3. Подготовка учителей школы

3. Подготовка учителей школы

Положение в высших учебных заведениях. Степень подготовленности студентов. Требования, которые предъявляются к ним. Их интересы и политические настроения.

В тему моей работы не входит характеристика постановки образования в высших учебных заведениях, но я не могу хотя бы коротко не коснуться этого вопроса, ибо без этого не будет ясен облик нового учителя, воспитанника советских высших учебных заведений. При этом я не буду касаться общеизвестного: структуры высших учебных заведений, постановки образования и т.д., я хочу только дать те сведения, которые помогли бы создать облик студента, будущего учителя. В значительной мере я буду базироваться на личных воспоминаниях.

Когда мы говорим сейчас о советских высших учебных заведениях, то, как и при характеристике школьного дела, не должны забывать о коренной перестройке всего преподавания в высших учебных заведениях, которая тоже была проведена в начале и середине тридцатых годов. Реформы в высших учебных заведениях так же, как и в школах, преследовали цель повышения образовательного уровня студентов.

Как известно, до середины тридцатых годов в высшие учебные заведения – университеты, институты, академии – студенты принимались без экзаменов. Достаточно было иметь удостоверение об окончании средней школы. Кого же выпускала средняя школа, ясно из предыдущих частей моей работы. Школа выпускала, прежде всего, людей плохо грамотных. Грамматику русского языка в университете учить уже поздно, и вполне понятно, что высшие учебные заведения выпускали тоже полуграмотных людей.

Реформы в высших учебных заведениях также, как и в школах, были проведены большевиками потому, что этого требовала сама жизнь, требовала наша профессура, которая не могла не видеть, кого выпускают наши университеты, бывшие когда-то гордостью России.

Учителей для средних школ выпускали университеты (каждый, закончивший университет, имел право преподавать в школе ту дисциплину, которая была основной на его факультете: окончивший физико-математический факультет имел право преподавать физику и математику, химико-биологический – химию и т.д.) и специальные педагогические институты.

В начале тридцатых годов новые пединституты были открыты в ряде областных городов: в Орле, Курске, Воронеже, Смоленске и др.

Я закончил Орловский пединститут, который открылся в 1931 году.

Педагогические провинциальные институты строились по образцу столичных. Во многом, конечно, постановка всей работы зависела от профессорско-преподавательского состава. И надо сказать, что состав этот был далеко не одинаков. В тех областных городах, которые находились далеко от столиц – Москвы и Ленинграда – и старых университетских городов, лекции читали молодые доценты и даже простые преподаватели средних школ. Профессоров не хватало для всех вновь открытых институтов. Постановка преподавания в таких институтах, где лекции читались пусть и опытными, но простыми преподавателями, была неудовлетворительной.

В совсем другом положении находились институты в городах, расположенных вблизи столиц или старых университетских городов, располагающих крупными профессорскими силами. Профессора старых университетов ездили на две-три недели по несколько раз в год в новые институты и читали курс лекций. Так было, например, у нас в Орле. Курс западной литературы на факультете русского языка и литературы читал известный знаток западной литературы, профессор Харьковского университета С. Утевский. На математическом факультете читал лекции профессор Московского университета Огородников.

Курс русской литературы у нас читал старый, известный в научных кругах профессор А.М. Путинцев, умерший перед войной. Профессор Путинцев попал в Орел в качестве. ссыльного. Он был сослан сначала из Ленинграда в Воронеж, а затем из Воронежа в Орел[247]. По этому поводу студенты довольно зло острили: «Вот если бы доблестные органы НКВД не были так бдительны, то мы и не услышали бы знаменитого профессора. Спасибо НКВД». Профессор Путинцев пользовался исключительным уважением и любовью студентов. Его научные концепции, его, часто далекая от марксистской, трактовка литературных явлений – все это не могло не сказаться благотворно на развитии студентов, на их образовании. Вполне понятно, что такой профессор не мог не испытывать прямо-таки страданий, когда он видел перед собой студента, не знающего простых правил русской грамматики.

Когда я поступал в пединститут в 1932 году, экзаменов не было. На литературный факультет было принято около 40 человек. Первый выпуск 1936 года состоял из 14 человек. Остальные, выражаясь официальным термином, отсеялись. Отсеялись, бросили учение потому, что уже при переходе со второго на третий курс нужно было сдавать экзамены.

Я вспоминаю ряд таких «отсеявшихся» студентов. Студент Б. закончил рабфак. Писал абсолютно безграмотно, хотя много читал, любил и знал литературу. Студент К. закончил 8 классов школы-девятилетки. Писал с массой ошибок. Студент Л. закончил всего 5 классов школы, потом какие-то курсы. Писал совершенно неграмотно. Не мог более или менее связанно выразить свою мысль.

С большим трудом они дотянули до середины второго курса и ушли из института.

Студент Л. говорил, что он вообще не может учиться, так как ничего не понимает. А между тем он, после того как ушел из института, получил место инспектора Курского облоно[248] по ликвидации неграмотности. Через два года я встретил его в Жуковском районе Орловской области. Он занимал место директора одной из средних школ и даже. преподавал русский язык и литературу в 6 классах. Что он преподавал, я до сих пор понять не могу: он был в буквальном смысле слова малограмотным, совершенно неразвитым человеком. Стоит ли говорить, что Л. был членом партии, до поступления в институт – активным комсомольским работником. По партийной линии он и получал назначения.

Студент Б., который ушел из института из-за своей малограмотности, тоже преподавал где-то на рабфаке литературу. Студент К., беспартийный, проявил больше скромности и такта: он устроился в Тургеневский музей в Орле научным сотрудником.

Я снова должен сделать оговорку. Эти примеры не должны создавать впечатления у тех, кто будет читать мою работу, что все студенты были малограмотными. Вместе со мной поступали окончившие успешно школы-девятилетки, поступали старые опытные преподаватели начальной школы, не имевшие высшего образования. И те 14 человек, которые кончили институт, стали неплохими преподавателями.

Кончил институт я уже в то время, когда студентам предъявлялись новые требования, вытекающие из тех реформ, которые были проведены в высших учебных заведениях. Эти требования и привели к тому, что из 40 человек, поступивших на первый курс, закончили институт только 14 человек. В чем же заключались новые требования?

Прежде всего, нужно отметить, что они касались и студентов, и профессоров. Профессор должен был теперь строго требовать от студента знания предмета, а студент должен был знать его, должен был усиленно работать. Если до этого не было экзаменов, а только зачеты, то теперь, с середины тридцатых годов, вводились строгие экзамены. С каждым годом требования к студентам повышались. В течение 1934, [19]35, [19]36 годов студенты всех курсов литературного факультета должны были написать несколько диктантов. Студентов, плохо знающих грамматику, не переводили на следующий курс. Все это заставляло студентов усиленно заниматься, а многих, которые увидели, что не справятся, заставило уйти из института.

Таким образом, уже выпуск 1936 года был нормальным. Это был первый выпуск учителей, знающих свой предмет и, конечно, грамотных.

Требования к студентам в пединститутах, как и в других высших учебных заведениях, из года в год повышались, и к 1941 году институты выпускали уже достаточно квалифицированных учителей. Хотя по-прежнему существовали различные краткосрочные курсы, выпускающие далеко не квалифицированных [учителей]. Я имею в виду краткосрочные курсы по подготовке учителей начальной и неполной средней школы. После введения всеобщего обязательного семилетнего образования открылось много новых школ – и учителей по-прежнему не хватало. Вновь открытые институты дали первые выпуски только в 1935-36 годах. Поэтому продолжали функционировать краткосрочные курсы, выпускавшие неквалифицированных учителей.

Вернусь снова к положению в пединститутах. Что же представлял собой контингент студентов пединститутов? Каков был социальный состав студенчества? Каковы интересы, политические настроения?

Как я уже указывал, до 1935 года в высшие учебные заведения СССР не принимались дети так называемых социально-чуждых элементов: дети бывших офицеров, купцов, торговцев, крупных чиновников, духовенства, дворян, почетных граждан, работников полиции и прокуратуры, раскулаченных и т.д. Можно себе представить, какое огромное число молодежи могло остаться за бортом высших учебных заведений. Даже дети служащих, дети интеллигенции принимались во вторую очередь. В первую очередь – дети рабочих и крестьян. Я сказал «могло остаться за бортом». Подчеркиваю эту фразу, потому что практически дети «социально-чуждых» преодолевали те преграды, которые устанавливала власть. Я уже писал о том, как уезжали далеко от родных мест, как по несколько лет работали на тяжелой физической работе, чтобы получить документ рабочего, как устраивались потом часто по подложным документам в университеты, учились.

Таким путем, по сути дела нелегальным, в высшие учебные заведения проникло большинство «социально чуждых». Нередко их разоблачали, исключали, они уезжали в другой конец страны, снова устраивались. По существу, это была одна из форм борьбы народа против режима.

Аппарат ОГПУ-НКВД[249], который занимался проверкой всех поступающих в высшие учебные заведения, не мог справиться с стоящими перед ним задачами проверки миллионов людей. Очевидно, этот аппарат, о котором принято говорить как о наиболее мощном и четком аппарате большевистской государственной машины, работал далеко не четко. Естественно, что резко антисоветские настроения этой группы студентов отражались на настроении всей студенческой массы.

Мой личный опыт показал, что проникнуть в высшее учебное заведение мог и «социально чуждый». Я закончил школу в 1930 году. Попытки мои поступить в университеты, сначала Московский, а затем Ленинградский, окончились безрезультатно: меня не приняли потому, что мой дед был ректором Духовной семинарии, а главное – редактором большой газеты. После этого неудачного опыта я решил скрыть свое прошлое. Два года я проработал простым рабочим на заводе, а осенью 1932 года подал заявление в Орловский педагогический институт. Во всех анкетах в графе «социальное происхождение» я написал: рабочий. Меня приняли, и только когда я закончил третий курс, исключили «за сокрытие социального положения». Через полгода я снова устроился в институт и закончил его. Моя основная ошибка заключалась в том, что я поступил в институт в родном городе, где меня хорошо знали. И, несмотря на это, я проучился три года. Только в конце третьего года меня «разоблачили».

Я знаю случаи, когда уехавшие из родных мест успешно заканчивали высшие учебные заведения по подложным документам.

Но не всегда, конечно, это удавалось. Немало видели университетские стены человеческих трагедий. В конце 1934 года из Орловского пединститута исключили «за сокрытие социального происхождения» студентку 3 курса химико-биологического факультета Иванову. После того как директор института объявил ей об исключении, она спустилась в химическую лабораторию и приняла яд. Спасти ее врачам не удалось[250]. В течение нескольких дней в коридорах института не слышно было смеха. В разговорах между собой студенты открыто обвиняли власть. Партийная организация института два раза собиралась на закрытые заседания, на которых присутствовали представители НКВД.

Такие случаи тоже не могли не отражаться на политических настроениях студентов, они только усиливали вражду к большевизму.

Политические настроения студентов, в основном антисоветские, отражались на их интересах, на всей духовной жизни. Такие дисциплины, как история партии или ленинизм, никогда никакого интереса не вызывали, к изучению их относились как к неприятной, тяжелой обязанности. Собственно говоря, такие дисциплины и не изучали, как изучали, скажем, литературу, по этим дисциплинам учили только тот минимум, который необходим был для сдачи экзаменов. На дополнительные занятия, в кружки по изучению таких дисциплин, как уже упомянутый ленинизм, ходили единицы, а литературный диспут, например, привлекал сотни студентов не только литфака, а и других факультетов.

Интерес к литературе у всех студентов был очень большой. Все студенты много читали. Следили не только за современной советской литературой, но и за современной западной, конечно, в тех рамках, которые определялись советскими издательствами, выпускавшими на книжный рынок далеко не все, что появлялось на Западе. Читали Теодора Драйзера, Синклера, Хемингуэя, Фейхтвангера[251] и др. Читали и любили русскую классическую литературу и западную классическую.

Большой интерес всегда вызывал театр, опера. В те города, где не было хороших театров, обычно приезжали на гастроли столичные театры – и всегда они были полны студентами. Вообще, как это было и до революции, студенчество проявляло живой интерес к литературе и искусству.

В отличие от студенчества дореволюционного, студенчество наших дней лишено общественных интересов. Если до революции студенчество находилось в центре общественной жизни, общественных интересов, то теперь студенты без всякого желания несут так называемые общественные нагрузки. Само слово «нагрузка» свидетельствует об отсутствии у молодежи интереса к общественной работе. Общественная работа вызывала интерес только у немногих, главным образом у комсомольского актива.

Многие студенты увлекались и увлекаются спортом. Летним – волейбол, баскетбол, легкая атлетика, футбол, и зимними – лыжи, коньки, хоккей. Однако это увлечение не носило такого характера, как в Америке. Спорт входил в жизнь молодежи, в жизнь студентов, не нанося ущерба другим интересам.

Политические настроения студенчества нельзя определить одной формулой: антисоветское или, наоборот, просоветское, потому что наряду с антисоветскими настроениями, захватывавшими широкие круги студенчества, существовали и настроения полного нейтралитета – мы занимаемся наукой, а не политикой. В науку уходили, чтобы скрыться от советской действительности, от навязываемой политики большевистской. Наряду с этими настроениями существовали настроения просоветские. Нельзя ведь отрицать того, что известная часть молодежи шла за большевиками, не видя других путей, не видя того, что могло бы заменить большевизм, что казалось бы более прогрессивным. Среди молодежи наблюдалось и сейчас наблюдается отталкивание от капитализма как социально-экономической системы. Познакомиться ближе с политическим строем демократических стран студенчество, как и весь наш народ, не могло. Отталкиванию от капитализма способствовала и советская пропаганда.

Вместе с тем непрерывно шел процесс разочарования большевистским режимом, шел рост антисоветских настроений, и чем дальше, тем больше среди молодежи появилось противников большевизма.