«Долой безобразников по женской линии»

«Долой безобразников по женской линии»

Не осмелившись признать проституцию специфической профессией, как это было в царской России, большевики не ввели и уголовного наказания за нее. Более жестким было отношение новой социальной системы к стороне спроса на сексуальные услуги. Ситуация эта в советской действительности усугублялась еще и тем, что первыми спрос на доступных женщин предъявили представители возрождающегося слоя городской буржуазии – разного рода предприниматели, посредники, перекупщики. Ярко охарактеризовал настроения в среде нэпманов К.И. Чуковский в дневниковой записи от 27 ноября 1922 года: «Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина, женщины… Все живут зоологией и физиологией»994.

В условиях нэпа возродился институт содержанок. В.К. Кетлинская описала судьбу своей ровесницы, студентки Внешкольного института. Та без особого стеснения рассказывала своим подругам о выпавшей на ее долю удаче, о том, что «в нее сильно влюбился один меховщик, очень богатый коммерсант, он приходит к ней раза три в неделю на два-три часа…»995. Спросом пользовались у новой буржуазии дома свиданий. Упоминавшийся выше «салон гражданки Т.» посещали многие известные в коммерческом мире Ленинграда люди, а также представители интеллигенции. Курьезная история произошла с известным партийным журналистом Ольдором (И.Л. Оршером), который, судя по всему, тоже наведывался к гражданке Т. Уличенный в связи с проститутками, он отправился искать защиту у М.И. Ульяновой. Та, как пишет К.И. Чуковский, «пришла в ужас… Тов. Оршер, мы вам доверяли, а вы ходите на свидания с эсерами и меньшевиками! Стыдитесь! Так до конца и не поняла, что такое дом свиданий»996.

Услугами ресторанной и гостиничной продажной любви в 1920-е годы стали пользоваться и советские «хозяйственники». В 1926 году в Ленинграде прошел шумный процесс по делу Карточной фабрики. Предприятие возглавляли молодые люди, выдвинутые на свои посты партией большевиков. Однако соблазн растратить казенные средства оказался сильнее убеждений. Деньги, выданные на расширение производства, были истрачены на кутежи в ресторанах с публичными женщинами997. Сведения об этой категории клиентов нашли отражение в фольклоре торгующих собой женщин. В популярной в годы нэпа песне «Проститутка от бара» были следующие слова:

Меня купит растратчик богатый,

И на Остров уеду я с ним.

В начале 1920-х годов в советской печати поддерживалась иллюзия «высокой нравственности» рабочего класса. Известный в то время журналист И. Лин, специализировавшийся на молодежной тематике, писал в 1923 году: «Торгуются с проститутками прилизанные молодые люди в пенсне, моноклях, в крепко заглаженных брючках, а рабочего парня там не найдешь…»998 Желаемое в данной ситуации выдавалось за действительное. До революции значительная часть рабочих рассматривала контакты с продажными женщинами как норму досуга. Материальные трудности первых лет революции несколько изменили ситуацию. Стабилизация же экономического положения в середине 1920-х годов вернула многих к традиционным практикам повседневности, в том числе сексуальной жизни. Действительно, если в 1920 году, согласно данным опросов, к услугам проституток прибегали около 43 % рабочих и 41,5 % представителей других слоев городского населения, то в 1923-м продажной любовью пользовались 61 % мужчин, трудившихся на фабриках и заводах, и 50 % занятых в иных сферах экономики, в торговле и т.д.999

Многие рабочие, по свидетельству медиков и социологов, полагали, что «ходить к проституткам» и болеть венерическими болезнями – дело вполне обычное, доказательство «молодечества»1000. Анонимный анкетный опрос, проведенный в 1925 году среди московских рабочих, показал, что услугами уличных женщин пользуются 27 % текстильщиков, 31,6 % швейников, 42,3 % металлистов, 78 % печатников (последние были самой обеспеченной категорией рабочих). Такая же картина наблюдалась и в Ленинграде. Там в пролетарских районах в конце 1920-х годов складывался контингент постоянных потребителей продажной любви. Среди них, как отмечали авторы книги «Мелочи жизни», написанной по материалам обследования быта ленинградских окраин, можно было встретить «и мастера с “Треугольника”, и безусого подростка с “Путиловского”, и чернорабочего с “Веретена”…»1001. Еще одно свидетельство прочных контактов «пролетарской массы» с институтом продажной любви – уровень распространения венерических заболеваний. Анкетирование 5600 больных сифилисом мужчин, проведенное в Ленинграде в апреле 1927 года, показало, что половина из них – рабочие, 19 % – безработные, 11 % – служащие, около 3 % – крестьяне и 18 % принадлежат к остальным социальным слоям. Начали половую жизнь с проститутками 31 % опрошенных, а имели сношения с ними в дальнейшем подавляющее большинство анкетированных – 74 %. Своеобразным показателем дальнейшей «демократизации» потребителей проституции могут служить и данные о местах заражения сифилисом и гонореей. В 1920-е годы заражались этими болезнями прежде всего те, кто имел половые сношения с продажными женщинами прямо на улице, на скамейке в парке. Конечно, советские чиновники и нэпманы в этих местах не появлялись. Потребители же дешевой любви, не располагавшие большими средствами, не брезговали такой обстановкой.

Таким образом, даже разрозненные, иногда косвенные материалы все же подтверждают тот факт, что во второй половине 1920-х годов социальные характеристики стороны спроса на услуги публичных женщин стабилизировались. Как и до революции, основную массу потребителей составил так называемый средний слой, подавляющее большинство в котором представляли квалифицированные рабочие. Для них контакты с проститутками являлись бытовой нормой.

К сожалению, ничего определенного нельзя сказать о мужчинах, пользовавшихся продажной любовью в эпоху большого стиля. Социологические исследования, выявляющие проблему клиентов института проституции, уже не проводились, обходит молчанием этот вопрос как документальный, так и художественный нарратив. Тем не менее спрос на услуги института продажной любви, хотя и тщательно скрываемый, на самом деле не мог уменьшиться на фоне гигантских территориальных перемещений и тех сложных процессов, которые происходили в советском обществе в области сексуальности. Несмотря на официальное преследование института продажной любви, развернувшееся с 1929 года, власти сквозь пальцы смотрели на почти профессиональных проституток, «работавших» в крупных советских морских портах, и в первую очередь там, где действовали магазины системы «Торгсин». О «жрицах продажной любви» с возмущением писали в Коминтерн иностранные моряки, прибывавшие в СССР1002. Косвенные данные об этой проблеме в конце 1930-х годов можно встретить в совершенно неожиданных источниках. О проституции, а следовательно, и о ее потребителях свидетельствуют, например, материалы одного из совещаний в ЦК ВЛКСМ в декабре 1937 года, посвященного вопросам борьбы с «врагами народа». А.В. Косарев, тогда первый секретарь ЦК комсомола, проанализировав систему исключения из рядов Коммунистического союза молодежи, отметил, в частности, что многие девушки, лишенные комсомольских билетов, теряли работу и нередко вставали на путь проституирования, легко находя себе клиентов из числа «неустойчивых в классовом отношении» лиц1003.

До революции походы в публичные дома, в рестораны и трактиры, где можно было встретить продажных женщин, рассматривались многими мужчинами как некая форма проведения досуга. Подобные практики частично сохранились в условиях нэпа. В 1930-е, когда резко изменился стиль повседневной жизни, контакты с представительницами продажной любви осуществлялись сугубо тайно. Это не могло не сказаться на ощущении моральной и физической нечистоплотности содеянного. Растворение проституток в стабильных социальных слоях приводило к тому, что мужчины, обладающие повышенной сексуальной активностью, теряли чувство меры в обращении с женщинами, не склонными ни к какой распущенности.

Административно-медицинские меры, которые царское правительство принимало в отношении проституции, в определенной степени можно расценивать как форму «милости к падшим»: здоровье и безопасность потребителей сексуальных услуг охранялись Врачебно-полицейским комитетом. Новая социалистическая мораль, принципы которой оказались во многом созвучны религиозным установкам, резко осуждала сторону спроса и даже была склонна возложить на нее всю ответственность за существование проституции в условиях советской действительности.

Уже в 1918 году в Петрограде по инициативе одного из районных органов власти было решено наказывать «развратников и соблазнителей штрафом до 1 тыс. рублей и арестом с принудительными работами сроком до 1 месяца с опубликованием о сем в газетах»1004. Впоследствии критика потребителя проституции велась в контексте идей солидарности трудового коллектива и его интересов. «Мужчина, купивший ласки женщины, уже перестает в ней видеть равноправного товарища», – заявляла А.М. Коллонтай, подразумевая прежде всего совместные усилия, осуществляемые в условиях всеобщей трудовой повинности1005. Рассматривая проституцию лишь как наследие капитализма, новые идеологические структуры пытались – во всяком случае, в первой половине 1920-х годов – снять с продажных женщин ответственность за их поведение. Так, в 1924 году заведующий венерологической секцией Наркомата здравоохранения известный врач В.М. Броннер заявил в интервью «Рабочей газете»: «Основное положение, из которого мы исходим при построении нашей работы, – это то, что борьба с проституцией не должна быть заменена борьбой с проституткой. Проститутки – это только жертвы или определенных общественных условий, или тех мерзавцев, которые втягивают их в это дело»1006.

Такая постановка вопроса была явно чревата политизированным отношением к проблеме спроса на проституцию. Не случайно участники II Пленума ЦКК, проходившего осенью 1924 года и посвященного проблемам партийной этики, вполне серьезно спорили о том, может ли коммунист пользоваться услугами продажных женщин и как это сочетается с его идейными воззрениями1007. Любопытно, что при задержании гражданина, вступившего в связь с проституткой, органы правопорядка прежде всего выясняли его партийность. Об этом свидетельствуют тексты спецсообщений, которые работники милиции пересылали в райкомы ВКП(б). В одном из них, отправленном в июне 1923 года начальником 6-го отделения петроградской милиции в Володарский райком РКП(б), говорилось: «При сем сопровождается регистрационная карточка за № 14244, составленная на члена Р.К.П. тов. Архипова Николая за нахождение в номерах “Перепутья” с девицей легкого поведения»1008. Такой документ, как правило, служил поводом к исключению из партии. Нередко власти пытались переложить на потребителей значительную долю ответственности, в том числе и уголовной, за вовлечение «невинных жертв» в «грех» продажи своего тела. В начале 1924 года на заседаниях Ленинградского губсовета по борьбе с проституцией с негодованием отмечалось, что после скандалов, учиненных пьяными компаниями в ресторанах, милиция задерживает лишь гулящих девиц, а мужчин оставляет в покое. В связи с этим венерологическое отделение Ленинградского здравотдела предложило: мужчину, виновного «в приставании к женщине», привлекать к ответственности за хулиганство, а обращающегося с целью разврата к своднику – за пособничество в сводничестве1009. В определенной степени это предложение можно истолковать как еще одно из проявлений правового хаоса, царившего в Советской России. Следует отметить, что в отсутствие легальной проституции положение ее потребителя становилось более уязвимым, чем в царской России. Мужчина обязан был сдерживать проявления своей сексуальной активности. Но, судя по всему, большинство населения в 1920-е годы не могло еще смириться с мыслью о полной ликвидации официального института продажной любви. Обращение к его услугам было своеобразной поведенческой нормой для определенной части горожан, и попытки введения любой системы наказания за это вызывали недоумение и сопротивление. Однако властные и идеологические структуры продолжали наступление на потребителя проституции.

В начале 1925 году «Рабочая газета» организовала инсценировку суда над проституткой, заразившей венерической болезнью рабочего. Суд вынес суровый приговор содержательнице притона, а проститутке и рабочему – общественное порицание. Газета открыла дискуссию по данному процессу. Редакция предлагала применять к потребителям, в зависимости от частоты их обращения к проституткам, следующие меры: товарищеское порицание или выговор, огласку в печати, общественный открытый суд. А члены Центрального совета по борьбе с проституцией требовали даже лишать мужчин, обратившихся к проституткам, избирательных прав.

И все же правовых методов воздействия на сторону спроса выработать не удалось. Возможно, это объяснялось и тем, что значительную часть потребителей проституции составляли рабочие. Привлечение их к уголовной ответственности за контакты с продажными женщинами могло разрушить миф о моральном облике господствующего класса советского общества. Но в целом идея карательных мер в отношении стороны спроса не погибла. Так, женский отдел Ленинградского обкома ВКП(б) поставил в 1928 году вопрос о распространении на мужчин-клиентов статьи Уголовного кодекса о наказании за принуждение женщины к проституции. Районные же совещания по борьбе с проституцией предложили о случаях обращения к женщинам легкого поведения «сообщать на фабрики и объявлять на общих собраниях в присутствии жен». «Эта жестокая мера – общественный и политический расстрел», – говорили сами инициаторы данного метода1010. Кроме этого, только в феврале 1929 года в городе за развлечения с «девочками» сняли с работы 32 человека и еще 62 наказали более сурово, вплоть до высылки.

Но уже в 1930-е столь масштабные кампании не проводились. Одновременно в сознание населения внедрялся стереотип причисления представителей стороны спроса к классовым врагам. Известный публицист и социолог Д.И. Ласс, например, писал в 1931 году: «Надо вскрывать лицемеров, которые под прикрытием громких революционных фраз совершают контрреволюционные поступки, прибегая к услугам проституции…»1011 Эта установка надолго парализовала ментальность советских людей, которым активно внушалась мысль о том, что любые формы девиантности, в том числе и контакты с проститутками, свойственны лишь неполноценным в классовом отношении людям.

В определенной мере подобная идея являлась продолжением концепций вульгарного феминизма и воинствующего аболиционизма начала XX века. Но в советском государстве она была возведена в ранг официальной политики. На фоне насильственной деэротизации общества все это вело к тому, что люди с повышенной сексуальностью нередко разрешали свои проблемы противоправным способом: принуждали к сожительству женщин, находившихся в служебной или материальной зависимости от них, прибегали к изнасилованиям и т.д.

Конечно, подобные действия наказывались советскими законами. Таким образом, социалистическое государство выразило свою абсолютную непримиримость по отношению к потенциальным потребителям проституции. В дореволюционной России законодатель, конечно, не поощрял развитие сексуальных услуг, но относился к ним терпимо. Действовавшая одновременно система социальной реабилитации падших женщин в определенной мере гарантировала хоть какие-то права проституткам в условиях легализованной торговли любовью. Логично предположить, что в ситуации юридического отрицания каких-либо прав потребителя проституции женщина, вовлеченная в сексуальную коммерцию, должна была пользоваться особыми условиями для адаптации к нормальной жизни. Однако в реальности все было значительно сложнее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.