Водка плюс электрификация…

Водка плюс электрификация…

Наши ученые скрестили кролика и крота. Гибрид ничего не видит, но уж если нащупает…

(Быль)

На прокладке кабеля к лаборатории работает десяток строителей из ВСО (военно-строительного отряда), которые для экономии времени живут в нашей части. Среди них особенно выделяется трудолюбием худощавый Коля Кочергин, деревенский паренек из Вологодчины. Он без устали роет землю, подтаскивает кирпичи, не позволяя себе ни минуты отдыха. Им не нахвалится руководитель работ, офицер в отставке. Я тоже отмечаю его усердие на очередной планерке. Коля в подходящую минуту слезно обращается ко мне:

– Товарищ майор! Возьмите меня в лабораторию, научите чему-нибудь! Я же у маманьки – один, у бабаньки – один. Они меня баловали, я и не умею ничего делать! А ваши ребята – все-то они знают, все умеют… И мне – так хочется научиться!

Я очень люблю трудящихся ребят. А если они к тому же еще хотят учиться… Сколько таких ребят уже прошло через мои руки за 10 лет. Обещаю трудолюбивому тезке принять меры: ВСО принадлежит УМР, и перевод легко достижим…

Дежурю по гарнизону на шоссе Революции в воскресенье. Вечером принимаю прибывающих из увольнения матросов и солдат. В 22 часа дежурные по частям докладывают мне, что все прибыли своевременно, кроме своей части, которая сообщает, что из увольнения не прибыл рядовой Кочергин. Решаю подождать до 23 часов, потом принимать меры. Входную дверь – закрыть. Всем – отбой.

Минут за 10 до назначенного срока в дверь громко барабанят. Мичман помощник уже ушел поспать, открываю дверь сам: на пороге шатается развеселый мой Кочергин.

– То… Товарищ майор! Я – прибыл! Здрам жлам! Разрешите идти?

– Разрешаю, только – вот сюда!

Рядом с комнатой дежурного находится КВЗ – комната временно задержанных. Там только голые стены, лампочка под потолком и дверь с «глазком» – обычным отверстием. Под белые ручки препровождаю туда трудолюбивого юношу, запираю дверь на ключ: пусть немного проспится. Спать там можно, правда, только на полу, но он деревянный и относительно теплый.

Несколько минут в комнате тихо. Затем раздается воинственный крик – нечто среднее между «ура» и ревом ишака, и филенчатая дверь сотрясается от сильных ударов. Кочергин разбегается и бьет кирзовым сапогом в дверь, опять разбегается, опять бьет корпусом и сапогами.

– Прекрати! Сядь, успокойся! – приказываю через глазок. Куда там! Удары стают мощнее и чаще: узник теперь бьет каблуками. Дверь начинает поддаваться: ее конструкция рассчитана на более гуманное обхождение. На всякие мои призывы Кочергин не реагирует, грохот стоит на весь дом. К невменяемому солдату приходится принимать меры. Звоню в группу, приказываю поднять двух человек из дежурного отделения. Дежурным отделения по очереди объявляют на всякий пожарный случай, отдыхают ребята – как обычно. В вестибюль спускаются два сонных матроса. Открываю двери КВЗ, оттуда с воинственным криком вылетает разбежавшийся для удара узник и растягивается на полу. Тут же поднимается и лезет в драку с матросами. Те его укладывают и прижимают телами на полу, но он выскальзывает, как угорь: где только берутся силы и энергия в довольно щуплом теле. Греко-римская борьба по всему вестибюлю длится уже минут 10, матросы полностью проснулись и понемногу раскаляются: если бы меня не было, то бесноватый был бы уже в нокауте.

Вызываю подкрепление, велю захватить веревку. С веревкой является здоровенный старшина 2-й статьи, командир отделения, который раньше служил в милиции, – его даже старшина группы побаивается. Втроем матросы быстренько «пакуют» бесноватого: связывают руки с ногами за спиной, вносят в комнату и бережно укладывают на пол. Такого способа я не видел даже в кино. Чему только не научишься у народа!

Матросы уходят, полчаса у нас тишина. Ну, думаю, мой узник уже уснул, скоро пройдет дурной хмель. Тут мой подшефный подает громкий голос, с ударениями на каждом слоге:

– То! – ва! – рищ! – ма! – йор! – Не! – дай! – по! – гиб! – нуть! – он повторяет это заклинание бесконечно, как автомат, не меняя ни слов, ни выражения. Захожу в комнату. Жалко идиота: руки затекли, да и поза «лук» с выпяченным животом не самая удобная.

– Ты успокоился?

– Я ус! – по! – ко! – ил! – ся!

– Будешь вести себя прилично?

– Да! – да! – да! – это уже просто со всхлипываниями. Развязываю веревки, Кочергин садится на пол и начинает растирать затекшие кисти. Закрываю КПЗ. Уже идет второй час ночи, скоро надо поднимать помощника, чтобы самому вздремнуть пару часов: впереди тяжелый день. Смена нарядов «на суше» почему-то в 17 часов. Положенные по Уставу 4 часа отдыха перед дежурством – бесполезны: где и как можно отдохнуть после обеда? Поэтому дежурство – это два рабочих дня, соединенных бессонной ночью, причем второй день изматывает особенно. На объектах я всегда наряды менял в 8 утра или в 22 часа. Морские же 4-часовые вахты хороши только на корабле, с которого все равно никуда не уйдешь…

Размышляя этак о превратностях военной службы, я совсем разлимонился, достал книгу: можно почитать, если нельзя вздремнуть. Дикий рев и треск филенок двери возвращают меня в реальность. Кочергин наполнен новыми силами, как Антей, прикоснувшийся к земле: его удары теперь более сокрушительны, дверь скоро рассыплется на детали. Мои увещевания беснующаяся сторона оставляет без внимания…

Достаю пистолет, проверяю отсутствие в стволе патрона, дополнительно ставлю на предохранитель. Черный зрачок оружия теперь глядит в «глазок»:

– Не успокоишься – пристрелю гада!!!

Кочергин отшатывается от двери и на минутку замолкает. Затем прячется за стенку и закрывает глазок ладонью:

– Стреляй!!! Ну, стреляй!!!

Команду я не выполняю, и дверь опять начинает трещать под мощными ударами «военной обутки». Вот уже раскололась одна филенка, еще несколько ударов – и дверь рассыплется.

Опять вызываю дежурное отделение. Матросы только успели уснуть после потасовки и укоризненно смотрят на меня с немым вопросом: «Зачем развязал???». Орущего и извивающегося Кочергина «пакуют» еще круче, на пол просто швыряют, и, обозленные, уходят досыпать оставшиеся короткие часы.

Еще полчаса я слушаю вопли и призывы. Постепенно они затихают. Хмель и энергия для подвигов очевидно иссякли. Захожу в комнату. Да, завязали его в узел крутовато: кисти уже начали синеть. Мне не хочется отдавать «маманьке» единственное чадо инвалидом. Развязываю с трудом веревки. Кочергин выпрямляется и остается лежать на полу. Закрываю комнату, готовлюсь разбудить помощника: времени до подъема остается совсем мало. Уже взялся за телефон, когда услышал опять рев и удары в несчастную дверь – с еще большей силой и энергией: жив курилка. И не просто жив, – сил снова прибавилось!

Если вызвать опять матросов, то они свяжут теперь уже меня самого, а «неподдающегося» просто убьют. Прячу оружие в сейф. Настежь распахиваю дверь КВЗ и захожу туда.

– Сейчас я тебя задушу, алкаш проклятый, – спокойно объясняю притихшему Кочергину, разминая пальцы. – Ты уже никогда не будешь пить, сосунок.

Зажатый в угол Кочергин смотрит на мои руки круглыми глазами и садится на пол, не отрывая от них взгляда. Стою над ним минуту, потом молча ухожу и запираю дверь…

Шума больше не возникало. Мой помощник спал до самого подъема и хорошо отдохнул. После подъема спать дежурному (мне) не положено. Да и не очень хотелось…

…Случай с Павлом Пилюгиным выпадает из общего ряда. И мне самому, и моим ребятам в группе сразу понравился молчаливый невысокий крепыш из Северодвинска, работавший на «Зведочке» – главном производителе атомных субмарин. Паша Пилюгин, несмотря на молодость, был слесарем высочайшей квалификации. По эскизу он быстро и красиво мог изготовить любое изделие, поражающее совершенством. И все – молча, или с минимальным расходованием слов, и без всяких перекуров. В кубрике, который теперь называется казармой, поведение Пилюгина – безукоризненное, старшина уже присматривается к нему, чтобы присвоить звание сержанта и сделать своим помощником. При всей молчаливости у него чувствуется большая моральная сила: его короткие негромкие слова безусловно слышат все в казарме, даже «деды». Вот один из «дедов» слегка задирал «молодого» из Средней Азии. Паша только посмотрел и произнес:

– Оставь его.

«Дед» немедленно повиновался. (Разнузданной современной «дедовщины» тогда еще не было). Короче, Павел Пилюгин был человеком отличным и перспективным.

Случайно узнаю, что дома он успешно окончил 10 классов вечерней школы, окончить 11-й и получить аттестат зрелости ему помешал призыв на службу, о чем Павел очень сожалеет. Рядом с нами работает вечерняя школа, в которой раньше успешно занимались несколько наших матросов. Теперь, кажется, такая учеба запрещена, но если человек надежный, а школа близко, то многие командиры пойдут навстречу жаждущим знаний. Решаю этот вопрос с командиром, пишем «бумагу», и Паша стает учеником. Месяца два он исправно посещает школу, в обед не «забивает козла», а готовит домашние задания…

Однажды утром меня как гром среди ясного неба поражает известие, что Пилюгин сидит на гауптвахте за пьянку и избиение сержанта. Он пришел со школы вечером, не шатался, ничего не говорил, поэтому дежурный ничего не заметил. Пилюгин прошел в часть и шел по казарме. Навстречу, ничего не подозревая, двигался один из сержантов, рослый и сильный парень. Когда они поравнялись, Пилюгин вдруг нанес ему удар в челюсть такой силы, что бедняга перелетел через спинку кровати и потерял сознание. Паша как ни в чем не бывало дошел до своей кровати и улегся на нее не раздеваясь. Тут и стало видно, что он мертвецки пьян…

Спустя неделю я провожу с ним длинные «душеспасительные» беседы, в основном – мои монологи. Паша краснеет, как девушка, и отмалчивается. Все же я вырываю из него сожаление о случившемся и обещание ничего такого больше не повторять. С огромным трудом добываю у командира повторное разрешение на посещение Пилюгиным школы: о прекращении учебы он очень сожалел. Собственно, эта школа – и наша надежда на лучшее будущее: должна же быть у человека какая-то высокая цель. Да и ЧП – разовое, известно ведь, что и конь о четырех ногах спотыкается, но при этом остается лошадью…

Месяц проходит как прежде: ударный труд, напряженная учеба в вечерней школе. Прошлый случай уже начал забываться: мало ли что бывает… Дьявол, однако, не дремлет. Все повторилось точно так же: пьянка до умопомрачения, единичный нокаутирующий удар. Только повержен был уже другой человек. Мои «макаренковские» опыты ничего не дали, мне нечего сказать командиру части в свое оправдание. Пилюгина из лаборатории «вычищают» и отправляют на дальний объект…

Очень хотелось бы узнать, как сложилась дальнейшая судьба Павла Пилюгина – талантливого архангельского паренька. Сколько таких ребят променяли свою судьбу на любовь к народному напитку…

Вот более поздние истории с ликероводочным уклоном, но уже не с мальчиками, а мужами. В лабораторию принят слесарем и фрезеровщиком мичман-пенсионер Базлов Владимир Федорович. Человек он «партейный», член месткома, благообразный и осанистый, в очках, – вылитый профессор из знаменитого университета. Слесарь и фрезеровщик он весьма посредственный, но если Жора Бельский покажет ему, как закрепить фрезу и подберет режим, а я – настрою делительную головку, то неторопливо нарезать шестерню он сможет. Работал он в лаборатории несколько лет: дел у нас много, на всех хватает. Живет он рядом с лабораторией, естественно, – обедает дома. Обычно после обеда задерживается минут на 10–15. Я на это смотрю сквозь пальцы: все-таки человек в возрасте.

В последнее время Базлов стал уходить раньше и задерживаться после обеда уже на часик-другой. Да и приходит уже в сильном подпитии. Выясняю: берет левые заказы, за работу получает «жидкой валютой», полученное немедленно употребляется. Выражаю Базлову свое недовольство очень умеренно: не мальчик же. Ничего не меняется. Более того, на производственное собрание в конце рабочего дня Базлов является в сильном подпитии. Делаю ему замечание за неподобающий вид в рабочее время. Неожиданно «пьяный огурец» бросается на меня в атаку:

– А вы нас переоблучаете! У вас стоят радиоактивные контейнеры возле двери!

– Владимир Федорович! Вы сейчас оставите нас и уйдете домой. А когда проспитесь, я вам расскажу о радиации и дозах облучения для личного состава! – объявляю я свое решение поборнику радиационной безопасности и открываю дверь для более успешного выхода из лаборатории. Базлов гордо удаляется, возмущенно сверкая очками. Собрание продолжается.

Рабочий контейнер с радиоактивным иридием-192 действительно стоял возле двери. Самый безотказный и работоспособный мой радиограф мичман Андреев Василий Федорович только-то вернулся из командировки и оставил контейнер на час, чтобы участвовать в собрании. Наши контейнеры в закрытом состоянии, даже в течение первого месяца после зарядки свежим изотопом, – совершенно безопасны: по очень жестким правилам перевозки радиоактивных веществ (ППРВ) их можно перевозить даже в купе пассажирского поезда. Спустя период полураспада – для иридия он всего 75 дней, – активность источника уменьшается вдвое. И это на поверхности контейнера. При удалении же от этой поверхности излучение ослабляется в квадратичной зависимости от расстояния. На расстоянии метр и более излучение почти не превышает естественный фон: не каждый прибор его уловит.

Эти ценные сведения я и собирался выложить радиофобу Базлову на его трезвую голову. Но он уже успел забыть о радиации и пошел своим оригинальным путем. Через пару дней в лаборатории появляется партийный функционер из парткомиссии и сообщает мне, что от коммуниста В. Ф. Базлова поступило заявление, что нач. лаб. коммунист Мельниченко: а) использует металл для личных нужд; б) незаконно предоставляет автомашину посторонним организациям.

Все это «имело место быть», и я ничего не отрицаю. Пишу объяснения в разных форматах для различных парторганов. Израсходовал 6 п/м отходов стального уголка при замене картонной двери в новой квартире, так как деревянный короб новой двери не помещался в проем. Употребил также 3 метра нержавеющих трубок для устройства стола на кухне. Купить же уголки и трубки – невозможно: их нигде не продают. Да и трубки были мои – из лестницы, которую я соорудил из отходов для лечения плоскостопия у сына много лет назад. Когда надобность миновала, лестницу эту я привез в лабораторию, и она бесполезно лежала несколько лет. Машину дал на два часа для неотложных нужд магазину, который нам продал какой-то дефицит для работы радиографов. Ущерб, нанесенный мной государству, скрупулезно подсчитывается по розничным ценам и расценкам на использование такси. Плачу в кассу 7 рублей 85 копеек за металл и использование машины в личных целях…

При разборе на партсобрании я говорю коротко, что свою вину осознал, ущерб – возместил. Кто-то интересуется: почему коммунист Базлов именно сейчас начал разоблачать прошлые злоупотребления коммуниста Мельниченко? Начинаю объяснять, что коммунист Базлов не отличается дисциплиной и высокой производительностью труда… Базлов вскакивает и перебивает дальнейшие характеристики:

– А вы мне не даете заданий, мне иногда нечего делать! Поэтому я и ухожу раньше!

Обещаю собранию исправиться и в этом: буду выдавать ему индивидуально письменные задания на каждый день, – по ЕНВиР (единым нормам времени и расценкам), хотя это действо у меня и будет отнимать много драгоценного времени. Пусть погибнет Рим, но торжествует юстиция!

Разбирательства на разных уровнях продолжаются больше месяца. Это время почти потеряно для работы… Окончательный вердикт парткомиссии (это такие органы партийной инквизиции): «Виноват, но, учитывая … – ограничиться обсуждением». Все всё понимают, но на «сигнал» надо реагировать.

История эта оканчивается для Базлова увольнением по собственному желанию: он и недели не смог выдержать работы на полный рабочий день по нормальным нормам времени и расценкам. Месяц нервотрепки для меня имел весьма положительные последствия в будущем. В 1977 году мы начинаем строить домик в садоводстве, и на каждый забитый гвоздь и рейс машины теперь я предусмотрительно собираю целую папку «оправдательных» документов.

Хочется закончить тему о «национальном напитке» рассказом об оригинальнейшем человеке – питерском пролетарии Павле Петровиче Сусанине. Павел Петрович, пенсионер, «дед» – работал токарем у главного механика – Володи Волчкова. Когда хозяйство ГМ перевели в Металлострой, Сусанин достался лаборатории. Дед (так его называли все) был настоящим пролетарием. Жил он бобылем в коммуналке недалеко от лаборатории, хотя у него был взрослый сын, тяжелый алкоголик, изредка появлявшийся у отца. Наверное, в коммуналке деда не было ванны, потому что от него несло стойким запахом давно не стиранной одежды (подозреваю, что белья у него просто не было). Да и выглядел он как бомж из подвала.

Целыми днями дед добросовестно трудился на своем станке, который раньше назывался «догнать и перегнать» – ДИП 200 (очевидно имелась в виду Америка). Но трудился он не просто «абы как»: его вдохновляли только сверхтрудные задачи. Только дед мог расточить внутреннее отверстие под квадрат, пятиугольник или шестиугольник. Изготовлял для этого хитрый резец, крепил его особым способом. Резец вибрировал и прыгал, но исправно точил невозможную теоретически деталь с нужным числом граней и размерами. Иногда молчание деда нарушалось, и он выдавал стихотворную цитату неведомого поэта.

Вот дед с моим другом врачом части Леней Лившицом сооружают сверхмогучий ригельный замок на гараж Лени. Там будет храниться «горбатый» – «Запорожец». Ключ от этого замка – огромного размера и веса. Я посмеиваюсь, глядя на их конструкторские изыски, советую построить также тележку – для доставки ключа к замку. Замок торжественно устанавливается на двери гаража, после чего я за десяток секунд открываю его куском проволоки. Леня укоризненно смотрит на деда, который уныло изрекает, что от «профессоров преступного мира» нет спасения. На другой день он изобретает хитрую блокировку, которую и «профессору» уже не одолеть…

Истинное преображение скромного токаря в удалого гусара наступало после получки. Володя Волчков рассказывал, как он однажды заглянув в «забегаловку» на Среднеохтинском, увидел там своего деда. Пал Петрович радушно пригласил начальника за свой столик, а когда пиво кончилось, закричал голосом одного из Гогенцоллернов:

– Че-ла-вэк!!! Гарсон!!! Эщ-що вина!!!

Все посетители, конечно, остолбенели и уставились на царственных особ. Волчков утверждает, что не провалился он сквозь землю только потому, что пол был каменный…

В «лабораторных условиях» было несколько иначе. После получки дед гулял дня два. Возле лаборатории он проходил окруженный несколькими дамами «полусвета», с открытыми бутылками шампанского в руках. Дамы мило щебетали, обнимали деда, он сыпал стихотворными цитатами. Развеселая компашка проходила возле лаборатории; наш дед даже не глядел на место, где он неустанным трудом добывал средства на этот роскошный пир…

На третий день бледный и притихший дед уже стоял за своим ДИПом и гнал продукцию. Во время обеда он молчаливо продолжал работать до самого вечера. На другой день все повторяется: дед не отходит от станка. Наконец нас осеняет: у него нет ни копейки, соответственно – маковой росинки во рту – уже вторые сутки! Срочно делим свои бутерброды. Гена Степанов подходит с собранными харчами к деду:

– Пал Петрович, перекуси немного!

– Да вы что, ребята? Что я нищий? – хорохорится дед короткое время, затем, прослезившись, благодарит и удаляется с даянием за станок, где и подкрепляется. Скидываемся «по рублику», Гена деньги деду не отдает, а периодически подкармливает его хлебом и чаями-сахарами. А матросы приносят ему тарелки с кашей…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.