Броневики с мешками денег для известинцев

Броневики с мешками денег для известинцев

В один из таких вечеров, когда хотелось выговориться, в вестибюле, уже на выходе из редакции, мне повстречалась компания из четырех человек, решившая не спешить по домам, а где-то посидеть. Увидев меня, стали предлагать: давайте с нами! Это были два Сергея — Агафонов и Дардыкин, Валерий Яков, спецкор международного отдела Эльмар Гусейнов. Все знали мое негативное мнение о публикациях в газете после перепечатки из «Монд», но это пока не меняло наших прежних, нормальных отношений. Эльмар был тем человеком, из-за которого несколько месяцев назад возникло первое легкое трение между «Лукойлом» и редакцией. По просьбе руководства компании газета направила его в Ирак, где наш акционер вел переговоры об участии в разработке крупного месторождения нефти. Оплатившие поездку лукойловцы остались недовольны напечатанным материалом. Жаловались Голембиовскому. Тогда он не возмутился, теперь этот случай использовался как одно из свидетельств цензуры со стороны нефтяной компании.

По предложению Эльмара мы поехали в ресторан, который держали его земляки из Баку. Два часа, проведенных за хорошей едой и выпивкой, превратились, как водится у газетчиков, собирающихся за столом вне редакций, в очередную производственную летучку. Много раз в этом нестройном разговоре начиналась, прерывалась и снова возобновлялась речь о будущем газеты. Все сходились на том, что ее судьба зависит от того, каким выйдет из кризиса журналистский состав — единым, дружным или расчлененным, когда каждый сам по себе. С какого-то момента мой слух стали резать фразы, делившие нынешний коллектив на хороших и плохих, своих и чужих. Увлекаясь, мои более молодые друзья-коллеги говорили так, будто они уже получили право фильтровать штатное расписание, дошли и до самой его верхушки.

— Гонзу надо убирать, — категорично произнес Яков, и все понимали, что имеется в виду Гонзальез.

— Конечно, — поддержал его Дардыкин. — А потом дойдет очередь и до Галембы. — Кто-то чуть раньше так уже поименовал Голембиовского.

Я откинулся на спинку стула, закрыл глаза, попытался представить, как бы они распорядились мною в мое отсутствие и под какой кличкой. Пока я фантазировал о себе, Агафонов защитил «Галембу»:

— Игорь при любом раскладе должен оставаться на месте.

По кадровому вопросу подавал голос и Эльмар, но со свойственной ему деликатностью никого не увольнял. Мне же хотелось все услышанное обратить в шутку, а она как-то не выстраивалась в уме.

Тем временем над нашим столом уже стал витать чуть ли не лозунг «кто не с нами, тот против нас».

— Гонза предатель, — снова заговорил Яков, — он дал подлые интервью. Его будем убирать. — И вежливый вопрос ко мне:

— Вы как к нему относитесь, Василий Трофимович?

Я отвечал, что мое мнение в редакции известно: Гонзальез — хороший журналист, но никакой бизнесмен. На это Яков сказал:

— Значит, вы с нами.

И тут я, отказавшись от желания шутить, заговорил о том, что меня встревожило появившееся сейчас, за этим столом, предчувствие чего-то очень плохого в известинской жизни, деление на наших и ваших может привести всех нас к состоянию взаимной вражды и ненависти. Подали чай, и опять мы переключились на что-то другое. Когда уходили, Яков сказал мне, что есть идея расставания с Гонзальезом и было бы хорошо, если бы и я принял в этом участие. Я махнул рукой — ладно, мол, на сегодня хватит…

Вернувшись домой, вынул из портфеля экземпляр снятой в редакции ксерокопии статьи в журнале «Эксперт», посвященной отношениям «Известий» с «Лукойлом». К ней подверстана набранная самым мелким шрифтом «Беседа с вице-президентом АО “Редакция газеты «Известия»” Эдуардом Гонзальезом». Еще раз перечитал, чтобы лучше понять, в чем там подлость. Текст произвестинский, разве что вот эти три вопроса — ответа?

— Как вы оцениваете эти события?

— Все это произошло, конечно же, из-за публикации. Я только знаю, что Алекперов расстроился, прочитав перепечатку из газеты «Монд». И правильно сделал.

— А каково ваше отношение к этой публикации?

— Я считаю, что не надо было перепечатывать без комментариев, без дополнительного расследования, без какого-то наведения справок. Незачем было печатать. Но здесь я хотел бы подчеркнуть, что та оценка, которую я высказал по поводу публикации, — это, безусловно, моя личная оценка — как человека, который в принципе не вмешивается в процесс формирования газеты.

— Не исключен такой вариант, что «Лукойл» ничего не будет продавать?

— Дай-то бог. Мы будем рады этому партнеру, потому что недоразумения в жизни так или иначе могут быть, никуда от них не денешься. Притирка какая-то должна быть. Когда это будет позади, мы пойдем рука об руку тихо и спокойно.

Примерно таким же было и прочитанное еще днем интервью Гонзальеза «Интерфаксу», в котором он выразил сожаление по поводу черномырдинских миллиардов на страницах «Известий». М-да-а… Эдик мне не друг, но снова напрашиваются слова о том, что истина дороже.

На следующий день, в субботу 19 апреля, домой мне позвонил Яков. Спросил, готов ли я на утренней планерке в понедельник участвовать в смещении Гонзальеза?

— Нет, — ответил я.

Как обычно по понедельникам, на этой планерке в Круглом зале было много народу. Прежде чем начался разговор по газете, внимание всех привлек к себе вставший с места Агафонов. Обращаясь к Гонзальезу, Сергей обвинил его в том, что он «фактически извинился перед Черномырдиным». Следующим выступил Яков, назвавший Гонзальеза «предателем, который сдал Голембиовского “Лукойлу”». Все были в шоке, у всех округлились глаза. Других обвинителей не нашлось. Втянув голову в плечи, держась за живот (он язвенник, плюс панкреатит) обвиняемый покинул зал. Судя по всему, эти выступления призваны были выразить всеобщее негодование коллектива отступничеством Гонзальеза, с чем должен был считаться и президент АО. Сам Голембиовский на планерке не появился, многолетнего друга и соратника ни одним словом не защитил. Находясь рядом, в своем кабинете, он, конечно, знал сценарий казни и его одобрил. В тот же день с учетом «общественного мнения» президент настоял на том, чтобы вице-президент добровольно снял с себя полномочия. Гонзальез был еще и генеральным директором дочернего предприятия «Известия-плюс», существовавшего практически только на бумаге. По требованию Голембиовского он отказался и от этой должности.

Все происшедшее перед планеркой в Круглом зале напомнило мне, как в такой же утренний час 22 августа 1991 года мы снимали главного редактора «Известий» Николая Ефимова. Но это была борьба за высокие идеалы — за свободу слова, за независимость газеты. Сейчас же здесь произошла расправа с человеком, позволившим себе иметь свое мнение и, тем более — высказать его.

Я убежден, что в интересах газеты Эдуарду Фернандовичу давно надо было сбросить с себя коммерческую должность и вернуться к прежней деятельности, где он многие годы преуспевал, пользовался немалой известностью и заслуженным авторитетом — к чисто журналистской работе. Очень велика его вина в том, что «Известия» не смогли успешно развить свой бизнес, занять надежные позиции в рыночной экономике, отсюда и большие проблемы для газеты. Но поступать с ним, как с врагом?.. Это было аморальное действо, недостойное нашего Круглого зала, нашего коллектива, отреагировавшего на случившееся мрачным молчанием.

Думаю, Гонзальеза убирали не только как «предателя». Будучи самой близкой к Голембиовскому и достаточно самостоятельной фигурой, он мешал новой команде в ее влиянии на Игоря, и она расчетливо воспользовалась поводом «предательства», чтобы избавиться от конкурента.

Не скрою, у меня было желание рассказать Игорю, что в азербайджанском ресторане он значился как «Галемба», которого кое-кто хотел бы поставить в очередь на изгнание после Гонзальеза. Но совесть не позволила это сделать. Я решился лишь на короткую фразу, войдя в редакторский кабинет в ту минуту, когда его покидали Дардыкин с Яковым:

— Игорь, — сказал я, — будь осторожен с этими ребятами.

Он бросил внимательный взгляд на меня, как бы желая понять, зачем я это говорю. Но я тут же перешел к теме, по которой он меня позвал. Не исключено, что моя откровенность могла бы как-то повлиять на отношение Голембиовского прежде всего к Дардыкину, с которым они не были так душевны, как, скажем, с Агафоновым. Однако это вряд ли изменило бы наметившийся ход редакционных событий, а главное — я бы не простил себя за поступок, относящийся к разряду стукаческих. Полагаю, что сегодня я имею право сказать то, о чем молчал семнадцать лет.

После того как без ведома нефтяников совет директоров «Известий» перенес годовое собрание акционеров с 22 апреля на 4 июня, вице-президент «Лукойла» Леонид Федун позвонил в редакцию и предложил компромисс: открыть собрание в ранее назначенный день, но объявить перерыв до 4 июня. Редакция на это не пошла.

22 апреля представители компании во главе с Федуном все же попытались провести в «Известиях» собрание, однако их не впустили в конференц-зал. Пока они ждали, что им откроют дверь, по громкой связи был брошен призыв известинцам собраться в холле перед этим залом. Здесь и состоялось выяснение отношений между «трудовым коллективом» и проблемным инвестором. Стихийный митинг не мог сблизить стороны, которые уже далеко отошли от еще недавнего взаимопонимания. Звучали пламенные речи, которые ничем новым уже не отличались. Одни защищали свое право на свободу слова, другие отвечали, что «инвестор не угрожает свободе. Свободе угрожает нищета».

Обиженная таким приемом, но уверенная в своей правоте делегация незваных гостей устами Федуна объявила, что собрание состоится через два часа в соседнем Старопименовском переулке — в актовом зале средней школы № 175. Похоже, что такой запасной вариант был продуман заранее. Это собрание прошло без помех и быстро. Его участники представляли большую часть собственности «Известий» — 51,3 процента акций. В пакет кроме основной доли «Лукойла» (41 процент) входили акции нескольких финансовых фирм, поддерживавших нефтяную компанию. Был избран совет директоров «Известий» в составе семи человек: четыре от нефтяников, трое известинцев. Персонально, как и договаривались в марте, названы Голембиовский, Данилевич, Гонзальез. Единственным известинцем, присутствовавшим на собрании в школе как физическое лицо, был вице-президент до вчерашнего дня, ставший рядовым сотрудником Э. Гонзальез.

Вечером избранные в совет директоров представители «Лукойла» во главе с Федуном вернулись в редакцию, чтобы провести здесь первое заседание в полном составе — вместе с тремя известинцами. Они огласили свое новое предложение: избрать Голембиовского президентом АО и председателем совета директоров, но не главным редактором. Игорь его отверг, заявив, что не устранены причины, вызывавшие возражения журналистского коллектива. В опубликованной в «Известиях» информации об этой встрече указывалось, что главная из этих причин — «отсутствие надежных гарантий защиты журналистов от попыток введения политической цензуры, что исключало бы нормальное выполнение обязанностей газеты перед читателями». Подразумевалось, что такую гарантию может дать выполнение только одного условия — главным редактором «Известий» должен оставаться Голембиовский.

23 апреля по инициативе Федуна состоялась еще одна встреча с Голембиовским, и они договорились взять тайм-аут. Федун улетал в Лондон презентовать ценные бумаги «Лукойла», Игорь пообещал уйти в отпуск. Действительно, 24 апреля он издал приказ: «Ухожу в недоиспользованный отпуск на 14 рабочих дней с 28 апреля по 16 мая 1997 г. Исполнение обязанностей президента АО возлагаю на директора по производству Батарчука Б. А. и исполнение обязанностей главного редактора газеты на Друзенко А. И». Но это был ложный приказ, усыпляющий бдительность противника. О настоящем отпуске не могло быть и речи, поскольку уже развернулась многоходовая операция, цель которой — привлечь второго крупного инвестора в расчете столкнуть его с первым.

Еще в середине месяца в коридорах, холлах, в столовой, кафетерии были расклеены объявления: «Всем, кому дорога судьба редакции, нотариус заверяет доверенность каждый день». Этот же призыв раздавался на планерках, различных заседаниях. Объяснялось и внушалось, что каждому, кто владеет акциями «Известий», надо их передать в управление Голембиовскому. Всего на руках более чем пятисот физических лиц имелось 22 процента акций от общего числа. Ставилась задача собрать их, то есть консолидировать в единый пакет, чтобы главный редактор, действуя по доверенностям, мог им голосовать в интересах редакции. У самой редакции уже было 22,4 процента акций, ранее скупленных у известинцев. Дальнейшие шаги пока не раскрывались, оставались для коллектива тайной.

Здесь надо вернуться к воспоминаниям Якова. На следующий день, после того как установился контакт с олигархом Потаниным, а ребята вместе с шефом выпили по стакану виски, потом и по второму, началась интенсивная работа с будущим акционером. На переговоры с Кожокиным, заместителем Потанина,

мы отправились втроем — Лацис, Агафонов и я, — писал Яков. — Зия сидел во главе стола и внимательно слушал наше общение, лишь изредка задавая уточняющие вопросы. Он в этих переговорах выступал в роли гаранта для обеих сторон, потому что мы никаких бумаг не подписывали, договариваясь на доверии. Мы брали на себя обязательство на деньги, выделенные Потаниным, скупить на рынке (преимущественно у бывших известинцев) свободные акции и довести (вместе с нашими) общий пакет до контрольного. При этом предложили разделить этот пакет поровну — таким образом, чтобы и у ОНЭКСИМа, и у «Известий» было по 25 процентов акций. Кожокин с этим предложением согласился. Принял он и главное наше условие — после завершения всех процедур (при любых условиях) сохранить за Голембиовским пост главного редактора. Пожали друг другу руки, посидели у Зии за чашкой чая, а после этого, окрыленные, поехали в редакцию радовать шефа. <…>

Кожокин и его коллега Горяинов, — продолжает Яков, — практически поселились в редакции. Они изучили добытые нами списки многочисленных акционеров, они просчитали все наши возможности по сбору акций, они присматривались ко всем известинцам, обладавшим в редакции хоть каким-то весом. И они демонстрировали практически полную общность с нашей командой. Горяинов даже как-то пару раз вместе со всеми отправился домой к Агафонову выпивать за будущие успехи. Сергей всегда умел принимать и быть душой компании, поэтому Горяинов чувствовал себя весьма комфортно в нашем добродушном кругу. Никто из нас не ощущал опасности от этой улыбчивой парочки — от Горяинова и Кожокина… Операцию по стремительной скупке акций мы готовили в тайне. Основную скупку решили провести в последние выходные апреля, на которые как раз приходилась Пасха. У лукойловцев, не имевших адресной базы данных бывших известинцев, шансов переиграть нас за эти выходные дни не было. Но только в том случае, если мы успеем все скупить до понедельника…

Именно эти апрельские дни стали временем, когда обстановка в редакции сильно накалилась. Если до двадцатых чисел месяца это была атмосфера борьбы с внешней угрозой, то есть с «Лукойлом», и она основную часть людей сплачивала, то сейчас в повестку дня ворвался и сразу стал главным другой вопрос: продажа акций. Как ни секретили замысел с ОНЭКСИМ-банком, информация о нем просочилась и охватила все кабинеты и коридоры. Утверждалось, что банкиры будут платить намного больше за акцию, чем может дать «Лукойл», если он тоже начнет скупку, хотя акций у него и без того много. Вскоре уже говорилось, что нефтяники точно намерены пополнить свой пакет, а это значит, что цены могут идти вверх. Диапазон звучавших цифр менялся по многу раз на день и в обе стороны — то они росли, то падали, то снова набирали высоту. От земных житейских интересов слухи взлетали в заоблачную политику. Уже называлось имя Березовского, якобы и он с одобрения Кремля готов броситься в гонку за акциями «Известий». И Борис Абрамович уже дает опровержения, чем еще больше усиливает интригу — и нервотрепку в редакции.

Все могло бы успокоиться, войти в деловое русло по сделкам купли-продажи, если бы инициаторам торгов хватило здравого смысла не играть на настроениях людей и их самолюбии, не злить их категорическими указаниями продавать акции ОНЭКСИМ-банку — и только ему. Центром психологического давления на тех, кто колебался, стал кабинет, в котором я отработал почти шесть лет, а теперь его занимал Дардыкин. Отсюда шли звонки в отделы, в корпункты по России и за рубежом с требованиями подчиниться, с угрозами — вплоть до увольнения. Сюда приглашали, вызывали все с той же целью — выбить акции для нужного покупателя, то есть ОНЭКСИМа. Мне есть что самому сказать о посещении этого кабинета, но сначала два свидетельства — от прекрасных журналистов, отдавших многие годы «Известиям». У меня сохранились их письма разного времени ко мне, в которых вспоминаются описываемые выше события в редакции.

Евгений Бовкун, собкор в Германии:

Ты, наверное, помнишь массовое выкручивание рук с требованием дать генеральную доверенность Голембиовскому на право распоряжаться акциями и голосовать на собрании. Я отказывался, объясняя, что приеду голосовать сам. За что подвергался психотеррору по телефону в течение двух недель: с прямыми угрозами увольнения. В этом принимали участие многие, начиная с Дардыкина и Голембиовского, и кончая Лысенко (собкор в Берлине. — В. З.) и Коваленко (собкор в Париже. — В. З.). Прилетев в Москву, я хотел распространить в редакции открытое письмо к Голембиовскому (копия есть у Плутника), но, побеседовав с ним (в присутствии Поляновского), высказал ему содержание письма даже в более резких тонах. Я спросил, а что будет, если завтра они поссорятся с ОНЭКСИМ-банком? Ответа не получил. Я сказал Игорю: если меня собираются увольнять, то и акциями я могу распорядиться по-своему, но если редакции нужны я и мой опыт, то, разумеется, я продаю акции редакции («свою цену» я не назначал). Игорь долго молчал, потом сказал, что дает мне гарантию. В тот же день Дардыкин от имени Голембиовского гарантию уточнил: два года работы в Бонне. Такую же устную гарантию мне дал и Вадим Горяинов, поскольку вопрос продажи мною акций ОНЭКСИМ-банку обсуждался с Потаниным…

Леонид Капелюшный, собкор в Одессе. Акционером я себя, как и все, не чувствовал. Как-то по приезде в Москву Нина Дашьян (секретарь корсети. — В. З.) просто уговаривала меня докупить акции за приватизационные чеки — что-то там происходило в АО. Я отмахивался — чеков нет. Тогда она сама пошла в подземный переход на Пушкинской, купила этих сколько-то там чеков, и что-то там менялось. Или не менялось. Потому что в конце концов у меня акций оказалось стандартно мало — 21.

О продаже акций мне сообщил ответственный секретарь Сергей Дардыкин. Эти новые начальники все мне уже были чужие — по духу. Они хотели заметок, которые писать было легко, но сильно противно. Какую-то хрень с приключениями, кровью и спермой. Я не понимал тогда, как и сейчас не понимаю, что они там говорили про новые «Известия», про старые «Известия». Редакция той поры хотела сама не знамо чаво. Не помню уже кто, но позвонил мне из редакции и попросил что-нибудь такое…

Я вспомнил, что черт знает когда, только начав работать в Одессе, я написал заметочку о коте, который живет на дереве. При наведении «порядка» на Греческой площади — то бишь при сносе игровых павильонов, кот сиганул с крыши павильона на ясень и не слезает. Ему смастерили домик, подают на веревочке ведро с едой, кот там живет без кошки, но в свое удовольствие. И уж не помню кто в редакции, но тогда меня посрамил — как это я додумался…

Я считал, что для последней полосы заметка в самый раз.

И вот теперь, вспомнив об отвергнутой кошачьей истории, я послал ее снова, тем более что кот менее популярным не стал, его теперь даже показывали туристам. Мало что эту чепуху напечатали как серьезный материал — ее даже хвалили и отметили.

Дардыкин, сообщая о распродаже «Известий», говорил, что вот-де наступает для газеты день, когда идет проверка на верность и пр. Я сел на паровоз и приехал. И правильно сделал. Знаешь, почему? Потому что в тот день в последний раз увидел всю нашу собкоровскую братию. Пушкаря, Чемонина, Петра Ворошилова, Баблумяна, Кондратова, Матуковского, Дергачева… Славный у нас был корпус. В «Комсомолке» был хорош, но у нас — просто класс. Жаль, что об этом никто не напишет.

Я был в каком-то смятении, в недоумении. Продажа акций была не просто финансово-торговой операцией, а чем-то другим. Это было как продажа своей хаты в селе (а это совсем не жилье, как квартира в городе), после чего в чужие руки уходит не только угол, где ты ел и спал, а целый мир, и мне стало как-то сильно хреново. Какой-то джинсово-неуверенный пробежал Игорь. Совершенно неожиданно подошел Дардыкин, начал хвалить мою заметку про кота — им же обкарнанную и по сей причине потускневшую и потерявшую идею. Я писал что-то такое, как явление. «Лепрозорий». Получился репортаж из лепрозория. Друзенко тоже был растерянным и, что случалось редко, не захотел идти в гостиницу и вмазать, хотя сало было с «Привоза» и водка приличная.

Уже потом, в гостинице, я понял: отныне газете нужны будут другие перья, собкоры, редакторы. Наше время ушло. Во всяком случае — мое.

У меня есть опыт работы в «Комсомолке» и в «Известиях», мне там и там работалось комфортно, но это два разных мира. Сопоставление их бессмысленно. Наибольше их роднит, пожалуй, только падение. Но в своих размышлениях я пришел вот к какому выводу.

Как-то В. Н. Севрук, еще в своем страшном статусе, выступая на собкоровском совещании, как бы вскользь и как бы шутя, сказал, что в «Известиях» витает неистребимый меньшевистский душок. Сказал не зло, и лично я посчитал это комплиментом. Пережили мы большевистскую эру, переживем и эру дикого капитализма, даже если «Известия» перестанут выходить вообще. Найдется в грядущих временах человек, который достанет их из небытия и воскресит. И чем больше мы оставим памяти о своей газете, тем шансов на это больше…

На первый взгляд, Капелюшный в этом письме местами отходит от темы продажи акций. Мне же кажется, что здесь ничего не говорится лишнего — по письму видно, с какими настроениями люди прощались не только с ценными бумагами «Известий», но и с лучшим, что было в «Известиях».

В один из дней мне позвонил Дардыкин:

— Будет время — загляни, пожалуйста.

Мы всегда были и оставались взаимно вежливы, хотя в последний год очень расходились в оценке многого из того, что появлялось на страницах газеты, как редактировались материалы на выпуске. Но я умел, да и он старался быть выше расхождений в профессиональных вкусах.

В огромном кабинете два стола, один для заседаний, встреч с гостями, переговоров. За него и предложил сесть Сергей.

— Мы разве надолго? — спросил я.

— Ну, как пойдет разговор…

То, что я услышал, не забывается.

— Ты из числа тех, у кого наиболее солидный пакет акций — 0,64 процента. Но тебя пока нет в списке тех, кто продаст их ОНЭКСИМ-банку.

— Продам тому, кто больше за них даст, — ответил я.

— Но ты же патриот «Известий».

— Конечно, — сказал я, — но я еще больший патриот семьи. Если тебе интересно, скажу, что она из шести человек. Двое детей — школьников, двое стариков — ветеранов войны, не ахти зарплата у жены. Кроме того, я помогаю родной сестре в Донбассе — там четыре человека и полная нищета, как везде на Украине. Поэтому я заинтересован в обострении конкуренции между «Лукойлом» и ОНЭКСИМ-банком. Кто выше поднимет цену, тому и отдам.

— Ты же понимаешь, — продолжил Дардыкин, — что если твой большой процент достанется «Лукойлу», это может помочь ему овладеть контрольным пакетом, и тогда мы все проиграли, Игорь не будет главным редактором. Выходит, что потенциально ты можешь быть против Игоря, недругом редакции.

Я разозлился и ответил, что потенциально пошлю его, давнего своего приятеля Сережу Дардыкина, на несколько букв, если он будет со мной говорить в таком тоне.

— Тогда слушай, — сказал он. — Егор Друзенко, почти вдвое младше тебя, оказывается мудрее тебя, смотрит в будущее. У него тоже большой пакет акций, и мы с ним договорились, что он продает их ОНЭКСИМ-банку, а мы взамен оставляем его отца, Анатолия Ивановича Друзенко, первым заместителем главного редактора. Если ты последуешь примеру Егора, то останешься замом главного…

За многие годы пребывания в этом кабинете я несколько раз выходил из себя, о чем сожалею. Но никогда еще он, кабинет, не видел меня в таком состоянии, как при этих последних словах, и не слышал того, какой силы и какие звуки я издал. Я послал его не на три, а на все тридцать три буквы в многоэтажном их построении. Распахнулась дверь, на пороге был ошарашенный Агафонов:

— Что случилось?!

Повторись ситуация сегодня, я, наверное, повел бы себя так же — очень уж меня достала наглая спекуляция на «патриотизме». Хотя понимаю, что сдержанность больше красит человека.

По-другому я реагировал, когда через несколько дней в ином стиле со мной говорили, не предлагая никаких должностей, два человека — они тоже убеждали продать акции ОНЭКСИМ-банку. Сначала это был Владимир Сунгоркин. Оказывается, его «Комсомольская правда» уже сотрудничала с этим банком, продала ему часть своих акций. Володя считал, что было бы хорошо для дела, если бы в одном медийном холдинге пребывали две всегда дружественные газеты — «Комсомолка» и «Известия». Я и ему сказал, что у меня нет ни симпатий, ни антипатий ни к ОНЭКСИМу, ни к «Лукойлу», у меня просто бизнес и ничего кроме бизнеса — у кого будет лучшая цена, тот и хозяин моих акций. Через пару дней объявился Саша Гордин — я о нем уже рассказывал. Когда-то я давал ему рекомендацию для поступления на журфак МГУ, через несколько лет после его окончания он пришел к нам генеральным директором совместного предприятия с немецкой «Бурдой», а сейчас приехал ко мне в качестве менеджера ОНЭКСИМ-банка. Сообщил своему начальнику Кожокину, что меня знает, а тот знал из редакционных бумаг о числе моих акций, и вот теперь Саша явился ко мне агитировать в пользу своей новой конторы. Назвал цену, я ответил, что пока не знаю, сколько могут давать нефтяники. В итоге встречи Саша сказал, что все понимает, доложит Кожокину. И тут у меня раздался звонок от директора департамента общественных связей «Лукойла» Александра Василенко, правой руки Федуна в отношениях с «Известиями». Каким-то образом он прослышал о размерах моего капитала, предложил сумму, которая была несколько ниже банковской. Я сказал, что она меня не устраивает, на что Василенко ответил: можем еще подумать. Договорились созвониться после Пасхи, первомайских праздников…

Я не стал долго выяснять, высказанные мне условия Дардыкина — это его самодеятельность или все согласовано с Голембиовским. Попробовал было пару раз зайти к Игорю, но оба раза секретарь говорила, что он не один. На вопрос «Кто там?», отвечала: «Всё те же». Над этим редакция уже иронизировала: «У главного редактора постоянно всё те же». Вот что писал впоследствии в своей незавершенной работе о событиях в «Известиях» в апреле — июле 1997 года бывший управделами редакции, очень близкий к Игорю и его семье Анатолий Данилевич: «В эти апрельские дни все большее и большее влияние на И. Голембиовского оказывала группа в составе: С. Агафонов, С. Дардыкин, В. Яков. Чуть позже к ним подключились политический обозреватель газеты О. Лацис и редактор отдела политики С. Киселев. Утром, днем, вечером в кабинете главного шли совещания за совещаниями, остаться наедине с И. Голембиовским практически было нельзя, не проходило и минуты, как распахивалась дверь и кто-то из трех обязательно появлялся в кабинете. Ни совет директоров АО «Известия», ни его правление не были в курсе того, что намечается…». Все вышеназванные из этого окружения Игоря предпочитали себя считать «инициативной группой».

Еще раз процитирую Якова, который описывает то, что в эти дни он наблюдал и в чем активно участвовал:

На пятом этаже (это ошибка — на четвертом. — В. З.) в кабинете планерок международного отдела установили сейф и приготовили все необходимые аксессуары для оформления покупки акций. Ответственным назначили Гаяза Алимова и кого-то из бухгалтеров. Данилевич отвечал за то, чтобы в здание не попали случайные люди. Международный отдел уселся за телефоны, чтобы обзванивать бывших известинцев, некоторые из которых уже давно переехали жить в Германию, Канаду, Израиль, Штаты…

Дардыкин отвечал за выпуск газеты. А шеф, почти не покидая кабинета (для «Лукойла» и по документам якобы находился в отпуске. — В. З.), внимательно следил за всеми нюансами этой операции, успевая общаться не только с нашей командой, с почти поселившимся у его стола Кожокиным, но и с многочисленными известинцами, которые дистанцировались от схватки и явно колебались, какой из сторон отдать предпочтение — «лукойловской» или нашей. Ему в эти дни было тяжелее всех, потому что он, как никто другой, видел, с какой неизбежностью разваливается могучий лайнер под названием «Известия». Почти тысяча человек (преувеличение в два раза. — В. З.), сидящих в многочисленных кабинетах на восьми этажах уже не являлись единым экипажем этого корабля, и большинство из них явно не готовы были поддерживать своего капитана. Приобретая одну небольшую энергичную и верную команду, он на глазах терял основную часть общей команды. Он лучше всех нас понимал или чувствовал, в какой водоворот затягиваются «Известия» и, судя по его нерадостному настроению, не особенно был уверен, что мы из этого водоворота выберемся.

Чуть раньше, вспоминая начало публикаций в газете против «Лукойла», Яков писал: «Судя по настроению Игоря, он был далеко не рад этой развернувшейся информационной войне, но остановить своих горячих молодых коллег не мог. Хотя прекрасно понимал всю самоубийственность нашего поведения».

Тяжелое и горькое чувство оставляют эти строки. Они довольно точно указывают на то, что к этому времени Игорь подошел далеко не в лучшей своей лидерской форме. Не хочется строить какие-то причинные версии, пытаться понять и объяснить, почему это произошло, но факт остается фактом: весной-97 Игорь был во многом другим, не таким, как еще два года, даже год назад, не говоря уже о более раннем периоде. Тогда невозможно было представить, чтобы кто-то мог им манипулировать, откровенно сбивать его на неразумный путь. На мой взгляд, раньше одним из сильных его качеств как руководителя была способность реалистично смотреть на окружающий мир, на свою редакцию, сейчас же это качество явно ослабло, объективности стало гораздо меньше. Многие годы, что я его знал, он умел вдохновляться новыми идеями и вдохновлять других, задавать импульс, вызывать у людей желание активного действия. Теперь на смену пришли какая-то отстраненность от того, что называется газетным творчеством, сильная раздражительность. Ему раньше нравилось высокое доверие к нему в коллективе, он им гордился. А когда оно начало падать, это его (во всяком случае, так казалось внешне) не взволновало, оставило почти безучастным. Мы, давнее близкое окружение, заслуженно считали его первым среди нас, но не молились на него, в интересах дела высказывались прямо и критически, бывало, что удерживали его от эмоциональных решений и слишком рискованных инициатив. И все это способствовало росту его репутации как вдумчивого, ответственного руководителя. Новая команда не осмеливалась возражать ему, спорить с ним, говорить неприятные вещи — она восхищалась им, приходила в упоение от того, что может часами, днями и неделями пребывать с ним рядом и очень ему льстила, называла вождем.

С большим сожалением надо сказать и о том, что не самыми полезными для его морального духа и физического состояния были частые вечерние, а нередко и дневные отдушины за столом в компании этих гораздо более молодых и крепких парней. Это их амбиции и лихость, самоубийственность, по выражению Якова, их поведения создали такую обстановку на мостике корабля под названием «Известия», что он попал в водоворот, сбился с курса, а капитан не мог его выровнять. И силы его, и авторитет уже не были прежними. Другим стал и некогда единый, а ныне разобщенный экипаж.

Утром в пятницу, 25 апреля, накануне Пасхи, вспоминает Яков,

на двух броневиках ОНЭКСИМ-банка в редакцию привезли мешки с деньгами. Сумма исчислялась несколькими миллионами долларов — в рублях. У кабинета на пятом (четвертом. — В. З.) этаже выставили вооруженную охрану. Такая же охрана встала и у кабинета Игоря, оберегая не столько его, сколько Кожокина, который по-прежнему что-то там высиживал, распивая чаи и угодливо улыбаясь.

По нашим звонкам в редакцию потянулись люди, имеющие на руках акции «Известий». Те, у кого акций было много, покидали здание на Пушкинской с приличными пачками денег. У некоторых даже набирались полные целлофановые пакеты. Большинство не верили в реальность происходящего, потому что считали свои акции чем-то эфемерным, тем более что в бумажном виде они не существовали. А тут — реальные пачки денег. Из-за этих пачек по коридорам пополз холодок недоверия…

Холодок — неточное здесь слово. Еще накануне редакцию охватил упорный слух: Голембиовскому и его команде дают лучшую цену за акции, чем всем остальным. Чтобы это опровергнуть, Игорь и его соратники поднялись на четвертый этаж одними из первых. Сначала оформили выписки из реестра с указанием, сколько у кого акций. Потом — в кассу. Получив деньги, демонстративно показали очереди, что у них не больше пачек, чем у других и даже меньше, чем у некоторых, — все зависело от количества акций. Цена же одинакова: 3 доллара за штуку. Стоявшие рядом видели, что здесь будто бы все равны, обмана нет. Но у многих из тех, кто пришел позже или на следующий день, недоверие осталось, и оно живо до сих пор. Продолжает гулять версия со ссылкой на какого-то юриста, что лично он в офисе ОНЭКСИМ-банка на проспекте Сахарова оформлял Голембиовскому большую доплату за его акции, а Игорь просил никому об этом не рассказывать. К возникшим в конце апреля — начале мая слухам добавился еще один — уже после того, как на средства Березовского стала выходить газета «Новые известия». Будто бы олигарх поставил условие ее учредителям (Голембиовскому, Лацису, Агафонову, Дардыкину, Якову): я дам вам деньги на газету, но и вы должны внести в общую копилку по 500 тысяч долларов — и такие деньги у каждого нашлись, а появились, мол, они как премиальные от ОНЭКСИМ-банка… Наверное, во всех этих версиях правды столько, сколько ее в воспоминаниях о приватизации, когда руководство газеты якобы отхватило себе по самому большому пакету акций. Я уже писал, что у Игоря он был гораздо меньше, чем у многих рядовых сотрудников. Думаю, что если и свидетельствовали о чем-то слухи, так это в первую очередь о том, что скупка акций не улучшила обстановку в редакции, она стала еще более нездоровой.

Торговля шла весь день в пятницу и наступившей ночью, в субботу. Покупатели и продавцы не посчитали это занятие грехом, продолжили его и в святой праздник Пасхи. Когда в очередь за выписками из реестра выстроились срочно вызванные в Москву собкоры, кто-то им шепнул: «Алекперов дает больше». Собкоры покинули очередь и в конце коридора провели свою планерку. Захотели взять выписки из реест-ра, чтобы, минуя здешнюю кассу, ехать с ними в «Лукойл». И тут же услышали:

— Нельзя предавать газету!

Вмиг, будто бы по случайному совпадению, кончились нужные бланки, был объявлен перерыв. Но несколько собкоров не сдались, дождались выписок — и не пожалели. Действительно, от своей разведки в «Известиях» лукойловцы узнали, что там идет повальная скупка акций, — и повысили свою цену вдвое, до шести долларов. Когда коллеги с периферии воспользовались этим, редакционные москвичи сделали для себя вывод, что с ними обошлись не лучшим образом — их принудили торопливо заключать дешевые сделки.

Так подавляющее число известинцев в считаные три дня расстались со своими активами. Людей убеждали, что все это делается во имя спасения «Известий». Если вдуматься, в эти дни в наше здание вернулась коммунистическая идеология, а организаторы торговли акциями действовали в традициях большевизма. Ведь они исходили из того, что некие коллективные, будто бы общередакционные интересы неизмеримо важнее интересов каждого отдельно взятого человека. Фактически это была стремительно проведенная коллективизация с изыманием частной собственности в пользу случайного, совершенно не изученного так называемого партнера по имени ОНЭКСИМ-банк, который уже в ближайшее время покажет свою бульдожью хватку и коварство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.