Вместо заключения

Вместо заключения

Стать легионером, казалось бы, непросто, но в действительности это не так: нужно просто отказаться от всего, что мешает тебе жить сейчас, и очень захотеть попробовать жить иначе. В любом случае, если возникнет такое желание, его не стоит превращать в очередной «зов несбывшегося». Попытка вступить в Иностранный легион — приключение, которое запомнится на всю оставшуюся жизнь. Ты ничем не рискуешь, кроме небольшой суммы денег на турпоездку во Францию. И даже если отправишься в легион на заработки, то, оказавшись в его рядах, вскоре обнаружишь, что деньги — ничто. Не деньгами судят о твоем коротком присутствии на Земле. И они перестанут быть тебе нужными.

Гораздо труднее не стать легионером, а быть им.

Если тебя примут в эту «семью», то это лишь начало пути. Крещение. Внутренняя работа только начинается. Она может растянуться на всю оставшуюся жизнь, а может вскоре прерваться, но не смертью в бою, а при внезапном осознании, что ты все придумал себе сам. И тогда дезертируешь, возвращаешься обратно в прошлую жизнь.

А если «застрянешь» в легионе надолго, то вскоре тебя перестанут понимать или совсем забудут те, кто любил тебя в прошлой жизни. Ты станешь другим. А в конце пути тебе нечем будет похвалиться: ни денег, ни домов, ни яхт и частных самолетов. Не будет должностей и признания в обществе, из которого ты сбежал. И ты опять вернешься к легионерам — в странноприимный дом в Полубье. Все ради того, чтобы умереть среди тех, кому не нужно ничего объяснять.

Единственное, что ты сможешь сказать в итоге своей жизни: «Я — легионер».

И только ищущие смысл поймут тебя.

Ночной разговор

«..Луна задевает своим нижним краем ближний бархан. Значит, скоро начнет светать. И они опять нападут. Сколько же их? В лунном свете темнеют мешки — это тела убитых в дневной схватке кочевников в коричневых бурнусах. Не меньше пяти сотен. Наши легионеры разбросаны по периметру — там, где их настигла пуля… Перенести их нет ни сил, ни времени. Ко мне подходит последний уцелевший су-офицер Франц Циммерман — за годы совместной службы мы успели сдружиться, но ничем не выдаем своей взаимной симпатии. Он подносит к кепи правую руку в салюте. Ладонь забинтована. Франц сейчас похож на черта, только что вылезшего из преисподней: лицо почернело от грязи и пороха, а кепи уже не белое, а темно-серое. Наверное, я выгляжу ничуть не лучше. К тому же голова трещит от легкой контузии, вдобавок совершенно оглох от выстрелов и взрывов ручных гранат — ими пришлось отбиваться, когда всадники смяли первую линию нашей обороны.

 — Что с рукой, Франц? — спрашиваю я.

 — Палец… пердю… отстрелили малость. Теперь комиссия при наборе в легион меня точно забракует… Ха-ха! — с отчаянной уверенностью гладиатора, идущего на смерть, отвечает он мне.

 — Не стоит так уж волноваться по этому поводу, мы и так с тобой в легионе!

 — И, похоже, мой капитан, останемся в нем теперь навсегда.

 — Не худшее место на земле… Сколько?

 — Одиннадцать убитых, пятеро раненых, но они еще могут драться. Один — безнадежен. Ранение в живот.

 — Кто?

 — Капрал Жулавски.

 — Жаль. Он — отличный легионер. Боеприпасы?

 — По две обоймы на человека, с учетом тех, что мы забрали у убитых. Два диска к пулемету.

 — Как думаешь, утром пойдут с флангов?

 — Да, как тогда под Агадесом, мой капитан.

 — В таком случае, ты знаешь что делать, Фриц.

 — Слушаюсь, мой капитан.

Я подождал, пока Фриц отойдет подальше, нащупал в кармане кителя оставшиеся патроны к своему «Лебедю». Их совсем немного… Один переложил в нагрудный карман и застегнул пуговицу. Для себя. Утром будет последняя встреча с кочевниками».

Тут я поставил точку: в книге должен быть открытый конец, который читатель додумает сам. И только тогда почувствовал: кто-то дергает меня за рукав, причем дергает, похоже, уже давно: я так увлекся боем в марокканском бледе, что даже не увидел, как мои оловянные легионеры покинули свои места на книжных полках и обступили компьютер и молча следят за мной. Оказывается, они тоже были в том бою вместе с нами!

 — Э алор, мон коммандан? Наши победят? — спросил меня молоденький легионер из сахарского мобильного отряда. Из-за своей бьющей через край юности он старательно басит.

 — Разумеется! «Ко мне, Легион!» На выручку уже спешит конный отряд Второго кавалерийского. Все они умелые и смелые парни, эти бывшие русские казаки. Атакуют с ходу, зайдя в тыл к арабам на восходе солнца, когда те будут творить намаз… а солнце будет светить в лицо. Но эта информация, господа легионеры, секретная! Только для вас: читатель не должен ни о чем догадываться, иначе ему станет скучно…

«Ура! Да здравствует легион! Гип-гип ура!» — завопили оловянные солдатики и стали обниматься. А потом вдруг разом замолчали и снова уставились на меня:

 — И все? Книжка закончилась? Вы больше не будете писать о нас?

 — Ну, вы же никогда о себе много не рассказываете, — схитрил я.

 — Не обижайтесь, мон коммандан. Весь этот год мы просто к вам присматривались, — сказал мне один из моих трех немцев, служащих в Индокитае, тот, который не расставался со своим горном — «кларьоном». — Хотите, я вам что-нибудь сыграю?

 — Валяй, но только не очень громко — соседей разбудишь, сейчас же уже четыре утра! — ответил я и подставил ему ладонь. Он легко вспрыгнул на нее, подбоченился и поднес горн к губам…

Он тихо заиграл «Зарю»… Как же появились у меня эти верные друзья? Как и все самое важное в жизни — случайно. Однажды в парижском газетном киоске я увидел маленькую брошюрку, которые французы почему-то называют гордым именем «энциклопедия». Под пленкой лежал оловянный солдатик — книжечка была про него. Фигурка чем-то напоминала нашего товарища Сухова, «вечно» мотающегося по пустыне. Французский легионер, как и наш красноармеец, так же бодро шагал по пустыне, а его лихо сдвинутое на затылок кепи намекало на независимый «суховский» характер. Мне нравятся такие люди. К тому же вспомнились свои путешествия по Сахаре… Не знаю почему, наверное, в память о какой-то несбывшейся детской мечте, я купил эту книжечку. Так появился мой первый легионер: я принес его домой и поставил на полку. Прочитал журнальчик. Потом подумал, что солдатику будет одному тоскливо — даже не с кем словом перекинуться! Как и мне в Париже… И через пару недель принес ему товарища. По ночам, сквозь сон, мне чудилось, что они о чем-то шепчутся между собой. Позже я сообразил, что они беседуют о ком-то третьем. Так появился третий легионер. Где три, там и пять… Они появлялись в парижских киосках один раз в две недели. И быстро исчезали — парижане охотно раскупали оловянных иностранцев. Легионеров на книжной полке становилось все больше. И вдруг, тоже случайно, созрел замысел книжки о моих новых квартирантах…

Русский художник серии, тоже легионер, в сотнях километров от меня — в Провансе, придумывал и рисовал солдатиков. Потом китайский мастер в тысячах километров от Европы отливал их, раскрашивал и отправлял обратно в Париж. Потом я приносил их домой и придумывал каждому историю его жизни. Они делали их, а я вдыхал в них душу. Мы не знали друг друга, но были Творцами для этой оловянной гвардии.

Так в моем доме появился франтоватый легионер из сахарских «летучих отрядов»: в белом бурнусе, черных расшитых шароварах и сандалиях на босу ногу. Улыбчивый молодой лейтенант в полосатой накидке кашабии: ему так нравится быть легионером и служить в Сахаре! И грузный капрал в толстом бурнусе: из-за шкиперской бородки я прозвал его «боцманом». Веселый врун, но славный товарищ и хохмач итальянец Джузеппе — капрал из Четвертого пехотного. Он стоит, опершись на винтовку, как на камин в гостиной, а в уголке рта не папироска — цветок! Крадущийся в камуфляже «леопардовой» расцветки парашютист: ему не до нас! У него всегда уйма работы: «зачистки» в алжирских горах. И три немца, уцелевших после Дьенбьенфу: они всегда держатся вместе, но особняком от других — так им досталось в тот раз. И наш Семен Павлович из Первого кавалерийского. Он восседает на коне и сжимает древко вымпела — «фаньона». Но слово это он никак не выучит: в новочеркасской гимназии французскому обучался нехотя. Старший по званию в этой компании: подполковник из Первого пехотного из Сиди-Бель-Аббеса. Это единственный «настоящий» француз в этой толпе иностранцев. Он отвечает передо мной за ночную тишину и дневную дисциплину в подразделении. После отбоя он любит рассуждать со мной о том, как французы войну в Алжире выиграли, но их предали политики. Я с большим интересом слушаю его рассказы, как поколения его предков жили в Алжире, а потом годами мыкались «дома», потому что Франция домом им не была и не стала. А когда он вспоминает, как к нему относились соотечественники, когда он в 1962 году вернулся из Алжира, невольно думаю о наших военных в девяностые. Похоже, все империи создаются по-разному, но гибнут по одному сценарию.

Болгарина — боевого пловца из Саперного полка и русского из Второго парашютного я расквартировал подальше от ветеранов — на отдельной книжной полке. Им все эти ночные разговоры с воспоминаниями — «по барабану». Они «натурализовались» и четко решили остаться во Франции: домой не тянет.

Самый молчаливый в этой компании — ветеран Первой алжирской войны. Он молчит вовсе не потому, что ему нечего рассказать — просто вся эта молодежь ни о чем не спрашивает. Они думают, что у них в жизни все сложится иначе! Его опыт им ни к чему. Никто даже не догадывается обрадовать старика вопросом: «Скажи-ка, дядя, а правда, что в Первую алжирскую…» А он и не навязывается: настанет время — сами свой опыт заработают. Время от времени он снимает обеими руками тяжелый кивер, протирает платочком лысину, снова водружает его на голову и с любопытством поглядывает на остальных легионеров, опираясь на капсульный мушкет, как странник на посох. И молчит. Ну а раз так, то я сам однажды устрою «попот» и порадую ветерана расспросами о старых добрых временах алжирских и покорения Константины…

У всех свои характеры, но шуму по ночам больше всего от американца Джона — бывшего интербригадовца. Когда в Испании разгромили республиканцев, то домой в Штаты он решил не возвращаться, ему больше по душе посиделки за стаканчиком «тинто» и разговоры об анархизме с небритыми испанцами, чем суета соотечественников в аккуратных костюмчиках, стремящихся к достижению «великой американской мечты». Он перешел вместе с разбитыми отрядами социалистов через Пиренеи, отсидел свое в «карантине» — французской тюрьме, куда сажали всех тех, кто бежал от расправ победителей, а потом, как и тысячи испанцев — его соратников и собутыльников, записался в Иностранный легион: чтобы и дальше бить «гадов». Иного места в Европе ему не нашлось.

Иногда его гложет «кафар». Тогда он утверждает, что в Америке у него осталось два друга: «Том Коллинз» и «Джим Бим». И больше никого. Он напивается, танцует джигу, орет ирландские песни. Легионерам это не мешает: со всяким может случиться…

Я привык, к тому же «отрубается» он раньше меня. И такие истории есть у каждого моего легионера.

Горнист доиграл и взял «на караул». В погруженной во тьму пыльной квартире наступила абсолютная тишина, как та, что длится лишь один миг, после того как оркестр закончил пьесу, но музыканты еще не ослабили хватку пальцев, сжимающих свои инструменты.

«Repos! — скомандовал я. И тут я понял, что мои верные оловянные солдатики не выполнили команду «вольно!» — стоят по стойке «смирно!» и ждут от меня каких-то слов… Как же я сразу не догадался! И тогда я сказал: «Легионеры! Мои боевые товарищи! Признаюсь, в начале кампании я не верил в успех нашего предприятия, которое казалось безнадежным. Ваша поддержка и доброе ко мне отношение решили исход дела: мы победили! Книга готова. Вы — ее творцы, а я лишь записывал истории ваших жизней и ваших подвигов. Вы вернули мне веру в себя и передали мне чувство своей свободы. Я бесконечно благодарен вам за это. И мой долг предложить вам добровольно отправиться по домам. Мир изменился настолько, что теперь все вы можете вернуться туда, откуда однажды бежали, каждый по своей причине. Разойдись!»

Я повернулся спиной и сделал вид, что снова уткнулся в компьютер. Мне не хотелось, чтобы они видели, как дрогнули мои губы: если они все разъедутся по своим странам, то с кем же я останусь? Я так привязался к своим оловянным жильцам.

 — Выходит, мир настолько изменился, что мы больше никому не нужны? — спросил «за всех» мой «алжирский» подполковник.

 — Нет, он ничуть не изменился и люди ни капельки не стали лучше. Для вас в этом мире всегда найдется работа…

 — Мон коммандан! Нам у вас также привольно среди сахарских камней, что вы привезли из своей экспедиции, как было нашим товарищам в настоящей пустыне. К тому же мы можем устраивать вылазки на другие полки. Мы остаемся: у нас нет иной Родины, кроме легиона, пусть и оловянного! Это и есть наша единственная семья. Вы собрали нас здесь, и пока мы вместе — мы сила!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.