На воле, в пампасах

На воле, в пампасах

Аргентина, январь 2001 года

Один издатель как-то сказал мне, что если он захочет вылететь в трубу, ему достаточно будет взяться за выпуск книги о Южной Америке. «Ты не поверишь, – заявил он, – но это совершенно убыточный континент». В общем, я его понимаю. Решая, куда поехать, мы обыкновенно выбираем страны, на которых история отдыхала чаще. Наше воображение зациклено на былых просторах империи – местах, чьи жители имеют в запасе ломаный английский, над которым мы можем покровительственно подшучивать.

У меня есть мысленный образ Южной Америки, но я не в силах определить, каким странам принадлежат кусочки, из которых он собран. Но вдруг, случайно, я услыхал от знакомого врача, что по количеству людей, регулярно посещающих психоаналитика, Аргентина занимает первое место на всем земном шаре, и это решило дело. В Буэнос-Айрес – вот куда я отправился. По прибытии мне почудилось, что произошла какая-то ошибка, что самолет развернулся, пока я спал. В Буэнос-Айресе все привычно – рестораны, магазины, уличное движение, звуки и запахи; это абсолютно европейский город, и люди, бегущие на прием к своим психотерапевтам, сплошь европейцы. Потом выяснилось, что в этом и состоит проблема Аргентины. Здесь живут итальянцы, которые говорят по-испански и хотят выглядеть как англичане. Они никак не могут понять, с чего это их занесло сюда, на берег Ла-Плата. Аргентина – край обманутых надежд, она должна была стать первой державой Латинской Америки. У нее было все – мозги, культура, житейская умудренность, танцы, – но она так и не вышла в лидеры. Ее блестящие перспективы выродились в дрянную политику, гиперинфляцию и мюзикл Эндрю Ллойд-Уэббера[46].

Именно это разочарование, эта несправедливость судьбы и укладывают аргентинцев на медицинские кушетки. Сначала мне не понравилось, что Буэнос-Айрес такой европейский, хотя Нью-Йорк почему-то не вызывает подобного раздражения. Никто же не спрашивает, приехав в Нью-Йорк: «И куда вы подевали всех могикан?». Но вскоре я просто забыл о своем недовольстве и влюбился в город. Он модернистский и очень цельный – этакий мачо, силач, лицедей, – деревья в нем чудесные. Я бы не стал упоминать о деревьях в городе, но в Буэносе они особенные. Палисандры, эвкалипты, гевеи, парки с длинными тенистыми аллеями, проникнутые англофильским духом, что всегда приятно.

У нас с Аргентиной больше общего, чем я думал. Мы построили им железную дорогу, пару-тройку раз пытались вторгнуться на их территорию – несерьезно, как бы флиртуя – а потом, что бы мы, англичане, делали без пирожков «Фрай-Бентос»? Да еще поло. Везде, где есть лошади, непременно появляются англичане, готовые ухаживать за ними как за родными детьми. Здесь много переселенцев с нашего острова, и у них есть кое-что общее: все они женщины. Найдется ли у нас на родине хоть одна девица с лошадиной физиономией, которая еще не легла под аргентинского игрока в поло? Если знаете такую, дайте ей их телефончик: они примут и устроят ее с удовольствием, в основном потому, что у аргентинских девушек им не обломится. Ни за что. Только после свадьбы. Это все еще католическая страна с моралью и снобизмом давно ушедшей колониальной эпохи. Аргентинки прелестны, очаровательны и знают такие заменители секса, которые не рассматривал даже Ватикан, – например, танго. На каждом углу, в каждом баре можно застать тангующие пары in flagrante[47]. Это синкопированная пантомима, изображающая то, чего ты не получишь позже, сынок.

Мы покинули Буэнос ради Патагонии, но еле добрались до цели. Меня предупреждали насчет южноамериканских авиалиний – говорили, в частности, чтобы я никогда не летал с футбольной командой, – но я впервые очутился в самолете, где ни контролер, ни стюардесса, ни командир рейса не знали, куда мы направляемся. «Нам ведь сюда?» – спросил я, показывая билет. «Кто знает? – кокетливо шепнула девица в форме, качнув бедрами, и добавила: – Посмотрим». Очевидно, останавливаться на полпути – болезнь, очень распространенная среди женского населения Аргентины, и нас тоже не миновала эта чаша. Пилот уже собирался идти на посадку, но вдруг передумал. В результате мы приземлились совсем в другом месте. В Англии это не так уж катастрофично: сесть в Станстеде вместо Хитроу, конечно, досадно, но трагедией это не назовешь. Однако Аргентина имеет размеры галлюцинации Джеффри Арчера[48], и в ней такое приключение вовсе не пустяк.

Пришлось еще этак с месяц ехать на такси, причем сквозь снежную бурю. Снег был неприятной неожиданностью: я рассчитывал на тропическую весну, а получил что-то вроде отпуска в Рейкьявике. Окружающий ландшафт, пожалуй, был бы неплох, если бы Господь Бог специально для нас не задернул его тюлевыми занавесками. Наконец мы прибыли в эстансию[49], где собирались провести несколько дней. Назавтра я проснулся с угрюмой британской решимостью взять от ситуации все лучшее, по-бойскаутски бормоча себе под нос: «Только не расслабляться», «Ты же хотел приключений» и «Надо было захватить теплое белье». Я распахнул дверь, глубоко вдохнул – и почувствовал сильную боль в челюсти, стукнувшейся о пол. Солнце уже встало, все блестело чистотой и свежестью, и вокруг была сплошная Патагония – и здесь, и там, и везде. Патагония огромна и ошеломительно прекрасна. Ее красота не отпускает ни на секунду, она словно постоянный шум в ушах, зримый звон колоколов, не умолкающих с рассвета до заката, – от нее как бы слегка глохнет глаз. У всех нас есть свой образец природного чуда, шаблон, к которому мы примеряем незнакомый пейзаж. Для меня это Швейцария. Патагония – Швейцария в квадрате с полынью вместо вереска. Она обладает всеми волнующими ингредиентами, которые жмут на мои персональные кнопки. Она стройна и длиннонога, с волшебными плавными изгибами, она уверенна в себе и выразительна, у нее есть характер, она может выругаться, а самое главное – она прямодушна и бесшабашна. Она не из тех коварных скрытниц, что прячутся за своей хрупкостью. Она не пользуется косметикой и придирчива в выборе партнера. Она не для всех.

Лучший и, пожалуй, единственный способ по-настоящему увидеть Патагонию – это смотреть на нее из седла. Собственно, потому мы и приехали на ферму с несколькими тысячами херефордов[50], требующих постоянного ухода. Правда, с лошадьми у меня проблема: я их не люблю. Мало того, я питаю к ним глубочайшее отвращение, если только их не подают с жареным картофелем. Джигитовка не мой профиль. Я катался верхом дважды в жизни: один раз на зловредном пони, которому особенно нравилось кусать детей, а второй – чтобы написать статью о лисьей охоте. И мне хватило. Но вот после завтрака (очень хорошая яичница с ветчиной) англичанка, управляющая поместьем, – ее характер и манера поведения явно сложились под влиянием местного ландшафта, – швырнула мне двух парней и пончо и представила меня лошади, чье имя я тут же забыл. Я всегда забываю имена животных, но мы с ними квиты, потому что они тоже не в силах запомнить мое. Итак, я вскочил в седло. Ну не то чтобы вскочил и не то чтобы в седло. Вскарабкался, примерно как четырехлетний на верхнюю полку в поезде. Через полчаса случилась абсолютно неожиданная вещь: я стал получать огромное наслаждение. И понял, что ошибался: оказывается, я ненавижу не всех лошадей, а только английских. Эти, патагонские, скромны и элегантны, а поступь у них легкая, как у ночного вора. Кроме того, они ведут себя как автоматы. Вы едете, небрежно держа в руках поводья: потянули за левое – свернули налево, за правое – направо, за оба вместе – стоп. Такой, собственно, и должна быть верховая езда. У нас же, в Глостершире, за нее выдают какой-то мучительный аттракцион с ручным управлением, после которого у вас трясутся руки и ноги, а об ощущениях в мягкой части тела лучше умолчать. А еще аргентинские лошади не бегают рысью, что мне как раз по вкусу. Их время разгона от легкой трусцы до сорока миль в час не превышает пяти секунд.

Пасти скот – на удивление приятное занятие. Начинаешь понимать, что значит быть конным полицейским на матче в Челси: можно покричать «йех-ху-у!», и «яп-яп-яп!», и «пошли вон!». Разумеется, боль тоже есть – это оборотная сторона любого экстрима. Через два дня я чувствовал себя комфортно только в одном месте – в седле, что вполне меня устраивало, поскольку слезать я не хотел. Мы клеймили скотину, гоняли ее по полям, сгоняли в стада, а стада загоняли в загоны; я заарканил теленка с первой попытки, и лассо из сыромятной кожи чуть не оторвало мне руки. При желании всадники находят себе и другие занятия. Я взбирался на почти отвесные скалы из глинистого сланца, чтобы посмотреть кондоров – это такие огромные стервятники, парящие на ветрах, о которые можно опереться, – и посещал индейские захоронения в пещерах с абстрактной настенной живописью.

Тот, кто лишь мотался в седле по тоскливым суррейским проселкам, и не догадывается, что такое настоящая прогулка верхом. Кидаясь в кусты за добычей, ваш пес возвращается не с тощим кроликом, а с разъяренным броненосцем. Здесь водятся орлы и яркие скалистые попугаи, олени и рыжие ламы, существа исключительно неудачного дизайна. С вершин утесов несется огромное небо, отбрасывая узорные тени на панораму из вьющихся рек, полевых мышей, оврагов и травянистых склонов, – и все это обрамлено далекими, сверкающими белизной, головокружительными Андами.

Патагония – дитя с поздним развитием. Всерьез ее колонизировали только в конце девятнадцатого века; печальная череда индейских войн завершилась в 1903-м. Теперь Патагония похожа на североамериканский Запад двадцатых годов, это страна Джона Уэйна[51], но, слава богу, без самого Джона Уэйна. Вместо него здесь гаучо – последние настоящие ковбои. Потрясающие наездники и еще более потрясающие позеры. Их обмундирование великолепно, и я так увлекся этим маскарадом, что случайно встреченная нами компания английских отпускников приняла меня за наемного пастуха – первый раз в жизни я сошел в чьих-то глазах за маленького коричневого инку в седле.

К сожалению, время растворяться на фоне заката наступило чересчур скоро. Мне ужасно хотелось побывать в араукариевых лесах у подножия Анд, отогнать скот на высокогорные летние пастбища. Но пришла пора кого-нибудь убить.

Если вы привыкли стрелять дичь в Англии, то охота на голубей в Северной Аргентине покажется вам до неприличия сибаритским и необременительным занятием. Все происходит в знойный солнечный день; вы стоите в тени деревьев с мальчиком, который заряжает вам ружье и без устали потчует вас прохладительными напитками. Но самое главное отличие от Англии заключается в количестве птиц. Вам предлагают не двести и даже не две тысячи птиц в день – вы имеете неиссякаемый поток из миллиона птиц в день и либо становитесь первоклассным стрелком, либо принимаете решение переключиться на филателию. Изобилие не всегда открывает дорогу к мастерству. Попасть в этих голубей сложнее, чем в любую другую летучую мишень. Величиной они примерно с сойку – быстрые, как пули, увертливые, как вальдшнепы, и хитрые, как городские вороны. Выпархивают они не столько стайками, сколько цепочками. Под конец третьего дня – в эстансии был отличный массажист, но, пожалуй, среднее человеческое плечо больше и не выдержит, – моя средняя результативность при зубодробительном расходе боеприпасов в тысячу патронов ежедневно составила 25 процентов. Лучше, чем у наших военных летчиков, но гордиться все равно нечем.

Ландшафт здесь иной, чем в Патагонии: пышные равнины, гибрид заливного луга и болота, с торчащими кое-где чудными деревьями – омбу. Жарким днем мы взяли мешок с голубями и отправились на плоскодонке с мотором по лабиринту зеленых рек, вонзая крючки в грудь нашим птичкам и кидая их в воду. Развлечение вышло вполне идиотским: каждые десять минут мы радовались очередной поклевке и втаскивали в лодку очередную пиранью размером с крышку от урны, а потом с визгом, как истерические барышни, высвобождали снасть из ее психопатического рыла. Мне никогда не говорили, что рыбалка может быть такой, и я никогда не думал, что Аргентина может быть такой, – все это, конечно, лишний раз доказывает, что надо брать с собой в путь как можно меньше предубеждений. И только однажды при мне упомянули о Фолклендах, причем без всякой горечи и намеков на реванш. «Дурацкая война», – сказал человек. Действительно, дурацкая. На миг мы с ним почувствовали внутреннее родство – оба с континентов, давно перевыполнивших план по дурацким войнам. «Зато потом мы избавились от военных и от Галтьери, стали демократическими и обуздали инфляцию, с тех пор у нас сплошной подъем», – добавил он. Ну да, а нам достались аэропорт за миллиард фунтов в Порт-Стэнли и еще десяток лет с Маргарет Тэтчер. Наступила минутная пауза, потом мы оба рассмеялись. Если эту тему когда-нибудь поднимут снова, я буду на их стороне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.