Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

15–18 марта 1916 г. – м. Копычинце.

Моя дорогая Наташечка,

Я думаю, что завтра в среду придет курьер, поэтому заблаговременно начинаю писать, только очень длинного письма я писать не буду. С вчерашнего дня, мне что-то немного нездоровится, ничего такого нет, но чувствую страшную вялость, и голова побаливает. Я бы ничего против заболевания тифом не имел, по крайней мере, на законном основании мог бы вернуться на продолжительное время домой. Я продолжаю неистово томиться душевно и нравственно. И мне тем более тяжело, что мне не с кем об этом поговорить, нет ни Ивана Александровича [Кадникова], ни Коки [Абакановича], я с ними не стеснялся и мог говорить обо всем. Из теперешней компании я менее всего стесняюсь кн. [В.А.] Вяземского, он, право милейший человек и трогательно ко мне относится; когда замечает, что я бываю грустным, всегда старается развлечь меня и предлагает свои услуги. Но ведь дело в том, что никто, конечно, не может мне помочь в моей тоске. Другие никто не тоскуют. Меня только и спасает чтение, но ведь в конце концов устаешь читать. Погода совсем весенняя, и уже семь дней, как солнце показывается. Сегодня безоблачное небо, в тени 12°. В лесах множество подснежников и синих перелесок. Днем мы последние семь дней делаем прогулки пешком, и, по правде сказать, я это делаю без всякого удовольствия, а просто для здоровья, потому что если сидеть целыми днями взаперти, то в конце концов заболеть можно. Воздух в лесу весенний, такой же, как у нас бывает в это время, поют птички, но сердце ничто не может радовать, ничто не утешает, да оно здесь отсутствует и всецело находится безотлучно около тебя. – Теперь буду отвечать на твое первое письмо, я в том письме написал о [Н.П.] Лавриновском и о векселях, а теперь напишу о другом. Мне все-таки совершенно непонятно, что по просьбе Бориса [Владимировича], Государь так просто и легко согласился на выдачу 300 т. рублей Yeanne, и почему Государь должен обеспечивать чужих дам, я в первый раз слышу такую вещь. – Я считаю, что если [Н.Н.] Джонсон считает себя близким другом [великого князя] Бориса [Владимировича], то он обязан его обо всем предупредить, а уже дальнейшее – это дело Бориса. Yeanne очень жалко, я сожалею, что с ней не познакомился. Разговор [императрицы] А[лександры] Ф[едоровны] с Андрониковым меня очень удивляет, нежели она могла сказать такую бестактность, просто не верится! – Что случилось с бедным Джеком до его смерти? Может быть это было тихое бешенство, узнала ли ты от ветеринара, какая могла быть тому причина? – Наташа, ты напрасно все меняешь докторов, очень важно иметь своего постоянного, который бы знал твою натуру, выбери себе кого угодно, только не лечись каждый раз у нового! Пожалуйста, послушай меня! – Мы расположены примерно на полпути от Тарнополя к Тлустэ, на большом шоссе, по которому так часто приходилось разъезжать в прошлом году весной и летом. Дороги теперь совсем подсыхают, так что на Волочиск вскоре можно будет совсем легко проехать; если отсюда ехать через Тарнополь, то это около 80 верст. От Киева до Тарнополя поезда идут от 12–14 ч. – Хорошо ли сделан ремонт в нашем доме? Ты мне говорила, что к Пасхе переедешь в Брасово, где проведешь все лето. Это было бы самое лучшее решение во всех отношениях, вдали от суеты и поближе ко мне. Детям также будет хорошо, кроме того, из наших знакомых всегда найдутся такие, которые будут рады провести лето в таких хороших условиях. – Пожалуйста, поручи Джонсону составить хороший ответ Муравьеву на все его письма от 2 февраля по 20-е, которые я получил с последним курьером, при этом объяснить ему причину такого позднего ответа. А затем я перепишу это письмо. Только попрошу тебя проверить черновик, который будет составлен Джонсоном. – Я так рад, что ты и Беби поправились, только нехорошо, что у тебя так долго держится кашель, эмс с подогретым молоком очень этому помогает. Погода должна же и у вас, наконец, исправиться, тогда весна быстро придет и на душе, Бог даст, станет лучше. Только что получил телеграмму, ты пишешь, что Алеша [Матвеев] возвратится только в мае, а также, что валит густой снег, гулять нельзя, сугробы по горло. Я знаю, как ты ненавидишь снег, и мне ужасно тебя жалко, а я сижу сейчас у открытого окна, так тепло. До сих пор книг читать мне не удается, потому что газеты занимают много времени и разные записки, которых я еще не успел всех прочесть. Пожалуйста, пришли мне французскую или русскую книгу пикантного содержания, а я веду такую строгую, отшельническую, монашескую жизнь, что начинаю весь зарастать мхом, как снаружи, так и внутри. – Жду с нетерпением твои портреты, и мысленно представляю их, все девять штук в ряд перед моими глазами на письменном столе. Страшно надеюсь, что ты их скоро, скоро пришлешь. – Сегодня днем мы сделали первую прогулку верхом и ездили исключительно в лесу. Около этого местечка много больших лесов, граб, дуб, липа, а елей совсем мало. Поля совсем наши русские, черноземные. Когда я утром писал, у меня со вчерашнего дня болела голова, но к завтраку, к счастью, прошла и сейчас я себя чувствую хорошо, только слабым. Как мне не противно, а придется немного есть мясную пищу, хотя [бы] по два, три раза в неделю. Хотя может быть причина и другая. Летом я не вегетарьянствовал, а все-таки чувствовал большую слабость и, вообще, было плохое у меня самочувствие. Напиши мне, чем ты теперь питаешься и какое самочувствие, была ли ты у старика Бертенсона? Если нет, то я очень прошу тебя к нему съездить, обещай мне это сделать! – Теперь я кончу, приму ванну и лягу спать, устал, хотя ничего не делал и час не поздний, всего 9? ч. Спокойной ночи, моя дорогая Наташа, я тебя нежно целую и очень надеюсь, что увижу тебя во сне; сплю я неважно, часто просыпаюсь и рано встаю, даже, если поздно лягу.

16 марта. – Мое желание видеть тебя во сне сбылось, это было в Гатчине во дворце, я не так хорошо тебя видел, как чувствовал тебя, после чего я проснулся и страшно был разочарован тем, что это оказался сон. Сегодня ровно месяц, как мы расстались с тобой, невероятно грустно мне без тебя живется, для меня это вычеркнутое время из моей жизни, и когда наступает вечер, я с такой радостью вычеркиваю еще один пустой день. – Я только что вернулся к себе, смотрел самокатную роту, которая при нашем корпусе, состоит она из 280 ниж[них] чин[ов], 2 пулемета, при пяти офицерах. Они показали мне учение, причем ехали по полю на велосипедах, хорошо ровнялись и делали перестроения. Сапоги у них коротенькие, со шнуровкой и забинтованные ноги, фуражки мягкие с большими козырьками, вообще, одеты хорошо и похожи на англичан, на милых и симпатичных наших союзников.

17 марта. – Душечка моя Наташа, вчера я больше не успел писать, потому что ездил смотреть бригаду, которая от нас уходит и присоединяется к Гвардии, это Уланы Его В[еличества] и Гродненские гусары. Вернулся я только к обеду и т. к. устал, то лег в 10 ч. Курьер приехал, когда я спал, так что только сегодня я имел удовольствие читать твое длинное письмо. Благодарю тебя сердечно за него, дорогая моя Наташа. Мне было так ужасно грустно и тяжело читать про болезнь нашего дорого Джекиньки и про его последние минуты. Пока я читаю все твое описание, я опять страшно плакал и запер двери на ключ, чтобы мне никто не мешал. Когда мы тогда уезжали из дома, Джек куда-то скрылся, и я с ним не простился. Мне все время было грустно, что я его не видал до отъезда, а уж теперь тем более. Ты его хотела еще взять с нами в путешествие, а я отсоветовал это сделать, зачем я это сделал, может быть, он бы тогда и не заболел! На моей душе так страшно грустно и темно, что и сказать тебе не могу. Затем ты в таком, я вижу, угнетенном состоянии (что совсем понятно), и вот все эти тяжелые обстоятельства в совокупности и угнетают меня почти до сумасшествия.

18 марта. – Кончаю это письмо сегодня утром, не хочу задерживать курьера дольше и надеюсь, что он в понедельник передаст тебе это письмо. Вчера мне очень мало пришлось тебе писать, ввиду того, что я писал духовное завещание и письмо [В.Б.] Фредериксу с просьбой поддержать его и провести его в той редакции, как оно мною написано. Мое первое письмо вышло слишком длинное, неинтересное (к сожалению, все мои письма этим отличаются) и отвратительно написанное. – На следующей неделе Ларька [Воронцов-Дашков] едет в Петроград, с ним я также напишу тебе, он лично передаст письмо и тот разговор, который мы с ним вчера вечером имели, в двух словах он заключается в том, что в конце июня я непременно устроюсь в Ставку, к сожалению, лучшего в данное время ничего не сочинишь. Так вот, моя дорогая, я умоляю тебя на это рассчитывать и не падать больше духом, т. к. это совсем решенный вопрос. Хотя в Ставке и не очень-то сладко, т. е. симпатично, все же, да и самое главное, то, что я не буду так связан службой, благодаря чему нам можно будет часто видеться. Человек легко терпит, когда есть впереди надежда, а вот когда этого маяка нет, к которому можно прицепиться, тогда совсем плохо. – Я не умею письменно выражать мои мысли, да и не только письменно, даже в разговоре, а тем более сегодня у меня ничего не выходит, поэтому мне лучше кончить писать. Главным образом мне трудно писать, потому что ты мне не веришь, не любишь, не веришь, не доверяешь, считаешь, что ни в чем не помогаю тебе. Начинаю писать глупости, мои мысли туманятся, все равно ни к чему. И как это жалко и тяжело, что ты меня считаешь таким мерзавцем по отношению к тебе. А на самом деле, у меня кроме огромной любви, преданности, привязанности и чувства доверия к тебе нет ничего другого и ни к кому другому. – Когда же, наконец, можно будет уехать подальше от всех и всего, я так, так устал! – Еще раз благодарю тебя, моя дорогая, за длинное письмо и постараюсь вперед еще больше исполнять твои желания. Да хранит и благословит тебя Бог. Благодарю детей за их милые письма и целую их нежно. – 26 марта мысленно и молитвенно буду с тобою в Москве. Будь здорова и береги себя, моя прелестная Наташечка. Крепко, крепко обнимаю и крещу тебя. —

Всем существом преданный и любящий тебя твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 27–38 об. Автограф.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.