В СТРАНЕ

В СТРАНЕ

Общественно-политическая атмосфера в стране с начала 30-х годов была сложной и противоречивой. Официальная пропаганда неустанно трубила о «великих победах» первой (а затем и второй) пятилетки, о новых гигантских стройках, о «неустанной заботе ВКП(б)» о повышении благосостояния каждого советского человека, о его якобы неколебимой уверенности в завтрашнем дне, о недоступных остальному, не успевшему вкусить благ социализма, человечеству политических свободах. Своего рода символом всепроникавшей казенной бравурной пропаганды и агитации были слова из повсюду распеваемой тогда, сочиненной В.И. Лебедевым-Кумачом песни:

…Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Как современник тех лет, вместе со своими однокашниками-студентами Ленинградского университета проходивший 7 ноября 1935 г. по Дворцовой площади в «колонне ровесников Октября», свидетельствую, что в официальной пропаганде далеко не все было ложным. Были и действительные успехи в выполнении первых пятилетних планов по определенным позициям, были и новостройки, была отмена продовольственных карточек, создавались действительно небывало широкие возможности для получения образования. Но было и много необычайно тяжелого в жизни советских людей в 30-е годы. Катастрофически плохо было с жильем, особенно в городах. Миллионы ютились в плохо приспособленных (нередко барачного типа) общежитиях. Квартиры «бывших» давно порасхватали, строительство нового, особенно благоустроенного жилья велось в мизерных размерах. А городское население неудержимо росло. Не буду заниматься статистикой, расскажу о собственном житье-бытье. Отец работал грузчиком в Ленинградском торговом порту, мать – учительницей, я – студент, три младшие сестренки – школьницы. Каким-то чудом сумели добыть комнату (в коммунальной квартире) площадью 13,88 кв. м. Я дома только ночевал, обычно до 12 ч. ночи работал в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина. На ночь укладывались следующим образом. Одна кровать – для отца с матерью. Отдельная койка – для меня. Еще одна койка – здесь спали две младшие сестренки «валетом». А еще одной сестре – стелили на стульях и табуретках… Вот так и жили более десяти предвоенных лет и были по-своему счастливы. Главное – все учились: даже мама в 45 лет окончила вечерний педтехникум. Но теснотища-то страшенная. Ведь даже знаменитые «Бутырки» были построены на 3500 человек из расчета 2,5 кв. м на заключенного⁴⁹, а у нас получалось немножко меньше 2,33 кв. м. на свободного, вольно дышащего человека. И вот я помню, как от имени семьи лично написал «вождю» ленинградских большевиков А.А. Жданову с просьбой: «Помогите!» Ответ мы получили, но безрадостный: «не представляется возможным». Я пишу об этом и отчетливо понимаю, что наша семья жила еще далеко не в самых худших условиях, что многие миллионы рабочих и их семей безнадежно страдали больше нашего.

Но кроме жилья, человеку необходима и пища. Так уж он устроен природой. А ведь с пищей дело обстояло совсем плохо. Зимой 1932/1933 г. самый настоящий голод охватил районы Украины, Казахстана, Нижней и Средней Волги, Северного Кавказа. По некоторым данным, только в Казахстане умерло от голода до 1750 тыс. человек⁵⁰. А на Украине от «голодомора» тогда погибло страшной смертью от 5 до 7 млн человек (по различным данным)[7]. Зорким писательским взглядом смотрел Михаил Шолохов на то, что происходило тогда на Дону: «…вокруг творится страшное… – писал он 30 апреля 1933 г. И.Г. Левицкой. – Я мотаюсь и гляжу с превеликой жадностью. Гляжу на все. А поглядеть есть на что. Хорошее: опухший крестьянин-колхозник, получающий 400 грамм хлеба пополам с мякиной, выполняет дневную норму. Плохое: один из хуторов, в нем 5 хозяйств. С 1 февраля умерло около 150 человек. По сути – хутор вымер. Мертвых не заховают, а сваливают в погреба. Это в районе, который дал стране 2 300 000 пудов хлеба. В интересное время мы живем! До чего богатейшая эпоха!»⁵¹.

Впроголодь жила и весьма значительная часть интеллигенции, особенно учащиеся техникумов и вузов. Прошло более 60 лет, а до сих пор помнится, насколько примитивен и убог был так называемый «студенческий рацион». И это не где-нибудь в Тмутаракани, а в колыбели революции, в том самом Университете, который за четыре с лишним десятилетия до этого экстерном окончил Владимир Ульянов. Немногим лучше питался и сам «класс-гегемон». Данные бюджетов индустриальных рабочих 1932–1935 гг. свидетельствуют о том, что их потребление было ниже, чем потребление среднего промышленного рабочего в Петербурге в начале XX века⁵². На восемнадцатом году после победы Октябрьской революции Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) 23 ноября 1934 г. разрешают свободную продажу французских булок (тогда еще «не догадались» переименовать их в «городские») дополнительно (к Москве и Ленинграду) в 69 городах⁵³. Через месяц СНК и ЦК установили твердые нормы выдачи сахара для служащих городов – семейным служащим (независимо от количества иждивенцев) 750 г в месяц, а несемейным – 500⁵⁴. Мучили вечные бесконечные очереди за всем. Кто-то метко заметил: пропущенный через очередь советский человек становился фаршем…

И все же при всей своей тяжести материальная нужда, пожалуй, еще не была главной бедой. Не скажу за старшие поколения, но что касается «ровесников Октября», то могу засвидетельствовать, что подавляющее большинство моих сверстников относилось ко всем этим нехваткам поистине стоически. Во-первых, потому что так жили все родные, знакомые, все люди кругом, вся страна. Другой жизни молодежь не видела, и свое полунищенское, полуголодное существование считала нормой жизни, делом вполне естественным: «Все так живут!» Более того. Многие из нас вполне искренне считали, что мы живем лучше всех на свете, во всяком случае лучше зарубежных товарищей по классу, изнывающих под гнетом беспощадной капиталистической эксплуатации и начисто лишенных возможности даже грамоте как следует научиться. Совершивший в 1936 г. путешествие по Советскому Союзу знаменитый французский писатель Андре Жид вспоминал: «Один вполне грамотный рабочий спрашивает «есть ли у нас тоже школы во Франции»⁵⁵. «Железный занавес» был почти непроницаем.

А во-вторых, молодежь-то ведь была в самом начале жизненного пути. Казалось, все у нее впереди. Бурлила юная алая кровь, искали выхода неисчерпаемые силы. «Мы все добудем, поймем и откроем!» – лихо пели мы тогда. И еще: «Нам не страшны ни льды, ни облака!» До разносолов ли было в такую-то пору жизни. Лишь бы было хоть что-нибудь «пошамать», да что-либо накинуть на расцветающее мужающее тело. Чуть ли не заветной мечтой многих моих сверстников была тогда футболка и белые парусиновые туфли (чистили их мы зубным порошком – не в пример дням нынешним, он был тогда доступен всем). Понятие «стиляги» в 30-е годы еще не употреблялось, а аналогичных молодцев называли «гогочками». Галстук носить считалось почти неприличным, и именовался он не иначе как «гаврилка». И только в 1936 г. прозвучала вдруг в песне новая идеологическая установка:

Можно галстук носить очень яркий

И быть в шахте героем труда.

Самой мрачной реалией была, как мы теперь понимаем, полная, тщательно контролируемая унификация сознания. Предписывались, разрешались (или не разрешались) не только поступки, слова, но и мысли. И большинство населения страны покорно (а многие даже радостно) впитывало официальную духовную благодать. И большинству современников это сознание казалось тогда, наверное, нормальным, даже оптимистическим… Со стороны, говорят, виднее. И вот как в 1936 г. оценил его прославленный в Европе писатель: «…не думаю, чтобы в какой-то другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено»⁵⁶.

И далее, как один из примеров такой запутанности сознания, Андре Жид свидетельствует: «Имя Есенина произносится шепотом»⁵⁷. Так было в 1936 году. Но так же было и позднее, вплоть до конца 30-х годов, о чем я могу судить по собственному опыту. Проучился я почти пять лет на историческом факультете ЛГУ и, несмотря на все поиски, в глаза не видел ни одного напечатанного стихотворения Сергея Есенина. И вот весной 1939 г. при подготовке первой в жизни печатной работы мне понадобился один сборник воспоминаний о гражданской войне. Но он оказался в спецхране (там были воспоминания П.Е. Дыбенко и других «врагов народа»). Добыл я туда допуск и, работая в спецхране Публичной библиотеки, как-то в одном из книжных шкафов разглядел корешки четырехтомного собрания сочинений Есенина. У меня аж сердце обмерло. И я таким омерзительно заискивающим голосом робко вопросил заведующую спецхраном: «А мне можно посмотреть эти томики?» И она, очевидно, сжалившись над моими духовными страданиями, снизошла: «Отчего-же нельзя? У Вас есть официальный допуск для работы в спецхране. Можете посмотреть и Есенина». Я отложил в сторону все свои записи по Гражданской войне, буквально трясущимися руками схватил эти тома в обложке черного цвета и целую неделю почти целиком переписывал их к себе в общую тетрадь. И только в 1940 г. в университете состоялось выступление одного из самых замечательных чтецов – Владимира Яхонтова, который впервые на моем веку публично прочитал несколько есенинских стихотворений. Выступление Яхонтова произвело подлинный фурор. Мы были на седьмом небе. Как же, дожили до такой степени демократии, что даже стихи Есенина вслух произносить можно. Вот она, сталинская конституция в действии.

В нашей литературе до сих пор нередко пишут о беззаконных репрессиях, о беззаконии сталинщины и т. п. Мне бы хотелось высказать свою точку зрения по этому вопросу. Прежде всего, и Российская империя далеко не была образцом в соблюдении законов. Очевидно, такие понятия, как «законность» и «абсолютная монархия» – трудно совместимы. Всегда остается возможность верховного произвола. Недаром же А.С. Пушкин проницательно заметил:

В России нет закона.

Есть столб. А на столбе – корона.

Что же касается времен сталинщины и вообще советского периода российской истории, то элементов произвола при абсолютной и никому не подотчетной власти Политбюро ЦК РКП (б) – ВКП(б) – КПСС было более чем достаточно. Но все же необходимо заметить, что партийные диктаторы стремились «и в подлости хранить оттенок благородства». Многие акты террора против народа собственной страны творились и по различным (иногда и доныне неизвестным историкам) сверхсекретным директивам. Но в своих публичных выступлениях и Ленин, и Сталин, и их эпигоны неустанно пытались выдать себя за поборников законности. Правда, законности специфической – сначала «революционной», а затем «социалистической». И поэтому подведение соответствующей законодательной базы под массовое насилие органов советской власти по отношению к миллионам людей было одной из насущнейших и повседневных задач большевистского руководства с первых дней захвата власти в стране.

Но вообще-то говоря, любая диктатура (в том числе и диктатура пролетариата) принципиально, по определению, не совместима с реальной законностью. Ленин четко сформулировал эту мысль еще в 1906 г.: «Диктатура означает – примите это раз навсегда к сведению, господа Кизеветтеры, Струве, Изгоевы и К° – неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть»⁵⁸. С установлением диктатуры пролетариата ставка большевистского руководства на силу, не считающуюся ни с какими законами, проявляется в огромном количестве официальных (в том числе и ленинских) документов. Вот лишь один из них – телеграмма В.И. Ленина А.К. Пайкесу в Саратов от 22 августа 1918 г. в 12 часов 05 минут: «…Временно советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты…»⁵⁹ Ленин неоднократно пытался оправдать такую беспредельную жестокость на базе беззакония интересами подавляющего большинства народа. А ближайший соратник Ленина Троцкий пошел еще дальше. Выступая перед лицом представителей мирового коммунистического движения, на полном серьезе заявил: «Такая беспощадность и есть высшая революционная гуманность уже потому, что, обеспечивая успех, она сокращает тяжелый путь кризиса»⁶⁰. Думается, что это одна из вершин столь мастерски применявшейся Троцким софистики. Нет, недаром, совсем недаром в свое время Ленин называл Троцкого «Иудушкой», а тот в ответ (правда, в частном письме) квалифицировал Владимира Ильича как «профессионального эксплуататора всякой отсталости в русском рабочем движении». Они лучше чем кто-либо знали и понимали друг друга.

С переходом на мирное положение стало ясно, что на одном «голом» насилии даже диктатура пролетариата долго не протянет, что трудно дальше жить по принципу: сила есть, законов не надо. Возобновились разговоры о необходимости создания новой, социалистической законности, началась разработка и принятие различных законов. По некоторым данным, за первые 70 лет советской власти всего было принято 320 законов, 430 указов, а органами управления изданы сотни тысяч постановлений и инструкций⁶¹. Среди них встречались разные – и абсолютно необходимые, и демократические. Но многие из них отличались особой жестокостью – Уголовный кодекс 1926 года включал 46 «расстрельных статей». Но уже с конца 1929 г. сталинское руководство партией и страной открыто стало попирать изданные им же законы, по сути, объявило самую настоящую войну крестьянству. И опять вся надежда, вся опора на силу. Выступая в 1930 г. на XVI партсъезде, Сталин, подхватывая эстафету у Ленина и Троцкого, заявляет, что «репрессии являются необходимым элементом наступления». Правда, он тут же добавляет, что они являются «элементом вспомогательным, а не главным»⁶². Однако и в данном случае Сталин ведет речь об усилении темпа развития промышленности и т. п., а отнюдь не о строжайшем регламентировании любых репрессий законами. И очень скоро появились такие законы, которые все больше превращали каждого советского гражданина в полубесправное существо. Достаточно вспомнить пресловутое постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», названное народом за его необычайную жестокость «законом о колосках» (когда беспощадно судили даже за подобранные «социалистические» колоски).

Именно в этом постановлении ЦИК и СНК СССР реанимировали понятие «враг народа». Его родословная таится в глубине веков. Во всяком случае, есть свидетельства, что его в своей политической борьбе не брезговал применять еще Юлий Цезарь. Через восемнадцать с лишним столетий оно всплыло во Франции. Марат именовался «другом народа» (как и издаваемая им газета), а его противники, естественно, «врагами народа» (во Франции тогда чаще употреблялся термин «враг свободы»). Через сотню лет Генрик Ибсен одну из своих пьес назвал «Враг народа». Так что это понятие было как бы на слуху у определенной части интеллигенции. Большевистское руководство воспользовалось им сразу же после захвата власти, объявив специальным декретом «врагами народа» руководителей кадетской партии. Но в те годы этот термин как-то не прижился и в основном был заменен таким, очевидно более доступным для самых широких масс, как «контрреволюционер» (или в просторечии «контра»). И вот теперь, согласно тексту закона от 7.–8.1932 г., любое лицо, совершившее хищение социалистической собственности (независимо от размера похищенного, личности виновного и т. п.), признавалось врагом народа[8].

Теперь-то мы знаем, какие неисчислимые беды всем народам Советского Союза принесло изощренное государственное манипулирование этим термином, понимаем, сколь неоправданно жестоким было это постановление ЦИК и СНК СССР. А вскоре после его издания Сталин в январе 1933 г. заявил: «Этот закон есть основа революционной законности в настоящий момент»⁶³. Надо полагать, что именно под впечатлением беспощадного применения этого варварского закона Осип Мандельштам в ноябре 1933 г. напишет стоившие ему самому жизни строки:

…Как подкову, дарит за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

Новым шагом в ужесточении действовавших в стране законов было решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 4 мая 1934 г. «О включении в законы СССР статьи, карающей за измену Родине». На заседании Политбюро 26 мая того же года было постановлено: «В основном принять внесенный тт. Акуловым и Крыленко проект статей и передать их на окончательное редактирование комиссии в составе тт. Сталина, Куйбышева, Акулова и Крыленко»⁶⁴. Через две недели – 8 июля 1934 г. был принят закон «Об измене Родине», по которому расстрел «полагался» не только тем, кто «изменил», но и тем, кто знал, но не доложил или не предотвратил. Суровая кара предназначалась даже лицам, хоть и ничего не знавшим о готовящейся «измене», но являющимся родственниками изменившего.

Еще более жестокие законы появляются после убийства С.М. Кирова. Наши публицисты не без удовольствия укоряют американскую Фемиду, не сумевшую до сих пор вскрыть все нити убийства президента США Джона Кеннеди в ноябре 1963 г. Но эти критики нередко умалчивают о том, что народ нашей страны и поныне не знает всей правды об убийстве Кирова 1 декабря 1934 г. Сейчас подавляющее большинство историков склонны считать, что это убийство было заказным, что оно спланировано, организовано и проведено под непосредственным патронажем высших структур НКВД по заказу Сталина. Но ни российские, ни тем более зарубежные историки пока не имели возможности доступа ко всей совокупности связанных с этим убийством документов. Не ставя перед собой цели специального исследования истины в гибели Кирова, хочу только поделиться сведениями об одном источнике, насколько мне известно, еще не вовлекавшемся в научный оборот.

Речь идет о надзорной жалобе, с которой 4 сентября 1978 г. в адрес председателя Верховного суда СССР Л.Н. Смирнова, председателя КГБ при Совете министров СССР Ю.В. Андропова и генерального прокурора СССР Р.А. Руденко обратился 79-летний Прокопий Максимович Лобов. В конце 1934 г. он служил помощником начальника особого отдела Ленинградского военного округа и был в курсе многих событий тех дней. Более того, в ночь с 1 на 2 декабря 1934 г. начальник УНКВД Ленинградской области Ф.Д. Медведь назначил его вторым следователем по делу Л.В. Николаева (убийцы Кирова), в помощь уже назначенному ранее для этой цели заместителю начальника особого отдела ЛВО Янишевскому. И вот Лобов через 44 года пишет: «Убийца Николаев ни Янишевскому, ни мне так ничего и не показал существенного, ограничившись одной многозначительной фразой: «Это не вашего ума дело», которую он произнес несколько раз и добавил еще, что охрана С.М. Кирова в 1934 году дважды задерживала его (Николаева) и доставляла в здание УНКВД, откуда его вскоре освобождали, даже без личного обыска, хотя у него был портфель с наганом и заметки о наблюдении за Кировым С.М.»⁶⁵.

Лобов сообщает и еще один весьма интересный факт. 2 декабря 1934 г. он был приглашен в качестве одного из понятых при обыске в квартире Николаева. «Там, – пишет Лобов, – в столе Николаева я нашел дневник, написанный Николаевым с злобными и резкими обвинениями Сталина против узурпации им власти. Этот дневник взял руководитель обыска – работник Оперода НКВД СССР, и больше я этого документа никогда не видел»⁶⁶.

Факт убийства Кирова был использован незамедлительно. Уже в самый день убийства (Киров был застрелен в 16 ч. 30 минут) Президиум ЦИК Союза ССР принял постановление, в котором предлагалось:

1. Следственным властям – вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком.

2. Судебным органам – не задерживать исполнение приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайств преступников данной категории о помиловании, так как Президиум ЦИК Союза ССР не считает возможным принимать подобные ходатайства к рассмотрению.

3. Органам Наркомвнудела – приводить в исполнение приговоры к высшей мере наказания в отношении преступников названных выше категорий немедленно по вынесении судебных приговоров.

Это сообщение было опубликовано в газетах 4 декабря 1934 г. Вся страна содрогнулась и замерла. А назавтра был опубликован еще один, помеченный 1 декабря 1934 г., документ. Это подписанное М.И. Калининым и А.С. Енукидзе постановление ЦИК Союза ССР, в котором в развитие предыдущей директивы устанавливались небывалые ни в одном действительно цивилизованном государстве «законодательные» нормы ведения судопроизводства: «Внести следующие изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников Советской власти:

1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней.

2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения в суде.

3. Дела слушать без участия сторон.

4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать.

5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора»[9].

Очевидно, именно в результате ознакомления с этими очередными драконовскими законами решил обратиться с письмом к правительству страны академик И.П. Павлов. Гордость мировой науки, живое российское национальное сокровище, он с мучительной болью видел, какие необратимые разрушения в генофонде отечества совершаются под знаменем строительства «нового мира». Надо сказать, что характер у академика Павлова как подлинно великого ученого был кремневый. Несмотря на заботу советской власти о создании благоприятных условий для работы Ивана Петровича, он откровенно писал Ленину: «Я не социалист и не верю в Ваш опасный социальный эксперимент». А в 1929 г. свою речь, посвященную 100-летию со дня рождения И.М. Сеченова, он закончил так: «Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть – все, личность обывателя – ничто… Без Иванов Михайловичей с их чувством достоинства и долга всякое государство обречено на гибель изнутри, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрои».

В своем письме в Совет Народных Комиссаров СССР от 21 декабря 1934 г. он так оценивал атмосферу в стране уже к концу 1934 г.: «…Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… Я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республиками… Надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приученным участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.

Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нея.

Не один же я так чувствую и думаю.

Пощадите же родину и нас.

Академик Иван Павлов»⁶⁷.

Арестовать Павлова тогда не посмели. Хотя за такую дерзкую «антисоветчину» пришпилили бы любого. Впрочем, по некоторым новейшим данным, и академику Павлову все же вскоре вроде бы помогли «скоропостижно» скончаться.

Характеризуя новый порядок судопроизводства, вводимый Центральным Исполнительным Комитетом СССР, один из героев романа А.Н. Рыбакова «35-й и другие годы» совершенно справедливо говорил: «Это постановление о неконтролируемом уничтожении невинных и беззащитных людей. Это закон о массовом беззаконии». Многие считали тогда, что постановление ЦИК от 1 декабря 1934 г. – это уже апогей беззакония, что большего варварства быть уже не может[10]. Но они явно недооценивали прямо-таки дьявольскую изощренность заправил сталинского режима в отыскании все новых и новых методов скорейшего истребления всех неугодных.

Теперь речь шла о детях. Стоустая пропаганда твердила на всех перекрестках, что советские дети – единственный привилегированный класс. Я сам рос в это время и неоднократно видел и в печати, и на стадионах, и чуть ли не на всех заборах лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» И чего греха таить, верил в чистоту этого призыва. И ведь действительно для многих детей немало хорошего делалось. Но дети-то разные были. Крупный функционер НКВД утверждает, что еще в 1932 г., когда сотни тысяч беспризорных детей, гонимых голодом, спасаясь от гибели, буквально забили железнодорожные станции и крупные города, Сталин негласно издал приказ, по которому те беспризорники, которые были схвачены при разграблении продовольственных складов или краже из железнодорожных вагонов, а также «подхватившие» венерические заболевания, подлежали тайному расстрелу⁶⁸. Вот таким, «сталинским» путем к лету 1934 г. проблема беспризорных детей была «решена».

Но преступность-то подростковая и детская оставалась. Тогда было решено и в борьбе с нею применить испытанный расстрельный метод, распространив его и на малолетних детей (этого не было даже в гитлеровской Германии). «В целях быстрейшей ликвидации преступности среди несовершеннолетних» ЦИК и Совнарком СССР 7 апреля 1935 г. постановили: «1. Несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания»⁶⁹. Читая это, люди не хотели верить собственным глазам. Чтобы в мирное время, в ходе успешного, как заверяли все средства массовой информации, выполнения второго пятилетнего плана прибегать к таким беспрецедентным мерам? С разных сторон посыпались недоуменные запросы. И тогда 20 апреля 1935 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято вот такое постановление:

«Утвердить проект следующего секретного разъяснения органам суда и прокуратуры:

«Ввиду поступающих запросов, в связи с постановлением ЦИК и СНК СССР от 7.IV. с.г. «О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних», разъясняем:

1) К числу мер уголовного наказания, предусмотренных ст. 1 указанного постановления, относится также и высшая мера уголовного наказания (расстрел).

2) В соответствии с этим надлежит считать отпавшими указанные в примечании к ст. 13 «Основных начал уголовного законодательства СССР и Союзных республик» и соответствующие статьи уголовных кодексов союзных республик (22 ст. УК РСФСР и соответствующие статьи УК других Союзных республик), по которым расстрел к лицам, не достигших 18-летнего возраста, не применяется.

…4) При предании уголовному суду несовершеннолетних по статьям закона, предусматривающим применение высшей меры наказания (расстрела), дела о них рассматривать в краевых (областных) судах в общем порядке»⁷⁰.

И хотя в пункте 3 этого постановления Политбюро ЦК ВКП(б) говорилось, что высшую меру следует применять к несовершеннолетним лишь в исключительных случаях и под особо тщательным контролем, подобного позорного документа не было, насколько мне известно, за весь период новой и новейшей истории ни в одной хоть мало-мальски цивилизованной стране. Весть об этой акции потрясла даже самых горячих наших сторонников за рубежом.

Чем же объяснить, что Политбюро ЦК ВКП(б) рискнуло пойти на такую каннибальскую меру? Одно из вполне рациональных, по моему мнению, объяснений дает майор ГБ Л.Л. Никольский. Он считает, что главная цель решения о расстреле детей с 12-летнего возраста состояла в том, чтобы оказать воздействие на психику старых революционеров, на их привязанность к детям и внукам. По его свидетельству, секретарь ЦК ВКП(б) Н.И. Ежов, тогда еще только курировавший деятельность НКВД, лично распорядился, чтобы текст этого закона лежал перед следователями на всех допросах. «Многие старые большевики, – пишет Никольский, – готовые умереть за свои идеалы, не могли переступить через трупы собственных детей – и уступали насилию»⁷¹. (Правда, автору факты применения этого закона неизвестны. – О.С.)

В дальнейшем происходит еще большее ужесточение. А пока «на законном» основании чинятся в стране суд и расправа во все более нарастающем масштабе. Некоторые процессы (Шахтинское дело, процесс Промпартии и др.) проходят открыто. Они широко используются для нагнетания «классовой ненависти» к «белогвардейцам, вредителям» и вообще ко всякой «контре». Но весьма значительное количество советских людей уже в начале 30-х годов осуждаются тайно, в «закрытом» порядке. И прежде всего постановлениями коллегии ОГПУ. Вот лишь некоторые штрихи репрессивной ее деятельности в ту пору.

Какое-то понятие о существовании в стране атмосферы беспощадной расправы за малейшие критические замечания даже до убийства Кирова можно получить на основании изучения следующего дела. В апреле – мае 1932 г. в Москве были арестованы киноактер киностудии «Межрабпомфильм» Н.Я. Романов, электромонтер А.А. Калошин и артист Малого театра В.В. Головин. Все они были обвинены в том, что якобы являлись участниками антисоветской группы молодежи, проводили антисоветскую агитацию – критиковали политику партии, обсуждали на собраниях вопросы борьбы против советской власти. Постановлением коллегии ОГПУ в августе 1932 г. первые двое были осуждены к заключению в лагерь на 5 лет, а Головин – даже к расстрелу с заменой заключением в лагере на 10 лет. Но в 1937 г. его все-таки «достали», и в соответствии с постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 25 ноября он был расстрелян. Все трое полностью реабилитированы 5 сентября 1961 г.⁷²

Уже в эти годы под недреманым оком ВКП(б) карательными органами в глубочайшей тайне «организовывались» такие дела, которые втягивали в свою смертоносную воронку десятки, сотни и даже тысячи людей. В августе 1933 г. коллегия ОГПУ рассмотрела обвинительное заключение по делу контрреволюционной повстанческой организации (с центром в Новосибирске) под названием «Белогвардейский заговор», якобы действовавшей в 44 населенных районах Западно-Сибирского края. Руководителями этой организации были названы бывший генерал-лейтенант В.Г. Болдырев, бывший полковник X.Е. Бутенко, профессор Н.П. Шавров, бывший товарищ министра финансов правительства Колчака Г.А. Краснов, преподаватель института Г.И. Черемных и бывший капитан И.А. Лаксберг. Всего по этому делу было арестовано 1759 человек. И хотя при последующей проверке никаких объективных доказательств вменяемой обвиняемым попытки организации антисоветского вооруженного восстания в деле обнаружить не удалось (поскольку их и не было), а многие из арестованных категорически отрицали какую-либо свою виновность, по «Белогвардейскому заговору» было осуждено 1310 человек. Десятки людей были приговорены к расстрелу (в том числе Болдырев, Бутенко, Краснов и Лаксберг), а остальные к различным срокам тюремного заключения (от десяти до трех лет).

В результате дополнительной проверки дела в 50-х годах было установлено, что главное обвинение в создании антисоветской организации «Белогвардейский заговор» не подтвердилось, и 31 мая 1958 г. главный военный прокурор генерал-майор юстиции А.Г. Горный обратился в Военную коллегию Верховного суда СССР с протестом об отмене постановления коллегии ОГПУ и прекращении дела по п. 5 ст. 4 УПК РСФСР. Одним из оснований такого решения вопроса послужило и то, что бывшие ответственные работники постоянного представительства ОГПУ Западно-Сибирского края Заковский, Залпетер, Жабрев, Попов и Чистов, арестовавшие Болдырева и других лиц, к этому времени сами были осуждены за массовые необоснованные аресты советских граждан, искусственное создание антисоветских организаций и за другие нарушения «социалистической законности»⁷³.

В июле – сентябре 1933 г. постановлениями коллегии ОГПУ и тройки постоянного представительства ОГПУ по Западной области по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре в сельском хозяйстве было осуждено 48 человек, в том числе 13 – к 10 годам лишения свободы, а семеро – к расстрелу. Все это «дело» оказалось очередным плодом необузданной фантазии и злонамеренной карьерной лжи сотрудников ОГПУ, что и подтверждено 5 июля 1957 г. полной реабилитацией всех осужденных по этому делу⁷⁴.

Не обходили своим вниманием и промышленность. На спичечных фабриках «Везувий», «Маяк», «Белка», «Пламя» и др. по разным причинам произошли в 1933 г. пожары. Чтобы «зло пресечь», постановлением коллегии ОГПУ от 15 марта 1934 г. по этому делу было осуждено 36 человек, в том числе 13 – к 10 годам лишения свободы, а пятеро – к расстрелу. В ходе предварительного следствия все они (кроме троих) «признались». Дополнительная проверка (через 20 с лишним лет) показала, что все осужденные по данному делу лица к тем пожарам никакого отношения не имели и все они в октябре 1956 г. были реабилитированы⁷⁵.

Качественное ухудшение и до того тяжелой атмосферы в стране происходит после убийства С.М. Кирова. Срочно организуются новые процессы, широкой волной растекся «кировский поток» по тюрьмам и лагерям, увеличилось количество расстрелов. Все это делало атмосферу в стране еще более мрачной и безусловно унавоживало почву для произрастания уже в ближайшем будущем большого террора, который охватит своим пламенем все города и веси необъятного Советского Союза.

Все это не могло не тревожить совесть писателей и поэтов. Ведь как глубоко заметил Валерий Брюсов еще в 1903 г.: «Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза…» Но люди-то разные: были такие, «которых сажали», и такие, «которые сажали». НКВД в эти годы все больше набирает силу. Среди его функционеров заметно выделялся Я.С. Агранов. Еще в начале 20-х годов он «отличился» организацией расстрела поэта Николая Гумилева. С тех пор он активно вращался в поэтической среде. Даже револьвер, из которого застрелился Владимир Маяковский, был передан ему Аграновым. А партруководство по-отечески пеклось о здоровье такого «друга поэтов». Например, 1 июня 1935 г. опросом членов Политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление: «Направить т. Агранова Я.С, согласно заключению врачей, на лечение во Францию на 1 месяца с отпуском валюты до 1300 рублей»⁷⁶. А в ноябре 1935 г. ему было присвоено специальное звание «комиссар государственной безопасности 1-го ранга», в декабре 1936 г. – назначен начальником Главного управления государственной безопасности СССР. И было немало поэтов, которые с радостным блеском в глазах воспевали «очистительную» работу «сталинских чекистов» и, возможно, искренне считали, что они находятся «с людьми».

Но были и другие поэты, остро чувствовавшие боль тех, которых уже «сажали», и суровыми реалистическими красками запечатлевшие черты наступившего времени. Осенью 1935 г. Анна Ахматова втайне пишет вступление к ставшему теперь широко известным «Реквиему». И вот как она описывает атмосферу в стране:

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И невольно привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И тогда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

Это не только поэтический, но и исторический источник. Так воспринимала сложившуюся уже тогда ситуацию в стране А. Ахматова, верная долгу поэта, долгу женщины, у которой безвинно расстреляли бывшего мужа Н.С. Гумилева, долгу матери, у которой безвинно бросили в темницу сына, бывшего нашего однокашника по истфаку ЛГУ Леву Гумилева.

В 1936 г. масштабы правительственного террора против народа возрастают. «Судят» не только поодиночке, но устраивают и групповые процессы. Прекрасно понимая всю надуманность и вздорность предъявляемых обвинений, руководители НКВД и судебных органов боятся гласности, как огня, и не рискуют проводить открытые (хотя бы и срепетированные заранее) процессы. «Судили» втайне, в «закрытом порядке». Осуждены к расстрелу как «участники террористических групп»:

– 7 октября 1936 г. – в Москве – 7 человек (в том числе помощник прокурора гор. Москвы С.А. Девенишский, киносценарист Б.А. Майский и др.);

– 10 октября 1936 г. – в Ленинграде – 12 человек (в том числе бывший председатель спецколлегии Ленинградского областного суда И.В. Минин и др.);

– 11 октября 1936 г. – в Ленинграде – 12 человек (в том числе директор института истории АН СССР в Ленинграде А.И. Малышев, бывший заместитель директора С.Г. Томсинский, ученый секретарь научной библиотеки С.С. Горловский, один из редакторов «Истории фабрик и заводов» И.И. Меламед, преподаватели и руководящие сотрудники комвуза им. Сталина Е.А. Дмитриев, Р.И. Изак, М.Е. Орлов, Я.К. Пальвадре и др.)⁷⁷ и т. д. и т. п.

По обвинению в участии в якобы существовавшей в Академии Наук СССР в г. Ленинграде контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации перед судом Военной коллегии Верховного суда СССР 23 декабря 1936 г. предстали семь человек: старший специалист Института истории АН СССР и профессор Ленгосуниверситета И.М. Троцкий, начальник Административно-хозяйственного управления АН СССР Д.Б. Альтер; научный сотрудник Института русской литературы АН СССР Г.Ю. Юрьев; научный сотрудник АН СССР Э.Л. Груздев-Радин; профессор Ленинградского индустриального института С.Ф. Васильев; ст. ученый специалист Института философии АН СССР X.И. Гарбер; ученый специалист Института востоковедения АН СССР Г.К. Папаян. Даже в протоколе судебного заседания записано, что все подсудимые «утверждали, что в контрреволюционной организации не состояли, о существовании таковой не знали и антисоветской деятельности не проводили»⁷⁸. Однако всех их осудили по 10 лет тюрьмы и 5 лет поражения в правах.

После суда от шестерых осужденных поступили жалобы, в которых они категорически отрицали правильность обвинения их в антисоветской деятельности. Но разбираться не пожелали и в соответствии с приговором суда всех их отправили в тюрьму. И тут наступил Тридцать седьмой год. И все семеро – без всякого производства предварительного следствия, по постановлениям тройки УНКВД по Ленинградской области от 9 и 10 октября 1937 г. – были расстреляны. Приговор этот был отменен, и все безвинно расстрелянные были посмертно реабилитированы 14 июля 1956 г.⁷⁹

Как бы власти ни «секретили» факты этих судилищ и расстрелов, люди о них все же узнавали. А уж об арестах и говорить нечего. Легко себе представить, какое ужасное воздействие все это оказывало на самочувствие ученых. Примерно в середине апреля 1937 г. мне довелось сдавать очередной экзамен по «Истории СССР» члену-корреспонденту АН СССР Б.Д. Грекову (он на истфаке ЛГУ вел этот курс). И я тогда был страшно удивлен его видом – он сидел, вперив взор в окно, вроде слушал и не слышал. И вообще впечатление было такое, что он не экзамен принимает, а думает свою, какую-то горькую думу. Он уже тогда был сед, а мне шел всего 20-й год, и это впечатление быстро рассеялось. А вот совсем недавно все сошлось… По сообщению доктора исторических наук Н.А. Горской, в начале апреля 1937 г. к директору Историко-археографического института АН СССР в Ленинграде Б.Д. Грекову пришел секретарь парторганизации Г.В. Абрамович со страшной вестью: накануне ночью были арестованы сразу несколько сотрудников института. Потрясенный этим, Борис Дмитриевич, обращаясь к секретарю парторганизации и указывая на портрет Сталина на стене (а эти портреты тогда где только не висели), воскликнул: «Вы же партийный человек, объясните мне, что происходит, что ему надо!»⁸⁰.

Проходит менее трех месяцев, и всемирно известный физик П.Л. Капица 10 июля 1937 г. пишет в письме И.В. Сталину: «С наукой у нас неблагополучно. Все обычные заверения, которые делаются публично, что у нас в Союзе науке лучше, чем где бы то ни было, – неправда. Эти заверения не только плохи, как всякая ложь, но еще хуже тем, что мешают наладить научную жизнь у нас в стране»⁸¹. Написать на бумаге такое Сталину и остаться в живых мог в то время, наверное, лишь один Петр Леонидович Капица. И его документальное свидетельство бесценно. Такое вот в те годы было положение, такая атмосфера царила в советской науке.

Об атмосфере в промышленности можно судить хотя бы по ростовскому заводу «Ростсельмаш». Уже в ноябре 1936 г. здесь был арестован начальник цеха уборочных машин Г.И. Иванков, в январе 1937 г. – начальник конструкторско-экспериментального отдела В.И. Алексеев, начальник спеццеха № 1 М.Т. Борщев, заведующий техническим отделом спецотдела В.А. Каленко, механик сталелитейного цеха А.Г. Козлов, помощник заведующего производством М.Г. Нестеренко, исполняющий обязанности директора завода С.С. Равва. В апреле 1937 г. новая «порция» арестов – старший мастер инструментального отдела Я.И. Борценко, начальник инструментального цеха К.П. Бреславский, главный бухгалтер завода Н.А. Гринштейн, начальник колесного цеха Г.М. Любович, заместитель начальника механического цеха Г.И. Марголин. В мае – июне 1937 г. арестовываются начальник технического отдела А.А. Барятинский, начальник смены колесного цеха И.Н. Кухарец, начальник отдела капитального строительства Г.Л. Мацеевич, начальник отдела технического контроля цеха комбайнов П.А. Наседкин, главный механик завода В.А. Тихомиров, начальник конструкторского бюро инструментального отдела А.Н. Хобта; в июле – августе: главный энергетик завода Е.В. Митрофанов, старший технический инспектор цеха комбайнов Д.Г. Никулин, заместитель начальника кузнечно-прессового цеха С.В. Смирнов, мастер секции «Аяксов» кузнечно-прессового цеха И.И. Трубчанинов. И все до единого эти ответственные руководители жизненно важных подразделений завода были расстреляны в 1937 г. И все они посмертно реабилитированы⁸². И это еще далеко не полный перечень безвинно арестованных и осужденных на одном только заводе. Вот и представьте себе, дорогой читатель, какая же именно атмосфера уже в ноябре 1936 г. установилась на этом прославленном ростовском заводе, среди остававшихся «на свободе» большинства заводчан…

Справедливости ради необходимо заметить, что уже осенью 1936 г. Сталин и ЦК были, очевидно, в какой-то мере напуганы самым настоящим шквалом ненависти, взметнувшимся на местах против многих хозяйственных руководителей – «вредителей». Осенью 1936 г. из ЦК ВКП(б) была дана специальная телеграмма, осаживающая Днепропетровский обком КП(б)У, под призывы о бдительности которого чуть-чуть не расстреляли в августе 1936 г. директора Криворожского металлургического комбината Я.И. Весника. Когда в Перми стали «добираться» до директора другого завода, туда полетела такая вот телеграмма: «Пермь, секретарю горкома т. Голышеву, копия завод N… Побережскому» и лично сообщил первому секретарю Свердловского обкома ВКП(б) И.Д. Кабакову, что: «До ЦК дошли сведения о преследованиях и травле директора моторного завода Побережского и его основных работников из-за прошлых грешков по части троцкизма. Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б), просим вас оградить т. Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия. О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б). Секретарь ЦК Сталин. 25 декабря 1936 г.»⁸³

Однако в данных случаях даже телеграммы ЦК ВКП(б) за подписью самого Сталина спасли уже намеченные жертвы лишь на какое-то время. Я.И. Весник был расстрелян в ноябре 1937 г., бригинженер А.И. Побережский в июле 1938 г. осужден к 10 годам заключения и умер там в 1944 г.

Уже к концу 1936 г. нередко живые стали завидовать умершим. Варлам Шаламов вспоминал, как в декабре 1936 г. его родственница на поминках только что умершего мужа сказала задумчиво:

«– В сущности, Володя был счастливый человек.

– Почему вы так думаете?

– Ну, никогда в тюрьме не сидел»⁸⁴.

Ощущение какой-то безнадежности, беспомощности перед надвигавшимися событиями, невозможности изменить свою жизнь охватывало и некоторые слои лишенной паспортов сельской молодежи. Вот лишь одна российская вариация вечной темы о Ромео и Джульетте образца Тридцать седьмого года. В деревне Заозерье Лужского района Ленинградской области работала младшим конюхом колхоза А.А. Пожарнова. 26 марта 1937 г. она подала заявление с просьбой отпустить ее «в школу летного дела». Но правление колхоза отказало ей «за отсутствием средств и рабсилы в колхозе». В это время в краткосрочный отпуск прибыл ее друг-краснофлотец М.А. Багров. 1 апреля они пошли якобы на охоту, а в действительности, как говорилось в спецсообщении особого отдела НКВД, «легли, обнялись и Багров сначала выстрелил в сердце и убил Пожарнову, а вторым выстрелом убил себя». И был-то у них лишь старенький проржавевший наган с тремя патронами. На месте их гибели нашли пять предсмертных записок. Миша и Тося просили похоронить их в одном гробу. Краснофлотец Багров, имевший за время службы лишь благодарности, писал своему другу Васе: «Навсегда до свиданья, я больше жить не хочу». В одной из записок Тоси Пожарновой говорилось: «Дорогие родители, почему я вас покидаю, так как в этом колхозе жить продолжать не могу. Неужели я за шесть лет не заслужила справки, и я больше кончаю жить на свете…» И подобная трагедия не была исключением. Только в одном этом сельсовете за год с небольшим зарегистрировано 13 самоубийств, из них лишь одно без смертельного исхода⁸⁵.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.