В РККА

В РККА

Личный состав Рабоче-крестьянской Красной армии жил своей специфической, во многом обособленной жизнью, руководствуясь соответствующими уставами, наставлениями, инструкциями, а главное – приказами и распоряжениями наркома и прежде всего своих непосредственных командиров и начальников. Он повседневно и напряженно занимался своим главным делом – повышением боевой и политической подготовки. Но в то же время бойцы и командиры РККА были самым теснейшим образом, можно сказать – неразрывно связаны с местными советскими, партийными, хозяйственными, комсомольскими органами, со всем гражданским населением необъятной страны. И все более сгущавшаяся мрачная атмосфера подозрительности, доносительства, массовых арестов, страха, окутывавшая жителей страны, не могла не оказывать своего вредоносного воздействия и на атмосферу в армии и на флоте.

Тем более что для подобного нагнетания атмосферы страха в армии существовали и внутриармейские основания. Наряду с целой системой политорганов, партийных организаций с первого дня создания Красной армии неустанно следили за каждым шагом военнослужащих и зоркие очи штатных и секретных сотрудников ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Целая сеть особых отделов в армии и на флоте действовала буквально «без сна, без отдыха». Так было в годы Гражданской войны, так продолжалось и после ее окончания. Особенно пристально они наблюдали за классовой принадлежностью военнослужащих, стремясь выявить всех «классово чуждых». А затем, с помощью политотделов, принимали меры по удалению их из армии.

В специальной докладной записке Центральному Комитету ВКП(б) «О командном и политическом составе РККА» (май 1931 г.) Я.Б. Гамарник сообщал о проведении большой работы по тщательному выявлению и очистке политсостава от лиц, служивших хотя бы и короткие сроки (два-три месяца) в белых армиях. Всего за 1928–1930 гг. уволено было из армии 242 человека «бывших белых», в основном – политруки, завбибы (заведующие библиотеками), учителя. В течение апреля – мая 1931 г. проводилось увольнение (или передача в резерв) последней оставшейся группы около 150 человек, в том числе около 50 человек старшего и высшего политсостава. Кроме увольнения из армии, за 1929–1931 гг. свыше 500 человек, служивших ранее у белых, были сняты с работы на политдолжностях и переведены на административно-хозяйственную и командную работу. (Такова была специфика подбора кадров политработников в то время.) Эти мероприятия, докладывал начальник Политуправления РККА, «позволили полностью очистить политсостав во всех звеньях от бывших белых»⁸⁷.

По крайней мере, с конца 20-х годов Особые отделы сообщают руководству военного ведомства о наличии в РККА различного рода контрреволюционных организаций. Достоверность всех этих докладов нуждается в дополнительной проверке, но тогда она сомнению не подвергалась и принималась как данность. Но те «дела», которые в 50-х годах удалось проверить Главной военной прокуратуре, оказались сфабрикованными сотрудниками особых отделов.

Постановлением коллегии ОГПУ при СНК СССР от 27 февраля 1927 г. 23 человека, либо состоявших на воинской морской службе, либо до революции служивших «в царском флоте», были осуждены за участие в якобы существовавшей контрреволюционной монархической организации на Балтийском флоте. Из них 20 человек приговорены к заключению в лагерь на различные сроки (в том числе семеро – на десять лет каждый)⁸⁸. Командир 1-го дивизиона эсминцев Балтфлота Н.А. Вартенбург был осужден к лагерному заключению сроком на три года. Его этапировали в Соловецкий лагерь. А затем, как писала позднее его вдова, «на 3 года в Сибирь и по истечении этого срока на 3 года минус три»[11]⁸⁹. В 1948 г. он умер в Ленинграде. Лишь 25 сентября 1956 г., по протесту генерального прокурора СССР, Военная коллегия Верховного суда СССР отменила постановление коллегии ОГПУ при СНК СССР и все ее последующие постановления по этому делу, а самое дело предписала производством прекратить «за отсутствием состава преступления»⁹⁰.

Командир и военный комиссар 44-й стрелковой дивизии член ВУЦИК, 35-летний Ярослав Антонович Штромбах, уроженец Чехословакии, член ВКП(б) с 1918 г., награжденный орденом Красного Знамени, был арестован 4 декабря 1930 г. К моменту его ареста органы следствия никаких материалов не имели. Но некий А.А. Водседалюк «показал» на Штромбаха. Впоследствии он от своих показаний отказался, но черное дело было сделано. Штромбаха обвинили в том, что он шпион чехословацкого Генштаба, неизвестным нам путем получили «признательные» показания, и по постановлению коллегии ОГПУ от 20 мая 1931 г. он был присужден к расстрелу. И только в мае 1959 г. это постановление было отменено. Штромбах был посмертно реабилитирован, ибо в ходе дополнительной проверки установлено, что никаких данных о его причастности к агентуре разведорганов бывшей буржуазной Чехословакии в соответствующих архивах КГБ – НКВД СССР и Чехословацкой Народной Республики не имеется⁹¹. Не имелось их и в 1931 г. Но истина тогда никого из членов коллегии ОГПУ не интересовала…

С июля 1930 г. по май 1931 г. Особым отделом ОГПУ морских сил Черного моря был арестован 21 человек за участие в контрреволюционной организации, якобы существовавшей в морских силах Черного моря. Все обвиняемые по этому «делу» были выходцами из дворянской среды или других привилегированных сословий старого режима и в большинстве своем служили офицерами царского флота. Теперь они занимали важные посты на флоте. Среди арестованных были командир дивизии крейсеров Г.Г. Виноградский, командир дивизиона эскадренных миноносцев Ю.В. Шельтинг, главный корабельный инженер Севастопольского Главного военного порта С.Н. Котылевский, командиры подводных лодок: № 13 – Б.С. Сластников, № 14 – К.К. Немирович-Данченко, № 15 – В.К. Юшко и др.

Все они на следствии показывали только о том, что, собираясь вместе у кого-то на квартире в семейной обстановке, занимались распитием спиртных напитков, танцами и вели разговоры на бытовые темы (об очередях за дефицитными товарами, о случаях некультурного обслуживания покупателя, о взаимоотношениях на службе с начальниками и т. п.). Особый отдел, однако, расценил это по-другому – как обсуждение мероприятий партии и правительства с враждебных позиций, высказывание недовольства положением, в котором находились старые военные специалисты. И все это квалифицировал как наличие контрреволюционной организации в морских силах Черного моря. И особисты настолько энергично действовали, что сумели добыть у 15 человек арестованных «признательные показания» о принадлежности к ней (шестеро все-таки устояли). По постановлению коллегии ОГПУ от 6 июня 1931 г. трое были приговорены к расстрелу, 12 человек – к заключению в ИТЛ на 10 лет каждый и т. д. Позднее это постановление было пересмотрено, 15 человек были досрочно освобождены из заключения. Однако полностью они были реабилитированы лишь 29 мая 1958 г. (многие посмертно)⁹².

В спецсообщении Особого отдела от 21 февраля 1931 г. говорится о ликвидированной «контрреволюционной организации» в Инженерном управлении РККА. Здесь же называются некоторые ее члены: Н.И. Терлецкий, Маевский, Симонов, Чистяков⁹³. Были, очевидно, «вскрыты» и другие подобные организации в Красной армии, но, судя по некоторым документам, самой крупной акцией особых отделов в начале 30-х годов была ликвидация в 1930–1932 гг. «антисоветской военной организации «Весна». Ликвидация эта проводилась в глубокой тайне, и даже в совершенно секретных (по тому времени) документах о деле «Весна» упоминается чрезвычайно редко. Как теперь стало известно, поводом для ее проведения послужили материалы, полученные в разное время от секретных сотрудников ВЧК – ОГПУ бывшего генерала царской армии А.М. Зайончковского (сексот с 1921 г.) и особенно его дочери – Зайончковской (сексот с 1922 г.).

По делу «Весна» было арестовано более 3000 офицеров и генералов бывшей царской армии, служивших на различных должностях в РККА в Москве, Ленинграде, на Украине, в Белоруссии⁹⁴. Среди них оказалось немало подвизавшихся на штабной, преподавательской и военно-научной работе (А.А. Балтийский, А.И. Верховский, В.Н. Егорьев, А.Г. Лигнау, А.Д. Малевский, В.А. Ольдерогте, С.А. Пугачев, А.А. Свечин, А.Е. Снесарев и др.). По-разному вели себя эти люди на допросах. Большинство из них (особенно А.И. Верховский и А.А. Свечин) не посрамили чести русского офицера. Но некоторые по неизвестным нам причинам дрогнули. Так, арестованные преподаватели Военной академии Н.Е. Какурин и И.А. Троицкий (стал сексотом после ареста) в августе – сентябре дали компрометирующие М.Н. Тухачевского показания. О них доложили Сталину, и тот в письме к Орджоникидзе от 24 сентября 1930 г. высказал мысль о политической нелояльности Тухачевского: «Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру…»⁹⁵

Для проверки показаний Какурина и Троицкого была организована очная ставка их с Тухачевским в присутствии Сталина, Ворошилова, Орджоникидзе и других членов Политбюро ЦК. Какурин и Троицкий подтвердили свои «уличающие» показания и на очной ставке. Но 1930-й год еще далеко не 1937-й. Было решено опросить тех видных военных деятелей, которые хорошо знали Тухачевского по совместной работе в РККА. Как позднее вспоминал Сталин: «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали нет, это должно быть какое-нибудь недоразумение, неправильно.

Ворошилов: Мы очную ставку сделали.

Сталин: Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть»⁹⁶.

Тухачевский тогда уцелел, но более трех тысяч командиров Красной армии все-таки было осуждено⁹⁷. Хотя расстрельные приговоры, насколько мне известно, были тогда сравнительно редким явлением[12], а многие арестованные через сравнительно короткое время были освобождены, самый факт ареста и осуждения в любой момент по фальсифицированным обвинениям оказал исключительно неблагоприятное воздействие на десятки тысяч командиров и начальников Красной армии – бывших военных специалистов. Тем более что некоторых из них (например, будущего маршала Б.М. Шапошникова) уже тогда «таскали» на всякого рода очные ставки.

Ныне точно установлено, что все эти дела «о заговоре бывших офицеров» в начале 30-х годов были сфабрикованы по фальсифицированным обвинениям. Но необходимо заметить, что отдельные руководящие работники ОГПУ еще в 1931 г. считали дела на военных специалистов «дутыми», искусственно созданными и выражали недоверие к показаниям арестованных. Вместо того чтобы попытаться установить истину, Политбюро ЦК ВКП(б) 6 августа 1931 г. приняло постановление об изменениях в составе ОГПУ, т. е. об изгнании посмевших высказать собственное мнение. В тот же день Сталиным было подписано директивное письмо, в котором предписывалось: «Поручить секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов дать разъяснение узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен в руководящем составе ОГПУ на следующих основаниях: а) Тт. Мессинг и Вельский отстранены от работы в ОГПУ, тов. Ольский снят с работы в Особом отделе, а т. Евдокимов снят с должности начальника секретно-оперативного управления… на том основании, что… б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности, разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является «дутым» делом; в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ… ЦК отметает разговоры и шушуканья о «внутренней слабости» органов ОГПУ и «неправильности» линии их практической работы как слухи, идущие, без сомнения, из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-«коммунистами»⁹⁸.

А чтоб неповадно было военным «совать нос не в свое дело», решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 августа 1931 г. Реввоенсовет СССР лишался права давать Особому отделу задания и осуществлять контроль за их выполнением, «с тем, чтобы Особый отдел был непосредственно подчинен ОГПУ»…⁹⁹ Так еще раз было подтверждено, что исключительные права особых отделов в Красной армии и флоте были определены и санкционированы Политбюро ЦК ВКП(б)[13].

Значительный всплеск отрицательных (как их тогда квалифицировали Особые отделы) настроений среди личного состава РККА произошел весной – летом 1933 г. Страшный голод на Украине, тяжелое продовольственное положение в стране в целом не могли не сказаться и на настроениях красноармейцев. И новобранцы приходили в казармы с «нездоровыми» впечатлениями. И письма из родных деревень поступали совсем нерадостные (если в апреле 1933 г. в армию было доставлено писем положительного характера лишь 2,8 %, то отрицательного – 15,4 %, а в июне соответственно 3,1 % и 19,5 %¹⁰⁰). Во многие воинские части (особенно территориальные и национальные) наблюдался наплыв родственников со своими жалобами и печалями – за один месяц по Азербайджанской дивизии было учтено 154 случая посещений красноармейцев родственниками. Дело дошло до того, что многие красноармейцы стали часть своего армейского пайка (преимущественно сахар и сухари) посылать на родину в посылках. Только по 5-му территориальному стрелковому полку за июль 1933 г. было послано 250 таких продовольственных посылок¹⁰¹.

Наряду с некоторыми другими обстоятельствами все это способствовало усилению «отрицательных» настроений и недовольства личного состава РККА (см. табл. № 1).

Таблица 1[14]

Учтенные особыми отделами факты «отрицательных» настроений и недовольства личного состава РККА

В «Отчете об отрицательных явлениях в РККА за 1933 год» приведена специальная диаграмма, отражающая динамику и характер отрицательных проявлений (высказываний) в армии. Из нее явствует, что общее количество отрицательных высказываний с 313 762 в 1932 г. выросло до 346 711 в 1933 г. Львиную долю среди них (61,8 % в 1932 г. и 60,5 % в 1933 г.) занимали антиналоговые, антиколхозные и другие высказывания против политики партии и правительства, главным образом в области переустройства деревни, однозначно квалифицированные Особым отделом как «антисоветские». Были «засечены» и такие высказывания, как угрозы начсоставу, – они сократились на 10 % (с 6191 факта до 5574). Уменьшилось на 18 % и число повстанческих высказываний (с 5054 фактов до 4148). Характерно, что довольно часто фиксировавшиеся в 1932 г. антисемитские проявления, в 1933 г. были лишь единичными¹⁰². Всего в течение 1933 г. были замечены в отрицательных высказываниях 230 080 красноармейцев и краснофлотцев, 48706 человек младшего начсостава и 55 777 лиц среднего комначполитсостава¹⁰³, т. е. до 60 % по отношению ко всему личному составу РККА в то время.

Именно в 1933 г. резко возросло количество изъятого из частей РККА «социально чуждого элемента»: с 3889 человек в 1932 г. до 22 308 человек. По социальному положению и мотивам изъятия в 1933 г. они распределялись следующим образом: кулаков – 11 103 человека, бывшее духовенство – 427, политически неблагонадежный элемент – 8828 и прочих – 2400 человек. По служебной принадлежности больше половины изъятых составляли красноармейцы переменного состава (12 199 человек), красноармейцев кадра было изъято 7143, младшего начсостава – 1361 и начсостава – 1125 человек¹⁰⁴.

Анализ практики военно-судебных органов в РККА за первый квартал 1933 г. показал значительный рост (по сравнению с первым и четвертым кварталами 1932 г.) судимости кадрового состава в РККА, в особенности начсостава. 10 июля 1933 г. Военная коллегия Верховного суда СССР и Центральная военная прокуратура рассылают циркуляр № 0016/00103, в котором указывается, что такое явление «находится в несоответствии с решающими успехами социалистического строительства». «Надо помнить, – говорилось в циркуляре, – что нам нужна четкая классовая политика в репрессиях, что «нам нужно репрессивные меры применять таким образом, чтобы при наименьшем применении их достигнуть наибольшего эффекта. А это значит, что «репрессия должна быть крепка и метка» (Постышев). Мы должны реализовать в нашей работе ленинский лозунг «Лучше меньше, да лучше»… Военно-судебные органы должны изжить проявляющееся в отдельных звеньях судебной системы увлечение такими острыми формами репрессии, как расстрел, к которым сейчас мы должны, как правило, прибегать лишь в исключительном случае…. Слишком широко применяется Военно-судебными органами лишение свободы на большие сроки. Надо шире практиковать применение мер репрессий, не связанных с лишением свободы (особенно в отношении начсостава), например, условное осуждение»¹⁰⁵.

Этот документ убедительно доказывает, что проведение массовых репрессий по отношению к различным категориям личного состава РККА практиковалось повсеместно и в первой половине 30-х годов. И вместе с тем было бы неправильно работу Особых отделов НКВД в это время изображать в одном черном цвете. Страна наша действительно находилась в неприкрыто враждебном капиталистическом окружении и являлась объектом непрерывной «работы» зарубежных разведок. Особое внимание уделялось приграничным военным округам – Украинскому, Белорусскому, Ленинградскому и Дальневосточному краю. Только за один 1933 г. по этим округам в общей сложности была вскрыта 51 диверсионно-повстанческая организация и 106 шпионских резидентур, было арестовано 20 133 человека, в том числе 445 агентов разведок, прибывших непосредственно из-за кордона¹⁰⁶. Всего же за 1933 г. по линии Особых отделов за шпионаж и диверсионно-повстанческую деятельность, связанную с работой иностранных разведок, было арестовано 23 190 человек, из них военнослужащих – 224 (0,9 % к общему числу арестованных) по сравнению с 8599 (из них военнослужащих 113 человек, или 1,3 %) в 1932 г.¹⁰⁷

Трудно сейчас, спустя 60 с лишним лет, без специального исследования определить, насколько правомерны были все эти аресты. Но пока совершенно бесспорным является то, что японская, финская, польская и германская разведки в эти годы вели усиленные действия, направленные на Советский Союз в целом, на Красную армию в особенности. В то же время никакими достоверными данными, которые свидетельствовали бы о каких-либо извращениях в деятельности Особых отделов по противодействию «работе» иностранных разведок в эти годы мы в настоящее время пока не располагаем. Это обстоятельство важно подчеркнуть. Оно поможет читателю понять, что к середине 30-х годов Особые отделы не только обладали, по сути, неограниченными и неконтролируемыми полномочиями, но и накопили определенный деловой авторитет.

Тем более гнетущее впечатление на высшее руководство страны производили систематические доклады ОГПУ о «вскрытии» в РККА различных новых «контрреволюционных группировок». Если число военнослужащих, арестованных за «шпионаж и диверсионно-повстанческую деятельность», было в 1932 г. сравнительно незначительным (113 человек), то общее количество военнослужащих, привлеченных «за различные контрреволюционные преступления», в этом году составило 2811 человек, а количество ликвидированных контрреволюционных группировок» – 208. В 1933 г. общая численность привлеченных военнослужащих несколько уменьшилась (2390 человек), но количество ликвидированных контрреволюционных группировок возросло до 369¹⁰⁸. Одной из таких «раскрытых и ликвидированных» в 1933 г. была «контрреволюционная группа в МВО», именовавшая себя «Русской фашистской партией», во главе которой стоял член ВКП(б) с 1918 г. преподаватель Военно-инженерной академии РККА В.Н. Ахов (ранее работал начальником моботдела ВСНХ СССР)¹⁰⁹.

Размах политических репрессий в РККА значительно возрос после убийства С.М. Кирова. В непосредственном участии в этом убийстве никто из военнослужащих вроде бы не обвинялся, но всех, кто позволил себе сказать о нем не строго по официальной версии, как правило, «забирали». Мне пока не удалось выявить, сколько же их было в этом «кировском потоке», но, судя по некоторым документам, счет шел на десятки и на сотни человек.

Присвоение персональных военных званий в 1935–1936 гг. явилось важным этапом в укреплении положения комначсостава РККА. Но, по мнению многих командиров, оно явилось и своеобразной чисткой армии. Значительно сужен был контингент лиц, отнесенных к командному составу. Сюда теперь входили командир, его заместитель по строевой части и начальник штаба. Все остальные получали военные звания интендантского, инженерного и т. п. состава. У профессиональных военных это вызывало значительное недовольство. Многие получили персональные военные звания и соответствующие им знаки различия значительно ниже носимых ранее по занимаемой должности и соответствующей ей служебной категории. Преподаватель Военно-химической академии Какоулин заявил по этому поводу: «Молодею с каждым днем, скоро буду лейтенантом»¹¹⁰. Недовольство высказывалось и в сфере высшего комсостава. Начальник кафедры тактики Военно-транспортной академии В.С. Лазаревич был явно раздосадован тем, что ему присвоили звание «только» комдива. На просьбу дать материалы для командирской учебы он заявил: «Я теперь комдив, и с меня спрашивайте только как с начальника кафедры, больше я ничего не знаю»¹¹¹.

Остро ощущались и переживания многих командиров, связанные с неизменным проведением «классового подхода» в явно гипертрофированной форме. Начальник Инженерного управления РККА Н.Н. Петин получил высокое звание «комкор». Но ведь все познается в сравнении. Его коллеге – начальнику АБТУ РККА И.А. Халепскому присвоили еще более высокое звание командарма 2-го ранга. И Петин жаловался своему заместителю Смирнову: «Разве нам с тобой, Сережа, можно было ждать чего-нибудь хорошего, ведь ты поп, а я бывший офицер»¹¹².

Весьма болезненно реагировали командиры, особенно молодые, на проявление откровенной грубости, а то и неприкрытого хамства со стороны старших начальников. Это началось буквально с первых дней создания армии «нового типа». Многие искренне полагали, что с отменой военных званий и знаков различия, ликвидацией титулования всякая вежливость является чуть ли не дурным тоном. Негативно влиял и чрезвычайно низкий общеобразовательный уровень подавляющего большинства выдвинутых «с низов» командиров, даже не представлявших себе, что обращение начальника с подчиненным может быть вполне вежливым. И когда кое-кто все-таки высказывал сетования по поводу излишней грубости со стороны тех или иных начальников, они не без гордости отвечали: «Мы университетов (вариант: академиев) не кончали». Выступая на совещании в ПУРе в феврале 1935 г., начальник Военно-политической академии Б.М. Иппо говорил: «Значительная часть слушателей не отвечает требованиям. Мы в наших академиях вынуждены обучать людей арифметике, самому элементарному правописанию. Ведь он еще пишет не «донесение», а «донисение», он еще пишет не «взвод», а «звод»¹¹³.

Зато «матерный язык» такие, не обремененные культурой, командиры осваивали чуть ли не в совершенстве. Одним из таких любителей «матового воспитания» подчиненных был командир 12-й стрелковой дивизии (г. Благовещенск) Смирнов. Будущий генерал армии, а тогда начальник штаба 35-го стрелкового полка этой дивизии А.П. Белобородов сетовал в 1935 г.: «И работа хорошо идет, и работать хочется, а из дивизии надо бежать. Жить с комдивом невозможно». Ему вторил начальник штаба учебного артдивизиона Проскуряков: «Душно. Дышать нечем. Мешают тебя с грязью, а ты молчи»¹¹⁴. Грубо обращался с подчиненными командир 32-й мехбригады (ЗабВО) В.И. Подшивалов. 7 октября 1935 г. он нанес тяжкое оскорбление начальнику финчасти бригады, бывшему сотруднику обкома ВКП(б) Ашарину: «…ты мне не вкручивай, ленинградская шпана… Я тебя на гауптвахте сгною, это тебе не в обкоме партии сидеть, мальчишка, дурак, лодырь»¹¹⁵. И это лексикон командира механизированной бригады мирного времени! Совершенно резонно в связи с этим начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М.И. Гай докладывал начальнику Политуправления РККА: «Значительная часть начсостава в разговорах заявляют, что с таким комбригом воевать нельзя, так как при его самодурстве можно бесцельно погибнуть»¹¹⁶.

Но уже в 1935 г., а особенно в 1936 г. Рабоче-крестьянскую Красную армию все больше начинают волновать аресты военнослужащих по политическим мотивам. Вот лишь некоторые факты, которые мне удалось выявить в архивах.

В штабе РККА служил начальником 2-го сектора 1-го отдела 2-го управления сорокалетний участник Гражданской войны Г.В. Васильев. Он без восторга встречал очередные мероприятия партии и правительства и позволял себе высказывать недовольство по поводу материальных затруднений, а то и большим объемом программы по марксистско-ленинской подготовке и даже вроде поговаривал о наличии эксплуатации крестьянства в СССР. Поскольку он был беспартийным, то оказался недоступен для парторганизации. Но в отделе нашлись «бдительные» люди, и 20 декабря 1934 г. он был арестован, нашлись и свидетели – сослуживцы Друнин, Трошин, Ексимов, Недокукин, Леонтьев и Савинов, на основании показаний которых приговором Военной коллегии от 28 февраля 1935 г. Г.В. Васильев был признан виновным в том, что «он, имея антисоветское мировоззрение, на протяжении ряда лет систематически проводил среди работников штаба РККА контрреволюционную агитацию, стремясь доказать неправильность ряда мероприятий Коммунистической партии и Советского Правительства»¹¹⁷.

Поскольку пора массовых расстрелов еще не наступила, Военная коллегия «ограничилась» осуждением командира с «неправильным» мировоззрением к семи годам лишения свободы в ИТЛ. Его срок заключения, по приговору, должен был закончиться еще в 1942 г., но, видно, ему «добавили», ибо даже в ноябре 1956 г. он пишет из дальних краев ходатайство о реабилитации. За эти годы его единственный сын уже успел погибнуть на одном из фронтов Отечественной войны¹¹⁸, а отец все пребывает «безо всякого отъезда в дальнем городе Инте». Приговор 1935 года был отменен только в декабре 1956 г., а дело прекращено «за отсутствием состава преступления» и в феврале 1957 г. было объявлено Г.В. Васильеву – еще живому… Прошло «всего» 22 года…

Тревожное впечатление произвел арест летом 1935 г. прославленного героя Гражданской войны, начальника кафедры военной истории Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского Г.Д. Гая (Бжишкяна). Несколько военных прошло по так называемому «Кремлевскому делу». Но аресты военнослужащих по политическим мотивам в 1935 г. были все же единичными. Да и в 1936 г., хотя они и участились, но массового характера еще не носили. Вплоть до наступления кровавого 1937-го года все-таки нередко пытались как-то разобраться.

Вот одна весьма характерная история. 19 мая 1936 г. начальник Особого отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР комиссар госбезопасности 2-го ранга М.И. Гай представляет наркому обороны СССР меморандум на слушателя 2-го курса Военной академии имени Фрунзе старшего лейтенанта Михаила Ивановича Шилова, обвиняет его в том, что он систематически высказывает троцкистские взгляды, и, в частности, по поводу оккупации Германией Рейнской зоны Шилов якобы высказался следующим образом: «Гитлер – не дурак, это умный человек и знает, что надо делать». Легко можно понять, что же за атмосфера была в армии уже в 1936 г., если Гай на основе этого просит у Ворошилова санкции на арест Шилова. Но при всем при том даже тридцать шестой год еще далеко не тридцать седьмой. И Ворошилов еще не сломлен до конца. Он принимает решение: «Арестовывать пока не нужно. Следует вести наблюдение. ПУРу дам соответствующие указания. КВ. 23/V.36 г.». Через три дня появляется резолюция начальника Политуправления РККА Гамарника: «Лично тт. Осепяну и Щаденко[15]. Расследуйте тщательно и доложите мне. 26/V.36 г.»¹¹⁹.

И далее развертывается целая серия проверок, бесед, опросов однокашников Шилова. Прежде всего берутся за бывшего старшину 1-го курса капитана И.И. Людникова. И тот заявляет: «Никаких ошибок во время занятий, консультаций и в руководстве кружком в ОМО (отдел материального обеспечения. – О.С.) со стороны Шилова не было»¹²⁰. Как по-человечески отрадно и сейчас, через 60 лет, видеть стремление человека быть порядочным даже в тех мрачных условиях. Пройдет всего шесть лет, и Людников станет одним из героев обороны Сталинграда, а затем и достойным командующим армией.

Что касается Шилова, то теперь за него взялся сам Щаденко. Шилов упорно настаивал на том, что об уме Гитлера он ничего не говорил¹²¹ (по тем времена это был состав преступления). Тогда Щаденко стал упрекать Шилова в том, что он недостаточно радуется успехам страны.

«Щаденко: Вы вообще к нашим победам с энтузиазмом не относитесь. Вы и в социализме сомневаетесь.

Шилов: Как же я сомневаюсь, когда уже никто не сомневается? Такого сомнения я никогда не выражал.

Щаденко: А радости?

Шилов: Да разве мне не стало лучше жить?

Щаденко: Вы, прочтя газету, не идете сейчас же делиться с товарищами радостью нашим победам»¹²².

По стенограмме опроса чувствуется, что в духовном развитии старший лейтенант Шилов на голову выше корпусного комиссара Щаденко. Видно, почувствовал это и сам Щаденко. И к чести его, в данном случае он сумел занять объективную позицию и 4 июня доложил Гамарнику: «По отзывам Шилов – растущий командир – во время опроса произвел на меня впечатление человека искреннего, думаю, что для ареста Шилова нет оснований»¹²³. В июле 1936 г. Гамарник поручает начальнику ОРПО ПУ РККА корпусному комиссару Б.У. Троянкеру: «Поговорите с т. Гаем». И, казалось бы, закрыто дело, спасен старший лейтенант Шилов.

Но не тут-то было. На смену арестованному и вскоре расстрелянному Гаю на пост начальника Особого отдела ГУГБ назначается И.М. Леплевский. 25 апреля 1937 г. он обращается к Гамарнику за санкцией на увольнение и арест Шилова, которому опять инкриминируется и то, что он говорил: «Гитлер – не дурак». Гамарник немедленно откликается: «Лично т. Неронову. Срочно донести, что Вам известно по этому вопросу. 26/IV.37 г.». Проходит некоторое время. Наступает роковой июнь 1937-го. На смену застрелившемуся Гамарнику назначается из Ленинграда армейский комиссар 2-го ранга П.А. Смирнов, и тому уже не до расследований. Появляется новая резолюция: «Неронову и Пивоварову[16]. Надо немедля разобраться на парторганизации и представить к увольнению. 23/VI.37»¹²⁴.

В ночь с 20 на 21 мая 1936 г. слушатель Военно-инженерной академии им. В.В. Куйбышева воентехник 2-го ранга П.Г. Жеваженко нес службу помощника дежурного по академии. Во время проверки караулов он увидел в караульном помещении книжку по истмату. И надо же было так случиться, что дежурный по академии майор Романюк забыл свое удостоверение в помещении дежурного. Послали за удостоверением. А пока завязался разговор о течениях в партии. И тут 30-летний комсомолец Жеваженко, ссылаясь на предсъездовский бюллетень, который он видел у одного партийца, заявил, что незадолго до своей смерти Ленин характеризовал Троцкого как нестойкого большевика, который, однако, под умелым руководством может принести пользу¹²⁵. И уже 22 мая в партбюро факультета № 4 поступает «заявление» члена ВКП(б) воентехника 2-го ранга С. Фомина с «сигналом» об этом факте. Да еще сообщается, что когда кто-то сказал, что Бухарин – хороший оратор, то Жеваженко заявил: «Троцкий был еще лучшим оратором»¹²⁶. И делу сразу же был дан «законный» ход.

Прошло всего три недели и 13 июня 1936 г. сам начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Гай информирует Гамарника, что материалами предварительного следствия точно установлено, что Жеваженко «в последних числах мая с.г. открыто выступил среди военнослужащих с контрреволюционным троцкистским выпадом, направленным к дискредитации вождя партии тов. Сталина… Жеваженко из ВЛКСМ исключен… Считаю необходимым арест Жеваженко, на что прошу Вашей санкции»… Резолюция начальника Политуправления РККА гласила: «Отчислить Жеваженко от академии и уволить из армии. Гамарник. 20/VI.36.». И здесь же помета одного из помощников Гамарника: «20 июня 1936 г. подписан приказ об отчислении Жеваженко из Академии и увольнении его из РККА»¹²⁷.

Когда же «непозволительные» речи заводили вдруг лица высшего комсостава, то власти действовали более скоропалительно. В военной академии им. Фрунзе руководителем общей тактики и начальником 7-й группы служил в ту пору комбриг с редким для Руси именем и фамилией – Эйольф Георгиевич Матсон-Игнеус – швед по национальности, бывший член Финляндской социал-демократической партии, участник Гражданской войны, награжденный орденом боевого Красного Знамени, член ВКП(б) с 1918 г. И вот он в своей речи перед слушателями 11 мая 1936 г. заявил, что германский фашизм и Гитлер сумели отразить национальные чувства немецкого народа и поэтому легко пришли к власти. Утверждение, вообще-то, аксиоматичное. Но оно противоречило официальной пропаганде того времени. Речь комбрига сразу же была расценена как «контрреволюционная», и уже 28 мая 1936 г. он был арестован¹²⁸.

С лета 1936 г. бредень политических арестов начинает загребать все новые жертвы. В июле в тюрьму брошены комдив Д.А. Шмидт и майор Б.И. Кузьмичев, в августе – комкоры В.М. Примаков и В.К. Путна, комбриг М.О. Зюк и военинженер 2-го ранга Г.А. Литох, в сентябре – комкор С.А. Туровский и комдив Ю.В. Саблин, в декабре – полковник И.Л. Карпель. В основном это были активные участники Гражданской войны, широко известные в РККА люди. И хотя об их аресте в печати не сообщалось, схваченные НКВД лица как в воду канули, но довольно широкий круг комначсостава знал об этом и не мог не задуматься и о своей судьбе.

Одновременно был нанесен, так сказать, упреждающий удар и по политсоставу РККА. В качестве показательного объекта была избрана размещавшаяся тогда в Ленинграде Военно-политическая академия РККА имени Н.Г. Толмачева. С июля по ноябрь 1936 г. органами НКВД были арестованы работавшие в этой академии четыре батальонных комиссара и три бригадных комиссара. И если смертный час арестованных в 1936 г. командиров наступил лишь в 1937 г., то политработников начали расстреливать уже в 1936 г.

Насколько мне удалось выявить, первыми жертвами политических убийств в РККА в эти годы стали два батальонных комиссара из ВПАТ: преподаватель истории Александр Алексеевич Клинов и инструктор партработы политотдела академии Александр Петрович Яценко. Их осудили к высшей мере наказания 11 октября 1936 г. и в тот же день расстреляли. Следующий заход был 19 декабря 1936 г., когда осудили и расстреляли трех бригадных комиссаров из ВПАТ. Это были: начальник кафедры военного искусства К.И. Бочаров (он же Крум Бочваров, болгарин по национальности), начальник кафедры всеобщей истории М.С. Годес и старший руководитель кафедры ленинизма Л.О. Леонидов. Два батальонных комиссара – К.Т. Климчук и Б.П. Либерман – в тот же день были осуждены по формуле «10 + 5» (т. е. 10 лет ИТЛ + 5 лет поражения в политических правах), но в октябре 1937 г. они были также расстреляны.

Все эти кровавые дела творились в глубочайшей тайне. Мне удалось их установить только в результате выявления и изучения надзорных производств по делам названных политработников. Видно, очень уж опасалась правящая верхушка возможных вспышек свободомыслия в Военно-политической академии, раз начала расстреливать ее преподавателей еще до того, как придумала сочинить очередную лживую версию о наличии троцкистского военно-фашистского заговора в РККА.

Малейшие попытки объективно разобраться в предъявляемых коммунисту обвинениях кончались весьма плачевно. Председатель военного трибунала КБФ бригвоенюрист Т.П. Сытов, будучи членом флотской парткомиссии, в 1936 г. участвовал в разборе персональных дел на бывшего военкома линкора «Октябрьская революция» полкового комиссара П.В. Мухина, политрука Г.И. Овчинникова и других, в результате чего обвинение этих лиц в троцкистской деятельности подтверждения не нашло. Такое заступничество даром не прошло. В январе 1938 г. Сытов сам был арестован, а 20 сентября того же года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Наряду со стандартным обвинением в участии в антисоветском военно-фашистском заговоре ему вменялось также и то, что, «используя свое служебное положение, по заданию Гришина[17], боролся за сохранение троцкистских кадров на флоте»¹²⁹.

Уже с лета 1936 г. развертывается самое настоящее воспитание на крови. На крови других. Причем именно такая направленность задавалась и всячески поощрялась с самого верха. Примером для войск в этом отношении служило прежде всего Политуправление РККА. 25 августа 1936 г. на митинге его сотрудников, в присутствии Гамарника, принимается резолюция: «С чувством глубочайшего удовлетворения мы встретили приговор о расстреле шайки преступников, убийц и фашистских агентов Зиновьева, Каменева, Смирнова, Бакаева, Мрачковского и других. Этот приговор выражает нашу волю. Нет и не может быть места на прекрасной советской земле ползучим гадам, предателям, террористам, людям, поднимающим свою преступную руку на нашего великого, любимого и всем родного товарища Сталина»¹³⁰.

Особенно неуютно начинают себя чувствовать многие активные участники Гражданской войны, первостроители РККА. На своем веку они прошли огонь, воду и медные трубы. И каким-то шестым чувством воспринимают они, как все более сгущаются над ними мрачные тучи. Награжденный тремя боевыми орденами Красного Знамени, заместитель командующего войсками ПриВО комкор И.С. Кутяков записывает в своем дневнике 27 августа 1936 г.: «Умер главком С.С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси. Вопрос времени, все там будем. Наступает время, когда все ветераны Гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу»¹³¹.

В течение двух прошедших после убийства Кирова лет, уже к концу 1936 г., атмосфера в РККА стала довольно тревожной. Вот одно из необычных свидетельств. В справке на арест (январь 1937 г.) заместителя начальника военно-исторического отдела Генштаба РККА комбрига К.И. Соколова-Страхова в качестве одного из оснований ареста приведены такие его слова (по сообщению очередного «источника»): «Я – редактор Военно-исторического бюллетеня. Я чувствую, что за каждым моим шагом наблюдают… Работать теперь трудно и даже страшно на литературно-историческом фронте – чуть что ответственность огромная»¹³².

Уже в 1936 г. по требованию отдела кадров Политуправления РККА политработники писали автобиографии по новой схеме – с обязательным ответом на вопрос: «с кем приходилось работать»¹³³. Ядовитейший по тем временам вопрос. Ведь до января 1925 г. председателем Реввоенсовета СССР и народным комиссаром по военным и морским делам был Л.Д. Троцкий. Теперь имя его было проклято, предано политической анафеме, куда пострашнее церковной. А всякий политработник, служивший в РККА со времен Гражданской войны, так или иначе имел дело с реализацией приказов бывшего наркома и его ближайших помощников. Здесь таилась и другая угроза. Укажешь известных сегодня всей стране военных деятелей. А ведь никто не знает наперед, как они будут котироваться завтра. И никакой гарантии, что они (с кем ты ранее работал) не окажутся в очередном списке врагов народа. Тут-то и будет очень «ко времени» твоя собственноручная запись о том, что ты вместе с ним работал и не разоблачил его как врага народа. Тут-то тебе и самому будет крышка.

Обстановка в отдельных частях, соединениях, да и в целом в армии складывалась настолько напряженная, что некоторые командиры всячески стремились как-то ее сменить. Можно предположить, что одним из таких путей была подача рапортов о своем желании принять участие в вооруженной борьбе Испанской республики против мятежников генерала Франко и германо-итальянских интервентов. Известие о начале гражданской войны в Испании всколыхнуло всю советскую страну. Стремление оказать республиканцам посильную помощь было огромным. Известный испанист М.Т. Мещеряков в своей последней публикации сообщил, что некоторые руководящие деятели выдвинули тогда идею о направлении в Испанию регулярных войск Красной армии. Вопрос об этом обсуждался, «однако военные воспротивились этой идее, выдвинутой Сталиным и Ворошиловым, и было решено направить туда военных советников и специалистов»¹³⁴. И как по-барски скажет Ворошилов в марте 1937 г.: «Сейчас наши людишки немного работают против Франко»¹³⁵.

А меж тем внутри СССР дело «выкорчевывания» шло своим чередом и набирало все более нарастающие обороты. В январе 1937 г. было объявлено о предстоящем новом процессе, на этот раз по делу «Антисоветского троцкистского центра». Во всех средствах массовой информации как по команде началась усиленная кампания по воспитанию ненависти к очередным «врагам народа», истошные заклинания к беспощадной расправе с ними. И многие в армии верили этим заклинаниям. Но далеко не все. Литератор красноармейской газеты «Ворошиловец» 71 сд (СибВО) лейтенант А.И. Иванов писал 20 января 1937 г. своей знакомой в Пушкинские горы: «Только что прочел в Известиях о суде над К. Радеком, Пятаковым, Сокольниковым и др. Их зачислили в шпионы, диверсанты, бандиты. Попробуй наш брат разобраться, что к чему. Какими этикетками не залепят их имена и приемлют как должное… но гложет мысль, как, что, каким образом, почему расстреливают людей? Ведь не продались же они генеральным штабам или иностранным контрразведкам ради личной наживы, хотя только этого и не хватало, чтобы нам сказать. Чего они хотят? За что идут на смерть?.. Это завешано столь непроницаемой завесой агитационной шумихи в газетах, на митингах, на собраниях, что миллионы никак не могут прийти в сознание и разобраться, что к чему. Совершенная темнота… А мы будем читать в газетах в специальном свете. Бедные! Жалка роль человека, которому ничего не остается делать, как надувать легкие для крика «ура» и складывать ладоши, извлекая хлопки, чтобы приветствовать приговор, по которому умерщвляются «злодеи». Массы решают все – это только спирт для одурманивания многих голов»¹³⁶.

Вот такое письмо написал лейтенант своей знакомой. Конечно, далеко не верноподданническое. Но ни в одной хоть сколь-либо цивилизованной стране ничем не грозившее автору. Не то было тогда в СССР. В 1940 г. арестовали мужа этой знакомой лейтенанта и при обыске нашли это письмо трехгодичной давности. Особисты наметанным глазом сразу видят: «крамола». И немедленно докладывают начальнику Политуправления Красной армии. А тот тоже бдит. И налагает резолюцию: «Уволить. Мехлис»¹³⁷ – чтоб знал лейтенант, какие письма можно писать, а какие нельзя. А 23 марта 1940 г. появляется и постановление на арест лейтенанта А.И. Иванова.

Определенная отчужденность, настороженность в отношениях между различными категориями военнослужащих стала наблюдаться уже с начала 1937 г. Начальник УВУЗ РККА комкор А.И. Тодорский говорил в марте 1937 г., что «у нас в академиях нет связи руководства не то что с массой, но и с людьми, которые стоят вслед за этим руководством. Начальники кафедр удивлялись, как это так, что я их вызвал поговорить поодиночке. Когда я сказал, что устрою личный прием постоянного состава и слушателей, Смолин (комкор, начальник Военно-инженерной академии. – О.С.) заявил: «Вряд ли кто явится, потому что ко мне никто не ходит»¹³⁸.

Но имелись факты и противоположного свойства, свидетельствующие о стремлении некоторых рядовых армейских коммунистов смело вскрывать недостатки работы тех или иных руководителей. На партактиве в Военной академии им. Фрунзе при обсуждении вопроса об итогах февральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б) участник Гражданской войны слушатель С.Н. Переверткин резко критиковал тогдашнего помощника начальника академии по политчасти корпусного комиссара Е.А. Щаденко. Критиковал за то, что он своими указаниями стремился к тому, чтобы не занимались критикой недостатков работы по подготовке слушателей. Секретарей партбюро курсов инструктировали так, чтобы они больше говорили «о собственной учебе». «Редактор газеты «Фрунзевец» прямо говорит: «когда газета уже сверстана и когда ее приносишь на просмотр к т. Щаденко, он заявляет: «это надо вырезать, это не нужно… и вообще вы зря занимаетесь этими вопросами»… За два с половиной года не видел т. Щаденко ни на одном занятии»¹³⁹. Критиковать же «на верху» побаивались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.