Серебряная прядь

Серебряная прядь

Алексей Кубышкин рано поседел. Серебряные пряди в его волосах — это памятки о некоторых случаях, связанных с его профессией. Одна из этих прядей, над правым ухом, напоминает ему о том, как он испытывал известный истребитель, который инженеры, в несколько измененном и более подходящем для фронта варианте, собирались в случае удачных испытаний выпускать в значительном количестве.

Самолет благополучно прошел все стадии проверки. Оставалась последняя — пикирование. Летчик сделал несколько полетов, каждый раз увеличивая начальную высоту и конечную скорость пике. Едва уловимые, но нехорошие симптомы в поведении машины заставляли его кропотливо искать причину их, совершать все более рискованные полеты. Зародившиеся сомнения Кубышкин разрешил, наконец, в морозный уральский день, когда так хорошо побродить с ружьем по лесу, что он с товарищами и собирался сделать после полета.

С голубой, холодной, пятитысячеметровой высоты Кубышкин ринулся вниз. Скорость бешено росла. Копьем пронзая воздух, самолет несся к земле. Высокое пронзительное пение мотора, как сирена воздушной тревоги, разрывало тишину.

Знакомое, непередаваемое чувство неимоверной быстроты полета охватывало летчика, заставив его невольно втянуть голову в плечи. Он впился глазами в прибор. Стрелка скорости дрожала у предельного деления шкалы.

«Вперед! Вперед! — подстегивал он себя. — Еще и еще быстрей!!!»

Заснеженные леса огромными скачками мчались навстречу. Машина дрожала. Она уже не пела, — визжала резко и злобно. Стрелка указателя скорости, дойдя до конца шкалы, остановилась. Летчик перевел взгляд на элероны. Вот в них-то он и сомневался. Сквозь тонкую, предельно натянутую полотняную обшивку выпирают нервьюры. Их можно сосчитать, как ребра исхудавшей лошади.

«Скорость! Еще добавить скорость!» кричит самому себе Кубышкин, изо всех сил отжимая вперед штурвал.

Нос машины уже вертикален земле, но летчик переводит его дальше, вычерчивая тупой угол в пространстве.

Это отрицательное пикирование. Кубышкина отрывает от чашки сиденья. Если б не привязные ремни, он вылетел бы наружу. Теперь он висит на ремнях. Кровь приливает к лицу, к глазам, которые он не сводит с элеронов. Раздается сухой треск. Какие-то клочья летят в стороны. Одного элерона уже нет. Изуродованные куски другого пока еще держатся на месте. Нормальная работа крыльев нарушена, машину втягивает в спираль. Ее ничто уже не спасет.

«Скорей надо выбираться», подумал Кубышкин, шаря руками по телу в поисках замка.

Но он никак не может нащупать замок. Земля мчится навстречу. Летчик лихорадочно шарит по животу, но ему удается лишь кончиками пальцев коснуться холодной стали замка.

«Неужели не выпрыгну?» проносится в голове.

Он борется за жизнь. Прошло всего лишь несколько секунд, но они кажутся часами. Кубышкин до хруста в костях изворачивается всем телом, пытаясь ухватить замок. Никогда раньше он не предполагал, что его тело обладает такой кошачьей гибкостью. Рука, наконец, прочно захватывает замок. Еще через мгновение Кубышкин пулей вылетает из самолета. Он хочет сразу же рвануть за парашютное кольцо, но вовремя спохватывается. Надо подождать. Парашютные стропы не выдержат огромной скорости падения, сообщенное его телу самолетом, и лопнут. Через несколько секунд падение замедлится, тогда… Кубышкин дергает кольцо. Его встряхивает, потом наступает тишина. Самолета нигде не видно. Тишина кругом необычайная. Будто ничего не произошло. Навстречу летчику, колыхаясь, приближаются деревья. Парашютный купол застревает на верхушке невысокой сосны. Болтаясь, как на качелях, летчик достает нож, обрезает стропы и летит в сугроб. Минуту-две лежит довольный: спасся! Сладкая истома разливается по телу. Но он вскакивает, иначе можно замерзнуть. Где он?

— Ага-га, ага-га! — кричит Кубышкин.

Эхо несколько раз повторяет и уносит звук. Никто не откликается в ответ, и снова наступает тишина. Тогда он решает идти в сторону проселка, замеченного сверху. Но то, что из кабины самолета кажется близким, в действительности выглядит по-иному, особенно когда болит и ноет все тело и подкашиваются ноги. Вдруг он замечает на снегу свежие следы. Разглядев их, Кубышкин угрюмо усмехается, вспоминая несостоявшуюся охоту.

— Непредвиденное меню: волчатина вместо зайчатины. На всякий случай, — бормочет он, перекладывая пистолет из кобуры в карман.

Отдохнув, летчик трогается дальше. Пушистые снежинки осыпаются с сосен, попадают на разгоряченное лицо и приятно охлаждают его. Кругом глубокая тишина. Хочется прилечь и хоть немного вздремнуть. Но это значит — замерзнуть, и летчик идет, упорно передвигая тяжелые, словно свинцовые, ноги.

Еще через два часа он достигает дороги. Ему повезло: вскоре из-за поворота показались сани. Он что-то объяснил старику-возчику, с явным подозрением и страхом разглядывавшему незнакомого и странно одетого человека. Потом земля закачалась, и летчик рухнул на солому, устилавшую сани.

Очнулся Кубышкин в совхозе, куда его доставил старик. Там уже знали, что пропал летчик. С аэродрома звонили во все концы, прося снарядить охотников из местных старожилов на поиски.

Когда вечером машина доставила Кубышкина домой, жена, отворившая ему дверь, невольно отшатнулась. Летчик бросился к зеркалу и… не узнал себя. Он увидел чье-то чужое, распухшее, квадратное лицо с узкими глазными щелками. А над правым ухом серебрилось большое треугольное пятно.

— Не волнуйся! — деланно-веселым тоном, успокаивая жену и себя, сказал Кубышкин. — Через пять-шесть деньков я стану таким же красивым, каким был вчера. Что же касается моего лица, то им следовало бы гордиться: глядя на него, можно диссертацию написать о влиянии перегрузок на организм летчика. А пока что давай горячего чайку, и я прилягу…

Недели две спустя Кубышкин сделал несколько испытательных полетов на машине с улучшенными элеронами. Все шло как нельзя лучше, и, ужиная как-то вечерком вместе с инженерами, летчик мечтательно сказал:

— Вот бы слетать еще разок на фронт! Хоть немножко повоевать на этом самолете!

— Послушайте, Алексей Георгиевич, — спросил вдруг Кубышкина один из инженеров, впервые видевший его без шлема, — что это за седое пятно у вас над ухом?

— Пустяки! Слабая конструкция… — летчик сделал паузу и, подмигнув соседу, добавил: — моих органов внутренней секреции, управляющих поседением волос.