«МЫ ТЕРЯЕМ ЕГО!»

«МЫ ТЕРЯЕМ ЕГО!»

Сообщество российских медиевистов между 1985 и 2010 годами.

В советское время выпуск ежегодника «Средние века» открывался передовицей, например: «Советская медиевистика в IX пятилетке» или «XXV съезд КПСС и задачи советской медиевистики». Автор из числа самых заслуженных мэтров с гордостью перечислял достижения, мягко указывал на имеющиеся возможности для совершенствования. Что, если бы сегодня надо было писать такую статью?

Думаю, что получилось бы неплохо.

Для начала надо оговориться, что отечественная медиевистика до 1985-го или даже до 1991 года занимала хорошие позиции. Другие историки достаточно уважительно относились к медиевистам, среди которых было много знаковых фигур. К истории Средних веков существовал общественный интерес и, как ни странно,?– определенный интерес со стороны властей. Во всяком случае, медиевисты той поры без особых проблем могли объяснить, зачем они нужны обществу и какое место их субдисциплина занимает в исторической науке; у профессии существовал признанный набор легитимирующих аргументов, чтобы объяснить властям и обществу, зачем надо изучать «не актуальную» и «не свою» историю. Аргументы в самом общем виде сводились к следующему: только советская историография, вооружившись марксистско-ленинским учением, могла ухватить суть средневекового общества, раскрыв основной закон феодализма. Сделать это было проще на западном примере, поскольку он был лучше изучен и лучше наделен источниками. Обретенное знание давало ключ к правильному истолкованию истории всех остальных регионов мира, вступивших в период феодализма, каковой занимал почетное центральное место в пятичленке общественно-экономических формаций.

Очень важно то, что и у неформальных, и у формальных лидеров советской медиевистики была известность за границей. Эта была разная известность?– у А.Я. Гуревича одна, у А.Н. Чистозвонова?– другая. Советская медиевистика была важной деталью ландшафта мировой историографии. Конечно, на Западе многого не понимали в нашем внутреннем раскладе сил. Французы, например, до самого недавнего времени были уверены, что Б.Ф. Поршнев отражал точку зрения советской медиевистики в целом. В этом они, конечно, ошибались. Но кто такой Поршнев?– знали хорошо.

Вернемся к достижениям истекших «пяти пятилеток».

В гипотетической передовице ежегодника «Средние века» нам было бы чем отчитываться. Прежде всего?– сами «Средние века» стали уже не ежегодником, а ежеквартальным журналом237. В нем, как и в советское время, продолжает публиковаться библиография работ по медиевистике, изданных в России238. У нас, таким образом, есть некий объективный количественный показатель. И если мы сверимся сегодня с данными двадцатилетней давности, то выяснится, что число публикаций не уменьшилось, а, наоборот, увеличилось, невзирая на то что Россия существенно меньше СССР.

Конечно, это связано с изменением институциональных форм организации науки и новыми полиграфическими возможностями. Но все равно: то, что по истории Средних веков появляется так много книг, статей, да и новых журналов, отражает наличие интереса со стороны общества. И наиболее надежный показатель здесь?– рост числа переводов, в том числе?переводов источников. Да, качество этих переводов в целом упало. Некоторые из них столь плохи, что даже примеры отдельных блестящих успехов переводчиков не спасают положения. В том, что общий уровень переводов неудовлетворителен, сказалось исчезновение института научного редактирования, видимо, понимаемого как мрачное наследие тоталитаризма. Но с количественными показателями все в порядке, не говоря уже о том, что интернет и в целом более свободное владение хотя бы английским языком снимают перед молодыми российскими историками проблему доступа к достижениям зарубежных коллег.

В некоторых регионах изучение западноевропейского Средневековья пришло в упадок, но зато появились новые центры медиевистики, чей уровень не уступает старым школам.

В отдельных областях прогресс вполне очевиден. Англосаксонским периодом истории Великобритании занимаются сегодня порядка двух десятков специалистов, среди которых много молодежи. Это не результат какой-то кадровой политики, скорее стечение обстоятельств, исследователи пришли к своей тематике разными путями. Но высокая концентрация создает высокую плотность обсуждения, конкурентную среду, что обеспечивает условия для приращения научного знания. Я сейчас вполне умышленно не рассматриваю византинистику, однако не удержусь от того, чтобы привести пример кафедры истории Древнего мира и Средних веков УрГУ. В Екатеринбурге кафедра состоит чуть ли не из одних византинистов. И, несмотря на пессимизм, органически присущий их заведующему, положение дел там обнадеживает. Византинисты вполне могут справиться с чтением курсов по истории западноевропейского Средневековья, а наличие общих интересов и общей специализации рождает высокую взыскательность и благотворно сказывается на уровне научных изысканий уральских византинистов.

И наконец, предмет законной гордости по сравнению с периодом «до 1985 года»?– стремительный рост числа научных семинаров, руководимых медиевистами. Правда, сейчас пик семинаротворчества, кажется, миновал (пять лет назад таких семинаров действовало не менее десятка единовременно), но и сегодня их стало ненамного меньше239. В идеале семинар обзаводится своим печатным органом и собственной организационной структурой в рамках Института всеобщей истории. Кроме того, подобные семинары действуют и в других московских научных и учебных заведениях.

Иными словами, внешне все обстоит совсем не плохо. Зачем же тогда такое алармистское название? На что жалуемся?

Но прежде чем жаловаться, надо понять, зачем нужны национальные сообщества историков, специализирующихся на определенном периоде.

С одной стороны, часто говорят, что само понятие «национальная историография» кануло в Лету. Ведь мы смеемся, когда в автореферате соискатель продолжает писать, что к полученным выводам он пришел «впервые в отечественной науке». В ситуации, когда есть немало западных исследований на эту тему, а железный занавес пока поднят, в подобных претензиях видят главным образом стремление замаскировать безнадежную посредственность диссертации.

С другой стороны?– существует масса других форм объединения историков. Вот, например, наши коллеги издают журнал, объединяющий антиковедов Поволжья. Есть реальные формы «кустовых» объединений медиевистов. Томск, Кемерово, Новосибирск, Алтай образуют одну зону; Тюмень, Екатеринбург и ряд уральских центров?– другую. Можно привести еще несколько примеров подобных региональных объединений, складывающихся вполне спонтанно. Весьма перспективны небольшие неформальные группы узких специалистов?– тех же знатоков англосаксов или специалистов по итальянскому Возрождению. Есть формы объединения историков по методологическому принципу?– например, Российское общество интеллектуальной истории. Наконец, есть множество международных ассоциаций, куда входят многие из нас.

И все же сообщество историков продолжает работать, главным образом на национальном уровне. Известный французский историк Жерар Нуарьель в своей книге «О кризисах истории» отмечает, что социальная роль историка состоит в выполнении трех функций: науки, памяти и власти240.

Научная функция состоит в приращении научного знания?– в разработке новых и наполнении новыми смыслами старых научных понятий. Эта функция осуществляется за счет написания научных статей, монографий, выступлений на конференциях.

Функция памяти заключается в том, что историк так или иначе влияет на картину прошлого, которой располагает современное ему общество. Эту картину надо постоянно корректировать и пытаться привести в соответствие с новыми данными, с требованиями науки. Такую задачу историк решает в своей преподавательской деятельности, а также составляя учебники, обобщающие работы, рассчитанные на широкую публику, или выступая в СМИ.

Функция власти, правда, представляется французскому автору не совсем в том ключе, как ее понимают у нас?– кто написал донос, кого посадили, кто сумел угодить начальству. Дело в том, что историк сам осуществляет властную функцию, когда пишет рецензию, выступает оппонентом и совместно с коллегами выносит решение о присвоении ученой степени. Тем самым решается важнейшая задача контроля над ростом и пополнением научного сообщества. Именно так с незапамятных времен Средневековья начали работать первые корпорации ученых, заложившие основы для существования интеллектуалов западного типа. Государственная власть в конечном итоге лишь дает свою санкцию, признавая или?– реже?– не признавая решения ученых, выносящих свой властный вердикт. Поэтому обвинения, брошенные государству, что оно сегодня плохо контролирует процесс присвоения ученых степеней, направлены не совсем по адресу.

Но эти три функции осуществимы только при наличии национального сообщества историков, объединяющего представителей одной специализации. Его определяющая роль в осуществлении функции власти и функции памяти вполне очевидна. Но и научная функция немыслима без сообщества. В гуманитарных дисциплинах, и в особенности в истории, с критериями истинности того или иного положения дело обстоит сложно. Для упрощения, говоря об истинах, подразумевают все же конвенции. Есть договоренности, оспаривать которые можно лишь при наличии каких-то новых веских аргументов. Статус конвенции получает то утверждение, которое разделяется либо всем сообществом исследователей, либо значительной его частью или, во всяком случае, не вызывает моментального резкого отторжения. Это выглядит не очень солидно и надежно, особенно по сравнению с естественно-научными дисциплинами, но так проще и удобнее. Так принято.

Историк на основании своих исследований и умозаключений выдвигает новое утверждение и формулирует гипотезу, выступая с ней публично. С гипотезой знакомятся, критикуют, автор возражает, защищается, что-то корректирует в своих положениях, подбирает более убедительные аргументы. Проходит какое-то время, за которое он кого-то убеждает, кого-то не очень, идет научная апробация нового утверждения: выступление на солидных конференциях, публикация серии статей в научных (как сейчас принято загадочно говорить: «рецензируемых») журналах, издание монографии, на которую появляются рецензии, защита диссертации. Отныне утверждение становится уже чем-то большим, чем гипотеза. Оно обретает новый статус, претендуя на роль научного или по крайней мере историографического факта. Теперь с новым утверждением можно спорить, можно опровергать при помощи рациональных доводов, но его нельзя игнорировать.

Очевидно, что вся эта система может функционировать только при наличии сообщества людей, договорившихся действовать по определенным правилам, а также при наличии отлаженных институтов. Причем и сообщество, и его институты должны быть именно национальными. Хотя региональное измерение и важно, а международное еще важнее, научная аттестация по-прежнему ориентирована на национальный масштаб. Степени кандидата поволжских или северокавказских наук пока еще официально не существует, но и степень PhD, несмотря на все заверения в приверженности к болонскому процессу, по-прежнему вызывает вопросы в отделе кадров большинства российских университетов.

Итак, национальное сообщество историков абсолютно необходимо, но насколько эффективным оно оказывается в современной России?

Не берусь говорить про всех, но про медиевистов скажу вполне определенно. В российской медиевистике сегодня МОЖНО ВСЕ! Мне трудно назвать работу, которая по своему уровню не могла бы быть защищена даже в нашем ученом совете, отнюдь не худшем, а относящемся к числу лучших.

У наших соседей-археологов все же дела обстоят иначе. Конечно, там, как и везде, дают о себе знать личные отношения, которые могут вылиться в интриги; к археологам может быть немало претензий по части методологии, но они достаточно четко представляют себе, что эту вот работу представлять к защите нельзя, а эту можно. Сами они, конечно, в частной беседе также будут жаловаться на размывание критериев качества; но все же грань, отличающая допустимое от недопустимого, у них присутствует, а у нас размыта.

Для историков вообще и для медиевистов в частности есть много способов облегчить свою участь. Свобода маневра предполагает возможность ухода в иные дисциплинарные ниши. Нельзя защитить диссертацию по истории? Прекрасно, пусть это будет диссертация по культурологии, а там совсем другие требования. В данной работе отсутствует работа с источниками? Но мы же можем считать ее диссертацией по методологии исторического исследования!

Но дело не только в этом. Недостатки существующей у нас системы являются продолжением ее достоинств. Вообще-то полицентризм часто полезен для развития культуры и науки?– вспомним расцвет греческих полисов или пестроту политической карты ренессансной Италии. Но сейчас получается, что являющееся истиной в одном отделе, центре, на кафедре, считается абсолютной ересью в соседнем отделе, институте, на соседней кафедре. И это отнюдь не специфика ИВИ РАН и даже не специфика Москвы. Сергей Георгиевич Карпюк рассказывал о ситуации в Санкт-Петербурге241, и его слова о местном климате вполне могут быть распространены и на питерских медиевистов. Не говоря уже о расхождении между региональными вузами: то, что никак не может быть защищено в городе Х, блестяще защищается в городе Y.

Может быть, все дело в неспособности ВАК навести порядок с диссертациями? Проблема девальвации ученых степеней очевидна, и мы все являемся свидетелями или даже жертвами творческих исканий этого почтенного учреждения, стремящегося установить контроль за качеством публикаций. Чем обернулось на практике составление пресловутого «ваковского списка»?– всем известно242. Но интенция была вполне понятной. Странно, что не попытались при этом взять под контроль наиболее слабое звено?– назначение оппонентов. Сейчас оппонентов выбирает чаще всего сам соискатель или его научный руководитель. Разумеется, из числа «своих», а не «чужих». Вот здесь бы и вмешаться Рособорнадзору: если, например, диссертация защищается по сагам, а в оппоненты не приглашен ни один из скандинавистов из нашего «пашутинского сектора»243, ни вообще кто-нибудь из видных медиевистов, знающих древнеисландский язык, то это повод для вопросов. Существующая максимально облегченная процедура приводит к появлению докторов наук, которые защитили свои диссертации по истории Средних веков или Раннего Нового времени, не выходя из возраста, в советские времена именовавшегося «комсомольским». Мы не физики и не математики, где такое в порядке вещей; и если автор к 28 годам пишет докторское исследование по истории Средневековья, в котором, согласно требованиям ВАК, «разработаны теоретические положения, совокупность которых можно квалифицировать как новое крупное научное достижение», то это должно вызывать неподдельный интерес. Если это действительно так, тогда это?– событие, о котором должны все знать, и такие книги должны иметь шумный успех. Однако вундеркинды предпочитают не публиковаться в центральных журналах (благо в «ваковский список» щедро включено множество «Ученых записок чухломского педуниверситета»), а защитившись, вспомнив о подобающей возрасту скромности, держатся в тени244.

Здесь нет чьей-то злой воли, просто у всех есть какие-то конкретные заботы: у соискателей?– о собственных перспективах; у оппонентов?– о сохранении хороших отношений с научным руководителем; у руководителя?– о благополучной защите подопечного; у председателя совета?– о сохранении реноме; у отдела аспирантуры?– о показателе «защищаемости»; у членов совета тоже могут быть какие-то личные соображения. На этом фоне забота о научной составляющей, о научной репутации если и присутствует, то на каком-то десятом месте. И не возьму на себя смелость кого бы то ни было ругать за это, я сам такой же. Но коль скоро контроль за научным уровнем не стал нравственным императивом, то эту задачу должна решать внешняя среда. ВАК пытается выполнять эту функцию, но у него это получается по большей части «как всегда»… А иначе не может быть, поскольку Рособрнадзор?– государственный орган, тогда как уже отмечалось, по установленным для европейской науки правилам основную функцию контроля должно выполнять сообщество ученых245.

Тогда почему же оно этой функции не выполняет? Да потому, что самого сообщества-то почти и не осталось.

Отсутствие реакции на безобразно низкий уровень диссертаций?– это лишь один из показателей. Не менее важным является отсутствие рецензий. Как главный редактор журнала «Средние века» могу сказать, что нормальные критические рецензии (если речь не идет о заказанных друзьям откликах на свои работы) сейчас стали большим дефицитом. А ведь рецензии всегда считались легким жанром?– их до сих пор не склонны расценивать как полноценные печатные работы. Но в этом небрежении как раз и можно усмотреть следы прошлого, когда для настоящего историка писать рецензии было все равно, что дышать. (Число рецензий, написанных Люсьеном Февром, достигает четырехзначного числа! У Марка Блока рецензий меньше?– всего несколько сотен.) Нет рецензий на книги, которые, безусловно, должны стать событием в нашей науке. Нет рецензий на учебники и учебные пособия для вузов. Но и дефицит рецензий тоже лишь индикатор распада сообщества. И дело не только в том, что в региональных университетах защищаются плохие работы и публикуются плохие книги?– это можно было бы списать на провинциализм, удаленность от научных центров и библиотек и т.д. Не менее серьезна ситуация в столицах, там, где, казалось бы, все хорошо. Отмеченное выше многоцветье школ и семинаров сопоставимо с эффектом Доплера?– с «красным смещением», свидетельствующим о разбегании галактик. Процесс раздробления исследовательского поля медиевистов чреват исчезновением их национального сообщества.

А к чему это приводит, хорошо показал Антуан Про: «Траур по тотальной истории влечет за собой отказ от крупных обобщающих трудов. Историки не могут полностью отказаться от истинности и точности, так уж они воспитаны. Но точность достижима теперь только в малых формах в микроистории, в истории представлений. Избрав такое направление, историки превращаются в ювелиров или в часовщиков. Они производят маленькие драгоценности, чеканные тексты, где сверкают и переливаются их знания и умения, необъятность их эрудиции, их теоретическая культура и методологическая изобретательность. Но при этом речь идет либо о совершенно ничтожных, хотя и превосходно разработанных сюжетах. Либо о сюжетах, не представляющих серьезного интереса для их современников. Бывает также, что они игриво упиваются систематическим экспериментированием с бесконечно пересматриваемыми гипотезами и интерпретациями.

Тем из коллег, кто читал их сочинения, остается лишь аплодировать этим упражнениям в виртуозности, а историческая корпорация могла бы в связи с этим стать клубом взаимного самопрославления, где с удовольствием и по достоинству оценивали бы эти маленькие кустарные шедевры. Ну а потом? Куда нас ведет история, растрачивающая сокровищницу эрудиции и таланта на рассмотрение ничтожных предметов? Или, точнее, предметов, имеющих смысл и интерес только для историков, работающих в данной области?»246

Антуан Про писал лишь о тенденциях, наметившихся во французской историографии вообще. О тенденциях, распространившихся среди французских медиевистов, примерно то же самое писал Ален Герро247. Но то, что на Западе намечается в виде некоей скандальной тенденции, у нас, как всегда, проявилось с удесятеренной силой по причине врожденной слабости наших институтов.

Поэтому при анализе достижений российской медиевистики панегирик оборачивается мартирологом. Приходится смириться с тем, что исчезают целые направления, хотя, конечно, радоваться этому не приходится. Сгинула былая гордость российской медиевистики?– аграрная история. Бледная тень осталась от истории экономической. Можно надеяться на ее возрождение, но непонятно, откуда появятся люди, которые возьмут на себя эту благородную задачу? Можно успокаивать себя тем, что всегда одни темы уходят, другие приходят: вот многие занимаются теперь властью, политической имагологией и, что очень важно, средневековым правом. Но при этом странным образом проигнорированы те вопросы, которые сообщество медиевистов просто обязано ставить перед собой, даже если в своей повседневной работе медиевист с этим отнюдь не сталкивается.

Не то что не были решены, но даже и не были поставлены в новых условиях такие вопросы, как:

– Обладает ли сегодня какой-нибудь эвристической ценностью понятие «феодализм»?

– Если обладает, то что это такое; если нет?– то можно ли дать какую-нибудь иную обобщенную характеристику западноевропейскому средневековому обществу?

– Имеет ли изучение этого общества некую универсальную ценность, дает ли оно какое-нибудь знание, которое можно применить для изучения других регионов, расположенных к востоку от Эльбы? Если да, то в чем эта ценность; если нет, то зачем нам надо изучать это удаленное от нас общество?

– Где проходят географические и хронологические границы изучаемого медиевистами явления?

Даже на традиционный хлеб историка?– на периодизацию?– махнули рукой. Термин «Высокое Средневековье» наши авторы используют для обозначения трех разных периодов?– VIII—X века, XI—XIII и XI—XV века. И никого это не волнует. Но что еще более важно?– неясной остается судьба XVI—XVII веков.: одни считают его Поздним Средневековьем, другие ранним Новым временем, третьи Новым временем248. В учебных программах закрепили именно третий вариант, пойдя чисто административным путем, без особых раздумий. С другой стороны, если этим не занимается профессиональное сообщество, то решающей становится директива чиновника. Жаловаться не на кого.

Если не ответы, то хотя бы попытки размышлений на эти темы249 нужны прежде всего для преподавания. Они нужны для наших коллег?– востоковедов, славяноведов, специалистов по русской истории, для «новистов». А если они не нужны нам, то выходит, что по сравнению с советскими медиевистами мы полностью лишены их оружия?– системы легитимизирующих аргументов. Пусть они у них были плохи, но у нас-то никаких нет.

Мне могут возразить, что такова ситуация во всем мире, что время общих понятий прошло, что на Западе термины «феодализм», и «абсолютизм», все реже мелькают на страницах учебников для школы (а учебников для студентов у них нет и быть не может по определению) и что, например, американские медиевисты, собираясь на свои конгрессы в Каламазу250, также не озабочены решением «вечных» проблем. Возможно. Но сообществу американских медиевистов нет оснований опасаться за свое существование: необходимость углубленного изучения европейского Средневековья не вызывает сомнений в американском обществе, и?– что немаловажно?– не вызывает оно сомнения у тех, кто финансирует науку и образование. Не уверен, что мы можем сказать то же самое о себе.

Возможно, я напрасно вижу все в столь мрачном свете. Вероятно, какие-то усилия для консолидации сообщества медиевистов все же предпринимаются. Согласен. Более того, даже уверен, что еще не все потеряно. Иначе и не выступал бы со столь желчными замечаниями.

Комментарий

Доклад был прочитан на «круглом столе» «Трансформации профессиональных сообществ историков (1985—2009)», который был проведен Центром истории исторического знания Института всеобщей истории РАН 30 ноября 2009 года. Вскоре текст был опубликован в первом выпуске интернет-издания: Электронный научно-образовательный журнал «История». 2010. Вып. 1. Историческая наука в современной России. Затем вышла и бумажная версия журнала.

Боюсь, что по сравнению с другими участниками выступления я выбрал слишком печальный тон, и у слушателей сложилось впечатление, что в медиевистике дела обстоят хуже, чем где-либо. Это не вполне справедливо. Но в данном случае, чем меньше бы подтвердились мои прогнозы, тем было бы лучше.

К счастью, подтвердилось действительно не все. Нехотя, со скрипом, но сообщество все же начало втягиваться в обсуждение важных тем, говоря и о периодизации, и о возможностях макроисторических подходов. Работа над «Всемирной историей» и другими коллективными проектами обязала задумываться над некоторыми общими вопросами. Требования публиковаться в «индексированных в РИНЦ» журналах поубавили любви к написанию статей в ротапринтные сборники и постепенно повысили интерес к публикациям хотя бы в «Средних веках». Появилось вольное сетевое сообщество «Диссернет», и грянули различного рода «диссергейты». К сожалению, их инициаторами стало не наше сообщество историков. Без вмешательства политического фактора, наверное, вообще бы ничего не произошло. Но все-таки диссертации стали немного лучше обсуждаться. Некоторые даже отвергаются. Появляются критические рецензии, порой прямо-таки разгромные. Но в целом добиться перелома ситуации не удалось. «Разбегание галактик» продолжается. Создаются новые центры?– одна лишь Лаборатория медиевистических исследований на факультете истории Высшей школы экономики чего стоит. А там еще несколько подобных институций возникло и еще возникнет. Достаточно много выпускников и особенно выпускниц пишут свои магистерские, а то и докторские работы на Западе, многие там и остаются. Это все хорошо; но единой площадки, которая позволила бы российским медиевистам дискутировать, творить репутации, выносить ценностные суждения, как не было, так и нет.

Лет десять назад я пришел в гости к старейшему российскому медиевисту Соломону Моисеевичу Стаму. Он перебрался тогда из своего Саратова в Москву, к дочери. Стремясь ввести его в курс новостей столичной медиевистики, я с увлечением рассказывал о том, сколь интенсивна жизнь в нашем институте, где одновременно работают столько семинаров, создано столько центров, издается столько журналов самых разных научных направлений. Но собеседник почему-то не разделял моего энтузиазма. «Какой ужас! Куда же смотрит директор?»?– сокрушался он. Я тогда не понял, что его не устраивает. Сейчас, кажется, понимаю.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.