«Патриот повесил патриота»

«Патриот повесил патриота»

В который раз за последние годы я вспоминаю историю-притчу о том, как полвека с лишним тому назад профессор Сергей Михайлович Бонди обратился к нам, первокурсникам Московского университета, с трибуны Коммунистической аудитории на Моховой.

– Вы филологами хотите стать?

– Да! – дружно загудели мы.

– А вы «Капитанскую дочку» читали?

– Читали! – с воодушевлением выдохнула аудитория.

– А скажите мне, Пугачев – патриот?

– Патриот!

– А капитан Миронов патриот?

Несколько слабее, но все-таки хором мы ответили:

– Патриот!

– Но в таком случае, если вы желаете стать настоящими филологами, – коварно завершил профессор свой иезуитский разговор с нами, – вам придется ответить на главный вопрос гениальной повести: почему один патриот повесил другого патриота?!

И торжествующий пушкинист ушел на перерыв, оставив вчерашних десятиклассников в полной растерянности. А на дворе еще стояло сталинское время…

* * *

Когда вершатся и особенно когда завершаются исторические времена революций, государственных потрясений, социального распада жизни, то в обоих враждующих станах – и победителей и побежденных неизбежно начинаются разборки, особенно тяжелыми и бессмысленными они бывают в стане побежденных. Взаимные упреки в предательстве, в роковых ошибках, в тайном сотрудничестве с врагами – вот обвинения, сопровождающие всякую историческую неудачу. Наша эпоха – не исключение. И наш русский патриотический стан, заразившийся с начала 90-х годов (особенно с октября 1993 года) подобным вирусом, до сих пор не переболел им. Горько, но приходится признаться, что борьба с прямыми врагами из лагеря демократической интеллигенции не требовала от меня стольких жизненных сил, сколько пришлось за эти годы истратить на защиту своих убеждений, своего имени, чести журнала от генетических патриотов – Владимира Бушина, Ильи Глазунова, Татьяны Глушковой, Виктора Астафьева. Даже с Александром Прохановым, с Леонидом Бородиным, с Юрием Бондаревым приходилось вступать в распри, ратуя то за историческую истину, то защищая своих покойных друзей… Правда, надо оговориться: прямым врагам я объявлял войну, как правило, первым по своей воле, а от соратников по патриотизму лишь защищался. И только тогда, когда, как говорится, доставали и другого выхода уже не было, и промолчать было невозможно.

В этой внутривидовой борьбе волей-неволей мне пришлось выработать несколько правил. Во-первых, для меня всегда было крайне важно знать: бросающий тебе обвинение или даже оскорбление твой недавний соратник – не отказывается ли при этом от своих прежних убеждений? Не запамятовал ли он – вольно или невольно – свои слова и взгляды, которые исповедовал вчера? Атмосфера ренегатства в нашу эпоху стала настолько естественной, что измена убеждений почитается чуть ли не за доблесть, которой не гнушались гордиться самые известные люди советской эпохи – от Александра Яковлева до Михаила Ульянова, от Виктора Астафьева до Сергея Залыгина.

Все политические обвинения в мой адрес, вышедшие в середине 90-х годов из-под пера вчерашних соратников, вызывали у меня сначала лишь горестную усмешку. Я вспоминал при этом то Заболоцкого – «нет на свете печальней измены, чем измена себе самому» – то народную мудрость: «что написано пером – не вырубишь топором». А сейчас, когда случается нечто подобное, все чаще вспоминаю Сталина, любившего повторять мудрую пословицу античных времен: «Даже Боги не могут бывшее сделать небывшим».

Печальным драматическим эпизодом в моей жизни последних 15 лет была рукопашная война с Владимиром Бушиным. Началась она в 1989 году и была куда более тяжелой, нежели распря с Глушковой. В отличие от нее Бушин никогда не давал повода упрекать его в том, что он поменял взгляды, оценки, убеждения. Да и полемист он незаурядный. Но у него были и остаются другие уязвимые места: в яростном желании победить соперника во что бы то ни стало он не брезгует ничем. Может поглумиться, передернуть цифры, даты, факты; может выдумать для себя удобный образ соперника и триумфально расправиться с ним, как расправляются с чучелами своих врагов шаманы диких племен. К тому же у него никогда не было литературного ореола – прозаик он никудышный, впрочем, как и стихотворец, что объективно делает его нападки на Распутина, Кожинова или даже Солоухина легковесными и сомнительными. Он не способен осознать значение творчества для русской культуры тех, кого делает мишенями своего язвительного остроумия, часто переходящего в прямое глумление.

В свое время ненависть к Есенину на мгновение объединила двух непримиримых политических противников – «белого» Бунина и «красного» Бухарина, объединила настолько, что оба низвергали одинаковую хулу на великого русского поэта, говоря о его пьянстве, хамстве, о простонародной грубости его поэзии.

Как будто это главное в Есенине, а не его великая, бесконечная русская сущность.

Иногда неистовые ревнители патриотизма бывали настолько и явно несправедливы, что мне казалось, будто ими руководит некая третья сила, мечтающая о нашем взаимном самоистреблении. Вспомним стихотворение Юрия Кузнецова о том, как два отважных войска (а в отваге Бушину не откажешь!), на радость маркитантам, сошлись на поле брани:

А наутро, как только с куста

Засвистала пичуга,

Зарубили и в мать и в креста

Оба войска друг друга

Если бы только один я был мишенью патриотических снайперов! Конечно, я был более других на виду, потому что пытался объединить вокруг журнала патриотов всех мастей, пытался свести коммунистов с монархистами, националистов с демократами-государственниками, писателей великого таланта и скромных тружеников пера. Задача была почти утопическая, но бывали времена, когда на страницах «Нашего современника» одновременно соседствовали Бондарев и Астафьев, Кожинов и Глазунов, Бушин и Вячеслав Клыков.

Юрий Кузнецов публиковал свою поэму о Христе, и в тех же номерах присутствовали священники, осуждавшие поэму, или Михаил Лобанов, выражение лица которого менялось, когда разговор заходил об авторе «Атомной сказки». Но я насколько мог терпел все эти русские раздоры, смирял гордыню то одной то другой стороны, помня, что в такое время нельзя допускать, чтобы «один патриот повесил другого патриота». Худой мир лучше доброй ссоры, а все ссоры к тому же были недобрыми.

Я никогда не упрекал Распутина в его политических иллюзиях – в излишней доверчивости к Горбачеву или Солженицыну, потому что он для меня прежде всего творец «Последнего срока» и «Прощания с Матерой».

Можно выставить счет Владимиру Бондаренко за его безнадежную попытку изобразить Бродского русским поэтом-патриотом, но грешно забыть о его прекрасных портретах Николая Рубцова, Глеба Горбовского, Алексея Прасолова.

Если же следовать рапповским рецептам патриотической стерилизации талантов, то придется выкинуть из литературной жизни Владимира Крупина, Веру Галактионову, Владимира Личутина с их прозой, Михаила Лобанова и актера Александра Михайлова с воспоминаниями, Марину Струкову с ее русским патриотическим неоязычеством и Нину Карташеву с культом православного воинства, Юрия Кузнецова с его последней поэмой. И что же у нас тогда останется? Пейзаж после битвы – громадное до горизонта смертное поле, усеянное телами лейтенантов, на поле стоит в оцепенении Владимир Бушин, а вокруг него хлопочут истинные победители сражения – маркитанты-мародеры.

* * *

В августе 1989 года, когда я стал главным редактором журнала, то первым делом мы поменяли обложку. Вместо желтой она стала белой. Профиль Горького был заменен мартосовской композицией Минина и Пожарского. Сразу же после этого я получил негодующее письмо от В. Бушина. Оно, к сожалению, было потеряно мною, но сохранился мой ответ Бушину.

«Володя!

Очень жаль, что мне приходится тратить время на бесплодные споры. Ты думаешь о Горьком так, а я иначе. Горький за свою долгую жизнь порусофобствовал вволю (я уж не говорю, что во многих статьях 10 годов он прямо объявлял себя сионистом). Русскую деревню он ненавидел непонятной мне патологической ненавистью, российскую историю считал пустой и бездарной. А работая над книгой о судьбах крестьянских поэтов, я лишний раз убедился в том, что крестьянство он вообще считал навозом истории. Да, воспоминания о Есенине он написал, ты прав. Но на первом съезде, когда уже после кровавой коллективизации всякого рода ораторами от Бухарина до Безыменского Есенин и есенинская линия стиралась в порошок, объявлялась враждебней социализму и т. д., наш патриарх все это слушал, благословлял и не опроверг ни одного слова распоясавшихся русофобов. Не случайно он же был вдохновителем, редактором и шефом страшной книги о Беломорканале. Не случайно же через два года после этого, он, в сущности, определил судьбу Павла Васильева, назвав его фашистом и антисемитом[39]. Ты что, не знаешь этого, Володя? Ты что не знаешь, как он писал о русских крестьянах; «Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень – все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их место займет новое племя! – грамотных, разумных, бодрых людей…» Вот и вымерли, согласно его желанию, в голод 30 – 32 годов… Как же мог такой человек с такими убеждениями не благословить Беломорканала и Соловков? Ну да ладно, хватит о нем. Поговорим о нас. (Естественно, что так понимая взгляды Горького я твое письмо печатать у себя не буду.) Давай разговаривать честно. Я хотел напечатать твою статью о Сахарове, но Сахаров осенью наговорил столько[40], что стало ясно: все это нуждается также в оценке. Словом, как сказал Шафаревич, «если уж бить по Сахарову, то чтоб наповал…»

Я предложил тебе расширить твою статью, доказать политический авантюризм осенних выступлений Сахарова, это лишь усилило бы нашу аргументацию… Ты сначала вроде бы соглашался, но потом раздумал. Я тебя понимаю: тебе не захотелось дописывать и доделывать уже на твой взгляд законченную статью. А журналу нужно было, чтобы она была более убедительной и абсолютно неотразимой по аргументации. Тебе не хотелось ее дорабатывать, ибо ты знал, что она уже публикуется в «Военно-историческом журнале», в 11 номере. А мы ее хотели ставить в 12-й, так что ты в известной степени поступил с журналом некорректно.

Ты зря упрекаешь меня во лжи, говоря, что Кожинов был за публикацию твоей статьи. Кожинов считал, что статья о Сахарове должна появиться в «Н С.», но не в твоем варианте, который он считал весьма поверхностным. Можешь позвонить ему, и он подтвердит то, что я пишу.

Зря ты упрекаешь меня, что я вычеркнул тебя из списка авторов (мы приводили только тот перечень авторов, чьи работы уже имеются в редакции), что я отринул тебя от вечеров «Н. С.» А как я мог звонить тебе и куда-то приглашать, когда ты весьма по-хамски дважды с криком набрасывался на меня за то, что я вернул тебе статью о Сахарове, за то, что я имею свое мнение о Горьком? Зачем мне нарываться на твой скандальный темперамент?

Впрочем, я ссориться не хочу, ценю тебя как критика, предлагаю тебе поехать в конце февраля с журналом в Ленинград; прочитал твою статью в «Кубани» о Лермонтове и готов ее перепечатать в журнале, если ты дашь на то свое согласие.

Время на дворе трудное. Давай объединяться.

10 сентября 1989 г.

Ст. Куняев.

Сразу же после этого письма я получил от Бушина еще одно, в котором были мелкие претензии к журналу и одна серьезная мысль: «Появилось много русских патриотов, главный пункт патриотизма которых – жидоедство. И за пятикопеечное удовольствие в этом занятии они готовы заплатить золотыми червонцами русских талантов. О таком отношении к одному из самых драгоценных наших талантов я и веду речь»…

Это было сказано о Максиме Горьком.

Владимир Бушин не согласился с моим суждением о нем. Но я ведь имел в виду отнюдь не Горького – автора «Моих университетов», «Дела Артамоновых» – или создателя «Вассы Железновой» и великой пьесы «На дне».

В своем утраченном письме Бушину я рассуждал о крайне непоследовательном и слабом поведении великого писателя в годы революции, гражданской войны и эмиграции. Сначала в «Несвоевременных мыслях» – он осуждал Ленина и революцию; потом через несколько лет сотворил апологетический портрет Ленина. Испугавшись ужасов великой революции, уехал (а попросту малодушно сбежал) на Запад, много лет жил там в окружении антисоветской интеллигенции. Но когда понял, что слава его проходит, что деньги на счетах в западных банках – тают, решает вернуться на Родину, где совсем недавно Маяковский в стихах клеймил «буревестника революции» за то, что он предал ее… Слабый человек, несамостоятельный. А приняв ради возвращения в Россию условия Сталина, лишний раз подтвердил то, что своих глубоких убеждений у него не было. Хотя пользу для культуры молодого государства он все-таки принес немалую, но и вред от него был – что очевидно из истории с травлей П. Васильева. Вот все, что я имел в виду, ввязавшись в спор с Бушиным. Не более того.

Ответ В. Бушина мне:

«Я не могу и не хочу спорить с тобой, Станислав, о Горьком. Перечитай лучше разговор князь Андрея с отцом в Лысых Горах о Наполеоне. Это тебе многое объяснит гораздо убедительный, чем я. Но меня поражает твое непонимание сложности судьбы Горького, сложности его времени и огромности его таланта, за который прощается многое. А цитат я тебе могу надергать даже из Пушкина, из коих будет ясно, что он ненавидел Россию. Одну коротенькую из «Несвоевременных мыслей» все же приведу: «Да, я мучительно и тревожно люблю Россию, люблю русский народ… Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них – та лошадь, которой прививают тиф…»

И почему ты за все мерзости взваливаешь ответственность на Г.? Ну, а мы с тобой всегда бросались грудью на негодяев? Вот два года назад меня бешено травили. В трех лит. газетах появилась порочащая меня публикация. Секретариат СП подал на меня в суд. Да еще и В. Карпов – 1-й секретарь, депутат, лауреат, член ЦК и т. п. Ведь меня могли в пыль стереть. Ясно же, что суд оказался бы на стороне Карпова и секретариата. И вот ты хоть ободряющим звонком помог мне? Ведь все-таки давно знаем друг друга, соседи, в одном, так сказать, лагере. Нет, ты ничем не помог, а другие помогали. Но я тебя не виню, я знаю, что жизнь сложна, что все в ней перепутано до чертиков. Почему же ты не хочешь взять в расчет старость Горького, его недуги, смерть сына, да мало ли что еще!

Ты пишешь, что Вадим Кожинов считает мою статью «весьма поверхностной». Возможно. Но в своем отзыве от 10 октября он прямо писал: «Я за публикацию». В. Распутин 11 октября писал: «Я «за». Пора публично говорить, кто есть кто» и т. д. Так что звонить В. К. у меня нет никакой необходимости. А замечания у них, конечно, были. У меня есть замечания даже к «Анне Карениной».

За приглашение ехать в Л. спасибо, но не уверен, что могу воспользоваться. В «Кубани» ты читал только первую часть статьи. Она состоит из трех. Пожалуйста, могу предложить. Ведь она лежала в «Н. С» несколько лет. Хотел бы еще ответить А. Гулыге, там есть веши нетерпимые.

И чтобы ты еще раз убедился в моем двоедушии, скажу тебе: как можно было из 15 премий 7 дать членам редколлегии? А статью Глушковой и печатать-то не надо было, у нее же есть отличные работы, но не эта.

Не буду с тобой спорить о русофобстве и сионизме Горького. И еще добавлю, что однажды он назвал себя не русским даже, а мордвином. Но согласись, что сионизм среди русских вещь не такая уж частая, как и юдофобство среди евреев. Я тут знаю одного только Вайнингера («Пол и характер»). Замечу только, что Г. знал старую русскую деревню несколько лучше, чем ты. И все это заслуживает размышлений.

Ты пишешь о «кровавой коллективизации». Это у тебя от избыточного чтения «Огонька»[41]. А я коллективизацию видел, и помню, как дед отводил в колхоз обеих своих лошадей – белую кобылу и каурого жеребенка по кличке Мальчик. Позже, в 32 году, деда посадили, и мой отец, бывший царский офицер, но в это время уже член партии, каким-то образом его очень легко освободил.

Вообще в своем безизъянном проклятии прошлому ты и другие смыкаетесь с рыбаковыми, сарновыми и прочими. Читал ли ты в «Горизонте» № 12 интервью А. Зиновьева? Этот костромской колхозник, а ныне выдающийся ученый, талантливый писатель сказал: «Сталинская эпоха была страшная эпоха, но и великая, м. б., одна из самых великих эпох человечества. Сталин был злодей и все прочее, но и великий политический деятель. На мой взгляд – величайший политический деятель XX столетия. …Моя мать работала в колхозе. Я сам там работал, и знаю, что это такое Вместе с тем я оцениваю коллективизацию как выдающееся историч. явление» и т. д. Чтобы сейчас говорить такие вещи, надо иметь большое мужество. И этому мужику, лишенному советского гражданства, мне хочется пожать руку, а не профессорскому сыну И. ША[42] или книжнику и вралю А. С.[43] Да, это кажется невероятным, но он до мозга костей книжник. Он и язык себе выдумал, сочинил, выучил по Далю, – даже язык! Писал: «Я всю войну командовал батареей». Во-1-х, не всю, а с весны 43-го, т. е. два самых страшных года войны он не знал. Во-2-х, он командовал батареей, в которой не было ни одной пушки – батареей звуковой разведки. Моя любимая пословица: «У бога всего много».

Вчера я прочитал воспоминания Ходасевича о Горьком в «Знамени» № 5 за прошлый год. Очень рекомендую. Г. предстает с совершенно неожиданной стороны.

Ты считаешь естественным, что не печатаешь мою статью. Нет, это противоестественно, ибо ты упускаешь шанс показать свою редакторскую широту и человеческое благородство. Таких черт репутации тебе не дают ни статья Глушковой, ни ублюдочная статья Гулыги.

Еще замечу. Ты пишешь: «Журналу нужна была статья абсолютно неотразимая по аргументации». Кто-то, кажется, Лихтенберг, сказал: значение поступка порой определяется не его масштабом, а своевременностью. Думаю, это именно тот случай.

В. Бушин.

1.11.90.

* * *

Я-то думал, что мы с Бушиным объяснились – и наш разлад в прошлом. Но оказалось, что все только начинается. Газеты «Правды» и «Советская Россия» в начале 90-х годов несколько раз в статьях подписанных В. Бушиным предъявили мне жестокий идеологический счет. Я вынужден был ответить на все упреки статьей в «Литературной России».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.