кидает то вправо, то влево. Какая-то сила то переворачивает меня, то подымает под углом до 35°, затем снова болтает и крутит.
Проходит 10 минут. В голове начинает мутнеть, сосет где-то под самым сердцем.
Залитая солнцем земля кажется какой-то серой, однообразной поверхностью, с еле видными пересечениями реки.
Подступает тошнота. Вначале мне удается ее подавить, но вскоре я ничего не могу сделать. Чувствую, как рот заливает слюной и ком, стоящий у горла, растет и становится склизким.
Сквозь сильное головокружение мелькает мысль:
«Надо сорвать кислородную маску, иначе я залью, засорю шланги, по которым идет живительный кислород».
Едва я трясущимися от бессилья руками успеваю содрать маску, как почти одновременно изо рта бьет фонтан.
Продолжаю спускаться. Тяжелая, изнуряющая рвота забирает все мои силы, всю мою волю.
«Скоро ли земля?»
Никогда я так страстно не мечтал о приземлении, как в этот раз.
Почти бессознательно чувствую близость земли. Собираю остатки сил и как в забытье готовлюсь к приземлению.
Ощущаю крепкий удар.
Наконец-то! Облегченно вздохнув, я опускаюсь на мягкую траву. Как во сне, вижу принесшийся автомобиль, бегущих ребятишек и в забытье закрываю глаза.
Когда я их снова открываю, я вижу собравшихся вокруг меня друзей и членов комиссии, приехавших за мной с аэродрома.
Врачи быстро приводят меня в чувство. Мы мчимся на свой аэродром, где устанавливаются показания только что вскрытых барографов.
Высота прыжка — 9 800 метров.
Это мировой рекорд высоты. Чехословацкий летчик Павловский, державший мировое первенство, прыгнул с высоты 8 870 метров.
Я вижу на аэродроме летчика Скитева и крепко жму ему руку. Краснощекий, еще не освободившийся от комбинезона, связывающего его движения, товарищ Скитев рассказывает о своем полете:
— В момент твоего отделения от самолета машина резко клюнула носом. Круто развернувшись, я заложил самолет в спираль и стал в воздухе искать раскрывшийся парашют. Однако сразу заметить тебя не удалось. Лишь минуту-полторы спустя я увидел в стороне плавно снижающийся, освещенный солнцем купол парашюта и повел машину ближе к тебе.
Руки окоченели. Я пытался пошевельнуть пальцами, держась за штурвал, но они не повиновались.
Чтобы надежнее закрепить управление в руках, я прижал штурвал локтями, так как кисти рук, сжатые в кулаки, совершенно замерзли, и в таком состоянии спиралью снижался к земле.
Когда я увидел, что ты благополучно приземлился, я пошел на свой аэродром.
* * *
Прыжок из стратосферы был экзаменом к рекордному штурму высоты. Практически были выверены кислородная аппаратура, выносливость организма, получены интересные материалы о положении парашюта в разреженных слоях воздуха и т. д.
Обогащенный данными тренировочного прыжка, я решил начать подготовку к рекордному прыжку.
22 августа командующий военно-воздушными силами Ленинградского военного округа приказал быть готовыми. Прыжок был назначен на семь часов утра 24 августа.
Накануне мы перешли на специальный режим. Возвратившись с прогулки, стали готовиться ко сну, убежденные, что раннее солнце встретит нас на аэродроме так же бодро, как и все эти предшествующие полету дни.
Но проснувшись часов в шесть утра, я увидел, как в окно нашей спальни из сада полз туман.
«Лететь не придется», подумал я и, решив не будить Скитева, повернулся на другой бок.
Часов в десять пришли врачи и подтвердили мои выводы: погода была нелетная, плотный туман окутал аэродром, даже в 50 шагах ничего не было видно. Мы встали раскисшие, разочарованные неожиданным препятствием…
— Будет погода вечером, — заявили синоптики. — Часам к пяти туман рассосется.
Комиссия отложила полет до вечера, и после полудня мы убедились в правильности предсказаний синоптиков.
На сером небе появилось несколько голубых окон, через которые глянуло яркое солнце. Потом пелену облаков разорвало вовсе, и над нами распахнулся огромный голубой купол небосвода.
Настроение сразу поднялось.
В ожидании приказа комиссии мы со Скитевым катались на мотоцикле, гуляли по парку и около пяти часов вечера были вызваны на аэродром.
У самолета возились техники и инженеры, старательно готовя его к ответственному полету. Недалеко лежали приготовленное обмундирование, парашюты. Вокруг ходили озабоченные командиры, члены комиссии по организации прыжка.
— Итак, скоро даем старт, — сказал, обратившись ко мне, заместитель командующего военно-воздушными силами округа, Герой Советского Союза полковник Копец. — Предупреждаю: не рискуйте жизнью, пуще всего берегите себя.
Вскоре все было готово. Летчик Скитев, назначенный командиром самолета, доложил председателю комиссии:
— Моторы опробованы, аппаратура, приборы в порядке, самолет готов к полету, а парашютист товарищ Кайтанов — к прыжку.
Комбриг приказал готовиться.
С помощью товарищей мы стали влезать в свои меховые комбинезоны, надевать парашюты, а тем временем комиссия опечатывала специальные приборы, которые должны были зарегистрировать высоту полета и прыжка.
На земле термометр показывал плюс 20°. Мы вспотели, едва застегнув свои комбинезоны. Пока укрепляли парашюты, мы уже страдали от жары. Но вот все готово. Садимся в самолет и видим, как комиссия идет к стартовой полоске.
Майор товарищ Котельников вздымает белый флажок.
Вихрем взметнулась пыль за хвостовым оперением самолета. Все ускоряя свой бег, машина стремительно понеслась по дорожке и, далеко не добежав до ее конца, оторвалась в воздух.
Аэродром, товарищи — все осталось на земле. Я не успел обернуться и заметить их, как машина уже вошла в туманную дымку. Земля скрылась из виду.
Высота 6 000 метров.
После нестерпимой жары на земле теперь было приятно чувствовать прохладу, впрочем, резко перешедшую в холод. Я быстро почувствовал легкий мороз.
Стрелка альтиметра показывает 10 000 метров.
Чувствую себя настолько хорошо, что решаю испытать термос доктора Андреева, наполненный горячим кофе.
«Хорошо, — подумал я, — глотнуть горячего кофе на высоте, где температура упала ниже сорока пяти градусов!»
Взяв трубочку в рот, я потянул в себя кофе, но оно почему-то не шло.
— Не действует, — говорю я себе, — обойдемся и без кофе.
Подъем продолжался. Стрелка показывала уже 11 000 метров.
Пора готовиться.
Я включил кислородный прибор № 1, укрепленный в кармане моего комбинезона, и сразу почувствовал усиленный приток газа. Стационарное питание кислородом в самолете можно было выключить, что я и сделал. Вслед за этим включил второй прибор, укрепленный на себе. Он также работал великолепно.
Все было готово.
Я поднялся, чтобы открыть целлулоидный обтекатель кабины, накрывавший меня, но мощная струя воздуха крепко пригнетала его по горизонтали. Кроме того, он, должно быть, крепко замерз. Но выброситься ведь мне нужно.
Я упираюсь, пытаясь поднять козырек, и все же ничего не получается.
Опасаясь потерять высоту, я всем плечом надавливаю на раму и с огромным усилием сокрушаю целлулоид.
«Готов к прыжку», сигнализирую я Скитеву.
Он развернул самолет в спираль, уходящую ввысь.
Термометр показывает минус 56°.
Вторично нажимаю кнопку сигнала: «Прыгаю».
Сажусь на борт кабины и вываливаюсь головой вниз.
На мгновенье что-то белое сверкнуло перед глазами. Падаю камнем, не видя земли, спиной вниз. Скорость падения усиливается. Так лечу 10–12 секунд, рассчитывая 1 000 метров пролететь затяжным прыжком.
Тяну вытяжное кольцо. Парашют раскрывается — меня точно вздергивает. Я повисаю в мертвой тишине необозримого воздушного пространства.
Осматриваюсь. Самолета не видно. Внизу — туманная дымка, над головой парашют. Шелковый полукруг сдерживает быстроту падения. Все спокойно. Я снижаюсь к земле.
Вдруг я почувствовал, что левая рука совершенно одеревянела и вытянулась, как палка. Я пытаюсь пошевелить пальцами, но замерзшие суставы мне не повинуются.
Пробую согнуть руку в кисти — тоже ничего не выходит.
«Неужели отморозил? Да, похоже, что так».
Вспоминаю, что, открывая целлулоидный обтекатель, я сорвал с руки меховую перчатку и оставил ее в кабине самолета.
— Ясно, отморожена, — говорю я себе.
Снижаясь постепенно к земле, я почувствовал, как заныли мышцы живота оттого, что я принял неудобное положение. Однако усиливающаяся боль в руке заставила меня забыть обо всем.
Боль становится нестерпимой. Кажется, что кто-то тупым ножом пытается распилить ее на куски. Боль, расходясь по всему телу, доходит до сердца.
— Не может быть, чтобы рука замерзла, — пытаюсь убедить я себя еще раз. И начинаю размахивать рукою из стороны в сторону, как маятником. И вдруг будто тысячи невидимых игл вонзились в мое тело, причиняя невыносимую боль.
«Теперь, — думаю, — нет никаких сомнений: отморозил».
Стараясь отвлечься от боли, гляжу на землю, знакомую мне по очертаниям перелеска, линии железной дороги и шоссе, проходящих рядом. Замечаю, что меня сносит в сторону, параллельно железной дороге, по которой весело бежит поезд.
Но мне было не до него. Рука ноет, в плече страшная боль.
Снизившись до 4 000 метров, чувствуя жару, я снял с лица кислородную маску.
В это время над головой раздался гул звенящего металла и по куполу скользнула какая-то тень. Я поднял голову. Надо мной кружил летчик Скитев. Он провожал меня до самого приземления.
Вот уж до земли не более 1 000 метров. На лету определяя площадку приземления, вижу, что местность неровная, болотистая, с глубокими ямами, поросшими кустарником.
«Нужно открыть второй парашют».
Правой рукой взяв вытяжное кольцо, бросаю шелковый купол в сторону от себя. Подхваченный встречной струей воздуха, купол парашюта раскрывается, и я вижу, что часть строп задевает за кислородный прибор. Происходит это мгновенно.
Масса шелка, путаясь со стропами основного парашюта, уменьшает его купол.
Скорость падения начинает расти. В ушах появляется зловещий свист.
Положение становится угрожающим.
«Во что бы то ни стало надо распутать стропы».
Сделать это одной рукой невозможно. На миг забыв о том, что левая рука отморожена, я пытаюсь привести ее в движение, но острая боль заставляет прекратить всякие попытки. Боль настолько сильна, что я даже вскрикиваю, а на глазах выступают слезы.
«Что же делать?»
Пока я копошусь в стропах, земля надвигается на меня огромным, все увеличивающимся пятном.
«Что делать?»
Земля настолько близка, что я ясно различаю деревья. Вспоминаю, что у меня в кармане имеется перочинный нож. Вытаскиваю его и перерезаю стропы запасного парашюта. Купол основного парашюта едва успевает немного затормозить мое стремительное падение вниз. Еще одна секунда — и я падаю в яму, поросшую кустарником.
Последнее, что я помню, был удар боком о выступ ямы и тяжелое падение на дно.
Забытье длится недолго. Со страшной болью в руке и в правом боку, я приподнимаюсь со дна ямы накрытый шелковым куполом парашюта.
Сбросив парашют, я вижу вокруг себя несколько ребятишек. Со всех сторон бегут люди.
— Такого приземления, — говорю я себе, — у меня еще никогда не было.
Вылезаю из ямы и тут только замечаю Скитева, упорно кружащего надо мной. Видимо, обеспокоенный таким приземлением, он ждет условного сигнала.
Я машу ему здоровой рукой, и он тотчас же берет курс на аэродром.
Кто-то сдергивает с меня комбинезон, не снимает, а срывает унты. Освобожденный от всего этого, я, пошатываясь, иду к ближайшей канаве и опускаю туда отмороженную руку.
Навстречу мне бежит мой друг Миша Никитин. Следом за ним подбегают члены комиссии, Герой Советского Союза товарищ Копец, майор Котельников, Александров.
В машине меня увозят на аэродром, и через полчаса мы уже беседуем на медицинском пункте, где военные врачи Элькин и Андреев тщательно ухаживают за обмороженной рукой.
Полковник Копец первый поздравляет меня.
— Вы совершили рекордный прыжок, — говорит он. — Высота — 11 037 метров.
Свой рекордный прыжок я сделал во славу нашей родины, воспитавшей сотни и тысячи летчиков, способных не только подняться в стратосферу, но и умеющих летать на этой высоте.
Прыжок из стратосферы должен вселить в них уверенность, что в любой момент, когда это потребуется, они могут спасти свою жизнь на парашюте. Советский парашют показал, что и в стратосфере он так же легко открывается, как и на высоте в 1000 метров.
Товарищ Сталин поставил перед летчиками нашей страны задачу — завоевать все мировые авиационные рекорды.
Мы, парашютисты Советской страны, это задание выполнили.