Введение

Введение

Первыми достичь Южного полюса удалось норвежцу Амундсену и англичанину Скотту.

Амундсен дошел до полюса раньше Скотта и благополучно вернулся обратно. Капитан Скотт, путешествие которого было исключительно трудным, погиб на обратном пути вместе со своими товарищами.

Экспедиция, отправленная на поиски, нашла спустя восемь месяцев палатку и в ней три замерзших трупа. Это были: капитан Скотт, Уилсон и Боуэрс. Двое других товарищей Скотта, Эванс и Оутс, умерли по дороге.

Уилсон и Боуэрс лежали в спальных мешках, по обыкновению, надвинутых на голову. Капитан Скотт, очевидно, умер последним. Верхнее платье на его груди было раскрыто и отвороты мешка сброшены. Одна рука его лежала на теле Уилсона. Под плечами у него нашли сумку с тремя записными книжками и письма к разным лицам. Кроме того, там же находилось его послание к публике, в котором он объяснял причины бедствия, постигшего их, исключительно дурной погодой, которая свирепствовала все время… «На обратном пути нам не выдалось ни одного хорошего дня, – говорит он в своем послании. – Я утверждаю, что все сделанные нами распоряжения вполне отвечали требованиям, но никто в мире в это время года не мог бы ожидать такого страшного холода и такой труднопроходимой поверхности льда!

Ночью температура понижалась до 47° [8°C], при непрерывном ветре. Все это было совершенной неожиданностью, и причиной нашей гибели, несомненно, является это внезапное наступление жестоких морозов, которому я не могу найти удовлетворительного объяснения… Последним ударом, завершившим наши бедствия, была метель, застигшая нас в одиннадцати милях от того склада, где мы рассчитывали найти топливо и запасы для остального пути. Мы застряли на этом небольшом расстоянии от нашего Однотонного лагеря, имея запас пищи всего на два дня, а топлива на один день!

Мы не могли выйти из палатки четыре дня. Кругом нас воет вьюга. Мы ослабели. Писать трудно, но я все-таки не жалею об этом путешествии. Оно указывает, что англичане и теперь, как и в прошлое время, способны переносить труды и лишения, помогать друг другу, как в былые времена… Пусть эту повесть о мужестве, выносливости и отваге моих товарищей расскажут мои черновые наброски и наши мертвые тела!»

Путешествие капитана Скотта исключительно по драматизму и действительно указывает, каким громадным запасом мужества и энергии обладали он и его товарищи, чтобы бороться до конца с ополчившимися на них силами природы. Цель была достигнута, хотя и с опозданием, но эти мужественные люди заплатили за нее жизнью.

Капитан Скотт вел дневник, в котором аккуратно, изо дня в день, до самой минуты смерти, записывал все, и, читая эти записи, можно проследить все его путешествие от самого начала и вплоть до трагического конца, когда слабеющей рукой он выводил последние строки.

Глава I

Благоприятные предзнаменования. – Вид нагруженного судна. – Бедные животные. – Жизнь на корабле. – Плавучие льды. – Рождество на корабле. – Пингвины. – Жизнь подо льдом.

Путешествие началось при благоприятных предзнаменованиях. Капитан Скотт закончил в Новой Зеландии, в ноябре 1910 года, все свои приготовления, и его судно «Терра Нова» вышло в море 29 ноября. Свой дневник он начал писать с 1 декабря.

Описывая вид судна, нагруженного всем необходимым для такого путешествия, он говорит:

«Внизу, насколько мы могли ухитриться, все было плотно заставлено и упаковано… Пятнадцать лошадей стоят рядышком, лицом к лицу, семь с одной стороны и восемь с другой, а посередине помещается конюх. И все качается, качается непрерывно, повинуясь неправильному, ныряющему движению судна… Какая пытка для бедных животных выносить это день за днем, по целым неделям!

Собак всего тридцать три. Их нам поневоле приходится держать на цепи. Насколько возможно, они пользуются прикрытием, но положение их весьма незавидно. Волны беспрестанно ударяют о борт судна и рассыпаются дождем холодных брызг. Собаки сидят, повернувшись спиной к борту, но на них обрушивается холодный душ, и вода струей сбегает с них. Жалко смотреть на них, они ежатся от холода, и вся их поза выражает страдание. Иногда бедняжки даже взвизгивают, и вообще вся эта группа животных представляет очень унылую, печальную картину».

В кают-компании (общей каюте) было тесно, и все едва умещались за столом. На судне было 24 офицера, но обыкновенно двое или трое отсутствовали, потому что стояли на вахте.

Пища была простая, но питательная. «Удивительно, – восклицает Скотт, – как наши два буфетчика умудряются сделать всю работу вовремя, и посуду вымыть, и каюты убрать, и при этом они всегда готовы услужить каждому и неизменно веселы и приветливы».

Морская болезнь, конечно, давала себя чувствовать. Но большинство команды состояло из бывалых моряков, уже привыкших к ней. Больше всех, по-видимому, страдал от нее фотограф Понтин. Тем не менее он не прекращал работы, хотя и должен был неоднократно нагибаться к борту. Пластинки он проявлял, держа в одной руке ванну, где промывал их, а в другой – таз, на случай припадка морской болезни.

2 декабря был день тяжелых испытаний, свирепствовал сильный шторм и волны заливали палубу. В такие минуты приходилось цепляться руками за что попало, чтобы не быть унесенным за борт. Буря не унималась весь день и всю ночь. Опасность возрастала, потому что засорились насосы в машинном отделении и вода поднялась выше люков. Старший кочегар Лэшли, стоя по самую шею в бурлящей воде, упорно работал, стараясь прочистить насосы, но ничто не помогало: тяжело нагруженное судно сидело глубоко и могло погрузиться в воду сверх меры, а это было очень опасно. Все, стоя почти по пояс в воде, работали день и ночь, вычерпывая воду. Офицеры и команда не теряли, однако, бодрости и даже пели за своей работой. Ночью утонула собака и околела лошадь. Волной иногда уносит собаку, и ее удерживает только цепь. Но в таких случаях собаке грозит удушение, если не подоспеет помощь. Одну из них так и не смогли спасти – она задохнулась.

Другую волна унесла с такой силой, что цепь порвалась, и собака исчезла за бортом. Но следующая волна каким-то чудом принесла ее обратно и бросила на палубу. Собака эта осталась жива и здорова.

На другой день буря прекратилась, и можно было привести в известность ущерб, который она причинила. Погибли две лошади и одна собака и, кроме повреждения бортов судна, волнами унесло 10 тонн угля, много керосина и ящик спирта для научных препаратов.

Погода исправилась, но пострадавшие во время шторма лошади причинили Скотту большое беспокойство. «Сомневаюсь, чтобы они могли вынести еще такую бурю, не оправившись совершенно, – замечает Скотт. – Декабрь в море Росса, где мы находимся, должен быть хорошим месяцем и всегда был таковым, но все же надо быть готовым ко всему, и я очень беспокоюсь за наших животных».

Девятого декабря, в шесть часов утра, показались айсберги и сплошные плавучие льды. Скотт не ожидал встретить такой лед раньше 66-го градуса широты. Зато качка прекратилась, и все почувствовали облегчение после недавних бурных дней. Но этот лед грозил задержать плавание. Действительно, лед становился плотнее, и, казалось, невозможно было пробиться через него. Однако перемены наступали постоянно.

«Я почти всю ночь не ложился, – пишет Скотт 13 декабря. Никогда я не испытывал таких быстрых и резких перемен, которые страшно действуют на нервы. Ничто так не утомляет, как необходимость приспособляться к постоянно меняющимся условиям. Один час все как будто хорошо, в следующий же положение снова кажется безвыходным. Просто не знаешь, на что решиться!».

17 декабря положение еще ухудшилось. «Мы попали, по-видимому, в самую середину страшно толстых, скрученных ледяных масс, простиравшихся во все стороны, насколько можно видеть, – пишет Скотт. – Положение со всех сторон крайне опасное. Попали мы в эти толстейшие массы льда в час пополудни и пробились через такие чудовищные громады, какие мне редко случалось видеть. Выдвинутые давлением льдов гряды возвышались на 24 фута над поверхностью и, наверное, погружались не менее чем на 30 футов в глубину. Наносимые нам удары свидетельствуют о несокрушимости этих ледяных масс…»

Однако к вечеру положение внезапно изменилось к лучшему. 21 декабря были разведены пары, и судно опять двинулось вперед.

Путешественники с любопытством наблюдали пингвинов, которых тут водилось множество. Уилсон обошел ледяное поле, желая поймать несколько штук, и для этого лег ничком на лед. Птицы подбегали к нему, когда он пел, и тотчас же убегали, когда он умолкал.

24 декабря судно снова уперлось в сплошное ледяное поле, простирающееся по всем направлениям; это было очень неприятное открытие, и приходилось снова запастись терпением и ждать, пока раскроется лед. Но путешественники не падали духом и были веселы в ожидании праздничного обеда. По случаю Рождества кают-компания была разукрашена флагами. Вечером повалил густой снег, было холодно и сыро, но никто из живущих на корабле, ни матросы, ни офицеры, не обращал на это внимания. Все были веселы и находили чудесным обед, который состоял из следующих кушаний: суп с томатами, рагу из пингвинового филе, ростбиф, плум-пудинг, спаржа; затем подавалось шампанское, портвейн и ликеры. За столом сидели до 12 часов и пели хором.

26 декабря Скотт называет положение судна «самым безотрадным». «Мы окружены сплошными льдами огромного объема, – пишет он. – Трудно представить себе более безутешные условия, чем те, в которых мы находимся, но в высшей степени отрадно видеть готовность всех и каждого приложить последние силы, как бы ни были незначительны достигаемые результаты».

«С трудом верится, какая жизнь кишит непосредственно под поверхностью льдов! – восклицает Скотт. – Опущенный в воду невод мгновенно наполняется диатомеями (водорослями) и ясно указывает, что плавучая растительная жизнь во много раз богаче здесь, чем в тропических и умеренных морях. Водорослями питаются бесчисленные массы креветок, плавающих у краев каждой льдины и выплескивающихся на перевернутые обломки льда. Эти креветки, в свою очередь, служат пищей другим созданиям, малым и большим, множеству неизвестных рыб, белому тюленю и птицам.

Рыб чрезвычайно много, судя по тому количеству, которое мы изловили на перевернутой льдине, и по тому, что видели наши матросы. Они уверяют, что видели полдюжины рыб, если не больше, длиной по крайней мере с целый фут, которые уплыли под лед. Из млекопитающих нередко встречается вооруженный страшными зубами длинный гибкий морской леопард, в желудке которого, наверное, содержится несколько пингвинов, а может быть, и маленький тюлень. Встречается также косатка, ненасытное и свирепое китообразное животное, которое пожирает всякое другое, не слишком большое животное. Косатка в большом числе попадается у берегов. Затем, надо упомянуть о громадных травоядных китах разных видов, начиная от синего кита, самого огромного из всех млекопитающих, до других китов меньших размеров и еще не получивших названий.

Эти громадные животные встречаются в большом числе, и понятно, какое им требуется количество пищи, а стало быть, и какое несметное множество всякой мелкой твари должны содержать эти моря, чтобы пропитать их. Под этими ледяными полями и в полыньях, где, казалось, царствуют мир и спокойствие, свирепствует, как мы видим, все та же непрерывная война, вызванная борьбой за существование».

Капитан Скотт каждый раз с величайшей похвалой отзывается о своих товарищах, как об офицерах, так и о матросах. «Я чувствую, что такая поддержка должна нам обеспечить успех», – говорит он.

Глава II

Старые знакомые места. – Отдельные моменты путешествия. – Жизнь в старом доме. – Полярная зима. – Возвращение солнца. – Пропавшая собака. – Времяпрепровождение путешественников. – Товарищи Скотта. – Однотонный лагерь. – Дурная погода. – Экскурсия к полюсу. – Прощание с товарищами. – Последние спутники Скотта. – Мучительная дорога. – Горькое разочарование.

Скотт рассчитывал высадиться у мыса Крозье и устроить там станцию, но от этого пришлось отказаться. В день Нового года судно, наконец, вышло из плавучих льдов и на всех парусах направилось к югу. Берег с горой Эребус, окутанный облаками, был хорошо виден. К вечеру подошли к Барьеру – так называется сплошная стена льда шириной в 400 миль, а в длину еще больше, которая простирается к югу от острова Росса и к западу от Земли Виктории. Но прибой не допустил высадиться. «Такая жалость, что нам пришлось отказаться от нашего излюбленного плана! – восклицает Скотт. – Все на этом берегу сулило нам хорошую зимовку. Удобное место для дома, лед, служащий запасом воды, снег для животных, хорошие покатости для бега на лыжах, обширные гладкие каменные площади для прогулок. Близость к Барьеру и колониям двух видов пингвинов, удобный подъем на гору Террор, хорошие условия для научных наблюдений, довольно удобный путь на юг, с невозможностью быть отрезанным, и т. д., и т. д. Бесконечно жаль покидать это место!»

На мысе Крозье находилась колония пингвинов, и от нее до Птичьего мыса тянулась неприступная, окованная льдом береговая линия. Обходя этот мыс, путешественники открывали знакомые места. Они увидели старый сигнальный шест, поставленный ими, когда они стояли тут с судном «Дискавери», во время предшествовавшего плавания. Он торчал так же прямо; и когда путешественники сличили все, что видели, со старыми фотографиями, то ни в чем не нашли перемены.

«Приятно было увидеть старые места, – говорит Скотт. – Чувствуется что-то родное в этой обстановке!»

Для зимовки выбрали удобное место в бухте и стали на якоря. Тотчас же после этого было приступлено к выгрузке моторных саней, лошадей и припасов, а затем и к постройке дома у мыса Эванс, названного так Скоттом в честь старшего офицера судна. Мыс этот – один из отрогов горы Эребус. Над ним возвышается ее величественная, покрытая снегом и дымящаяся вершина. Огромные ледники спускаются по нижним уступам горы и высокой голубой стеной врезаются в море, синяя поверхность которого усеяна сверкающими айсбергами и огромными плавучими льдинами. Дальше возвышаются красивые Западные горы, со своими многочисленными острыми пиками, крутизнами и глубокими обледенелыми долинами.

«Дивный горный ландшафт, подобных которому мало на свете! – восклицает капитан Скотт. – Все слагается благоприятно для нашей экспедиции, если только нам удастся перевезти наши припасы и провести лошадей мимо Ледникового языка.

Сегодня, за обедом, – пишет он дальше, – нам подавали котлеты из тюленьего мяса, до того вкусно приготовленные, что невозможно было отличить их от самых лучших говяжьих котлет. Двум товарищам я выдал их за говяжьи, и так как они не сделали никаких замечаний, то я сознался в обмане лишь после того, как они съели каждый по две котлеты. В первый раз я ем тюленье мясо, не замечая его неприятного вкуса. Вот что значит приготовление! Повар у нас превосходный».

Действительно, казалось, экспедиция Скотта была так хорошо обставлена, что должна была иметь успех. Со всеми возникавшими затруднениями справлялись довольно удачно, хотя изменчивость льда доставляла им много хлопот. Немало возни было с лошадьми при переправах и перевозке грузов. Лошади проваливались очень глубоко и не раз подвергались серьезной опасности.

Скотт следующим образом перечисляет отдельные моменты путешествия по льду, особенно ярко запечатлевшиеся в его памяти. Это были соблазнительная теплота спального мешка; шипение походной печки и пар, поднимающийся от кушаний; контраст между маленькой зеленой палаткой, в которой приютились путешественники, и необозримой белой пустыней, погруженной в вечное безмолвие; глухое гудение парусины палатки во время сильного ветра и метели; снег, несущийся с юга полупрозрачными столбами; бледные желтоватые призраки, предрекающие надвигающуюся бурю и мало-помалу закрывающие ландшафт. «Пурга, говорит он, – это возмущение природы, а трещина, поставленная ею, – западня путешественникам! Никакой охотник не сможет так искусно спрятать свою ловушку! Мост над нею из легкого, слегка волнистого снега ничем не указывает на скрытую опасность. Об этом можно догадаться лишь тогда, когда человек или животное проваливается и, барахтаясь руками и ногами, карабкается, цепляясь за края… А кругом глубокое молчание, прерываемое единственно только мягкими, глухими шагами идущего отряда».

Описывая пребывание в палатке во время метели, Скотт говорит: «Крутит снег, сухой, как мука. Достаточно двух минут, чтобы человеку превратиться в белую фигуру. Но в нашей маленькой палатке удивительно тепло и уютно. Мы только что отлично поужинали, наслаждались на покое трубочкой и дружеской беседой у огня, почти забывая о времени и о завывающей кругом метели. Лежа в наших теплых спальных мешках, мы с трудом представляли себе, какой ад там, за тонкой парусиной, нашей единственной защитой от непогоды!»

Так писал в своем дневнике Скотт в феврале 1911 года, во время экскурсии для устройства вспомогательного лагеря. Но как изменилось его положение в конце этого же года, когда он приблизился к Южному полюсу и, дойдя до него в январе, пустился в обратный путь!

Первая экскурсия для устройства лагеря окончилась благополучно, хотя путешественники несколько раз подвергались большой опасности из-за изменчивости льда, внезапно отрывающегося от берега, трещин, куда проваливались люди и животные, и, главным образом, из-за бурь и метелей. К счастью, все люди уцелели, погибли лошади и пара собак.

Путешественники приютились в старом доме, построенном в этом месте еще во время плавания на корабле «Дискавери». Дом оказался в довольно сносном состоянии, хотя пришлось все-таки исправить кое-что для лучшего сохранения в нем тепла. Скотт так описывает жизнь в этом старом доме:

«Мы собираемся вокруг огня, сидя на ящиках. Каждый держит в руках большой кусок хлеба с маслом и жестяную кружку с чаем: тепло, уютно, хорошо! Однако в доме мы остаемся недолго. Мы спешим на работу и возвращаемся часам к пяти-шести с изрядным аппетитом. А в это время наши кулинары хлопочут над приготовлением вкусной жареной тюленьей печенки. Удивительно, как это блюдо не надоедает нам, и каждый вечер мы расхваливаем его. Впрочем, один раз оно оказалось неудачным.

Уилсон, всегда проявлявший большую изобретательность в деле приготовления разных кушаний, едва не погубил свою репутацию. Он вздумал жарить тюленью печенку в пингвиновом жире, уверяя, что этот жир можно лишить его неприятного вкуса. Достали жир, тщательно перетопили его. Получился прозрачный, чистый и лишенный всякого запаха жир. Но наружность, как известно, бывает обманчива, и наше кушанье оказалось пропитанным тем особым ароматом, которым отличается мясо этой птицы и о котором лучше не распространяться. Трое из нас оказались героями и все-таки одолели свои порции, но остальные, отведав, решили довольствоваться сухарями с какао. После ужина мы часок– другой курим и беседуем.

Это приятное и отрадное для души время, когда обмениваются своими воспоминаниями люди, обладающие буквально мировым опытом. Нет почти той земли, которую не изъездил бы тот или другой из нас, но наше положение и наши занятия различны. Часа через полтора после ужина мы удаляемся на покой, раскладываем наши спальные мешки, разуваемся и, залезая в них, нежимся. В наших мешках, сделанных из шкуры северного оленя, удивительно тепло и уютно теперь, когда они совершенно просохли, а в доме сохраняется большая часть теплоты. Благодаря удачному приспособлению ламп и порядочному запасу свечей мы имеем возможность почитать еще часик или два, плотно закутанные в наши меха».

В доме была найдена кипа смерзшихся иллюстрированных журналов. Когда они оттаяли, то доставили много интересного чтения.

После трехмесячного отсутствия Скотт с товарищами вернулся на зимнюю стоянку у мыса Эванс. «Как приятно было очутиться в теплом сухом доме, который показался нам верхом роскоши, настоящим дворцом внутри! Простор, чудное освещение, всякие удобства! – пишет Скотт. – Приятно было есть, как едят цивилизованные люди, принять ванну в первый раз после трех месяцев! Приятно было чувствовать на себе чистое сухое белье и платье! Такие мимолетные часы полного благополучия – я говорю: мимолетные, потому что привычка скоро притупляет чувство удовольствия, – навсегда остаются в памяти каждого полярного путешественника вследствие резкого контраста с перенесенными лишениями».

Время для санных экскурсий прошло, и пора было приготовиться к полярной зиме. Скотт очень гордился подбором своих товарищей и не может нахвалиться ими. Несмотря на то что его компания состоит из самых разнообразных людей, они все живут очень дружно и в доме царят веселье и бодрость.

В мае температура стала упорно понижаться и на небе появилось чудное южнополярное сияние, но бури свирепствовали очень часто. Начался уже период ночи. Но в доме не унывали. 6 июня, день рождения капитана Скотта, был отпразднован особенно торжественно. «Я бы, вероятно, забыл об этом дне, если бы не мои добрые товарищи, – пишет Скотт. – Все были веселы, разговорчивы. После превосходного обеда разделились на группы, завязались споры, одни говорили о геологии, другие обсуждали политические или военные вопросы; может быть, споры эти и бесполезны, но они доставляют большое удовольствие участвующим. Нельзя без улыбки слушать, каким торжеством звучит голос спорщика, воображающего, что он решил тот или другой спорный вопрос. Молоды они все, они еще мальчики, но какие они все хорошие! Ни одного сердитого, резкого слова! Все споры кончаются смехом. Нельсон только что предложил Тэйлору поучить его геологии за пару носков!»

Зима прошла благополучно, хотя и отличалась сильными морозами (–39° [то же и по Цельсию]) и бурями. Чуть не погиб Аткинсон, который был застигнут метелью не далее мили от дома, но заблудился и не мог найти обратного пути. Он сильно отморозил себе руку, в то время как бесцельно бродил кругом, ничего не соображая. Он был на волосок от гибели и едва ли спасся, если бы продлилась метель. Он пропадал шесть часов, и, наконец, его отыскали, но он, видимо, совершенно растерялся и ничего не мог рассказать толком.

Буря иногда длилась по несколько дней, тогда никто не отходил далеко от дома. Июль кончался, но в августе уже должно было вернуться солнце, и все, естественно, с нетерпением ждали этого времени.

Судя по сравнительным таблицам, установленным путешественниками, лето у Южного полюса на 15 градусов холоднее, чем у Северного, а зима на три градуса теплее, но это не относится к Барьеру, где холод должен быть сильнее. Скотт пришел к заключению, что больше всего страдают от холода самые младшие члены экспедиции. Наилучший возраст для полярных экспедиций – это 30–40 лет. Людям старше сорока лет, конечно, приятно думать, что Пири было уже 52 года, когда он достиг Северного полюса.

15 августа Скотт в первый раз писал уже при дневном свете. 23 августа должно было появиться солнце, и все приготовились к торжественной встрече. Но солнца не видали, потому что буря продолжалась и поднялась сильная метель. Ничего нельзя было разглядеть уже за несколько шагов. И вот, наконец, 26 августа солнце позолотило ледяное поле. Какое это было наслаждение – видеть снова яркий солнечный свет, который заливает все. Все точно помолодели, пели и кричали «ура». Кругом все сверкало, и все испытывали прилив необыкновенной бодрости. Какое чудо производят солнечные лучи! Дурная погода становится уже не так страшна. Ведь если сегодня свирепствует буря, то завтра, может быть, проглянет солнце, и опять все будет хорошо! Осенью же и зимой такой надежды на быструю перемену не может быть.

13 июля, в самое темное время, исчезла одна из лучших собак по прозванию Жулик. О Жулике все жалели, думая, что его либо загрызли другие собаки, либо он провалился в трещину. Каково же было удивление, когда ровно через месяц после этого два путешественника, возвращаясь из своей экскурсии, увидели собаку, бегущую к ним. Она бросилась к людям и прыгала вокруг них, не помня себя от радости. Они узнали Жулика, сильно исхудавшего. Морда у него была в запекшейся крови, и от него несло тюленьим жиром. Очевидно, он питался тюленем, которого ему удалось загрызть где-нибудь. Как интересно было бы послушать рассказ о его приключениях, если бы только он мог говорить!

Время летело незаметно в подготовке к предстоящей большой экспедиции, и Скотт всякий раз с большим удовольствием отмечает в своем дневнике, что все здоровы, бодры и веселы. Часто устраиваются экскурсии в разные места, бег на лыжах, игра в футбол, а также научно-популярные лекции с демонстрациями, имеющие огромный успех. Каждый из путешественников имеет что рассказать своим слушателям поучительного и интересного. Развлечением служат также граммофон с огромным запасом пластинок и пианола. Словом, эта первая половина путешествия прошла необыкновенно счастливо, и Скотт имел все основания надеяться на удачу своего предприятия.

Мысль об Амундсене и о том, что он может раньше прийти к полюсу, по-видимому, часто являлась у Скотта. Он упоминает об этом в своих письмах, но говорит, что давно решил поступать так, как будто Амундсена не существует. «Мой план был бы расстроен, если бы я пустился в перегонку с ним, – прибавляет Скотт, – к тому же мы, как будто, не затем и пришли сюда! Боюсь только, что из-за этого наша экспедиция много потеряет в глазах публики, но к этому нужно быть готовым. Как-никак ведь важно то, что будет сделано, а не людская хвала!»

Весной было сделано несколько экскурсий для устройства на разных расстояниях и в разных местах лагерей с припасами, ввиду предстоящей большой экспедиции к Южному полюсу. Один из таких лагерей назван «Однотонным» потому, что там был устроен склад припасов в одну тонну весом. Много раз задерживала экскурсантов метель, а также разные неприятные приключения с людьми, лошадьми и моторными санями, которые часто ломались и вообще оказались малопригодными. Но, в общем, все сошло благополучно.

Особенно много хлопот и неприятностей доставляли путешественникам сильные метели.

Скотт говорит: «Эти метели были величайшей неожиданностью. Таких метелей здесь никто из путешественников не испытывал в летнее время. Надеюсь, впрочем, что мы с ними покончили. В своем дневнике о путешествии Шеклтона Уайлд пишет 13 декабря, что за весь месяц он в этот день в первый раз не может отметить великолепную погоду. У нас же, наоборот, хороший день был до сих пор исключением. Однако мы все-таки не потеряли ни одного дня. Мы все стали есть конину, убивая лошадей, которые уже не могли везти груз, и питаемся так хорошо, что о голоде никто не помышляет. Я теперь стал поваром…»

Но непогода и дальше преследовалапутешественников. Вот что Скотт пишет в своем дневнике от 7 декабря: «Метель продолжается. Положение становится серьезным. Корма для лошадей, после сегодняшнего дня, остается всего на один день, так что завтра надо или тронуться в путь, или пожертвовать лошадьми… Хуже всего то, что мы сегодня уже попользовались частью той провизии, которая предназначалась для склада на леднике. Но буря, по-видимому, не собирается утихать. Не вижу признака конца, и все согласны со мной, что нельзя двинуться с места. Нельзя не признать незаслуженным такое несчастье! Планы были составлены так тщательно, и принятые меры уже отчасти увенчались успехом, так что если бы нужно было начинать сначала, то я, право, не вижу, что можно было бы в них изменить. Были широко приняты в расчет возможные полосы дурной погоды сообразно с пережитым опытом. Декабрь здесь ведь лучший из всех месяцев в году, и даже самый осторожный организатор не мог бы предвидеть такого декабря!

Ужасно лежать здесь в спальном мешке и думать об этом, в то время как небо остается сплошь свинцовым, и положение все ухудшается… Такое вынужденное бездействие, когда каждый час на счету, хоть кого выведет из терпения! Сидеть тут и смотреть на пятна зеленой плесени на стенах мокрой палатки, на лоснящиеся мокрые предметы, развешенные посредине грязные мокрые носки и другие вещи, видеть печальные лица товарищей и прислушиваться к несмолкаемому шлепанью мокрого снега и к хлесткому хлопанью парусины под напором ветра, чувствуя, как прилипает к телу одежда и все, к чему прикасаешься руками, и знать, что там, за этой парусиной, нет ничего, кроме сомкнутой кругом сплошной белой стены, – вот в чем заключается теперь наше занятие. Если же прибавить к этому горькое чувство при мысли о возможности провала нашего плана, то каждый поймет, конечно, как незавидно наше положение…»

22 декабря Скотт простился со своими товарищами, которые должны были вернуться обратно из лагеря, устроенного на леднике, на высоте 7000 футов. С ним остались: Уилсон, Эванс, Оутс и Боуэрс. Все они должны были вместе идти дальше, к Южному полюсу. На первой странице своего последнего дневника Скотт пометил лета свои и своих товарищей. Ему было 43 года, Уилсону – 39 лет, Эвансу 37, Оутсу – 32, Боуэрсу – 28.

Эта последняя часть путешествия началась при сравнительно благоприятных условиях, и все бодро поднимались в гору, не чувствуя при этом особенного утомления. В семь часов ходьбы прошли 10 1/2 географических миль. Рождество встретили под 85°50? южной широты и отпраздновали его сытным ужином, который состоял из четырех блюд: пеммикана вволю, ломтей конины с подливкой, приправленной луком и индийским перцем, а также толчеными сухарями, затем, кисель из арроурута, какао и неизменный плум-пудинг, опять какао с изюмом, а на десерт карамели и вареный в сахаре имбирь. «После такого пира трудно было пошевелиться! – говорит Скотт. – Мы все великолепно спали и основательно согрелись. Вот что значит наесться досыта!»

3 января путешественники остановились лагерем на высоте 10 180 футов; до полюса оставалось 150 миль. Здесь они распростились с последними четырьмя спутниками, которых Скотт отправил домой. Он написал в дневнике: «Они огорчены, но покоряются и не ропщут. Дальше мы отправимся уже впятером. Пищи у нас имеется на месяц для пяти человек – этого должно хватить. Нам хорошо идти на лыжах, но те, на своих ногах, не поспевали за нами, поэтому мы подвигались медленнее. Покидающие нас товарищи утром 4 января проводили нас еще некоторое расстояние, на случай, если бы что-нибудь случилось. Но как только я убедился, что у нас все пойдет хорошо, мы остановились и стали прощаться. Один из них даже расплакался, прощаясь с нами…»

О своих последних спутниках Скотт пишет следующее:

«Я не нахвалюсь своими товарищами. Каждый исполняет свой долг по отношению к другим: Уилсон заботится, прежде всего, как врач, чтобы облегчать и исцелять наши недомогания и боли, неизбежные при нашей работе. Затем, он, как искусный и заботливый повар, вечно придумывает что-нибудь, что может скрасить нашу лагерную жизнь. Он крепкий, как сталь, в работе и не ослабевает от начала до самого конца каждого перехода.

Эванс – работник-богатырь, одаренный замечательной головой. Я только теперь уясняю себе, насколько многим мы ему обязаны.

Маленький Боуэрс удивительно мил! Он во всем находит наслаждение. Я предоставил ему заведование продовольствием, и он всегда в точности знает, сколько у нас чего и сколько следует выдавать. Никогда он не сделал ни одной ошибки! Сверх заведования припасами, он ведет еще обстоятельнейший и добросовестнейший метеорологический журнал, а теперь он, ко всему этому, еще взял на себя обязанность фотографа и астрономические наблюдения. Ничем он не тяготится, никакой работой. Трудно заманить его в палатку. О холоде он как будто забывает и, лежа в своем мешке, пишет или разрабатывает свои наблюдения, когда другие уже давным-давно спят.

Оутс был незаменим при уходе за лошадьми. Теперь он неутомим на ногах, прекрасно исполняет свою долю лагерной работы и не хуже всех нас переносит труды и лишения. Я и без него не хотел бы обходиться здесь. Лучшего подбора людей и не придумаешь, и тут каждый приспособлен к своей работе».

В среду, 10 января, до полюса оставалось уже только 85 миль, но идти было трудно вследствие чрезвычайно плохой и неровной поверхности льда – «заструг». На этом месте путешественники навалили груду камней – то, что называется в полярной области «кэрны» (или гурии; cairn – по-английски «надгробие в виде» пирамиды из камней), и оставили припасов на неделю да еще кое-какую одежду.

11 января достигли высоты 10 530 футов. Но путь был мучительный донельзя. «До полюса остается всего 74 мили, но выдержим ли мы это мучение еще семь дней? – пишет Скотт. – Мы вконец изнемогаем. Из нас еще никто никогда не испытывал такой каторги. Мы все же имеем шансы на успех, только бы нам осилить работу, но мы переживаем ужасные дни!

12 января. Ночуем сегодня всего в 63 милях от полюса. Должны дойти до него! Но – увы! – если бы только поверхность была лучше! Мы, кажется, слегка спускаемся. Заструги такие же, как и раньше; как скучно так надрываться, чтобы сдвинуть с места совсем легкие сани! Но мы все-таки подвигаемся… В воздухе какая-то муть. Солнце едва светит с пасмурного неба, и при таком освещении трудно различить направление. До полюса осталось меньше 40 миль.

15 января. Мы устроили последний склад. Высота здесь 9950 футов. Поверхность ужасающая, но мы все-таки прошли шесть миль в четыре часа и три четверти. В нашем последнем складе мы оставляем провизии на четыре дня и кое-какую мелочь. Наш груз теперь очень легок… Странно представить себе, что два больших перехода должны привести нас к полюсу! Дело теперь, можно сказать, верное. Боуэрс продолжает свои наблюдения. Удивительно, как он их разрабатывает, лежа в своем спальном мешке в нашей тесной палатке. Всего 27 миль до полюса! Теперь уже должны дойти!»

Вторник, 16 января. Путешественники остановились на высоте 9760 футов. Мороз был 23 с половиной градуса [–31 °С]. С утра шли бодро и прошли 7 1/2 мили. После завтрака собрались в дальнейший путь в самом радужном настроении от мысли, что завтра будет достигнута цель. Вдруг, около второго часа, Боуэрс своими зоркими глазами разглядел вдали какой-то темный предмет, который сначала принял за «кэрн». Он встревожился, но затем решил, что это, должно быть, заструга. Через полчаса он уже разглядел впереди какую-то черную точку, и когда путешественники подошли ближе, то оказалось, что это был флаг, привязанный к полозьям саней, и поблизости – остатки лагеря, следы саней, лыж, расходящиеся в разные стороны, и ясные следы множества собачьих лап.

«Сбылись наши худшие опасения! – восклицает Скотт. – Другие опередили нас! Вся история как на ладони – они первые достигли полюса. Ужасное разочарование, и мне больно за своих товарищей. Много чего мы передумали и о многом переговорили. Завтра надо идти дальше, к полюсу, и затем спешить домой с наивозможной скоростью».

Наблюдения указали, однако, что Скотт и его спутники ушли на одну милю за полюс и на три мили в сторону от него, направо. В этом направлении они увидели палатку, поставленную на расстоянии полутора миль от полюса. В палатке была оставлена записка, уведомляющая, что там были пять норвежцев, с Руалем Амундсеном во главе. Это было 16 декабря 1910 года, значит, почти за месяц до прихода Скотта.

Палатка была небольшая, но плотная и удерживалась бамбуковым шестом. Там же находилась еще другая записка, адресованная Амундсеном Скотту, с просьбой доставить его письмо королю Норвегии Хокону.

Скотт тоже оставил в палатке записку, извещавшую, что он был здесь с товарищами. Боуэрс снял с нее фотографию, а Уилсон сделал с нее рисунок.

«Мы воздвигли столб из камней и водрузили на нем наш бедный, обиженный флаг, – прибавляет Скотт. – Это было нелегко сделать на таком морозе… Я думаю, что полюс лежит на высоте 9500 футов. Это замечательно потому, что на 88-й параллели мы находились уже на высоте 10 500 футов. Мы снесли флаг, прикрепленный к шесту, и поставили его по возможности близко к месту, где должен находиться полюс.

И вот, мы повернулись спиной к цели наших мечтаний! Перед нами лежали 800 миль, которые мы должны пройти пешком, с грузом и разочарованием в душе…

Прощайте, радужные грезы!..»

Глава III

Обратный путь. – Угнетенное настроение. – Постоянная дурная погода. – Голодание. – Болезнь Эванса и его смерть. – Ужасное путешествие. – Отчаянное положение. – Гибель Оутса. – Приближение конца.

Можно представить себе, с каким тяжелым чувством Скотт и его товарищи возвращались обратно. Победив такие неимоверные затруднения и все же достигнув полюса, они даже не могли радоваться своей победе, потому что она явилась запоздалой почти на целый месяц! Все их усилия не доставили им успеха, и это действовало удручающим образом на их нравственное состояние, вызывало угнетенное настроение и ослабляло энергию и бодрость, что, в сочетании с упорной дурной погодой и чрезвычайными трудностями пути, явилось, пожалуй, одной из главных причин рокового конца экспедиции, начавшейся, казалось, так хорошо.

«Сыпучий снег несется с места на место, как песок, – пишет Скотт. – Погода странная. Снежные тучи, очень мрачные, заслоняют свет и осыпают нас крошечными кристаллами. Эти мелкие кристаллы портят поверхность дороги, и поэтому бывает очень тяжело тащить сани, несмотря на легкий груз и парус, надуваемый ветром. Наши старые следы местами заносит глубоким снегом, и над ними образуются острые заструги… Мы чувствуем холод и усталость, и боюсь, что Оутс ощущает это больше всех нас. Главное теперь – поддержать равномерную скорость. Я надеюсь, что это нам удастся, и мы поспеем на корабль… Тяжело тащить сани с горы, а в гору везти их будет, вероятно, еще тяжелее…

В метель же мы не решаемся идти из боязни потерять свои следы. До следующего склада остается 45 миль, а провизии имеется у нас на шесть дней. В этом складе мы найдем запас провизии на неделю, а до следующего большого склада надо будет идти 90 миль. Но если мы туда дойдем, то можем более или менее успокоиться. А все-таки осторожность не мешает. Надо, чтобы всегда оставалось пищи про запас, по крайней мере, дня на два. Боюсь также, что будет нелегко разобрать следы, если их засыплет снегом. Не знаю, как объяснить такое плохое состояние наших следов, когда прошло всего только три дня, между тем как следы норвежской экспедиции, как мы это видели, сохранились в течение целого месяца!..»

Один из товарищей Скотта, Эванс, скоро начал обнаруживать признаки сильного изнурения. Он отморозил себе нос, и пальцы у него покрылись пузырями. Вид у него стал понурый, он сильно хандрил и боялся за себя, что уже было нехорошим признаком. Оутс жаловался на то, что у него зябнут ноги.

На другой день путешественники, к своей великой радости, все же нашли склад. Буря продолжала свирепствовать, но вдруг показалось солнце, и это дало им возможность разглядеть старые следы. Они долго возились, откапывая на морозе и ветру сани и снимая палатку, но все же пустились в путь в 11 часов и в третьем часу, к счастью, увидели, наконец, красный флаг склада. Закусив и захватив провизии на девять с половиной дней, они двинулись дальше. До следующего склада оставалось 89 миль. Но не все было благополучно. У Оутса жестоко зябла одна нога, а Уилсон жаловался на боль в глазах. Только Скотт да Боуэрс еще держались бодро. Погода не устанавливалась, и Скотт очень опасался, что заладят метели, обычные в это время года. Эти бури и метели были настоящим страшилищем для путешественников.

«Мы постепенно становимся голоднее, – говорит Скотт. – Не худо бы побольше пищи, особенно ко второму завтраку. Если доберемся в несколько переходов до второго склада – до него осталось 60 миль, – то можно будет позволить себе поесть немного больше. Но все-таки нельзя будет сытно поесть до тех пор, пока мы не дойдем до того склада, где у нас положен запас конины. А туда еще далеко, и впереди неимоверно трудный путь! Мы порядком исхудали, особенно Эванс, но пока еще не чувствуем изнурения. Мы гораздо больше прежнего говорим о еде и рады будем вдоволь наесться».

В довершение всех бед Уилсон, повредил себе ногу, и она у него распухла, а Эванс отшиб себе два ногтя, что было плохо, потому что руки у него вообще сильно болели. По словам Скотта, Эванс стал не похож на себя, с тех пор как повредил себе руку, и начал малодушничать. Вообще дело с руками у него было плохо, и это очень беспокоило Скотта. Когда, наконец, дошли до ледника, то двигаться стало еще труднее. Эванс два раза проваливался в трещину, что очень дурно отразилось на его общем состоянии. Вследствие полученного сотрясения он как-то отупел и сделался ни на что не способен. К тому же у него сильно разболелся отмороженный нос.

«Мы становимся все голоднее, несмотря на то что едим три раза в день, – замечает Скотт. – У Эванса нос в таком же состоянии, как и пальцы. Его порезы и раны гноятся, и вообще он проявляет признаки сильного изнурения. Мы 27 дней шли к полюсу и уже 21 день идем оттуда, и, следовательно, почти три недели мы провели при низкой температуре и непрерывном ветре… Мы все очень озябли и в унылом настроении…»

«Такого трудного дня еще не бывало!» – записывает Скотт 11 февраля. Освещение было плохое с утра, так что все принимало призрачный вид, но чем дальше, тем становилось все хуже, и бедные путешественники, заблудившись, попали в ужасающий ледяной хаос. Целых три часа совались они на лыжах то туда, то сюда, то вправо, то влево, а местность становилась все непроходимее и непроходимее! Скотт сильно приуныл, и минутами ему казалось, что почти невозможно найти выход из этого хаоса. Наконец, к девяти часам вечера они выбрались из него, измученные до последней степени, так как шли двенадцать часов. Пришлось сократить порции пищи, хотя все устали и были голодны. Но до склада оставалось еще много миль!

На другой день повторилась та же история. Как будто злой рок преследовал путешественников, и они снова угодили в лабиринт трещин и расселин. Вследствие разногласия во мнениях они долго блуждали и, наконец, в девять часов вечера очутились в самом худшем месте из всех. Тогда они решили уже не идти дальше, а тут заночевать, потому что найти при таких условиях склад было немыслимо. Утром на следующий день они выпили чаю и съели каждый по одному сухарю, оставляя пеммикан на случай крайней нужды. Но в этот день им все-таки улыбнулось счастье: сначала они долго блуждали среди ледяных глыб, но, наконец, выбрались на дорогу, и вдруг Уилсон увидел флаг склада. «Словно гора свалилась у нас с плеч! – восклицает Скотт. – Теперь у нас была пища на 3 1/2 дня. У всех на душе отлегло. Нужно ли говорить, что мы немедленно сделали привал и поели как следует!..»

Однако изнурение и недостаточное питание уже давали себя чувствовать, и Скотт сознается, что все работают теперь плохо. Всех больше беспокоил его Эванс, которому становилось все хуже. На ноге у него показался огромный пузырь, и пришлось задержаться, чтобы приспособить для него обувь Он был голоден так же, как и остальные, но увеличить порции было нельзя, скорее, надо было сократить их. 16 февраля Скотт высказал подозрение, что ум Эванса несколько помрачился. В самом деле, он стал совсем не похож на себя! Куда девалась его обычная самоуверенность? «Все еще может кончиться хорошо, если мы завтра, пораньше, достигнем склада, – прибавляет Скотт. – Но иметь при себе больного поневоле страшно. Не надо, впрочем, забегать вперед. Мы спим очень мало, и у меня нет охоты писать. До склада осталось не больше 10–12 миль, но погода против нас…»

Следующий день, 17 февраля, был действительно ужасным днем. Сначала Эвансу было как будто лучше, и он заявил, по обыкновению, что ему совсем хорошо. Он даже запрягся в сани на своем обычном месте, но спустя полчаса потерял как-то лыжи и должен был бросить сани. Поверхность дороги была ужасная, небо пасмурное, и выпавший снег прилипал к полозьям саней, затрудняя их движение; Эванс отстал, и пришлось остановиться, чтобы он мог догнать сани. Он попросил у Боуэрса кусок веревки, и когда Скотт стал уговаривать его поторопиться, то он даже довольно весело ответил ему. Но спустя некоторое время снова отстал. Заметив, что он остался далеко позади, Скотт сделал привал, чтобы дождаться его. Сначала никто не беспокоился. Заварили чай и позавтракали. Но Эванс не являлся, и тогда все встревожились не на шутку.

Они увидели его в большом отдалении и тотчас же побежали к нему все вчетвером на лыжах. Скотт дошел первый и немало испугался, увидев его. Эванс стоял на коленях, одежда была у него в беспорядке, руки обнаженные и обмороженные, а глаза совсем дикие. Когда стали спрашивать, что с ним случилось, то он отвечал, запинаясь, что не знает сам, но думает, что с ним был обморок. Его подняли на ноги, но через каждые два-три шага он снова падал. У него были все признаки полного изнеможения сил. Уилсон, Боуэрс и Скотт побежали назад за санями, а Оутс остался возле него. Когда они вернулись, то Эванс уже был почти без сознания. В таком виде его привезли в палатку, и днем он тихо скончался.

Скотт высказывает предположение, что он начал слабеть еще тогда, когда они подходили к полюсу. Его состояние быстро ухудшалось от страданий, причиняемых ему обмороженными пальцами, от частых падений на леднике, пока он совершенно не утратил всякую бодрость и веру в свои силы. Уилсон же думал, что во время одного из падений он получил сотрясение мозга. Ужасно было так потерять товарища, но в каком отчаянном положении находились бы они, имея на руках больного!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.