Войсковой священник о. Сергий Овчинников Войсковой гимн кубанского казачества как памятник гласного исповедания народной души ( Из книги о. Сергия Овчинникова «Войсковой гимн кубанского казачества как памятник гласного исповедания народной души». Краснодар: Сов. Кубань, 1993.)

Войсковой священник о. Сергий Овчинников

Войсковой гимн кубанского казачества как памятник гласного исповедания народной души (Из книги о. Сергия Овчинникова «Войсковой гимн кубанского казачества как памятник гласного исповедания народной души». Краснодар: Сов. Кубань, 1993.)

Запорозьки клады скризь закляты: скильки б людей йих ни копало — не даються! Мий чоловик сам ходыв. От выкопалы вони так як вылыкый погриб — увийшлы; ну а взять ничого не можна! Трэба одмолиться стильки рокив, на скильки вин заклятый.

Из разговора малороссийских поселян

Генеалогия казачества тесно связана с одной из форм христианского подвижничества, именуемого воинством или рыцарством. С тех времен по традиции воинам и священству возбраняется носить обручальные кольца, как напоминание о том, что их жизнь принадлежит не семье, а отечеству, земному или небесному. Без учета этой особенности казачества нельзя говорить о глубоком понимании явления. Вот почему работу о казачьем характере автор начинает и заканчивает реалиями духовной жизни этого народа. «Кто хочет понять человека и себя самого, должен бросить лот в самую глубокую идею, какую создал человеческий ум, — в идею Бога»[82].

Немногим более века просуществовало Кубанское казачье войско. Возникнув как «Войско верных черноморских казаков» в конце XVIII в., оно прекратило свое существование уже в начале XX в. — в ходе гражданской войны на Кубани. Срок одной человеческой жизни, когда долголетие не такая уж редкость у подножия Кавказских гор. Диковинным семенем была занесена эта жизнь в «пустыню необозримых степов кубанских», чтобы здесь явить миру свой, присущий только ей характер. Этот характер ясно просматривается в любые периоды жизни казачьего организма — в молодости, когда по только что посаженным куреням парубки осваивали сложную науку джигитовки и рукопашного боя, готовя себя к защите родного порубежья; в зрелости, проливая свою кровь «за веру, отечество и вольность», и, наконец, в старости, когда, по обычаю, предчувствуя свою скорую кончину, старый казак, отстояв службу в станичной церкви, обращался к миру с гласной, не тайной исповедью, прося прощения у всех предстоящих поименно и оставляя потомкам свое последнее слово. Таким словом гласного исповедания представляется нам текст песни «Ты, Кубань, ты наша родина», рожденный казачьим сознанием в канун Октябрьской революции 1917 года. Природное полногласие славянской речи делает эту исповедь свободной и по форме: она поется.

Автором песни был священник 1–го Кавказского полка Кубанского казачьего войска отец Константин Образцов.

По свидетельству однополчан отца Константина, внешне это был нескладный человек. Маленького роста, сутуловатый, с рыженькой косичкой на затылке, он производил на окружающих самое заурядное впечатление. Однако все эти внешние недостатки с лихвой восполнялись его внутренними достоинствами, главным из которых было обостренное чувство правды. Характерен следующий случай. На войсковом празднике в селении Санжан на сальную остроту полковника Д. Мигузова, любившего подтрунивать над всеми, отец Константин в присутствии офицеров вдруг ответил ему дерзким вызовом, и, когда полковник, пользуясь властью, вынудил его удалиться вон, Константин Образцов вошел в свою палатку, стоявшую поблизости, и в оскорбленном достоинстве громко запел «Отче наш». После пропетых им со слезой в голосе слов: «И остави нам долги наша якоже и мы оставляем должником нашим…» офицеры переглянулись, попытались все перевести в шутку, но веселье как?то дальше не пошло. В душе многие были на стороне священника.

При отправлении религиозных служб отец Константин непременно старался говорить проповедь, увлекался и даже как будто порой «мудрствовал». Говорить просто было для него слишком сложно. В любом, даже самом пустячном бытовом разговоре он старался дойти до сути. Казалось, что для него не существовало «временного» — минимум «вечное». Немногие из его сослуживцев способны были тогда оценить по достоинству этого человека, тот же, кто разгадал отца Константина, сохранил о нем добрую память на всю жизнь.

Много лет спустя, на чужбине, сослуживец Константина Образцова полковник Елисеев так напишет об этом замечательном человеке: «Помню, я как?то взобрался на высокое плато, возвышавшееся непосредственно над нашим биваком, и там случайно встретил отца Константина. Наблюдая местности и высящиеся невдалеке, словно две сахарные головы, Большой и Малый Арараты, он стал пояснять мне о библейских временах сих мест, о Ноевом ковчеге, о бывшем дне морском на нашем месте и в доказательство этого, порывшись в земле, достал оттуда несколько морских ракушек. «А вот слово — «адам». Адам по — тюркски — это значит человек. Почему оно здесь имеет такое нарицательное определение?» И на эту тему он развил мне целую историю о первой колыбели человечества сих мест, последовательно связав его с именем нашего прародителя и первого человека Адама. Не знаю, ветхозаветная ли местность, далекое ли наше уединение от людей, иль мое напряженное внимание к его словам вызвали в нем поток какого?то откровения и экстаза… Я слушал, и в моих глазах постепенно перерождался наш неказистый на вид батюшка и выявлялся человек с большой душой и глубоким содержанием»[83].

В 1914 году Турция объявила войну России. Передовые разъезды русских продвинулись так далеко в глубь турецких позиций, что достигли истоков библейской реки Тигр.

Находясь все это время в полку, Константин Образцов равно делил все трудности и невзгоды походной жизни. Бесконечные переходы через снежные перевалы по извилистым, узким, «в один конь», тропам, по которым расстояния могут быть измерены только «саатами», то есть часами, подгорелый лаваш, печенный запросто на раскаленных камнях, — суточное довольствие на человека, грязь, паразиты, а главное — ежеминутное ожидание смерти, когда всякий казак, утверждая свою ногу в стремени, мог думать, что он делает это, может быть, в последний раз…

По долгу службы отцу Константину приходилось исповедовать многих участников этого похода. В боевых действиях на турецком фронте участвовало почти все строевое кубанское казачество, весь цвет и вся мощь его. Из 11 первоочередных полков Кубанского казачьего войска были задействованы 9. И лукавый писарь, прошедший канцелярскую науку в Екатеринодаре, и «распахни душа» казак — пластун из станицы Уманской, все достояние которого составляло его достоинство, и казак — черноморец, хозяин рыболовецкой байды на Тамани, — все несли тяготы своих дум к войсковому священнику. И это втайне произнесенное слово не могло не запечатлеться в чуткой душе Константина Образцова, чтобы затем излиться из нее сокровенной исповедью народа — воителя.

Стихотворный размер гимна указывает на то, что в этой исповеди нет случайных слов. Полновесные, они могут быть истолкованы как центральные и вместе с тем всего лишь начальные образы в бесконечной цепи ассоциаций мира «степных лыцарей». Мужская рифма подчеркивает специфическую особенность казачьего голоса, который неотъемлемому элементу всякой исповеди — покаянию придает скупое мужественное начало. Самые глубинные и характерные чаяния казака — воина находят здесь свое воплощение: любовь к родине, чувство сыновства, вольность, служение на благо отечества, памятование заветов прошлого и слава не уронившего чести воинства.

Песнь начинается с молитвенного обращения казачества к своей Родине:

Ты, Кубань, ты наша родина,

Вековой наш богатырь!

Многоводная, раздольная,

Разлилась ты вдаль и вширь…

Прежде всего обращает на себя внимание то, что при глубокой любви к своему краю само обращение производится на «ты». И это не грубость. Опрощенная в тяготах пограничной жизни натура казака не знала ярких проявлений чувства, но зато ей было неведомо непостоянство. Родина для казака в буквальном смысле всегда была частью его самого, и как к самому себе немыслимо обращаться на «вы», так немыслимо оно было и к части своего естества.

Связь казака со своей землей часто выражалась настолько зримо, что, покидая родные пределы, иной воин брал с собой набитый душистым чабрецом вещевой мешок, который служил ему подголовьем в дальних походах. Укладываясь на ночлег, иногда за тысячу верст от дома, и вдыхая ароматы трав родной степи, казак таким образом поддерживал свои силы, уносясь в сновидениях к свежевыбеленной саманной хате, тенистому ерику в летний зной или безымянному кургану за околицей — месту желанных встреч с любимой.

Характерно, что представление о Родине как земле, на которой ты родился, почве, в заключительных словах первой строфы уступает место образу водной стихии. Если углубиться в историю кубанского казачества, то мы увидим, что предки кубанцев еще в Запорожской Сечи охотно селились «на водах» — многочисленных островах днепровских разливов. Первая обитель, Екатерино — Лебяжская пустынь, основанная сразу же по переселении казаков на Кубань, была освящена в честь Николая архиепископа Мир Ликийских — Миколы Мокрого, покровителя плавающих и путешествующих, каковым сознавал себя каждый из этих молодцов. Безбрежная поверхность речных гирл и лиманов была так же привычна черноморцу, как и бескрайняя гладь степи, изредка тревожимой ковыльными волнами. Если казаку случалась нужда описать красоты кубанских лиманов, то он сравнивал их со степью: степь же в свою очередь сопоставлялась с беспредельностью водных просторов Черноморья. Живописуя разнотравье кубанской степи, «письменный» казак, например, говорил: «Здесь корень хрена бывает такой толщины и уходит на такую глубину в недра земли, как якорный канат, брошенный в морскую пучину».

Но было в казачьей душе и другое идеальное представление о «многоводной и раздольной» стихии. Река Кубань в песне — это не столько конкретное географическое понятие, сколько обобщенное, нравственное. В системе христианской символики вода всегда ассоциировалась с самим Иисусом Христом, одним из эпитетов которого был «река жизни». Пьющий из этой реки воду, по слову апостола, «не будет жаждать вовек» (Ин 4:14). Немногим доступный в своем догматическом осмыслении, этот символ был познаваем казаками в ощущениях повседневной жизни, ведомой по заветам дедовской «старовыны».

Документы рассказывают, что в прошлом веке на Кубани существовало такое обыкновение. Если какой?либо храм приходил в негодность по причине ветхости и его разбирали, то на месте, где прежде находился алтарь, рыли колодец, водой которого пользовалась вся станица. Пытливый ум всегда мог извлечь из этого зрелища нравственный урок христианской жертвенности: ведь чем больше черпалось воды из колодца, тем чище и вкуснее она становилась.

Из далеких стран полуденных,

Из турецкой стороны

Бьем челом тебе, родимая,

Твои верные сыны.

Куда бы ни забрасывала судьба кубанского казака, его связь с Родиной должна была оставаться самой прочной — сыновней. Ключевой мыслью второй строфы и является исповедание этого сыновства.

Всякое значительное событие в истории казачье сознание всегда стремилось осмыслить и закрепить в привычных для него семейных формах. Так, в 1801 г., когда Павлом I были подтверждены права войска, войсковая канцелярия для вечной памяти «распорядилась в каждом курене обвенчать по одной доброй паре из бедных или сирот с подарком в 100 рублей»[84].

Осознание себя членом большой семьи — казачества, где есть «мать» — «степь широкая», «река раздольная», есть отец — «батько атаман», предполагало и братское отношение друг к другу. Но это было не то братство, которое числилось в ряду идей французского вольномыслия конца XVIII в. и в основе которого лежало равенство людей друг перед другом. Неизменным идеалом казачьего братства было не равенство, а доблесть, доступная лишь немногим героям: всем остальным предлагалось равняться на нее. Это было равенство возможностей каждого при семейной опеке «старших» братьев над «младшими» и духовном росте последних. Это было равенство в достоинствах и никогда в недостатках.

Время от времени в казачьей среде даже наблюдалось стремление законодательным путем упрочить братские связи между людьми. С этой целью по городам и станицам создавались устойчивые религиозные объединения — братства. До наших дней дошел устав киевского братства, образованного еще в XVII в. В состав его членов наряду с известными духовными деятелями вроде настоятеля Киево — Печерского монастыря Исайи Трофимовича входили и светские лица, в частности гетман Сагайдачный со всем Запорожским войском. В этом «уписе» вместе с другими «братчиками» казаки — запорожцы торжественно провозглашали: «Мы, грешные, хотя и поздно пробудившись от долговременного нерадения и лености и мрачной суеты мирской, восхотели прозреть к свету благоразумия. Начинаем сей дружелюбный союз, братство церковное в богоспасаемом граде Киеве к утешению и утверждению в благочестии нашего русского рода, сынов восточного православия, обывателей воеводства Киевского, как всякого духовного, так и светского дворянского сословия, мещан всей республики и всех христоименитых людей»[85].

По традиции аналогичные братства создавались и на Кубани. Вот, например, что говорится о них в воспоминаниях старожилов станицы Роговской: «Трудно проследить начало и возникновение этих обществ. Вероятно, их надо отнести к тому времени, когда станицы только поселились и общества эти возникли с целью благотворительной: помогать неимущим и слабым строиться на месте; так, по рассказам видно, что более зажиточные казаки сговаривались и шли пахать и сеять тем, кто сам не мог этого сделать. Но постепенно, когда благосостояние казаков увеличилось, деятельность этих двух обществ свелась на помилование и молебен о живых и на поминание и панихиду об умерших «братьях и сестрах». При этом готовятся обеды до такой степени обильные, что их хватает на несколько сот человек. Эти обеды устраиваются в каждый храмовый праздник — 9 мая, 26 июня, 6 декабря, 7 января «братчиками» и 21 апреля — на св. Георгия — «сестрами», и всегда они бывают два дня.

Взнос, обязательный для членов к каждому празднику: деньгами полтора рубля и натурой — хлеб, масло, птица, сало, мука, крупа, пшено для каши и т. д. Набирается таким образом огромное количество разного рода провизии. Роговская славится своими обедами, сюда стекается масса бедного люда из окрестных станиц, даже из Екатеринодара много приходит разного бродячего народа; но сколько бы ни собралось к обедам, считается долгом чести всех накормить»[86].

В идеале казачье братство понималось не только как общность людей ныне живущих, но живших прежде и еще только будущих жить. Так, жители станицы Новокорсунской в память о героической гибели полковника Тиховского и 146 его сподвижников в битве с трехтысячным отрядом абреков соорудили в станичной церкви образ с перечислением на нем имен Тиховского, Гаджанова, Кривошеи, Жирового, 4 урядников и 140 казаков. Погибшие герои ежедневно поминались на ектенье наряду с предстоящими в храме жителями станицы, так что последние постоянно чувствовали их присутствие.

О тебе здесь вспоминаючи,

Песню дружно мы поем,

Про твои станицы вольные,

Про родной отцовский дом…

Казачья вольность, о цене которой вспоминаешь, перелистывая воинские уставы самых жестких времен, запрещавшие применение к казаку, наряду с дворянином, телесных наказаний…

В современных словарях слову «вольность» всегда сопутствует негативный смысловой оттенок вседозволенности. Но так было не всегда. Обласканное великим Пушкиным, это слово было окончательно искажено в мрачные годы сталинского произвола, когда репрессиям подвергались не только отдельные личности, народы, но и их языки. Словарная статья сохранила нам свидетельство приговора тех лет в виде пометки «устар.», в результате чего слово «вольность» было лишено «гражданства» и заменено в речевом обиходе менее принципиальным «свобода».

Две формы рабства издревле подавляли человека: внешняя, когда одни люди порабощали других, и внутренняя, когда поработителем по отношению к человеку выступало его несовершенство, греховность. Свобода — это независимость человека, познавшего внешнее рабство; вольность, по преимуществу, — изначальное неприятие рабства внутреннего. Свобода, по существу, — право брать, вольность — привилегия отдавать. В своем крайнем выражении первое — свободная нравственность, второе — нравственная свобода. Жертвовать жизнью за других по своему произволению — так, по крайней мере, понимало вольность христианское рыцарство, духовным наследником которого сознавало себя казачество.

История показывает нам казаков людьми развеселыми, поклонниками обжигающей горилки. Разве это не противоречит высокой нравственности? Но сами казаки не видели здесь никакого противоречия. Злом для них было не само вино, а лишь неумеренность в его употреблении. Не ставя перед собой апологетических задач, попробуем взглянуть на вино так, как смотрели на него сами казаки, воспитанные в мире с определенной ценностной системой. Излюбленным украшением всякой исправной хаты была картина «Казак Мамай». Традиционному изображению казака, играющего на бандуре, всегда сопутствовали положительные атрибуты вольной жизни: казачий герб, лихой конь, «вострая сабля» и обязательно винный штоф. Ирония здесь неуместна: вино действительно воспринималось как положительный символ. В народном представлении человек, который «пье, гуляе, добро свое пропывае, товарыство напувае, щоб вирне було», есть истинный сын казачества, потому что мнимым, меркантильным ценностям мира сего он дает решительное предпочтение в пользу подлинного, душевного богатства: щедрости, радушия и товарищеской верности. Еще в начале нашего века оставались старики, которые помнили, «как запорожец, желая погулять на ярмарке, нанимал певчих, ходил с ними по рядам, поил кого попало, бросал на драку деньги и, в заключенье, в богатом красном своем платье садился в полубочье с дегтем в знак презрения к богатству, а потом, надев старый свой кожух, весело уезжал домой»[87]. Рассказы о похождениях лихого запорожца составляли излюбленный вид досуга кубанцев.

В системе христианского мировоззрения вино имело сакральное значение. В 103–м псалме вино восхваляется как дар божий, веселящий сердце человека. Отсутствие вина считалось наказанием: «выжмешь виноградный сок, а вина лить не будешь» (Мих 6:15). Цепь чудесных действий Христа открывалась в священной истории претворением воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской. Наконец, вино как элемент евхаристической вечери являет собой кровь самого Иисуса Христа. Таким образом, умеренное употребление вина для христианина не только повод к благодарению, но и напоминание о жертве, являющейся для него источником спасения и вечной радости (1 Кор 11:25).

В казачьей песне «Ой, хто пье, тому налывайте», популярной на Кубани в прошлом веке, интуитивно воплощено подобное же осмысление роли вина в человеческой жизни. Приведем текст этой удивительной жизнеутверждающей песни полностью:

Ой, хто пье, тому налывайте,

А хто не пье, тому не давайте.

А мы будем пыть

И Бога хвалыть

И за вас, и за нас,

И за неньку стареньку,

Що навчила нас

Горилочку пыть

Помаленьку![88]

Среди народов, принявших христианство, пожалуй, одно казачество пошло своим особым путем. Подавляющее большинство людей видело в христианстве только страдания Спасителя. Их путь — путь сострадания и сораспятия Христу. И лишь немногие понимали крестную смерть Богочеловека как исполнение великого предназначения, после которого остается только радоваться и веселиться. Этот путь — путь сорадования Христу. Именно такой дорогой пыталось идти казачество в русской истории.

Стержневое словосочетание третьей строфы «станицы вольные» указывает на то, что казачья вольность была гарантирована особыми, самобытными формами общежительства. Среди многочисленных кровопролитных сражений, в которых участвовало кубанское казачество, быть может, самым изматывающим и безнадежным было бескровное единоборство с царской администрацией за право строить свою жизнь по законам вольницы. «Не смея даже заикнуться о правах бывшей Запорожской Сечи, войско принуждено было пустить в ход хитрость. Так, оно скромно просило об отдаче ему во владение земель «на Тамани с окрестностями оной», а окрестности эти по занимаемому ими пространству в 30 раз превышали самый Таманский полуостров. Так, оно не заикнулось и словом об организации самоуправления, а впоследствии выработало свой собственный законодательный акт, служивший в сущности снимком с организации самоуправления в Запорожской Сечи»[89].

Согласно «Порядку общей пользы» войско являлось коллективным юридическим лицом с общественной собственностью на землю. Оно имело собственное выборное «войсковое правительство», состоявшее из атамана, судьи и писаря в войсковом граде и точно такой же состав правления в каждом из куреней. Но уже Павлом I центральное войсковое правление было заменено канцелярией, в которую, кроме атамана и двух членов войска, непременно должна входить и «особа» от правительства Российского государства. Вскоре высочайшей грамотой были упразднены должности войскового судьи и писаря, а также изменен порядок утверждения атамана. Только первые три атамана: Белый, Чепега и Головатый — были еще избраны по старинному обычаю, четвертый — Котляревский — уже был назначен правительством. Наиболее тяжелый удар по казачьим вольнолюбивым традициям был нанесен в 1855 г., когда назначение войскового атамана стало производиться вообще из лиц неказачьего сословия. С самоуправлением было бы покончено навсегда, если бы подобные нововведения коснулись и куренного правления, но этого не произошло. По — видимому, высшие чиновники почувствовали, что последствия от вмешательства в глубинные сферы жизни казачества могут быть непредсказуемыми.

В 1842 г. по настоянию кубанцев права куренного самоуправления были оформлены законодательно. В согласии с народными обычаями за станичным обществом сохранялась значительная часть прав старинного казачьего круга, то есть станичники на полном сборе могли сами решать хозяйственные вопросы, судить и наказывать своих членов за различные проступки и т. д. Вероятность вынесения предвзятого решения в суде общины, основанном на принципах христианской нравственности, была ничтожно мала, так как наказания, в современном смысле этого слова, могло вообще не быть, потому что провинившегося часто передавали на суд «Афанасию Александрийскому да Федору Стратилату», то есть на покаяние храмовым святым. Станичная община оставалась всесловной: в нее входили простые казаки, войсковые офицеры, в том числе и дослужившиеся до дворянства, начиная с зауряд — есаула, местное духовенство. Функции станичной общины делились между двумя органами — станичным сбором и станичным правлением. Станичный сбор был законодательной властью и должен был руководствоваться тем общим основанием, «чтобы общественная собственность со стороны всякого незаконного притязания оставалась совершенной неприкосновенностью, чтобы польза общая всегда предпочитаема была частной, чтобы все обыватели довольствовались выгодами уровнительно и никто из них не присвоял не принадлежащего ему…»[90]. Всякое решение утверждалось непременно избыточным большинством, то есть 2/3 голосов всех домохозяев. Станичное правление представляло из себя «местную исполнительную власть, действовавшую на пространстве юрта каждой станицы». В состав правления входили станичный атаман и двое судей, которые избирались обществом ежегодно в день «праведных судей» — апостолов Петра и Павла.

Таким образом, хотя отдельные элементы общинного самоуправления и претерпевали изменения во времени, дух вольницы на протяжении всей истории войска оставался неизменным. Вглядываясь в структуру казачьего самоуправления, невольно приходишь к выводу, что еще задолго до декларируемых революцией форм народовластия казачество имело такую форму правления, которая обеспечивала ему довольно высокую степень участия простых казаков в общественной жизни.

О тебе здесь вспоминаючи,

Как о матери родной,

На врага, на басурманина,

Мы идем на смертный бой…

Как не совершенно изображение казачьего мира без вольности, так нет в нем полноты и без служения. Два этих исконных качества как бы находятся на противоположных полюсах казачьего характера, то конфликтуя, то взаимодополняя друг друга. Отношение казака к основному делу своей жизни — воинской службе яснее всего выражается уточняющим противопоставлением: не служба, но служение. Действительно, в своем идеале это особый вид рыцарского христианского служения, теоретическим обоснованием которого, по — видимому, следует считать 13–й стих 15–й главы Евангелия от Иоанна: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Было бы любопытно исследовать в истории XV?XVI вв. факты прямого взаимодействия рыцарского института, переживающего свой закат в Западной Европе, с нарождающимися «орденами» казачества в южных областях России и Украины. Культура общего христианского вероисповедания позволяет нам говорить об идеологической преемственности этих двух явлений. Везде, где в истории появлялись люди чести — будь то английский джентльмен, немецкий дворянин, запорожский казак или русский офицер, идея рыцарства возрождалась к жизни. Это возрождение всегда составляло одну из поэтических страниц в летописи любого народа.

Идеологических параллелей между рыцарством и запорожским казачеством можно провести достаточно много. Очень важно, что сами запорожцы считали себя «степными лыцарями», призванными к особому служению. По меткому выражению И. Д. Попки, «живой изгородью» издревле селились казаки на окраинах великой и малой России, с тем чтобы оборонять православие от притязаний иноверцев. Как и их старшие братья на Западе, они давали обет безбрачия, предпочитая плотскому браку брак духовный с «невестой Христовой» — церковью.

Характерно свидетельство историка А. Скальковского о том, что когда в Покровской церкви Запорожской Сечи читалось Евангелие, то все войско вынимало сабли до половины в знак готовности защищать церковь и словом, и делом, то есть оружием. Казака не нужно было, подобно новобранцам в других странах, «заманивать» на войну различными выгодами, достаточно было сказать: «Хто хоче за християнску виру бути посаженим на кил, хто хоче бути четвертованим або колесованим, хто готов перетерпити всяки муки за Св. Хрест, хто не боиться смерти, нехай пристае до нас»[91] — и от охотников не было отбоя.

История сохранила нам свидетельства о крестовых походах французских и немецких рыцарей, но много ли мы знаем о тех малочисленных, а потому в высшей степени мужественных вылазках запорожцев в стан врага, когда их легкие челны наводили ужас в Синопе и Трапезунде? Сохранившееся до наших дней выражение «Я есть казак именитый» указывает нам еще на одну параллель с рыцарством, в котором, по обычаю, воины получали особые имена в соответствии с их героическими поступками. Подобная же древнейшая форма награды существовала и у запорожцев. За ум казака одаривали прозвищем «Головатый», отвага отмечалась именем «Волкорез», а важные качества воина — разведчика оценивались, к примеру, таким прозвищем, как «Легкоступ».

Отправляя сечевиков на новые места жительства, Екатерина II так определяла основное назначение их службы: «Войску Черноморскому предлежит бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских». Тогда же князем Потемкиным через Суворова была передана черноморцам печать коша Войска верных казаков с изображением воина, держащего в одной руке мушкет, в другой — знамя с крестом.

Природное добродушие малоросса — и тут проявляется существенное отличие казачества от средневекового рыцарства, свидетельствующее о его большем совершенстве, — всегда подспудно тянуло кубанского казака к мирной, домовитой жизни, и только сознание великого долга защитника не позволяло ему расставаться с оружием. Под скрип переселенческих телег, запряженных неторопливыми, под стать их хозяевам, волами, звучала над степью песня — потаенная мечта о мире:

Дай нам, Боже, дай из неба,

Дай чого найбильш нам треба:

Дай нам мыра и спокою

Пид могучою рукою.

О том, что, переселяясь на Кубань, сами черноморцы не преследовали военных целей, говорит тот факт, что, размещаясь на приграничных землях, в самом опасном месте — от Екатеринодара до Усть — Лабы — они построили только три куреня: Пашковский, Васюринский и Корсунский, остальные тридцать с лишним — в глубине обживаемых земель, оставив тем самым границу не вполне укрепленной, зато и не такой угрожающей, чтобы возбудить у горцев опасение в нападении.

Первые годы казакам удавалось жить в мире с горцами: они даже брали себе в жены статных черкешенок. Но сложившийся издревле способ ведения хозяйства у черкесов, в укладе которого важное место занимали «малые войны» с целью обогащения отбитым у неприятеля скотом и прочим скарбом, не мог гарантировать долговременного мира между соседями. Поначалу казаки больше оборонялись от горцев, ибо предписывалось влиять на них: «Не столько страхом оружия, сколько ласкою и мягкостью обращения». Но в 1797 г. 300 казаков Кубанского полка, выведенные из терпения безнаказанностью горцев, произвели набег на Кубань для возмещения убытков и захватили около 5000 баранов. Об этом было доложено императору Павлу, который приказал произвести строгое расследование, баранов возвратить, а по линии объявить, что если еще будет подобное, то виновники будут выданы горцам. Но растущую лавину военных стычек уже нельзя было остановить…

В условиях полувоенного существования на Кавказе служба казака становится для него в полном смысле образом жизни. «Вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности», — писал о кубанцах А. С. Пушкин. Срок службы казакам сначала вообще не был определен, увольнение ему могла дать только собственная смерть. B распоряжении военной коллегии от 1808 г. общий срок выслуги для казаков уже определялся: на полевой службе 25 лет и на внутренней — 5; всего 30 лет. В «Правилах для куренных управлений», обнародованных в 1828 г., предусматривались следующие наряды внутренней службы: 1) при войсковой канцелярии, 2) при войсковых почтах почтари и летучие, 3) в надзирателях при лазаретах, 4) при войсковых магазинах, 5) в розыскной команде, 6) при куренных валах и карауле на воротах, 7) на пристанях, 8) на соляных озерах.

Достойно удивления, что в этом казенном документе нашлось место и задушевному слову. Вот, например, строки, обращенные к командному составу: «Судя по — человечеству, не должно сверх меры угнетать никого из подчиненных, которых одна истина и начальнические ласки могут заставлять быть усердными и послушными к своим обязанностям». Или: «Имея всем таковым список, при наряде соблюдать действительную очередь так, чтобы один перед другим не отягчался и не имел бы причины затруднять начальство жалобами, не приносящими никакой пользы, кроме хлопот и взыскания с виновных»[92].

Ответственность казака перед миром наступала очень рано. С 7 лет, то есть с того времени, когда церковь признавала необходимым исповедоваться каждому христианину, он уже был совершеннолетним — оценивал свои поступки и нес исправление.

Забота о приобретении сызмальства казаками воинских навыков возлагалась на станичных атаманов, по распоряжению которых в специальных лагерях осваивались практические упражнения, «ибо оное приносит казаку большую честь, пользу и славу, где бы он ни был, и не только обезопасивает его собственную жизнь во всяком случае, но еще охраняет спокойствие другого»[93]. Для достижения этой цели в каждом селении под наблюдением опытных урядников в праздничные или воскресные дни среди малолеток устраивались стрельбы по меткам, учебная рубка и скачки. Об успехах наиболее ловких казачат докладывали в войсковое правление. В 80–х годах прошлого века в строевом составе Кубанского казачьего войска были четырехсотенный полк и батарея из четырех орудий, состоявшие из малолеток. Одетые в белые черкески с красными бешметами и белые папахи, малолетки являли собой надежду войска, живую святыню малого отечества, за нерушимость которой на поле боя любой взрослый казак без промедления отдал бы свою жизнь. Характерно, что большинство храмов на Кубани освящалось в честь святых — воинов: Георгия Победоносца, Александра Невского. К ним по духу можно причислить и церкви, освященные в честь некоторых праздников, скажем, Воскресения (первый войсковой собор), которое понималось как Victoria над смертью.

К идеалам служения «вере» и «отечеству» казак с необходимостью добавлял и третий, нерасторжимый в своем единстве член — «царю». Перед нами одна из загадок казачьего характера. Как получилось, что в символе служения Запорожской Сечи «за веру, отечество и вольность» позднее была произведена замена последней на «царя»? Видимо, в представлениях прошлого века между ними было нечто согласное, общее, что давало основание на их взаимодополнение и даже заменяемость. Это «общее» проистекало от идеального религиозного осмысления понятий, когда истинная «вольность» воспринималась как реализация предельного личностного права на отсечение собственной воли, а «самодержавие» — как вольное изъявление божьей правды и милости через монарха. Расширяя пределы представления об отечестве от Запорожской Сечи до Российского государства, казак по необходимости должен был принять и идею государственности в той форме, в какой она испокон веков существовала на Руси.

Принятие христианства на Руси сильно способствовало изменению великокняжеского единоначалия в сторону подотчетности надмирным принципам православия, так что к XVI в. уже была выработана полная формула христианской монархической идеи: «Земля правится Божьим милосердием и пречистыя Богородицы милостию и всех святых молитвами и родителей наших благословением и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и иже ипаты и стратиги»[94]. Такое понимание самодержавия и было наследовано казачеством. Казак служил своему земному царю, зная, что и тот не освобожден от службы царю небесному.

Уже во времена Александра Миротворца наследник цесаревич почитался в России августейшим атаманом всех казачьих войск. История сохранила нам много неподдельных свидетельств большой любви населения казачьих областей к своему монарху. В 1888 г., во время посещения Александром III Кубани, на улицах Екатеринодара можно было видеть такие сцены: «Вот старушка вырывается пройти сквозь линию расставленных войск, ее не пускают, говоря, что за линию войск никого пропускать нельзя. “Как нельзя! — вопит старуха. — Царя?то батюшку! Его всем можно видеть, я буду жаловаться”. Но, видя, что угрозы ее не помогают, она, горестно зарыдав, начинает умолять: “Посмотрите на меня — ведь у меня смерть за плечами, дайте же глянуть на нашего отца!”»[95].

В память о чудесном спасении царской семьи во время крушения поезда в 1888 г. на станции Борки в городе Екатеринодаре было заложено два собора — Екатерининский, каждый из приделов которого был освящен по имени святого, тезоименитого какому?либо члену царствующего дома, и Троицкий.

«На то казак родился, чтобы царю пригодился», — говаривали на Кубани: в теократической модели мира, каковой в известном смысле являлась всякая икона, казачеству соответствовал бы канон «Церкви воинствующей», оберегающей своего Домоправителя.

Памятование о тех высоких обязанностях защиты отечества, которые возлагало на казака общество, заставляло его требовательно относиться и к средствам для достижения этих целей. Когда в 1807 г. высшее начальство Черномории генерал — губернатор одесский и херсонский Дюк де Ришелье решил укрепить границы этого края путем ссылки сюда на поселение крупной партии заключенных, то войсковое правительство решительно этому воспротивилось, несмотря на острейшую нужду в мужчинах. В письме от 3 июня 1807 г. к Дюку де Ришелье полковник Ф. Бурсак, ревнуя о чести казачества, деликатно указывал на другой источник пополнения численности войска: «Всенижайше в. с. прошу о исходатайствовании у высочайшего престола позволения перечислить сколько?нибудь тех казенных поселян семей из внутренних России губерний, кои там по малоимению земли как в хлебопашестве, так и в хозяйствах своих нуждаются, а здесь бы как в оном не имели нужды, так и отправляли бы высочайшую службу…»[96]. Эта «щепетильность» со стороны казачества стоила ему многих тысяч жизней, так как повлекла за собой промедление в решении вопроса, как известно, более чем на 10 лет, пока на Кубань наконец не было организовано очередное переселение малороссийских крестьян.

О тебе здесь вспоминаючи,

За тебя ль не постоять,

За твою ли славу старую

Жизнь свою ли не отдать?

Троекратный рефрен «О тебе здесь вспоминаючи», с которого начинаются 3, 4 и 5–я строфы исповеди, заставляет нас задуматься о значении памяти в казачьей жизни. Несомненно, это одно из самых сущностных понятий как в жизни отдельного человека, так и жизни целого народа, ведь степень духовного здоровья часто находится в пропорциональной зависимости от полноты и связанности воспоминаний человека. Справедливо и обратное утверждение: одним из типичнейших признаков безумия является полная или частичная потеря памяти.

В отличие от романо — германских народов, пафос мышления которых был направлен в будущее, славяне всегда тяготели к заветам прошлого. Если в западном обществе случались смуты, то в большинстве своем оттого, что старому выражалось недоверие. В России, наоборот, такая ситуация в большинстве своем возникала от недоверия к новому. Ярким выразителем нового направления в историческом мышлении был Лютер; мышления, поверяемого традицией прошлого, — Аввакум.

Календарный день для казака начинался не с настоящего утра, а с прошедшего вечера, что соответствовало практике богослужебного цикла. В связи с этим прошлое никогда не ощущалось как нечто ушедшее, несуществующее, но всегда как начало, часть настоящего, причем лучшая его часть, ибо свой «золотой век» казачество видело не в будущем, а в прошлом: там, за синей дымкой времен остался отчий социально — нравственный идеал Запорожской Сечи. Любый и недостижимый.

Не потому ли в кубанской литературе прошлого и начала нынешнего века преобладающим было историческое направление? Действительно, лучшими представителями мыслящего казачества, заявившими о себе за пределами Кубани, были писатели — историки: Я. Г. Кухаренко, И. Д. Попко, П. П. Короленко, Ф. А. Щербина. Их произведения написаны «не научно». Вместо отстраненной сухой строгости — высокая образность, задушевность, вместо принятых в исследовательской литературе записных оборотов — почти сказовая интонация. Объяснение всегда кроется в своеобразном «пристрастном» отношении к истории, которая понималась как предание.

Сущность предания заключена в завете «Храни преданное тебе» и выражает преемственность духовного опыта всякого народа от праотцев до настоящего времени. Предание — церковно, вот почему отечественная история воспринимается как часть священной истории, временное — как часть вечного. В известном смысле первыми музеями на Кубани были церкви. Именно они брали на себя миссию сохранения наследия прошлого, как это было, например, с войсковым Воскресенским собором, выставлявшим в особо торжественные дни на всеобщее обозрение подарки Екатерины II.

Прошлое казачества изобилует примерами специфического отношения ко времени, свойственного преданию. Прежде всего это предпочтение живой устной традиции перед письменным способом передачи исторической информации. От деда к отцу, от отца к сыну. С той неизменной непрерывностью, с какой испокон веков совершался обряд священнического посвящения. Когда?то апостолы возложили руки на Павла и Варнаву, те, проходя Листру, Иконию и Антиохию, стали рукополагать во священники других достойных христиан, которые в свою очередь продолжили цепь священной преемственности на следующих людей — без счета из века в век, так что последний с полным основанием мог сказать, что над ним были вознесены руки первого.

Именно так поступали кубанцы, когда хотели сохранить прочную память о каком?либо знаменательном событии в своей истории: на войсковые празднества, сходы и другие важные мероприятия, проходившие в столичном граде Екатеринодаре, непременно приглашали смышленых мальчиков от всех казачьих поселений края, по два — три человека от каждого, с тем чтобы эти события были надолго запечатлены в их детском сознании. Со временем эти мальчики становились отцами и передавали все увиденное своим детям, те, становясь в свою очередь опорой семьи, передавали услышанное своим детям — так и ковалась эта живая цепочка казачьей истории.

Другой характерной особенностью предания являлась анонимность. Вместо определенных, а потому ограниченных вех памяти предание охотно использовало обобщенные обороты «во время оно», «некий муж», так что всякий слушающий, внутренне примеряясь, мог представить себя на месте героя, получив тем самым нравственный урок. Забота об увековечении собственного имени для казака никогда не была настолько сильной, чтобы соревноваться с общинной памятью громады: только эта последняя имела право на земное бессмертие, ибо что же стоила отдельная жизнь даже самого знаменитого человека, если все хорошее в ней было взято взаймы у товарищества и лишь пороки составляли личную собственность. Именно так рассуждали «письменные» казаки, оставившие потомкам следующую надпись: «Крест сей сооружен коштом некоих благочестивых граждан киевских, их же имена написаны суть на небесах».

Анонимность в предании не уничтожала человечности. В отличие от современного способа осмысления времени, восходящего к иудейской традиции празднования юбилеев (от еврейского «иовель» — звук фанфар), то есть абстрактных, «круглых» отрезков времени в 50, 100 и т. д. лет, христианское мировоззрение изначально соотносило время с человеком. Православный месяцеслов — что памятник очеловеченного времени, в котором каждый день освящается не порядковым числом, а именем какого?либо святого. Сверх того, предание отмечает специальные дни памяти, так называемые родительские дни. Один из таких родительских дней особо почитался в казачьем краю, это 29 августа — день усекновения главы Иоанна Предтечи. Обычай поминать в этот день преимущественно воинов, положивших свою жизнь на поле брани, был установлен в 1769 г., при императрице Екатерине II, во время войны с турками и поляками.

Уникальность родительских дней заключается в том, что в эти дни поминаются не только люди исключительные: герои, подвижники, но и люди, ничем не примечательные. И это чрезвычайно характерно, потому что память к «маленькому человеку» — истинная память. Но предание идет дальше! Оно не отворачивается даже от недостойного. Однозначно осуждая, например, грех самоубийства, народное сознание все же выделяет несколько дней в году (троицкая суббота, фомин вторник и др.), в которые позволительно вспомнить и этих, самовольно лишивших себя жизни людей и «тихонько» помолиться за их пропавшие души. Высокий уровень религиозности позволял нашим предкам видеть и во враге — человека: на Бородинском поле, как известно, в свое время был поставлен памятник не только павшим русским, но и их противникам — французам, ведь перспектива внеземного существования делала братьями и погибшего казака атамана Платова, и павшего кирасира маршала Мюрата.

Мы, как дань свою покорную,

От прославленных знамен

Шлем тебе, Кубань родимая,

До сырой земли поклон…

Исповедание казачьего «символа веры» завершается актом торжественного приношения. Ровная поверхность кубанской степи мыслится как алтарь, на который возлагается самое дорогое, что есть у казака, — доброе имя.

Перед добрым именем христианина (им же сознавал себя каждый казак) исчезало чувство социального неравенства. «Да хвалится брат униженный высотою своею, а богатый унижением своим» (Иак 1:9). Подлинным богатством становилось нечто иное. Когда?то в глубокой древности эпитет «богатый» был применим только к человеку набожному, ибо в его первооснове была лексема «Бог». Доброе имя составляло подлинное богатство благочестивого казака, «любящего Бога, хранящего образ Его и подобием Ему богатящегося» (св. Филимон). Утверждение это не нуждается в специальных доказательствах: оно было не раз доказано историей.

Когда в 30–е годы XX в. казачество, уже лишенное прежних земельных наделов, в очередной раз было подвержено «раскулачиванию», то с иной хаты удалось взять разве что макитру квашеной капусты да мешок зерна. Спрашивается, каким же богатством обладало казачество, чтобы подвергнуться организованному голоду, высылке или физической расправе? Ответ, по — видимому, один: подлинная причина репрессий заключалась в духовном богатстве этого народа, из века в век «в Бога богатеющего» (Иоанн Сергиев) и даже в новых условиях стремящегося сохранить христианский уклад жизни.

Внешним выражением доброго имени казака, обобщавшим его любовь к родине, чувство сыновства, вольность и самоотверженность в служении на благо отечества, становится слава. Венец и непреходящая ценность ее для казачества были очевидны: «Слава казацька николы не згине!».

В славянском мире звук этого слова всегда возбуждал дорогие сердцу чувства. В группе родственных слов мы находим такие весомые, как «слово», «славянин», «православие», а в разговорном обиходе наречие «славно» выступает синонимом к словам «хорошо», «добро».