Глава 5. Гермес трижды Величайший

Глава 5. Гермес трижды Величайший

Следующее моё воспоминание относится к тому, как мы с Володькой Фроловым ехали из комбината в депо с необходимыми документами. Вышли на станции метро «Аэропорт» и поехали на 23 маршруте трамвая. Прямо до депо. По пути мы ещё глупо хихикали и улыбались. И причина была проста: мы знали — в самом ближайшем будущем и мы будем ездить по этим самым рельсам. И как ни странно данный сомнительный факт вселял тогда в нас чувство радости. Что поделать? Я был молод. И на многое смотрел под иным углом зрения. Это сейчас если бы кто-нибудь рядом со мной выразил восторг от того что он скоро станет водителем трамвая я бы посоветовал обратиться к толковому психиатру. А в ту пору… впрочем, разговор ведь и идёт о той поре. А происходило дело уже почти пятнадцать лет назад. Вдумайтесь в означенную цифру. Сколько поменялось в жизни у каждого за такой срок.

Словом, прибыв в депо и получив инструкции о наших дальнейших действиях, мы с Володькой распрощались и разбежались по домам. Отныне тех с кем я учился, я встречал только при работе на линии. И эпизодически в депо. Каждому из нас дали своего наставника, и раскидали в разные смены и на разные маршруты. С маршрутами дело обстояло занятно. В принципе, интересы новоявленного водителя учитывались. То есть, в депо спрашивали, мол, по какому маршруту вы желаете таскаться любезнейший? Если вам было не всё равно (а равнодушных в данном вопросе я просто не встречал), то вы называли заветный маршрут. Дама вас вопрошавшая записывала ваши пожелания в какую-то книгу с графиками или хрен его знает с чем, и если места на маршруте были, то ваши голубые мечты сбывались. Если же все места на маршруте оказывались заняты, то есть наблюдался переизбыток кадров, то руководство депо отправляло молодого водителя туда, куда считало нужным. На деле я практически не помню, чтобы кому-нибудь не пошли на встречу и направили на тот маршрут, который не нравился молодому водителю. И объясню почему. Каждого молодого водителя, а молодым считался не тот, кто моложе, а тот, кто работает менее одного года, так вот каждого молодого водителя после стажировки закрепляли за определённым маршрутом на год. За тем самым маршрутом, на котором он и проходил стажировку. То есть реально человек знал свой маршрут от и до. Также за вновь прибывшим закрепляли определённый вагон. И всё это делалось в целях сокращения аварийности. А как вы уже поняли, именно аварийности во всех её видах более всего пугалось руководство. И их можно понять. Поэтому закрепление молодого водителя на целый год за одним определённым маршрутом в целом вещь достаточно толковая. Это я признаю. Также молодой водитель был избавлен от дежурств во всех их видах. Про эти проклятые дежурства я подробнее расскажу в своё время. Я частенько ругался из-за них со всеми с кем только возможно. Случалось даже орал на начальство. И нисколько не жалею об этом. Я всё правильно делал. Что же касается закрепления одного и того же вагона за молодым водителем вот тут я полон негодования. Теоретически данное дело неплохо. Объяснение то же: снижение аварийности, человек знает свою машину и, кстати, следит за ней. Но тут имелся один довольно-таки ощутимый подводный валун. И заключался он в следующем: каждый вагон был закреплён за определённым «выходом». То есть, переводя с трамвайного на русский — определённый вагон катался по определённым графикам расписаний. Рабочий день или график — как хотите, назывался «выходом». Соответственно имелись более лёгкие «выходы» и, разумеется, более «тяжёлые». Теперь смотрите: вы водитель. Работаете пятидневку. То утренняя смена, то вечерняя. По традиции первые три дня вашей рабочей недели вас запрягают как сидорову козу… или… дерут? Вешают на вас десятичасовые «выходы», поздние — если вечерняя смена, а два последних дня — более лёгкие. Часов по семь. И заканчиваете вы в эти последние два дня раньше. Например, в 21.25. Загоняете вагон в депо, сдаёте всю трехомудию и бежите домой. Но если вы на закрепленном вагоне, то тут вас могут поставить и до двух часов ночи. А после двенадцати уже наступает ваш выходной. И зачем это надо? Если вы опытный водитель, то вы можете пойти к нарядчице и устроить ей взбучку. Дескать, доколь терпеть данный беспредел, что меня перед выходным ставят колесить до двух часов ночи? И можно потребовать переставить. Нарядчица, конечно, скривится, но наверняка послушается. Или скажет, мол, ладно, в следующий раз такого не будет. А у молодого водителя этот номер не пройдёт. Он и высказать ничего не сможет. Он ведь закреплён за конкретным вагоном, а вагон в свою очередь закреплён за определёнными «выходами». И переставить его нельзя. Написано, что он должен работать до двух часов ночи, и будет работать, пока не сломается. И ты малыш будешь пахать, и сеять вместе с ним. Так что не вздыхай голубчик, а катайся на здоровье. И жди когда перестанешь быть молодым водителем. Разумеется, я объяснил лишь в общих чертах. Так как распределение «выходов» у водителей зависело от кучи разнообразных факторов. И от стажа водителя, и от уважения к водителю (если данное слово вообще применимо в трамвайной среде — я за всё время работы наблюдал лишь исключительно формальное проявление уважения хоть к кому — либо независимо от возраста, стажа вождения и прочего), от близости (лизоблюдства… или лизоблядства?) к начальству, от семейных обстоятельств у кого — то. Некоторые водители просили ставить им большие «выходы» дабы побольше заработать. Выходили в свой выходной. Подрабатывали. Некоторые… впрочем, о том речь ещё впереди. А сейчас возвращаюсь к прерванному повествованию.

Явившись на следующий день в депо, я застал странную картину. По совершенно пустому коридору ходил тот самый толстяк, с которым я разговорился пару месяцев назад, будучи на учебной езде. На сей раз он вновь проявлял весь свой темперамент только уже по совершенно иному поводу.

— Да если бы я знал, что в этой грёбаной вашей конторе платят такие гроши… — орал он и вены на его шее изрядно надувались, — я бы и на пушечный выстрел к вам не подошёл!

Его откровения выслушивала уже известная вам Мокшанина. Луиза Ильинична стояла с кислой миной и отвечала:

— А мы на тебя деньги тратили… стажировали… а ты даже оформляться не хочешь! Ни одного дня не отработал!

Как я впоследствии узнал, данный толстяк прошёл весь путь стажировки, получил добро от высшего руководства, но узнав о подлинной, а не заявленной зарплате водителя трамвая, решил карьеру не продолжать.

— Деньги вы тратили? — заорал он в ответ пуще прежнего. — Вы тратили деньги? И это вы называете деньгами?! Да это я тратил на вас деньги! Я-то думал, мне тут платить будут!

— И будут! — уверенно заявила Мокшанина.

— Вы называете это деньгами? — не унимался толстяк. — Да я на своём рынке за день больше заработаю! Буду компьютерами торговать. Я хочу, чтобы мне жена ребёнка родила. А на что я его кормить буду? На вашу зарплату?

Он презрительно ухмыльнулся и продолжил:

— Что же касается ваших трат, на наставника и всё прочее, хотите я отдам вам эти жалкие крохи? Мне не жаль, бутылку пива не куплю! Горе какое! Хотите? Эти шестьсот рублей?

— Я хочу, чтобы ты оформился, — хмуро отозвалась Луиза.

— А вот дудки… оформился! Я уже и так оформился. Пузо есть, жена есть… и сам оформился и с женой оформился. Не хватало мне ещё с вами тут оформляться.

Препирательства продолжались ещё долго. Я сел на скамейку, дожидаясь, когда мной займутся. Ждать пришлось прилично. Наконец скандал утих и меня позвали. Дабы избежать долгих и ненужных подробностей сообщу: мне назначили наставника и им оказался тот же кекс, который стажировал орущего толстяка. Мокшанина отвела меня к стенду с расписанием работы водителей и указала на номер из четырёх цифр: 1011. То был табельный номер моего наставника. Ну ладно. Я запомнил. Далее она показала мне, где искать номера его выходов, сообщила, мол, завтра он трудится с 6. 27 утра и к означенному времени я обязан явиться под его светлые очи. Ясно. Затем она меня устало отфутболила заявив, дескать, дальше он сам всё тебе покажет и расскажет.

На следующее утро я приехал в депо к положенному сроку. Там было тихо: большая часть водителей уже умотала. Я подошёл к окошку диспетчера и представился. Бабка, сидящая по ту сторону стекла смерила меня подозрительно-презрительным взглядом и сказала дребезжащим голосом, куда мне надлежит следовать. Фамилия у этой старой карги выдалась вообще уморительная: Великая. Жесть, да и только. Но прежде чем я проследовал в указанном направлении, появился мой наставник. Он сперва долго таращился в стенд с расписанием, после чего угрюмо перевёл взгляд на меня.

— Я тебя должен стажировать? — спросил он, без всякого интереса подойдя ко мне.

Голос у него оказался сиплый, негромкий и какой-то невыразительный, скучный.

— Честно говоря, не знаю, — отозвался я, — мне сказали, что у моего наставника фамилия Шлаков.

— Это я и есть, — уверенно проговорил он.

Я пригляделся к стоящему передо мной аборигену. Он был маленького роста — где-то метр шестьдесят на вид, седоватый, с массивным носом и огромными ноздрями, худой и мрачный. Одет мой сиятельный князь, оказался выше всяких похвал: мешковатые брюки, явно подшитые снизу, башмаки серого средневекового цвета, куртка ближе к коричневому оттенку, но всё же отдающая в мышиный, и шапка-менингитка по моде босяков девяностых. С первого же взгляда я осознал: субъект ведёт явно тяжёлую жизнь. На счастливца он не был похож нисколько.

Вагон, предназначавшийся нам, стоял не на улице, а в депо. Где ремонтные канавы. Собственно выяснить, где стоит вагон, оказалось несложно. Как я уже упоминал, если трамвай стоял на улице, то в графе писали: Х 1. Или Х 2. Или Х 12, например. Цифра тут указывала на путь, где он дожидался своего счастливого водителя. «Х» означала «Ходынка». То бишь улица, приютившая депо. Следовательно, вагон ржавеет на свежем воздухе. Так что вариантов присутствовало всего два. Либо улица, либо канава. Хм… звучит это, правда как-то не очень. Как будто я пишу об алкашах. Хотя… ладно, не буду. Словом, вы поняли. Больше вагонам стоять было негде. Они бы и рады были сбежать куда подальше, от ужасов своей карьеры, но…

Собрав всё полагающееся нам в дорогу, мы двинулись навстречу судьбе… тьфу ты, пошлёпали к трамваю, конечно. А шлёпать пришлось сначала по коридору до конца, затем спускаться вниз по лестнице, далее чесать между станков, на которых визжали железяками слесари, после чего дошли до трамваев. Осторожно пробираясь по канавам, дабы не упасть, мы отыскали номер своего. Если я не ошибаюсь, это оказался: 3512. Геройский вагон, надо заметить. Как-нибудь я расскажу, в какой мясорубке ему довелось побывать. И при этом он выжил! И ещё возил пассажиров пару лет! Чудеса, право слово…

Кстати, может вам интересно, что берут с собой водители в дорогу? Давайте я кратко обрисую. Так вот, порядок действий таков: появившись в депо, вы подходите к окошку диспетчера, называете номер маршрута, номер выхода и свой табельный номер. Как видите всё по-человечески — никаких фамилий, никакого перехода на личности. По-европейски, с соблюдением прав человечества. Выглядит это так: вы просовываете не проснувшуюся голову в окно, и, зевая как гиппопотам, мямлите:

— Тридцатка… двести третий… тридцать пятнадцать… а-а-а… спать хочу!

В ответ на данную шифровку, диспетчерша с помятым лицом выдаёт вам путёвку. Путевой лист. Он сложен вдвое и в нём обозначена прозаическая хрень: табельные номера водителей (если двухсменка), время катания по рельсам, подпися всякие корявые. Далее с этой филькиной грамотой вы устремляетесь к врачу: такой же зевающей даме с таинственной трубкой, куда придётся дыхнуть. Это тест на алкоголь. Проверяют выпимши вы или нет. Если выхлопов не обнаружено она ставит печать на путёвку. Мол, минздрав Рашки одобрям. Разумеется, дыхнуть в трубку даётся не всем. Данную честь надо заслужить. Своим поведением, образом жизни, внешним видом, или самое главное — ратными подвигами на линии. Ну, дабы было понятней, нужно натворить нечто из ряда вон выходящее находясь на работе под мухой. Прецеденты как говориться всегда — будьте любезны. Если сразу и не уволят, то дыхательная разминка по утрам обеспечена на годы вперёд. Затем вы бежите получать сумочку с талончиками и проездными. Это тоже в отдельном окошке и тоже у бабок, подрабатывающих на пенсии. Сумочки те были красного цвета. Не то из резины не то из дермантина. Я уж не в курсе. Потом вы двигаете забирать большую сумку из того же самого материала, где лежат аккумуляторы, диктофон, резиновые перчатки, и туда же уже другие бабки кладут вам расписание и бортовой журнал, предварительно уточнив у вас к какому маршруту и вагону вы сегодня приговорены. Собственно почти всё. Затем вы снова идёте к диспетчеру, он ставит отметку, и, айда пугать пешеходов. Теоретически вы ещё должны проверить диктофон на специальном стенде, типа болтает он хоть чего-нибудь или выкаблучивается и играет в молчанку. Из опыта знаю: разговаривают далеко не все. По некоторым, сколько ни стучи кулаком, доброго слова не добьёшься. И вот тогда может случиться трагедия: всю смену придётся базарить с микрофон самому. Объявлять остановки. Иначе напишут докладную. Да и пассажиры мозг весь вынесут падлы. Типа куда мы едем Сусанин? И где таких как ты набирают? Обычно ведь как, работаешь себе смену работаешь, ну подойдёт к тебе парочка недовольных качеством тряски и перевозки обитателей Третьего Рима, ну рявкнешь на них разумеется, что-нибудь такое… интеллектуальное, мол, не засирай мне мозги, без тебя тошно, очкарик. А тут придётся всю смену их материть. Грустно граждане!

Кстати, однажды у меня вышел презабавный фикус. Я схватил диктофон, не проверив его, и убежал. Я изрядно опаздывал. И включил его уже потом, когда выехал из депо. Едва я услышал, каким жутким голосом он объявляет остановки, то чуть не свалился с сидения. Вы помните, должно быть, мультфильм «Тайны третьей планеты»? Ну, про космос и Алису Селезнёву с её папашкой-укурком и его вечно унылым другом — таким же наркотом. Помните, как их таращило в зоопарке? Особенно диалоги их хороши. Вот там ещё был персонаж птица-говорун. Вы не забыли голос вещания данной птицы? Так вот, мой матюгальник объявлял остановки точь-в-точь таким же голосом. Вообще таким же. Нисколько не отличающимся. Теоретически — как по идее положено — я был обязан убрать этот аппарат как неисправный и больше не пользоваться им. Но в таком случае мне бы пришлось всю смену объявлять места странствия самому. Я чего, враг сам себе? Поэтому я плюнул и катался с «говоруном». Каждый раз, когда я, подъехав к остановке, нажимал кнопку диктофона, в салоне раздавался взрыв смеха. Безудержный и весёлый. Особенно хохотали девчонки — студентки. Смех лавинообразно разрастался, когда птица-говорун продолжала:

— Следующая остановка станция метро Войковская. Уважаемые пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи, о вещах оставленных другими пассажирами сообщайте водителю…

Гогот стоял необыкновенный. Ведь дрожаще — дребезжащий голос произносил все фразы с выражением, стараясь сука, как мог…

Ну и чего вы думаете? Когда я приехал в депо я сообщил кому-нибудь о данной неисправности? Да ни в коем случае! Какая-то сволочь ведь также как я отработала смену с этой квакушкой, и тоже никому ничего не сказала. Иначе бы его или списали или отремонтировали. Потому и я не стал — пусть кто-нибудь тоже поработает с ним смену. Порезвится…

В общем, вы приблизительно представили обычное начало дня водителя. Разумеется, когда много народу в каждое окошко выстраивается очередь. В основном по утрам. Когда приезжают первые автобусы с водителями. Их — автобусы — ещё маршрутами кличут.

Итак, оказавшись со Шлаковым в вагоне он мне представился:

— Зовут меня Виталий Егорыч.

А ещё прежде того, пока мы шли, он мне со страшной гордостью признался:

— Я работаю водителем трамвая уже двадцать шесть лет!

Я прекрасно помню, как про себя подумал: мол, нашёл, чем гордиться! Всю жизнь пропыхтеть на этом чумовозе!

Однако дабы не огорчать человека, я лишь отозвался:

— Долго…

— Конечно, долго, — продолжал он, — как в молодости пришёл на транспорт так, тут и остаюсь.

Вообще, пока далеко от темы не ушёл, хочу пару слов сказать об этих канавах. Ремонтных. Выглядели они не слишком уж ободряюще. Представьте, стоят вагоны. Много-много. Друг за другом. Под ними метра два пустого пространства. Между вагонами лежат деревянные мостики. Не очень широкие. По ним и нужно пробираться если хочешь обойти вагон. А ты это обязан сделать. Да и сам заинтересован. Вдруг трамвай с ободранным боком, например? Вот главное здесь не наступить мимо мостика. Не то улетишь вниз. Особенно если другие вагоны разъехались, и твой трамвай стоит совсем одинёшенек. Дальше, по правилам, когда подходишь к вагону, предварительно ты обязан заглянуть под него — посмотреть: нет ли в канаве завалящего слесаря с гаечным ключом и недопитой поллитровкой, крикнуть, дескать, вагон такой-то поднимаю пантограф. Типа, отзовись, кто есть или вали отсюда. Не то сейчас током получишь. На деле всё выглядело куда как проще. Зачем орать? И кому? Я обычно приходил, никуда не смотрел, сразу забирался в кабину и включал аккумулятор. После чего нажимал на звонок, и поднимал пантограф. Если на звонок никто не откликается, стало быть, никого там и нет. Ну а коли есть… как бы вам сказать… слесарей мне никогда не было жалко. Ни Лермонтов чай. И не Третьяк. И даже не патриарх Кирюха. Так что одним больше, одним меньше… кто их собак считает?

— Та-а-а-к, — протянул мой наставник, расстёгивая чёрную сумку и доставая оттуда накидку на сидение. — Вот, обязательно, прежде всего, одевай чехол.

— Зачем?

— Затем что здесь и слесари сидят грязными жопами, чинят чего-нибудь, и курят и пролить на сидение могут, и всё это окажется у тебя на штанах. А какую-нибудь ихнюю жидкость или краску ты вообще не ототрёшь. Что же теперь, каждый раз себе новые портки покупать? Ты только на них работать и будешь. А цены ты сам видишь, сейчас какие. Депо тебе ничего никогда возмещать не будет. Запомни это.

— Понял, — кивнул я.

— Так, — снова проговорил он, внимательно осматривая пульт, — всегда проверяй, не много ли тут пыли.

— Пыли?

— Ну да, пыли.

— А что за пыль? — уточнил я.

— Да обычная пыль. Пыль как пыль.

— А иначе что, замкнёт что-нибудь?

Шлаков перевёл на меня изумлённый взгляд.

— Что тут может замкнуть? — спросил он. — Это же техника времён революции. В ней кроме железа и трёх проводов ни черта нет.

— Ну я подумал, пыль, возможно, где-нибудь осядет и что-нибудь там закоротит…

— Чушь, — безразлично молвил мой собеседник, — просто дышать всю смену дрянью будешь и всё. Быстрее у тебя внутри что-нибудь закоротит, чем здесь.

Вообще как я понял мой новый знакомый оказался мало того что аккуратист, так ещё и редкостный сквалыга. Данный вывод я сделал из дальнейших событий и разговоров. Шлаков никогда ни о ком не отзывался хорошо, постоянно впадал в байроновскую мрачность и даже злобность, завидовал тем из окружающих, кто хоть в чём-то был выше или лучше его, а самое главное — постоянно хвастался. Хвастался, когда мы с ним едва познакомились, хвастался, когда начали работать, хвастался, когда мы уже к счастью перестали работать вместе. И главным предметом хвастовства являлось, по его мнению, его высокое мастерство в трамвайном деле. Больше то хвастаться всё равно было нечем. Словом, мой горе-наставник очень напоминал мне одного древнего жреца. Наверняка такого же придурка. Звали его глупо и уморительно: Гермес Трижды Величайший. Но обо всём по порядку.

Для начала мы всё-таки выехали из депо. Уважаемый читатель, с вашего позволения я не буду каждый раз описывать лабуду связанную с приёмкой вагона, выездом из депо, и прочее и прочее и прочее. Во-первых, я это уже описывал. А ритуал не меняется. Во-вторых, берегу ваше время, благо расписать всё это ещё десять раз не сложно, а в-третьих, я хочу больше акцентировать внимание на характерах людей, взглядах, жизненных установках, мировоззрениях и жизненных обстоятельствах водителей. Ибо железки, как они были, так и будут. Примерно одинаковые. Ну, разумеется, чуть лучше может со временем станут. Хотя, разумеется, не те, которые загнали в Краснопресненское трамвайное депо уже после моего ухода. А вот люди, они меняются. И о них разговор особый.

Итак, мы выехали. Утро, холодно. Темно. Монотонно урчит мотор-генератор, гонит тёплый воздух калорифер. Рельсы перед носом. Дома вокруг светятся. А мы едем. Народу никого. Покинув депо, мы проехали под мостом, забрались на мост, съехали с моста… м-м-м… ничего интересного, правда? Вот и мне так показалось поначалу. Где-то на ленинградке на перегоне между остановками нам замахали руками какие-то парни шагавшие рядом с линией. Мол, остановись, подбрось…

— Вот мудаки! — проворчал мой наставник, ёрзая на своём маленьком сиденье слева от меня. — Клешнями машут, уроды. Вот если бы они мне чириком помахали, тогда другое дело.

— Чириком?

— Конечно! А что я их за так, что ли, возить должен? На хрен они мне сдались?!

Мы продолжали странствие. Где-то у метро «Динамо» к нам в вагон сели первые пассажиры. Помню, меня это тогда сильно удивило. Я подъехал к остановке, открыл двери и… люди просто вошли. Мне казалось: что-то должно измениться. Однако ничего не изменилось. Как я вёл трамвай, так и продолжал вести. Пассажиры расселись, и до меня им не было никакого дела. Как и мне до них. Несмотря на большую скорость как мне казалось, с которой я гнал вагон, на деле мы начали опаздывать. Это обнаружил Шлаков, когда мы остановились на светофоре. Он включил свет, посмотрел в закорючки в расписании, и сообщил расстроенным голосом:

— Ни хрена, мы уже должны на Соколе быть, а ты ещё на площади Марины Расковой плетёшься! Ну-ка давай поднажми, не то нас двадцать восьмой срежет. А дальше за тридцаткой затащимся.

Я послушался и рванул как ненормальный. Шлаков не обратил на это внимания. То ли ему было наплевать, то ли он уже привык к подобному. Вскоре мы проехали Сокол и перекрёсток на улице Алабяна. На кольце слева стоял как раз двадцать восьмой маршрут. Едва мы с ним поравнялись, как водитель показал цифру четыре на пальцах. Шлаков в ответ вытянул указательный палец и скомандовал мне: «вперёд». Мы проскочили и понеслись дальше, быстро производя посадку-высадку пассажиров на остановках. После остановки «Пищевой и авиационный институты» мы стали взбираться на мост, проехав по которому оказались в парке Покровское-Стрешнево, где я основательно разогнался. Только тогда мой наставник меня впервые предупредил:

— Здесь не гони. Рельсы обледенелые, плюс сухие листья могут попасться, юзом подхватит — будешь лететь до Курчатова. Хрен остановишь.

Я немедленно нажал на тормоз дабы снизить скорость, и тут же осознал: вагон не слушается. Его несёт юзом. А впереди, между прочим, дорога, и остановка перед ней.

— Песок сыпь, — глухо и равнодушно буркнул Шлаков из своего угла, — да-да, рычаг этот на себя дёргай. И растормози вагон. Нажми на ход, а потом снова на тормоз. Только по чуть-чуть.

Пока я растормаживал вагон и сыпал песок, наш трамвай благополучно проехал остановку и очутился возле дороги. Только там он замер окончательно. К счастью людей на остановке не оказалось, и вскоре мы тронулись дальше.

Я подумал, что сейчас наставник начнёт мне ездить по ушам, типа, какой ты раздолбай и прочее. Ныть как ночной комар, и вообще отрываться. Но… я ошибся.

— Люблю лес! — мечтательно и неожиданно провозгласил мой спутник.

К чему это он?

— Лес?! — искренне изумившись, переспросил я.

— Ага. Такой… летний. Тёплый. С листьями. С ветром. Очень люблю ходить по нему. Грибы собирать. Лес шумит… ах!

Я на мгновение перевёл взгляд на собеседника. На лице Шлакова застыло мечтательное выражение. Ему видимо было глубоко плевать на то, как я вожу трамвай, как там едут пассажиры, и как я пугаю пешеходов. В дальнейшем я не раз изумлялся этой его черте. И только на третий год работы сам приобрёл подобный иммунитет к уличным происшествиям. Вплоть до полнейшего равнодушия даже если чудом избегал столкновения с иномарками или наезда на пешехода. Не знаю право у кого как, но у меня было именно так. А что уж говорить о человеке управлявшим вагоном уже двадцать шесть лет кряду!

Кстати, не могу сразу не поведать на данную тему один случай произошедший двумя днями позднее. В тот день мы работали на тридцатом маршруте. День был обычный, морозный, ничем не примечательный. Мы ехали в сторону конечной станции Таллинская. Есть там такое местечко возле берёзовой рощи. Я разогнал вагон между остановками «Дом 32» и «Почта». Холодно… тускло… рельсы обледеневшие. Народу никого. И я еду, не сбавляя скорости. Где-то впереди появляется фигура какого-то деда. Такого знаете, прямо скажем зачуханного деда. На него без слёз и не взглянешь. Одет хуже некуда — как угоревший конкистадор, сгорбленный, еле волочит ноги. Но прётся по своим делам упорно. По сторонам, разумеется, не смотрит. Зачем? Такие стариканы походу живут уже без мозга. Они, наверное, и улицу видят как виртуальное пространство. Но дело не в этом. Я узрел данного пилигрима метров за двести. Он только приближался к трамвайным путям. А водительской сноровки у меня ещё не было. То есть, я что-то понимал, но до конца правильно оценивать дорожную ситуацию в ту грустную пору ещё не научился. И ехал, не сбавляя скорости. Дед тем временем вскарабкался на сугроб и двинул дальше. И тут я сообразил: сейчас он аккурат окажется у меня под вагоном. Додумался до этого и наставник.

— Тормози, — спокойно произнёс он.

До нашей судьбоносной встречи с пешеходом оставалось метров сто. Я нажал на тормоз, и вагон тут же подхватило юзом. Жесть. Я запаниковал.

— Звони, — тем же непроницаемо-равнодушным тоном буркнул Шлаков.

Я остервенело вдавил кнопку звонка. Он рассыпался по улице. Ноль реакции. Дед также продолжал идти навстречу смерти.

— Растормози вагон, — посоветовал мой наставник, — ты уже пятьдесят метров летишь с заблокированными колёсами.

Я быстро нажал на ходовую педаль, и снова вернул ногу на тормозную, вдавив её изо всех сил. Включился рельсовый тормоз. Трамвай немного снизил скорость, но до полной остановки ему оставалось ещё весьма далеко. Мы вплотную приблизились к деду. Я уже видел его сгорбленную спину, на которую наезжает кабина… мыслишки там всякие в котелке закипели, типа, не все пешие прогулки одинаково полезны… однако, вагон проехал, а никакого удара не последовало. Затем справа, буквально в нескольких сантиметрах показалась скорбная фигура бредущего пилигрима. Поразительно! Только чудом старик разминулся с трамваем! Буквально в сантиметрах. В мгновениях. Он шёл также спокойно дальше, даже не обратив на нас внимания. Как на танке. Наверное, именно такие люди брали Берлин. Не знаю. Но в любом случае в тот раз пронесло. В хорошем смысле как вы понимаете. Мы проехали, на остановке высадили пассажиров и двинули дальше. Я всё ещё находился под впечатлением, потому слегка дрожал и вертел головой. И как вы думаете, что первым делом мне сказал наставник? О том, какой я невнимательный дурашлёп? Или как мы его все достали? Или что он больше не хочет меня стажировать? Нет. А заявил он следующее:

— Вот сколько ты сейчас летел юзом? А? Почти сто метров! Прокатил вагон. Когда приедем в депо, на проточку его за твой счёт поставят. Понял? Не за мой, а за твой.

И всё. Больше ни слова об этом. До деда (а, равно как и до всех остальных) как я уже уяснил себе, моему тогдашнему наставнику было столько же дела сколько кудрявому пуделю до улучшения работы системы общественных туалетов Москвы. Излишне мне кажется сообщать, что в тот момент, я был бы согласен проточить за свой счёт все вагоны всех московских депо, лишь бы подобных случаев не повторялось.

Другое яркое воспоминание касаемо Шлакова относится к его рассказу о денежной купюре достоинством пятьсот рублей. Мы работали утреннюю смену. Кромешная ночь за стеклом. Мы отстаиваемся на остановке, дабы не приехать на конечную раньше положенного. И мой наставник посвящает меня в детали продажи талончиков.

— Наша зарплата зависит целиком от талончиков, — по-старчески вздыхая, трещит он. — Да-да, именно от них. А ты думал от езды? Не — е — е — т! От продажи талонов. И у тебя всегда должна быть мелочь на размен. Чтобы дать сдачу. Вдруг к тебе кто-то подойдёт с утра? Ну? Что тогда? А у тебя нет сдачи. И ты не сможешь продать талон. Потеряешь в деньгах. Вот я однажды, таким образом, заработал пятьсот рублей.

— Это как же? — поинтересовался я.

— А вот так. Подошёл к моей кабине какой-то пьяный мужик. Рано утром. Как сейчас. Попросил продать талон. Дал пятьсот рублей. А я смотрю, что он пьяный. И даю ему сдачи сорок семь пятьдесят. Он взял, сказал спасибо и ушёл. Я тут же положил в сумку полтинник. А пятьсот рублей убрал в карман. Вдруг думаю, он очухается, и подойдёт. Так и случилось. Минут через двадцать. Подошёл и сказал, мол, вроде я вам пятьсот рублей давал. Я тогда при нём залез в сумку, показал этот свой полтинник — якобы его — и ленты с талонами. Он и ушёл. А не было бы у меня с собой мелких денег, я бы так и заработать не смог. Понял?

Когда Шлаков говорил всё это, у него на губах сияла счастливая улыбка, и вообще всё лицо горело от гордости и сметливости которую он, по его мнению, проявил.

Я же про себя помнится, подумал: какая же ты мразь! Вслух, разумеется, я ничего ему сказать не мог, но на всю жизнь затаил к нему пренебрежение и подозрительность. И не напрасно. Впоследствии я много раз сталкивался с его мелочностью, изворотливостью и нечистоплотностью, хотя он и считался в депо чуть ли не самым уважаемым и авторитетным наставником. Вы удивлены? Ничего не поделаешь. Я же предупреждал: данная книга в первую очередь о нравах, и писать я буду только правду. Какая бы она ни была.

Во время работы Шлаков мне практически ничего не объяснял. Исключение составляло лишь всё так или иначе связанное с надувательством в той или иной форме. Например, когда я только стал ориентироваться в расписании, мне трудно было понять многие его действия. Как это выглядело? Извольте. Мы подъезжаем к остановке «Детская поликлиника» со стороны строгинского моста. Справа от нас подъезжает двадцать восьмой маршрут. Водитель смотрит в расписание и показывает на пальцах: 5. В ответ Шлаков показывает ему также на языке глухонемых: 3, и прибавляет, уже обращаясь ко мне:

— Давай, поехали. Пошёл он на хуй. Нечего его пропускать.

И мы катимся вперёд. А смысл в следующем. Двадцать восьмому маршруту нужно быть на Щукинской в двадцать пять минут. Например, в одиннадцать двадцать пять. Или в двенадцать двадцать пять. Часы тут не важны. Важны минуты. А нам на Щукинской следует находиться в двадцать шесть минут. Шлаков же показал, что в двадцать три. И проехал вперёд. Стало быть, двадцать восьмой маршрут будет плестись за нами. А поскольку наш путь, как и его, лежит в сторону Сокола, все талончики по идее будем собирать мы. Вернее пожинать всю выгоду от продажи талонов входящим пассажирам. Ведь им чем быстрее доберёшься, тем лучше. А расписание от Щукинской у всех синхронно. То есть если двадцать восьмому быть на Щукинской в двадцать пять минут, то на улице Курчатова в двадцать девять, и соответственно на Соколе в тридцать девять. А нам везде на минуту позже. Вот Шлаков и носился всегда с небольшими нагонами, дабы обогнать всех и продать как можно больше талонов. И, разумеется, затягивал другие маршруты (то есть ехал не спеша уже в обратную сторону, снова продавая талоны входившим пассажирам), чем вызывал даже не недовольство, а подчас звериную злобу других водителей. Те ведь тоже были нищими и считали каждую копейку. Впрочем, справедливости ради стоит отметить: подобным образом работали очень многие. Подчас возникали серьёзные конфликты. Особенно ругань стояла на утренних «маршрутах». Помните? Это автобусы, доставлявшие водителей в депо по утрам. Представляете, что там творилось в три часа ночи? Когда в одном и том же автобусе встречались двое водителей (а иногда и много-много больше) с разных маршрутов, которые накануне весь день «таскали» друг друга в борьбе за продажу талончиков. Скандалы были, будьте здоровы! Хотя положительный момент в этом также имелся: на работу уже прибывали вздёрнутые и проснувшиеся. Готовые к труду и обороне. А как вы думаете можно ещё сразу проснуться в три часа ночи? Ведь водители не терминаторы, а такие же люди. И им также хочется спать. И также тяжело вставать. Однако подробнее обо всём этом я расскажу попозже. А пока закончу о Гермесе Трижды Величайшем.

Шлаков всегда хвастался. Всем. Когда уставал хвастаться своими трамвайными подвигами, находились другие темы.

— Вот я когда — то был очень толстым человеком! — бахвалился он с напыщенным видом. — И что же? Сам сбросил лишний вес! Совсем. Мне один врач всё объяснил. Надо есть часто, но понемногу. А то, что же, я вон посмотрю: сидят многие, жрут-жрут, жрут-жрут, уже икают, а всё жрут. Да остановитесь же, наконец! Хватит жрать! Или вот водители мне часто говорят: мол, там болит, здесь болит… якобы всё от работы. Позвоночник устаёт. Трясёт на рельсах постоянно. Я у них спрашиваю: а что ты жрёшь? Он и рассказывает: прихожу ночью с работы и к холодильнику. Нажирается то есть. Я ему и говорю: так ты продолжай нажираться на ночь, у тебя ещё и жопа заболит!

Особенный фетиш был у Шлакова в отношении сломавшихся трамваев. А такое случалось сплошь и рядом. Тут он первым выбегал — даже если мы стояли далеко от места происшествия, и, забравшись в небольшую толпу водителей, начинал давать советы. Видимо подтверждал свой высокий идейно-художественный профессиональный уровень. Попутно выяснял, кто, что делает не так, дабы потом при случае настучать кое-кому из начальников. И блеснуть знанием всех и вся.

Один раз он стал хвалиться своей закалённостью. И дабы продемонстрировать это мне — мне!!! — выбежал на улицу из кабины в одном лёгком свитере купить хлеба. А стояли сильные морозы. Градусов двадцать пять. Дело случилось возле станции метро Войковская. Мне он повелел идти на круг. А сам присоединился позже. Когда я развернулся. Кстати, это был первый раз, когда я ехал один без наставника, но с полным вагоном пассажиров. Ощущения оказались боязливыми и странными. Спустя пять минут прискакал и Шлаков с батоном хлеба. Весь сине-зелёный и со стучащими зубами. Закалённый, мать его…

Но особенный момент приключился у него в ту самую пору. Мой наставительный Гермес невероятно проникся симпатией к некой молодой особе по имени Марина. Он её стажировал до меня и до толстяка. И когда она ехала нам на встречу, романтично моргал ей фарами, бежал к ней и о чём-то недолго беседовал. Один раз мне даже показалось, будто он её поцеловал. Впрочем, врать не буду, была ночь, и луна вперемешку с облаками, но по виду случился поцелуй. Прямо когда наши вагоны сошлись на Щукинской.

Однако не всё шло так уж ровно у Гермеса. В наказание за всё вышеперечисленное случай послал ему удивительно ревнивую и крикливую жену. Крикливую по его мнению, безусловно. Потому что, на мой взгляд, женщина она весьма достойная. Во всяком случае, сколько бы я с ней не общался, ничего кроме положительных эмоций она у меня не вызывала. Да и если войти в её положение… м-м-м… жить с таким кренделем… как бы это сказать помягче… не у всякой даже укладчицы шпал нервы выдержат. Я ихний скандал увидел прямо на третий день. И претензии из-за него Шлаков предъявил не кому-нибудь, а мне!!! Представляете? Шлакову кто-то подарил коробку конфет. Жена спросила, откуда мол? Он доверительно сообщил: ученик подкинул. Она спросила у меня. Я естественно знать не знал. Ага, решила она, стало быть — любовница подарила. И давай ему по ушатам ездить. Затем он мне. После чего сидел полдня в своём трамвайном углу насупленный и злой на весь прогрессивный человеческий мир. Потом узрел навстречу Марину и оттаял.

Рассказывать о нём можно ещё долго, но я предлагаю прерваться. Во-первых, о Шлакове ещё будет время поговорить, во — вторых это не тот персонаж, на котором стоит задерживаться. Но упомянуть о нём стоило. Всё же недельку я с ним откатался. Откатался и даже начал изрядно грустить. До того он мне за эту неделю надоел. А предстояло ведь провести с ним полтора месяца. Полтора месяца!!! Вдумайтесь в это! С таким раздолбаем. Но чудо спасло меня. Как-то вечером мне позвонил диспетчер, и сообщил заунывным голосом, дескать, теперь у меня будет другой наставник. На мой вопрос мол, что случилось с Гермесом, она сказала: «Заболел». И повесила трубку, проинформировав, когда мне следует придти на работу. Однако немного позже мне удалось раздобыть щепотку деталей произошедшего с моим несравненным наставником. Оказывается, на него пролили кипяток. Пролили или он сам пролил — не знаю. И было ли это на самом деле, или он просто устал ото всего. Кто его знает? История эта тёмная как деревья на кладбище. Но всё же меня гложет небольшая догадка. Будто бы история с подаренными ему конфетами, ревностью жены и всем прочим антуражем продолжилась дома. На более повышенных тонах, с театром теней и расплёскиванием кипятка по квартире. Уж больно подозрительно совпадение. Произошло-то оно, чуть ли не на следующий же день, если мне не изменяет память. А может через пару. Впрочем, это лишь подозрение. И не стоит уделять ему слишком уж много внимания. Поэтому я покамест завершу рассказ о Шлакове на данной торжественной ноте и обращу взор снисходительного читателя на другого своего наставника. Точнее наставницу. Прекрасную и не очень счастливую женщину — Лену Сёмину. Ей я и благодарен весьма, и до сих пор симпатизирую как человеку и профессионалу.