ВСЯКИЙ ДОНОС ДЕЛАЛ СВОЕ ЧЕРНОЕ ДЕЛО

ВСЯКИЙ ДОНОС ДЕЛАЛ СВОЕ ЧЕРНОЕ ДЕЛО

Насколько можно судить по имеющейся литературе, доносчики и доносы существовали с незапамятных времен. И уж, по крайней мере, с той поры, как только в первобытных человеческих общностях начали закладываться зачатки власти. Очевидно, уже здесь зародились и все более рельефно проявлялись две основные линии по отношению к доносчикам и доносам. Власть предержащие всячески их лелеяли и холили («Господь любит праведника, а господин ябедника», гласит старое присловье), а все благородные элементы общества относились к ним с презрением и ненавистью. Еще Конфуций завещал неприятие доносов на родственников. В армиях древнего Китая обязательно полагался штат доносчиков, а тюрки, находившиеся на китайской службе, этого не терпели и раскрытых доносчиков убивали186. Эти же две линии прослеживаются и в древнем Риме. Калигула разрешил даже рабам делать доносы на своих господ. А император Тиберий периодически выгонял тогдашних стукачей из Вечного города. При Домициане доносчиков скопом погрузили на корабль и, отбуксировав его в открытое море, предали их воле волн и провидения…

К сожалению, в древней Руси околопрестольным доносчикам жилось вольготнее. Известно, например, что в стародавние времена по доносам одних русских князей в Орде казнили других русских князей. Широко культивировалось доносительство при Иване Грозном, особенно в годы существования опричнины (1565–1572 гг.). Опричнина, как справедливо отмечает современный исследователь М.П. Капустин, «с неизбежностью порождает доносительство как социальный институт, опутывающий весь народ, всю массу снизу доверху железной паутиной страха и взаимного недоверия, растлевающий мораль легкостью расправы руками опричнины практически с любым человеком, который тебе мешает, или кому завидуешь и просто хочешь завладеть чем-то, ему принадлежащим»187. В то же время Иван Грозный издал царский указ, грозивший холопам за ложные доносы тяжкими карами. Всякого, кто попытался бы необоснованно обвинить боярина в государственной измене, ждала неминучая смерть188.

В большом ходу были доносы в допетровской Руси. Они как бы инициировались верховной властью. За недонесение о каком-либо злоумышлении против царя грозила смертная казнь. В подобных случаях смертной казни подвергались даже жена и дети «недоносителя». При Алексее Михайловиче примерно с 1648 г. узаконяется страшное государево «слово и дело». Обвинявший кого-либо в измене или в каком-нибудь злоумышлении доносчик объявлял, что за ним есть «государево дело и слово». Тогда начинался розыск, и по обычаю применяли при этом пытку. Но здесь обвиняемому давался хотя и страшный, но все же какой-то шанс. Если он сумел выдержать пытку и продолжал упорно отрицать предъявляемое ему доносчиком обвинение, тогда пытке подвергали доносчика. Если же ему также удавалось выдержать пытку, то донос признавался несомненно справедливым со всеми вытекающими отсюда последствиями189. Широко пользовались доносами «доброжелателей» и тайных агентов Тайная канцелярия при Петре I, Канцелярия тайных розыскных дел при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, Тайная экспедиция Сената для Екатерины II, Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии при Николае I. Насаждаемый сверху взгляд на доносы как «патриотическое дело», безусловно, способствовал деморализации российского общества.

Конечно, доносчиков хватало и после этого. Но многие представители высшей власти просто брезговали пользоваться их услугами. Известно, например, что Александр I имел списки всех членов «Союза благоденствия», но ни один из них при жизни императора не был арестован. Известно также, что в 80-е годы XIX в. министр народного просвещения А.В. Головнин вообще не читал доносов, сжигал, не распечатывая190. А.М. Горький в «Детстве» вспоминает, как дед Каширин, раскладывая внука-доносчика на лавке, приговаривал: «Доносчику первый кнут!» И эта сентенция дошла из XVI–XVII столетия и довольно прочно закрепилась в миросозерцании русского народа.

Идеология большевизма по-новому поставила этот вопрос. Немногочисленная, всеми гонимая партия, вступившая в неравную смертельную борьбу с казавшимся могучим самодержавием, требовала от каждого своего члена не только абсолютной откровенности о самом себе, но и непременного и немедленного сообщения, доклада, рапорта (сиречь: доноса) о малейшем колебании, неустойчивости, «нездоровом» настроении своих партийных товарищей. Вопрос этот не прост. И было бы неправомерно с ходу заклеймить большевиков, насаждавших, мол, доносительство. Борьба в подполье сурова. Царская охранка действовала умно и изобретательно. Провокаторство было подлинным бичом в работе подпольной РСДРП. И своевременная информация снизу о всех подозрительных явлениях в определенной мере помогала партии в борьбе с провокаторами, с царизмом. Но уже и тогда эта постоянная напряженность, стремление знать абсолютно все о каждом члене партии, всяком участнике движения таило в себе определенную опасность насаждения доносительства.

Особенно велика эта опасность стала с превращением коммунистической партии в правящую. Представляя собою каплю в народном океане и боящаяся быть захлестнутой и смытой бурными волнами этой стихии, партия тем не менее сумела сконцентрировать в своих руках абсолютную власть. Не желая поступиться хотя бы малой ее капелькой, опираясь на традиции подполья, партийное руководство безапелляционно потребовало от всех коммунистов быть информаторами, осведомителями, если хотите – доносчиками обо всем, что хоть в малейшей степени может угрожать ее монопольной власти. Уже в годы Гражданской войны было принято особое распоряжение ЦК РКП (б), обязывавшее всех коммунистов в вооруженных силах (а затем и на транспорте) быть осведомителями ВЧК и Особых отделов в армии191. В 1923 г. ЦК РКП (б) принял предложение Ф. Э. Дзержинского о том, что если кто-либо из членов партии узнает о наличии какой-либо контрреволюционной группы или контрреволюционной организации, то он должен немедленно сообщить об этом Центральному Комитету и следственной власти192. А в понятие «контрреволюционный» тогда относили всех, кто хоть в малейшей степени был не согласен с идеологией и практической деятельностью РКП (б), и тем более если он осмеливался выступить хотя бы с робкой критикой.

Попытка обоснования необходимости доносов в партии была предпринята и в таком важном партийном документе, как совершенно секретное тогда обращение членов и кандидатов Политбюро к членам ЦК и ЦКК от 19 октября 1923 г. («Ответ членов Политбюро ЦК РКП (б) на письмо Л.Д. Троцкого от 8 октября 1923 г.»). Подписали это обращение Бухарин, Зиновьев, Калинин, Каменев, Молотов, Рыков, Сталин, Томский (Ленин и Рудзутак отсутствовали)193. Эта позиция подавляющего большинства высшего партийного руководства была закреплена и развита в том же 1923 году специальным решением комиссии ЦК РКП (б), обязывавшим всех коммунистов информировать органы ОГПУ и соответствующие партийные комитеты о всех «непартийных разговорах»194.

Среди коммунистов, особенно руководящих, это считалось само собою разумеющимся, идущим еще от Ленина. Выступая на XIV партсъезде, один из старейших членов партии С.И. Гусев вспоминал: «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить»195. По свидетельству Троцкого, к 1927 г. «…система доноса уже отравляла не только политическую жизнь, но и личные отношения»196. Немедленное сообщение Центральному Комитету о любых «непартийных» документах даже Г.Е. Зиновьев назвал на XVII съезде ВКП(б) элементарнейшим долгом члена большевистской партии197. Росту доносительства способствовали и массовые партийные чистки. В стране на все лады восхвалялся инфернальный, по существу, поступок несчастного мальчика, донесшего на родного отца. 28 июня 1936 г. опросом членов Политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление «О памятнике Павлику Морозову», в котором говорилось: «Установить памятник Павлику Морозову около Александровского сада при съезде на Красную площадь по Забелинскому проезду»198.

Высказался по этой проблеме и Сталин. Выступая 2 июня 1937 г. на расширенном заседании Военного совета при НКО СССР, посвященном разоблачению вскрытого НКВД СССР «военно-фашистского заговора», он изволил выразить недовольство отсутствием разоблачающих сигналов с мест, решительно потребовал, чтобы впредь подобные сигналы (доносы) поступали и в целях ободрения еще колеблющихся или не совсем потерявших совесть эвентуальных доносчиков, сформулировал такой позорный и страшный тезис: «Если будет правда хотя бы на 5 %, то и это хлеб»199.

Такие «сигналы», а точнее, доносы, высоко ценились. В упоминавшемся ранее оперативном приказе НКВД СССР № 00486 от 15 августа 1937 г. о непременном аресте всех юридических, фактических и даже разведенных жен осужденных «врагов народа», исключение делалось только для беременных, а также жен, имевших грудных детей, тяжело– или заразнобольных и др. (но и то с них брали подписку о невыезде), имелось указание, что аресту не подлежат «б) жены осужденных, разоблачившие своих мужей и сообщившие о них органам власти сведения, послужившие основанием к разработке и аресту мужей»200. И никаких подписок о невыезде у таких жен не отбиралось.

И наоборот. Действовавшими все 30-е годы Уголовным кодексом (УК) РСФСР 1926 г. недоносительство квалифицировалось как один из 14 составов контрреволюционных преступлений. В общем, вся атмосфера в стране и партийно-государственные призывы, и юридические нормы влекли все более расширяющийся круг людей на путь доносительства. А.И. Микоян, выступая с докладом о 20-летии ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД, от имени партии и правительства безапелляционно сформулировал голубую мечту всех деспотических правителей: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД»201. Когда печально известная О.П. Мишакова «сигнализировала» о потере бдительности в Центральном комитете ВЛКСМ и «выводила на чистую воду» его Генерального секретаря А.В. Косарева и других секретарей ЦК ВЛКСМ, по свидетельству видного комсомольского функционера А.И. Мильчакова, Сталин заявил: «Мишакова оказала большие услуги Центральному Комитету партии, она – лучшая комсомолка СССР»202. На XVIII партсъезде она была избрана членом Центральной ревизионной комиссии.

Надо ли удивляться тому, что эти призывы сверху легли на хорошо унавоженную почву. И пышным, но ядовитым цветом расползлось по стране доносительство. В пьесах и кинофильмах, на страницах газет и журналов воспевалось, изображалось как чуть ли не высшее проявление советского патриотизма, когда жена доносила на мужа, сын предавал родного отца. А уж товарищу на товарища доносить вроде бы сам Бог велел. И изощрялись-то ведь как. Все в строку вставляли. В.А. Каверин свидетельствует, что от взора писателя-доносчика Е.А. Федорова не ускользнул даже тот факт, что один из членов Союза писателей «помочился» (так и было написано), напротив «Большого дома» (здание ленинградского УНКВД на Литейном проспекте)203.

Все перевернулось с ног на голову. Доносчик стал считаться чуть ли не национальным героем, а за недоносительство – расстреливали. В передовой статье органа ЦК ВКП(б) говорилось: «Коммунист-молчальник, знающий о происках врага и не ставящий об этом в известность свою организацию, уже не коммунист, а пособник врага»204. Посыпалось бессчетное количество анонимных доносов. Когда-то согласно указу Петра Великого, анонимные письма должны были сжигаться рукою палача, а в Советском Союзе с середины 30-х годов XX века и чуть ли не в течение полустолетия миллионы безвинных людей не могли отмыться от грязи анонимных наветов. Проведшая в советских лагерях и тюрьмах целых 25 лет и замеченная наконец-то ныне поэтесса Анна Баркова вспоминала об этом:

…Страха ради, ради награды

Зашушукала скользкая гнусь,

Круг девятый Дантова ада

Заселила советская Русь.

При самой большой жесткости подхода к оценке личности Ворошилова я не располагаю какими-либо достоверными материалами о его доносительстве. Правда, венгерские исследователи Ласло Белади и Тамаш Краус высказывают остроумное предположение, что в 1923 г. Ворошилов, участвовавший в так называемом «пещерном совещании» в Кисловодске, «очевидно, раскрыл перед Сталиным планы его соперников»205. Конечно, исключать такое нельзя (не этим ли объясняется и ответная поддержка Сталина при назначении Ворошилова вместо скоропостижно и загадочно скончавшегося 40-летнего Фрунзе?). Поэтому дело не в том, что Ворошилов был неспособен на доносительство (способен, да еще как!), а в том, что лично ему оно не требовалось. Более того, доносы наркома на своих, им же назначенных подчиненных, были бы просто полным его провалом.

Однако, справедливости ради, надо заметить, что в определенном смысле и Ворошилов выступал в роли «наводчика» для органов НКВД. По сообщению В.В. Карпова, все увольняемые из РККА по политико-моральным причинам метились в своих личных делах особым шифром «О. У.» (особый учет). Это была желанная приманка для НКВД. Когда в 1938 г. из армии было уволено более четырех тысяч лиц комначполитсостава «неблагонадежных» национальностей (латыши, поляки, литовцы, немцы и др.), то по приказанию Ворошилова списки этих уволенных в запас направлялись в НКВД206. Опять же пища… Но главная вина Ворошилова была все же не в том, что он доносил на уже уволенных, а в том, что он подписывал приказы на несправедливое увольнение, и особенно в том, что он лично санкционировал заявки особистов на арест многих тысяч командиров и политработников и тем самым поощрял доносчиков. Вот как это обычно выглядело.

Три слушателя второго курса основного факультета Военной академии им. Фрунзе 8 мая 1936 г. на квартире одного из них – И.М. Румянцева – готовились к зачетам по истории ВКП(б). Главным источником уже в то время стали выступления Сталина. Хозяин квартиры, служивший в РККА с 1919 г., член ВКП(б) с 1925 г., вдруг решил поделиться воспоминаниями: «Сталин раньше авторитетом не пользовался. Я помню, как везде шумели: «создать авторитет Сталину во что бы то ни стало». В 1927 г. я уже политруком был, когда комиссар призвал нас и предложил создать авторитет Сталину. Основной авторитет это был Троцкий и Зиновьев. Даже Ленин и тот не так пользовался авторитетом»207. Через четыре дня – 12 мая – один из однокашников, Суржиков, подал об этом разговоре заявление помощнику начальника академии по политчасти корпусному комиссару Е.А. Щаденко. Тот – сразу же в Особый отдел. И 14 мая начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М.И. Гай обращается к наркому обороны: «Прошу Вашей санкции на арест Данильчука В.М.[27] и Румянцева И.М.»208. Через несколько дней появляется резолюция: «После опроса в ПУРе арестовать. КВ. 20/V. – 36 г.»209

Как загодя готовились будущие дела 37-го, года можно судить по характеру той дурно пахнущей возни, которая была затеяна вокруг рукописи труда прославленного героя Гражданской войны комкора И.С. Кутякова «Киевские Канны 1920 г.». 26 августа 1936 г. тогдашний начальник научного военно-исторического отдела Генштаба РККА комбриг И.Г. Клочко письменно докладывает Ворошилову свое мнение о нецелесообразности издания труда Кутякова, поскольку, мол, «у автора заметна явная тенденция очернить и дискредитировать ряд ответственных руководителей и командиров РККА»210. Ворошилов прочитал эту бумагу (есть помета «КВ»), но выбрасывать из плана издания труд Кутякова все же не стал. Было решено дать его в качестве секретного приложения к № 3 журнала «Современная война», и 23 января 1937 г. рукопись была сдана в набор.

В тот же день с личным письмом к Ворошилову обращается начальник второго отдела Госвоениздата полковой комиссар Ф. Дунаев: «Прошу Вас, товарищ народный комиссар, приостановить издание этого труда». Кутяков-де в предисловии заявляет: «На всем свете на протяжении всех эпох еще не было ни одного литературного труда, принципиально объективного и в особенности военно-исторического». И сверхбдительный редактор прямо подводит автора под соответствующую статью Уголовного кодекса: «А труды Маркса – Энгельса о войне? А классические произведения Ленина – Сталина? А первый том Гражданской войны?»211 А кроме того, страшное дело, доносит редактор, – автор осмеливается критиковать действия Первой Конной армии, пишет: «В общем, у Конной армии в те дни не было решимости и энергии пойти на решительное сражение с поляками, что затягивало войну и ее печальный конец»212. Через четыре дня – 27 января – «последний мазок мастера» добавляет сам начальник Управления Госвоениздата комдив С.М. Белицкий. Он стремится окончательно сломить колебания Ворошилова: «Помимо уже известных Вам фактов клеветнических измышлений комкора Кутякова, имеющихся в его труде «Киевские Канны», считаю необходимым отметить, что оценка комкором Кутяковым Киевской операции смыкается с оценкой польской печати»213. Теперь до возведения автора в шпионы один шаг. 15 мая 1937 г. комкор И.С. Кутяков был арестован.

Содержание, ход и результаты проходившего 1–4 июня 1937 г. расширенного заседания Военного совета при наркоме обороны СССР тяжелым прессом легли на психику присутствовавших там высших командиров и начальников РККА. Первое стремление многих из них – очиститься от скверны, откреститься от всяких элементов дружбы с объявленными «врагами народа», спешно заверить руководство партии и страны в своей неизменной преданности. Уже 5 июня комкор С.П. Урицкий спешит доложить, что он был в неплохих отношениях с Фельдманом, Аппогой, Якиром, Уборевичем, бывал у них на квартирах, «но не то что дружбы, но даже близкого знакомства с ними у меня не было»214. А некоторых наиболее «бдительных» политработников и командиров сразу же обуял зуд доносительства[28]. Уже 3 июня член Военного совета Балтфлота спешит донести по начальству, что «Кожанов и Гугин (командующий и член Военного совета Черноморского флота. – О.С.) – двурушники»215. На второй день Гугин высказывает свои сомнения «по поводу т. Кожанова». Боится опоздать с сигналом и новый начальник Военно-политической академии корпусной комиссар И.Ф. Немерзелли. В пространном шестистраничном докладе от 5 июня он высказывает сомнения по поводу своего предшественника на этом посту – армейского комиссара 2-го ранга Б.М. Иппо, что его защищал Гамарник, что за 1935–1937 гг. из академии было изъято 139 человек троцкистов и зиновьевцев. Одновременно он бросает тень подозрения и на армейского комиссара 2-го ранга И.Е. Славина, заявляя, что он (Немерзелли) считает выступление Славина на заседании Военного совета «нечестным», поскольку известные слова Зюка о четырех ромбах, которые он имел бы при Троцком, Славин оставил без внимания216.

Почти каждый, кто только услышал что-то «о заговорщиках», считал своим долгом немедленно доложить об этом по команде, непременно опередив собеседника. Начальник Управления делами НКО комдив И.В. Смородинов спешит 5 июня 1937 г. донести Ворошилову: «Сегодня вечером перед отъездом зашел ко мне командир корпуса т. Зюзь-Яковенко (прибывший на заседание Военного совета) для того, чтобы сказать, что он уезжает. Прощаясь со мной, т. Зюзь-Яковенко спросил, где Левичев. Я ответил, что в отпуску. Зюзь-Яковенко заявил, что ему рассказывал предоблисполкома т. Иванов, что он после ареста Гарькавого был у Левичева и слышал, как Гамарник и Левичев ругали Гарькавого за то, что он всех выдает. Я ему в официальном порядке заявил, чтобы он немедленно написал об этом Вам. На этом разговор был окончен, ко мне зашел т. Черепанов, и Зюзь-Яковенко, простившись с нами, ушел»217. А на послезавтра комдив Зюзь-Яковенко уже был арестован.

Усердно «трудились» на ниве доносов и работники с мест. Когда начальник политотдела 24-й кавдивизии бригадный комиссар Разгонов узнал, что некогда знакомый его секретарь райкома ВКП(б) Паценгель «сидит в тюрьме и вскрывается как враг народа и провокатор давних лет с 1912–1914 гг.», он немедленно 4 июня 1937 г. обращается к Ворошилову с таким своеобразным доносом: «На партконференциях при помощи самокритики мне пришел в память один из моментов разговора Паценгеля, где он мне крепко подчеркивал, что его друзьями являются Булин и Векличев… Все эти моменты в свете последних событий и прошедшей окружной партконференции БВО, у меня зародилось сомнение, и я решил сообщить Вам эти сведения…»218.

С особой силой пытались откреститься от всяких связей с уже объявленной «десяткой» заговорщиков (Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич, Корк, Путна, Примаков, Фельдман, Эйдеман и Сангурский). На самом заседании Сталин не мог отказать себе в удовольствии и лично сообщил комкору К.А. Мерецкову о показаниях Уборевича о том, что он весной 1936 г. «завербовал» Мерецкова. Последний 7 июня 1937 г. посылает Сталину и Ворошилову большое письмо, подписав его: «член ВКП(б)», в котором страстно и убедительно доказывает, что он никогда не был и не мог быть «врагом» Советской власти. Главное доказательство: «На поле боя при открытой встрече с фашистами (в Испании. – О.С.), я вел себя как большевик и при выполнении задач я не страшился смерти… И если вновь мне будет приказано отправиться в Испанию, хоть рядовым бойцом, и на деле доказать свою преданность – я готов к этому и немедленно»219.

Конечно же, это наилучший способ самоспасения. Но Мерецков не погнушался и другим весьма неприглядным способом защиты – извалять в грязи своего «обвинителя». Повинившись в том, что он «просмотрел злейшего врага, немецкого шпиона Уборевича», Мерецков пишет: «Мое личное мнение о нем, как о человеке, которое я имел и раньше: интриган, двуличный, грязный в личном быту, трус, барин в отношении к начсоставу. Я имел много разговоров о его личности и знал, что многие его терпеть не могут, в частности тт. Белов, Смирнов, Хрулев; при моих встречах называли его – Уборевича – сволочью, и я с ними говорил откровенно о его персоне»220. Досталось от Мерецкова и комкору М.В. Сангурскому: «Ненавидели мы друг друга с Сангурским на принципиальной основе»221.

Коринтендант А.И. Жильцов 9 июня 1937 г. пишет Ворошилову и Ежову о том, что на проведенных в 1932 г. первых маневрах БВО присутствовали представители германского Генерального штаба. «Меня поразило, – вдруг, через пять лет вспоминает «бдительный» коринтендант, – подробное знание германских офицеров Уборевичем и наоборот»222. И тут же не без намека добавляет, что прикомандированным к группе германских офицеров был представитель от 1-го отдела штаба округа Р.Я. Малиновский. Далее он «информирует», что из командиров корпусов были близки к Уборевичу Шахназаров, Сердич, Ковтюх, Никитин, а из командиров дивизий Подлас (27 сд), Полунов (2 сд), Колпакчи (8 сд), Иссерсон (4 сд), Жуков (4 кд), помкомдив 6 кд Белокосков223. В то же время, при общей обвинительной тенденции (Уборевич уже был арестован и назван в числе заговорщиков), коринтенднат Жильцов вынужден был признать высокие профессиональные качества бывшего командующего войсками Белорусского военного округа: «Уборевич всегда имел заграничную литературу. Он свободно читает на немецком языке, а в 1935 году изучал и, кажется, изучил французский язык… в штаб он приезжал примерно в 10 часов, в 17–18 часов обедал. В 20 часов он был вторично в штабе и находился часто до часу ночи»224.

Внутриармейская атмосфера настолько была отравлена миазмами подозрительности, что многие политработники, да и командиры старательно искали новые сферы деятельности, где можно было бы проявить свою бдительность. Вот 7 июля 1937 г. военком XI стрелкового корпуса дивизионный комиссар И.М. Горностаев задумался о составе слушателей «Генеральной академии» (так он именует Академию Генштаба). «Думая теперь, – пишет он начальнику Политуправления РККА П.А. Смирнову, – я прихожу к выводу, что туда направлялись кандидатуры, угодные врагам. Ведь факт, что по БВО каждый человек персонально отбирался и направлялся врагом Уборевичем. Считаю, Петр Александрович, что неотложным делом является пересмотр слушателей этой Академии, там, надо думать, мы немало найдем врагов, а также социально чуждых людей»225. И как знать, не за доносные ли заслуги вскоре Горностаев был выдвинут на пост начальника политуправления КВО.

Дело доходило вообще до анекдотичных случаев. Бывший политрук 280 сп Ципулин написал «заявление» на свою собственную жену, обвинив ее в шпионаже и подготовке террористических актов против секретаря Красноярского крайкома ВКП(б). Конечно, «террористка» была немедленно арестована. Но довольно скоро выяснилось, что заявление «бдительного» мужа было явно ложным, вымышленным. Ципулин оклеветал жену, чтобы отделаться от нее. Ципулин за это был исключен из рядов ВКП(б)226.

В конце 1937 г. с самым настоящим доносом обращается в отдел руководящих партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б) бывший начальник политотдела 37 сд Медовый. Он спешит прежде всего доложить о своей бдительности, о том, что когда он узнал о «первом раскрытии врагов» в Азово-Черноморском крае, то хотел немедленно созвать комиссаров частей (очевидно, для постановки задач по вылавливанию «врагов»). Но командир и военком дивизии И.С. Конев «…в моей постановке, – пишет Медовый, – усмотрел желание заниматься сенсациями и категорически запротестовал против созыва комиссаров»227. Однако начальник политотдела не уступил. Тогда Конев шифровкой запросил начальника политуправления БВО армейского комиссара 2-го ранга А.С. Булина. Вопрос оказался настолько щепетильным, что даже начпуокр не решился взять ответственность на себя и в какой-то форме посоветовался с тогдашним начальником Политуправления РККА. В ответной шифровке Булин сообщал, что Гамарник не рекомендует подобные информации.

Как известно, Гамарник застрелился 31 мая 1937 г., и посмертно был объявлен «врагом народа». В ноябре 1937 г. «взяли» и Булина. И вот теперь бывший начподив Медовый решил, что наконец-то настал его час. «С полной ответственностью заявляю, – пишет он в ЦК, – что Конев на протяжении многих лет был интимно очень близок к Булину и последний покрывал очень много безобразий Конева… Конев при помощи Булина переведен на Восток»228. Судьба Конева повисла на волоске. Письмо-донос было из ЦК ВКП(б) переслано в Политуправление РККА. И тут решающую роль сыграла позиция его нового начальника П.А. Смирнова, выраженная в резолюции: «Сообщить т. Шубу[29], что Конева мы проверяли. Пока сомнений не вызывает, работает хорошо. 25./ХII-37. Смирнов»229. Не каждый мог тогда отважиться на подобный отзыв. Он спас тогда Конева, но в марте 1938 г. Мехлис срочно затребовал это письмо230, чтобы использовать для компрометации Смирнова (мол, покрывал подозрительных людей).

Вообще, позиция П.А. Смирнова была противоречивой. Когда на совещании политработников Сталин 8 сентября 1937 г. спросил начальника политуправления ОКДВА дивизионного комиссара И.Д. Вайнероса в отношении «разоблаченного» и арестованного бывшего начальника штаба ОКДВА комкора М.В. Сангурского: «Как же вы не разоблачили?», начальник Политуправления РККА П.А. Смирнов угодливо подлил маслица в огонь: «…видел их вместе в санатории Фабрициуса в Сочи летом 1935 г.»231. Вот до чего дело дошло. Оказывается, начальнику политуправления с начальником штаба даже вместе быть, находясь в одном санатории, зазорно и опасно. Не сумевший разоблачить «врага» дивизионный комиссар Вайнерос арестован 7 октября 1937 г.

Но вообще должен заметить, что мне пока не попадались какие-либо документы, где бы начальник Политуправления РККА Гамарник, а затем сменивший его Смирнов напрямую ставили бы перед наркомом обороны вопрос об аресте военнослужащих по политическим причинам. Перед Особым отделом ГУГБ НКВД СССР они пасовали и санкции на арест политработников предоставляли, но в доносчики я их зачислить не могу.

Другое дело Мехлис. И тут самое время сказать о его роковой роли в трагедии РККА в предвоенные годы. Заступив на пост начальника Политуправления РККА в самом начале 1938 г., Мехлис до того прошел большую жизненную школу. Родился в Одессе в 1889 г. Окончил гимназию. В царской армии в 1911 г. служил рядовым. В Российскую компартию вступил уже после победы Октября – в марте 1918 г. (а до того обретался в мелкобуржуазной еврейской националистической партии Поалей Цион (Рабочие Сиона), в меньшевистской фракции РСДРП). В Гражданской войне – военный комиссар бригады, а затем 46-й стрелковой дивизии. С 1922 г. – помощник Генерального секретаря ЦК РКП (б) Сталина. В 1927–1930 гг. учится на историко-партийном отделении Института красной профессуры. Затем – ответственный редактор «Правды». И вот теперь – Политуправление РККА. Можно сказать, что до Мехлиса на этом посту еще не было столь образованного и опытного в идеологической борьбе человека, всесторонне закаленного в аппаратных интригах на самой вершине пирамиды власти в партии и стране.

Свою деятельность на армейском поприще Мехлис начинает с энергичных усилий по еще большему раздуванию зловещего пламени борьбы против «врагов народа». Весьма характерна реакция Мехлиса на малейшие попытки ослабления пресса репрессий, террора. Вскоре после назначения его начальником Политуправления РККА он вдруг узрел такую тенденцию в одном из приказов начальника Управления по начсоставу РККА армейского комиссара 2-го ранга Е.А. Щаденко. Сам Щаденко – тоже типичный продукт командно-репрессивной системы и повыкорчевывал немало и в охотку. Но когда его Политбюро ЦК ВКП(б) 23 ноября 1937 г. назначило (вместо утвержденного было 13 ноября тем же самым Политбюро комдива С.А. Спильниченко) непосредственным руководителем кадрового дела в армии, он все же кое-что понял. Мехлис же, специально назначенный для ликвидации всех и всяких «военных заговорщиков», не мог, да и не хотел считаться ни с чем. В архиве сохранился один интереснейший на сей счет документ. На бланке Политуправления РККА напечатана записка, адресованная секретарям ЦК ВКП(б), – Сталину, Ежову, Ворошилову. Заделана подпись Мехлиса, но самой подписи на выявленном мною экземпляре нет. Хотя по рукописным пометам видно, что Мехлис этот текст читал. Не удалось выявить – посылал ли он эту записку адресатам, но она, несомненно, адекватно отражает менталитет Мехлиса в начале 1938 г.

Усмотрев одну из причин «медленной очистки» в том, что «в Управлении по начсоставу царит хаос и создано настроение – не спешить с увольнением из РККА враждебных элементов»232, Мехлис переходит в фронтальную атаку: «Замнаркома тов. Щаденко 20 января 1938 г. издал политически вредный приказ о рассмотрении дел и жалоб при увольнении из РККА. В этом приказе он предложил пересмотреть все представления на увольнение из РККА командного и начальствующего состава, а также все произведенные увольнения за 1937 год. В приказе предлагается при рассмотрении дел посылать людей на места для расследования и обязательно вызывать увольняемых для личной беседы. Это направлено к недопустимой затяжке и волоките при разборе дел. 3-й пункт приказа предлагает изъять из личных дел все «неподтвердившиеся» компрометирующие материалы. Такой очисткой личных дел создается полная безответственность в изучении людей и условия для укрывательства врагов. Приказ тов. Щаденко, разосланный округам, армиям и центральным управлениям, не подчеркивает основной задачи – очищать ряды Красной армии от врагов. По своему существу он является тормозом в этом важнейшем деле. Политуправление РККА просит ЦК ВКП(б) и наркома обороны тов. Ворошилова немедленно отменить этот явно враждебный приказ тов. Щаденко»233.

Судя по всему, Мехлис так и не решился обратиться к руководству партии и страны с этой запиской. И приказ Щаденко, весьма своевременный и заслуживающий безусловно положительной оценки, отменен не был и действовал. Но Мехлис оставался Мехлисом и рисковал даже открыто призывать к невыполнению письменного приказа заместителя наркома обороны. На Всеармейском совещании политработников в апреле 1938 г. он прямо бросил реплику: «По линии политработников я не позволю изымать материалы из личных дел»234.

Определенная конфронтационность, ярко выраженный курс Мехлиса на единовластие партии (в лице военных комиссаров, политорганов и парторганизаций) в армии проявился и в его позиции по другому приказу. 20 марта 1938 г. Управление по начсоставу РККА в целях изучения, выдвижения командиров и начальников предложило командованию военных округов в срок до 15 апреля представить нарочным партполитхарактеристики и служебные отзывы на всех капитанов, всех майоров, всех полковников, всех комбригов. Казалось бы, что здесь плохого? Я бы сказал, что здесь просматривается специфический поиск пути определенного усиления защиты командира. Ведь до этого такие партполитхарактеристики обычно давались, когда командир уже арестован либо на него получены чьи-либо показания и он намечен к аресту. А здесь предлагалось подобные характеристики составить и принять в сравнительно нормальных условиях, при большей возможности обеспечения объективной оценки профессиональных и политических качеств командира. Причем подобная характеристика не только могла способствовать выдвижению командира, но и явиться своеобразной охранной грамотой для него.

Но именно этого не хотел Мехлис. В своем докладе на Всеармейском совещании политработников 2 апреля 1938 г. он попытался в самой грубой форме дискредитировать это указание: «Что может быть более дурацкой вещью, чем эта директива? Кто позволил командному управлению так командовать всеми партийными организациями РККА? На каком основании? Что же партийные законы не писаны для Командного управления? Политуправления, что ли, нет? На такие директивы вы не отвечайте, товарищи политработники и комиссары… На всякого дурака партийной организации не найдется, чтобы обсуждать все, что кому-то вздумается»235.

О взглядах и настроениях решительности и готовности Мехлиса выкорчевать все и вся можно судить по такому факту. Менее чем через три месяца после назначения его начальником Политуправления РККА он, присутствуя на совещании политработников Военно-воздушных сил, бросил 23 марта 1938 г. такую реплику: «Вся беда в том, что раньше здесь (в Политуправлении РККА. – О.С.) сидели шпионы, вредительство было всюду… Мы сейчас шпионов вылавливаем и из ПУРа всех шпионов повышибаем»236.

Кого мог, Мехлис выгонял из армии своей властью, а что касается представителей высшего комполитсостава, увольнение которых находилось в компетенции наркома и Политбюро ЦК ВКП(б), Мехлис буквально бомбардирует их доносами на многих и многих. О некоторых военачальниках он «сигнализирует» в регулярных обобщенных докладных записках в адрес Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Жданова, Ежова (а затем – Берии), в других случаях направляет персональные сигналы-доносы на начальника политуправления ЗакВО К.Г. Раздольского (3.2.1938 г.), на члена Военного совета ВВС РККА В.Г. Кольцова (3.3.1938 г.), на командующего войсками УрВо Г.П. Софронова (19.4.1938 г.), на командующего войсками СибВО М.А. Антонюка (22.5.1938 г.), на заместителя командующего войсками МВО Л.Г. Петровского (26.5.1938 г.), на комдива М.А. Рейтера (11.12.1938 г.), на комдива И.Т. Коровникова (21.12.1938 г.)237 и т. д. и т. п.

В стремлении как можно больше набрать компромата, Мехлис не брезгует ничем. Иногда рядясь в тогу объективности, он просто сообщает «отрицательный», по его мнению, факт из жизни подозреваемого, не рискуя делать окончательный вывод. В доносе на члена Военного совета ВВС РККА бригадного комиссара В.Г. Кольцова Мехлис сообщает, что тот был участником «антипартийной армейской белорусско-толмачевской оппозиции». Даже Ворошилов не выдержал и написал такую резолюцию: «т. Мехлису. Вы за или против… Я Вас не понимаю. КВ»238.

Мехлис подвергает сомнению, ищет скрытый «контрреволюционный» смысл буквально в каждой фразе, в каждом слове. Вот он считает нужным довести до сведения высшего руководства страны и партии такое мучающее его сомнение: «Антонюк поручил Лукину сообщить Левандовскому почему-то такую фразу: «Скажите, что учеба идет нормально»239. Мехлис, конечно, знал, что сигналом к началу мятежа в республиканской Испании была фраза: «Над всей Испанией безоблачное небо». И он, как резонно можно предположить, решил, что и Антонюк передал свою невинную фразу для подобных же целей. (Мехлис делал упор на то, что эта фраза была передана Левандовскому перед самым его арестом).

Именно Мехлис хочет «добить» комдива М.Ф. Лукина. 27 июля 1938 г. Мехлис с Дальнего Востока шлет телеграмму в адрес Щаденко и своего заместителя Кузнецова: «Начштаба Лукин крайне сомнительный человек, путавшийся с врагами, связанный с Якиром. У комбрига Федорова[30] должно быть достаточно о нем материалов. В моей записке об Антонюке немало внимания уделено Лукину. Не ошибетесь, если уберете немедля Лукина»240. (Выше я уже рассказывал как Лукина буквально спас Ворошилов.)

Так что нового начальника Политуправления РККА вполне можно было считать профессиональным доносчиком, доносчиком и по службе и по призванию. Вот еще лишь некоторые примеры его эпистолярных совсем не безобидных упражнений. Ведь он «докладывал» (а точнее, «нашептывал») на самый «верх» – Сталину, Ворошилову, Берии:

– 17 декабря 1938 г. – на начальника Разведупра РККА комдива А.Г. Орлова: «На хорошем счету Орлов был у шпиона Урицкого (комкор, прежний начальник Разведупра; расстрелян; посмертно реабилитирован. – О.С.). В 1936 г. приказом по Разведупру Урицкий объявил Орлову благодарность. Орлов в хороших отношениях был с Гендиным. В день опубликования постановления правительства о награждении их орденами они демонстративно обнялись и поцеловались»241.

– 18 декабря 1938 г. – на начальника отдела внешних заказов НКО комбрига А.Н. Редкина-Рымашевского: «…выдвинут и утвержден на эту работу Федько… 2 января 1924 г. на закрытом партийном собрании говорил: «Какая же тут правильность, своего взгляда высказать нельзя». Утверждает, что «здесь (в его отделе) без дворян не обойдешься, пастухи еще не изучили иностранных языков»242.

– 21 декабря 1938 г. – на командующего 2-й Отдельной Краснознаменной армией комкора И.С. Конева: «По имеющимся сведениям, Конев скрывает свое кулацкое происхождение, один из его дядей был полицейским»243.

Мехлис охотно поддерживает и направляет «на верх» доносы, поступившие «снизу». Во второй половине ноября 1938 г. ответственный секретарь парткомиссии центральных управлений НКО Николаев пересылает Мехлису заключение по делу члена ВКП(б) с 1922 г., начальника 3-го отдела Управления боевой подготовки РККА комдива М.А. Рейтера. Собственноручная резолюция начальника ПУ РККА звучала как донос: «Тов. Ярославскому. Рейтер – латыш. Рекомендовал в партию троцкиста и скрыл это от парторганизации. Был в плену у немцев. Оставил оружие у родственницы, оказавшейся врагом. Сам связан с врагами. В армии его оставлять не следует, и я буду ставить вопрос. Доверия не заслуживает. Мехлис. 8/ХII-38 г.»244. И как уже говорилось, через три дня такой донос отправляет.

Мехлис был настолько ретив в кровожадности, что даже такие «заслуженные корчеватели», как Сталин и Ворошилов, вынуждены были его иногда притормаживать. В этом плане по-своему символична история спасения корпусного комиссара А.В. Хрулева, рассказанная им самим в 1960 г. молодому историку Г.А. Куманеву. Хрулев вспоминал, что когда в марте 1942 г. его назначили наркомом путей сообщения СССР и он был приглашен на сталинскую дачу, то, улучив момент, он вопросил Сталина: «Я не совсем понимаю отношение ко мне – в 1938 г. требовали моего ареста, а теперь назначили наркомом путей сообщения. Какое несоответствие!», на что Сталин ответил: «Мехлис, как только пришел в ГлавПУР в конце 1937 г., начал кричать о том, что вы – враг, что вы – участник военно-фашистского заговора. Щаденко вначале защищал вас. Кулик последовательно заявил: «Не верю. Я этого человека знаю много лет и не верю, чтобы он был замешан в каком-то антисоветском, контрреволюционном деле». Поймите мое положение: Мехлис кричит «враг». Потом Щаденко подключился к Мехлису. Вы понимаете, как обстояло дело при решении этого вопроса в Политбюро. Когда я задал Ворошилову вопрос, что же нам делать, Ворошилов сказал: «Теперь ведь такое время – сегодня тот или иной подозреваемый стоит на коленях, клянется, что ни в каких заговорах не участвовал, никакой антисоветской и антипартийной работы не вел, а завтра подписывает протокол и во всем сознается»245. Далее Хрулев вспоминал, что он весь этот разговор передал Ворошилову и тот заявил: «Это неверно. Если бы я тогда заколебался, вас бы не было»246. Когда после обсуждения в 1938 г. вопроса о Хрулеве Сталин велел Мехлису и Ежову оставить Хрулева в покое, Мехлис прямо заявил последнему: «Скажите спасибо Ворошилову. Он вас своим авторитетом оградил и не дал мне поступить так, как следовало бы поступить, но я заявляю вам, что постараюсь сделать все возможное, чтобы добиться своего»247.

Недавно стало известно, что Мехлису хотелось «схарчить» и мало кому тогда известного комбрига Г.К. Жукова, будущего знаменитого полководца Второй мировой войны. В своем письме Н.С. Хрущеву и А.И. Микояну от 27 февраля 1964 г. сам Жуков вспоминал об этом так: «В 1937—38 годах меня пытались ошельмовать и приклеить ярлык врага народа. И, как мне было известно, особенно в этом отношении старались бывший член Военного совета Белорусского военного округа Ф.И. ГОЛИКОВ (ныне маршал) и нач. ПУРККА МЕХЛИС, проводивший чистку командно-политического состава Белорусского ВО»248.

При такой совершенно ясно выраженной «доносной» позиции начальника Политуправления РККА многие военные комиссары и другие политработники на местах стремились не отстать от московского начальства и усердно стряпали свои доносы. Нередко самыми настоящими доносами являлись очередные и внеочередные политдонесения. Чтобы снять с себя ответственность за провалы в работе, они, чутко улавливая спрос на «подозрительных», спешат доложить о «засоренности» кадров.

Начальник редакторских курсов старший политрук Зуб 11 апреля 1938 г. пишет письмо Мехлису. В нем он делится впечатлениями о своем пребывании на Всеармейском совещании политработников: «Слушал Ваш доклад и заключительное слово, речь наркома – и совершенно ясно представляю, каким должен быть сегодня комиссар», и что задача Высших Военно-политических курсов (ВВПК) при Политуправлении РККА «подготовить настоящего воинствующего комиссара, до конца преданного нашей партии, Центральному Комитету и лично товарищу Сталину»249. Засвидетельствовав таким образом свою преданность руководству и «лично товарищу Сталину», старший политрук Зуб стремится показать и свою бдительность. Он пишет о том, что работа курсов идет плохо. И главная причина в том, что руководство курсов и преподавательский состав засорены. И вот в чем он видит эту «засоренность»: «Начальник курсов бригадный комиссар тов. Сухотин – участник белорусско-толмачевской оппозиции… Начальник кафедры ленинизма т. Арский также с каким-то темным пятном в прошлом. Лекцию по национальному вопросу прочел явно неудовлетворительно. Не освещена роль тов. Сталина. Не использовал материал тов. Берия»250. Через две недели, 24 апреля 1938 г., с аналогичным доносом к Мехлису обращается батальонный комиссар Толмачев: «Подавляющее большинство и руководящего и преподавательского состава имеет за собой приличные «хвосты», и мне думается, что этим кадрам не место на курсах»251.

Во мнении многих политработников, партийных функционеров и даже командиров все более утверждалась мысль не только о возможности, но и чуть ли не о необходимости доносов. Кое-где они стали рассматриваться как дело естественное, само собою разумеющееся. Так, в августе 1938 г. командира 95-го кавполка (24-я кавдивизия) полковника С.М. Гловацкого обвиняли в том, что был в близких отношениях с арестованными к этому времени «врагами народа» бывшим помощником командира дивизии полковником Ф.Т. Мысиным и его женой, которых хорошо знал с 1923–1924 гг. «Гловацкому было известно, что жена Мысина является дочерью офицера, но об этом он до самого ареста не поставил в известность партийную организацию»252. К немедленному сообщению (доносу) о всем подозрительном призывали и на партсобраниях. По свидетельству бывшего шофера начальника ВВС командарма 2-го ранга Я.И. Алксниса некоего Замараева, инструкторы политотдела Еремин и Симонов «на закрытом партийном собрании говорили о том, чтобы невзирая на лица мы сообщали все, что, на наш взгляд, имеет некоторое сомнение о связях с врагами народа»253.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.