6 апреля 1943 года (Судьба Европы)
6 апреля 1943 года (Судьба Европы)
Недавно мне пришлось побывать в Гжатском районе — освобожденном от немцев. Слово «пустыня» вряд ли может передать то зрелище катаклизма, величайшей катастрофы, которое встает перед глазами, как только попадаешь в места, где захватчики хозяйничали семнадцать месяцев. Гжатский район был богатым и веселым. Оттуда шло в Москву молоко балованных швицких коров. Оттуда приезжали в столицу искусные портные и швейники. Причудливо в нашей стране старое переплеталось с новым. Рядом с древним Казанским собором, рядом с маленькими деревянными домиками в Гжатске высились просторные, пронизанные светом здания — школа, клуб, больница. Были в Гжатске и переулочки с непролазной грязью, и подростки, мечтавшие о полете в стратосферу.
Теперь вместо города — уродливое нагромождение железных брусков, обгоревшего камня, щебня. Гжатск значится на карте, он значится и в сердцах, но его больше нет на земле. По последнему слову техники вандалы нашего века уничтожали город. Они взрывали толом ясли и церкви. Врываясь в дома, они выбивали оконные стекла, обливали стены горючим и радовались «бенгальскому огню»: Гжатск горел. В районе половина деревень сожжена, уцелели только те деревни, из которых немцы удирали впопыхах под натиском Красной Армии. Мало и людей осталось. Шесть тысяч русских немцы угнали из Гжатска в Германию. Встают видения темной древности, начала человеческой истории. Напрасно матери пытались спрятать своих детей от гитлеровских работорговцев. Матери зарывали мальчишек в снег — и те замерзали. Матери прикрывали девочек сеном, но немцы штыками прокалывали стога. По улицам города шли малыши 12–13 лет, подгоняемые прикладами: это немцы гнали детей в рабство. Порой угоняли целые семьи, целые села. Район опустел. Голод, сыпняк, дифтерит и застенки гестапо сделали свое дело.
Но, может быть, еще страшнее этого физического истребления моральное подавление человеческого достоинства. Когда попадаешь в город, освобожденный от немцев, пугают не только развалины и трупы, пугают и человеческие глаза, как бы отгоревшие. Люди говорят шепотом, вздрагивают при звуке шагов, шарахаются от тени. Я видел это в марте в Гжатске. Я видел это и в феврале в Курске.
В начале войны газеты говорили о том, что несет миру фашизм. Теперь мы видим, что фашизм принес захваченным немцами областям. Слово «смерть» слишком входит в жизнь, оно здесь не на месте, лучше сказать «небытие», «зияние», и права старая крестьянка, которая скорбно сказала мне о фашистах: «Хуже смерти».
Когда глядишь на запад, видишь странные картины, где-то далеко есть такой же Курск и такой же Гжатск. Их называют сначала близкими нам именами — Минском или Черниговом. Потом имена меняются. Вот это пепелище было французским городом Аррасом. Вот эти расстрелянные вывезены из чешского города Табора. Крайний западный район Бретани, мыс Европы, обращенный к Новому Свету, французы называют латинским словом «финистер» — «конец земли».
От Гжатска до Бреста, до Финистера — та же ночь, то же запустенье, те же картины издевательства, умерщвления, варварства. «Конец земли» стал концом великой европейской ночи.
Мы страстно любим свою землю, свои истоки, свою историю. Мы гордимся нашей славянской Элладой — Киевской Русью, стройностью Софии, плачем Ярославны, классической ясностью Андрея Рублева, гражданскими вольностями Новгорода, ратными делами Александра Невского и Дмитрия Донского. Но никогда мы не отделяли нашей культуры от европейской. Мы связаны с ней не проводами, не рельсами, но кровеносными сосудами, извилинами мозга. Мы брали у других, и мы давали другим. Только неучи могут представлять Россию как дитя, двести лет тому назад допущенное в школу культуры. Заветы древней Греции, этой колыбели европейского сознания, пришли к нам не через Рим завоевателей и законников, но через Византию философов и подвижников. Достаточно сравнить живопись Андрея Рублева с фресками мастеров раннего Возрождения — Чимабуэ или Джотто, чтобы увидеть, насколько ближе к духу Эллады, к ее ясности и веселью старое русское.
Когда в XIX веке Россия поразила мир высотами мысли и слова, это не было рождением, это было зрелостью. Кто скажет, что больше волновало Пушкина — стихи Байрона или сказки няни Арины? Передовые умы России в прошлом столетии жили страстями Европы, ее надеждами, ее горем. Они внесли в европейское сознание русскую страстность, правдивость, человечность. В «неистовстве» Белинского, подвижничестве Чернышевского, в героизме русских революционеров видны не только дары Запада, наследие гуманизма и французской революции, в них чувствуется и то искание правды, которое было историческим путем русской культуры: «взыскующие града». Вот почему Толстой и Достоевский, Чайковский и Мусоргский обогатили любого культурного европейца, углубили и расширили само понятие Европы. Вот почему Ленин остается и образцом государственного гения России и вершиной всеевропейской и общечеловеческой мысли.
Мы понимаем горе Франции или Норвегии не только потому, что у нас есть Гжатск, Харьков, Минск, но и потому, что нам бесконечно дорога судьба европейской культуры.
Мы понимаем горе Франции, потому что Толстой для нас связан со Стендалем, потому что разрушенные немцами дворцы города Пушкина — братья Версаля, потому что декабристы вдохновлялись Декларацией прав человека и гражданина, потому что Тургенев жил в Буживале и потому что Рудин умер на парижской баррикаде. Мы понимаем горе Норвегии, потому что один из лучших театров мира, МХАТ, глубоко пережил исступление старого Ибсена, потому что наши исследователи шли по тем же путям, что и «Фрам» Нансена. На трагедию Европы мы смотрим не со стороны — это трагедия всей нашей культуры.
Тысячу дней гитлеровцы топчут завоеванные ими страны Европы. Я повторяю: тысячу дней. Стал страшным еще недавно цветущий, но многообразный материк. Смерть монотонна. Достаточно увидеть Воронеж, Вязьму, Истру, чтобы представить себе множество европейских городов. Немцы или их ставленники не могут восстановить разрушенное: все их силы направлены на дальнейшее разрушение. Так до сих пор испанский город Герника — пепелище, улицы Альмерии — мусор. За пять лет генерал Франко не сумел отстроить Барселону или Мадрид. Испанцы не могут заняться своим домом, они вынуждены обслуживать интендантство Германии и умирать за Берлин под Ленинградом.
Развалины Роттердама похожи, как близнецы, на развалины Белграда. Север Франции, напоминавший каменный муравейник, где улицы одного города переходили в улицы другого, стал каменной пустыней. Города побережья Атлантики расщеплены и сожжены.
Что стало с людьми? Одна женщина в Гжатске, у которой немцы угнали четырех детей, а потом сожгли дом, сказала мне: «Дом — дело наживное. А без детей не прожить…» Немцы посягнули не только на древние камни Европы, они растоптали ее тело, ее молодость, ее детей. Люди лишены простейшего права: жить на своей земле. Подпольная французская газета «Вуа дю нор» сообщает, что в Лилле и Валансьенне на каторжных работах работают профессора Киевского университета, студентки Харькова и Минска. А в городе Запорожье в военных мастерских изнывают французские инженеры и рабочие, привезенные немцами из Парижа. Гитлер торгует рабами. Так, он послал на лесные работы в Финляндию поляков и на земляные работы в Польшу — словенов. Эльзасцы отправлены на Украину прокладывать немцам дороги. Бельгийские искусницы кружевницы роют землю в Литве. На улицах французских городов происходят облавы: немцы ловят работоспособных и гонят рабов на восток. Каждый день из Франции вывозят десять тысяч невольников. Плач матерей Гжатска как эхо раздается в Лионе, но это не эхо — это плачут матери Лиона.
«Только с годами чумы и мора в средневековье можно сравнить наше время», — пишет «Журналь де Женев». Когда-то один французский король сказал: «Я хотел, чтобы в горшке каждого моего подданного была курица». В Гжатском районе до прихода немцев было 37 тысяч кур, осталось 110… Недавно я прочитал в немецком экономическом журнале обстоятельную статью: об исчезновении в Европе яиц. Какой-то «герр доктор» разбирал вопрос о месте, которое занимали яйца в международной торговле, и меланхолично заключал: «Для Дании, Франции, для протектората необходимо найти новые продукты экспорта».
«Продукты экспорта» найдены: рабы. Но стоит отметить, что, обсуждая вопрос о причинах исчезновения яиц в Европе, немецкий «ученый» не отметил одной: солдат-куроедов.
Что едят люди в Европе? Французы уже съели все запасы кормовой репы, съели ворон, съели и воробьев. На юге едят траву, называя ее «салатом Лаваля», на севере едят желуди и толченую кору. В Греции обезумевшие от голода люди гложут кустарник. На улицах Афин бродят тени: это ученые и рабочие, художники и ремесленники. Их не берут на работу: они не в силах поднять лопаты. Они просят милостыни, и немецкие солдаты их пинают ногами, как собак. А собак больше нет, съедены.
Страшные болезни косят тех, кого оставили в своей стране рабовладельцы. Фашисты, как чумные крысы, принесли с собой заразу.
В некогда сытой, краснощекой Голландии, в стране какао «Ван Гутена», рост туберкулеза принял угрожающие размеры. В одной Гааге за первые 9 месяцев 1942 года отмечены 17 тысяч случаев заболевания острым туберкулезом.
Во Франции, по данным газеты «Сет жур», насчитывается один миллион больных острой формой туберкулеза. Число больных сифилисом возросло в 12 раз, число больных кожными заболеваниями — в 20 раз.
Нет мыла. Нет лекарств. Нет хлеба. В Греции от голода и эпидемий погибла треть населения. Дифтерит обошел Польшу и Чехословакию, прививок нет, и смертность среди детей достигает 60 процентов.
Еще страшнее жизнь европейцев, выкорчеванных немцами. Полмиллиона французских рабов уже умерли в Германии, 2 миллиона ожидают смерти. «Мы живем в страшном бараке среди кала и вшей. Нас кормят похлебкой из картофельной кожуры. Нас бьют палками по спине», — рассказывает француз, убежавший из Германии («Ле Докюман», март 1943 г.). Недавно немецкая газета «Данцигер форпостен» сообщила, что два серба были приговорены к тюрьме за «варварский поступок»: они съели котенка, принадлежавшего жительнице Данцига.
Европа заполнилась беспризорными. Корреспондент «Националь цейтунг» пишет, что во Франции ему приходилось встречать «толпы одичавших детей, которые с криком убегают при приближении к ним человека». В Париже в госпитале Сальпетриер находятся 286 девочек в возрасте от 9 до 14 лет, больных сифилисом. В Марселе были арестованы два мальчика, один восьми лет, другой одиннадцати, обвиняемые в ряде убийств. В Сербии беспризорные дети бродят группами по двадцать — тридцать. В Греции среди беспризорных детей отмечены случаи людоедства.
Нужно ли говорить о культурном одичании? Школы и университеты либо закрыты, либо обращены в рассадники гитлеровского невежества. В газете «Марсейез» описывается лекция «профессора» «Коллеж де Франс»: «Он долго объяснял, что неясно очерченный подбородок и волнистая линия овала свидетельствуют о нечистоте расы». Это происходит в тех самых аудиториях, где читали лекции математик Пуанкаре, физик Перрен, физик Ланжевен. Газета «Депеш де Тулуз» с грустью отмечает: «Среди юношей, сдавших выпускные экзамены, отмечена небывалая малограмотность». Книжный фонд чешских библиотек после гитлеровских «чисток» понизился на 70 процентов. Мне удалось повидать некоторые книги, изданные во Франции при немецкой оккупации. Я не стану говорить об идеях: даже книги, посвященные философии, полны скотоводческого пафоса, который обязателен в «нео-Европе». Я говорю о другом: эти книги написаны дикарями. Во Франции каждый школьник умел хорошо выражать свою мысль. Теперь во Франции даже «писатели» не умеют сказать того, что хотят. Тысяча дней — немалый срок. За тысячу дней можно многому научиться, можно и многому разучиться. Живя с волками, Европа разучивается говорить, она переходит на волчий вой.
Институт заложников, зрелище казней и пыток деформируют души слабых. Дети видят виселицы. Подросткам говорят: «Если ты выдашь отца, то получишь банку консервов и бутылку вина. Если ты скроешь отца, мы тебя поведем в гестапо, а там умеют загонять булавки под ногти». Террор деформирует людей. Некоторые становятся трусливыми. Некоторые патологически жестокими. Исчезают нормы поведения, колеблются основы любого общежития. Европа становится открытой для инфекции, для распада тканей, для анархии.
Европа не хочет умирать. Сражаются, обливаясь кровью, партизаны Франции и Югославии. Еще много непораженных клеток. Красные шарики борются с белокровием. Наследие веков, прекрасное прошлое Европы сопротивляется коричневой чуме. Можно спасти Европу. Но время не терпит. Наивно думать, что народы, выдержавшие тысячу дней, выдержат и другую тысячу. Этой весной перед защитниками жизни и культуры, перед всеми народами, воюющими против фашистской смерти, встает грозное слово: время!
Никто не сомневается в конечной победе антигитлеровской коалиции. Сталинград был блистательным началом. Красная Армия и поддерживающая ее страна показали духовную силу, решимость. Мы знаем, что вместе с союзниками мы нанесем последний удар гитлеровской военной машине. Но спящую красавицу нужно освободить до того, как она станет мертвой красавицей, — я говорю о плененной фашизмом Европе. Мало победить, нужно сохранить те живые силы, которые позволят виноградарям Бургундии снова насадить лозы, рыбакам Норвегии снова раскинуть сети, каменщикам Европы снова отстроить города и ученым донести до нового поколения полупогасший факел познания. Горькой будет победа, если во Франции не останется ни докторов, ни художников, ни виноделов, ни электротехников!..
Я видел в Смоленской, Орловской, Курской областях деревни, которые сохранились: немцы не успели их сжечь. Красная Армия спасла много ценностей от разрушения. Она спасла от физической или моральной смерти миллионы людей. Армии антигитлеровской коалиции должны спасти Европу, ее людей, ее культуру, ее душу. Есть нечто дорогое всем врагам фашизма. Ученые Оксфорда и Киева знают, что такое Сорбонна или институт Пастера. Конечно, Хемингуэй или Голсуорси не похожи на Алексея Толстого или на Шолохова, но я не мыслю Хемингуэя без Льва Толстого и Алексея Толстого без Диккенса. В Лондоне любят пьесы Чапека, но без живой и свободной Праги нет Чапека. Но без живой и свободной Франции американцы никогда не увидят картины Матисса или Марке. Как бы ни представлял себе тот или иной государственный мыслитель будущее европейских государств, оно может покоиться только на культуре, на нормах общежития, на человеческом достоинстве.
Из камня можно строить дома самых разнообразных стилей, но в пустыне нет камня. В пустыне песок, а из песка ничего не построишь.
Никогда еще весна так не томила старую Европу. Весна 1943 года встает перед Европой не только как смена времен года, как прилив космической жизни. Она встает как призыв к последней, решительной схватке, как начало воскресения.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.