Об индюках, курах, утках и гусях, собаках, кошках, а также о лошадях
Об индюках, курах, утках и гусях, собаках, кошках, а также о лошадях
Домашние животные в нашей деревне – очень важные и полноправные жители, с ними связано множество всяких историй. Как ясно из рассказа об индюшке, они иногда оказывают существенное влияние на жизнь деревни. С индюков и начнем.
До недавних пор в нашей деревне индюков не держали. Известная индюшка и ее семья были первым экспериментом Моркунова. Оказалось, что индюки очень интересные птицы, гораздо интереснее обычных кур. Та индюшка действительно была дурой и о потомстве совершенно не заботилась. Все бремя ответственности за семью принял на себя папа-индюк, который был очень умным и заботливым и вызывал у деревенских жителей большое уважение. Он охранял, кормил и собирал в кучку своих детей, не подпуская к ним разгильдяйку-мамашу. Он установил для детей расписание, когда кормиться, когда гулять, когда спать в тенечке или на солнышке, и пунктуально его соблюдал. Пока он был жив, не пропал и не заболел ни один индюшонок.
Несчастный погиб из-за лисы. Лисы и хорьки вообще регулярно навещают моркуновский птичий двор, потому что лес подступает к нему очень близко – прямо за забором из жердочек. И однажды лиса утащила именно папу-индюка.
После этого индюшиная семья была обречена. Бестолковая индюшка совершенно не могла управлять своим семейством, индюшата разбредались по кустам, куда попало, и каждый день кого-нибудь из них съедали. Когда закончились индюшата, лисы утащили и мамашу. Так бесславно закончился эксперимент с индюками.
Что касается кур, то они гораздо более живучие, хоть и с «куриными» мозгами. Во всяком случае, в деревне постоянно живет две-три семьи кур с роскошными петухами во главе. Их тоже таскают лисы и «орлы» (так в деревне называют ястребов).
Ястребов у нас два, они регулярно сидят на больших деревьях или летают над деревней и поджидают зазевавшуюся курицу.
Однажды в курятник зимой залез хорек и успел передушить чуть ли не половину кур, пока на шум не выскочили хозяева. Выяснилось, что хорек сделал подкоп под курятник. В подкопе был установлен капкан, и на следующий день с хорьком было покончено.
С курами связана еще одна история из деревенского прошлого. Раньше в деревне на берегу стояла церковь на горке у Нининого дома и жил попик. Место на горке очень красивое, и, наверное, вид оттуда был замечательный. После революции попика арестовали и увезли. Деревенские не особо протестовали, даже наоборот, еще до того как его посадили в лодку, радостно бросились разбирать церковь на бревнышки – на курятники.
И тогда якобы поп крикнул им: «Раз так – у вас никогда в деревне куры нестись не будут!»
И проклятие исполнилось. Куры в деревне не неслись до тех пор, пока совсем не перевелись. Когда мы в семидесятые годы осваивались в деревне, ни одной курицы уже никто не держал – а чего их заводить, если известно заранее, что нестись не будут?
Ах, какие красавцы-петухи живут в нашей деревне!
Гуси-пенсионеры украшают собой пейзаж.
Однако после тридцатилетнего перерыва и появления в деревне фермы Моркуновы рискнули все-таки завести кур. Оказалось, что старинное проклятье больше не действует! Куры несутся и, несмотря на атаки лесных хищников, не вымирают, подобно индюкам, а наоборот, размножаются, и петухи будят по утрам деревню, как встарь, своим голосистым пением.
Гуси в деревне тоже есть, штук десять. Это любимцы Даши, их не разрешается забивать и есть. На язвительные вопросы работяг, для чего их тогда держать? – Даша с достоинством отвечает, что для украшения пейзажа и для того, чтобы они (гуси) вышли бы в конце жизни на заслуженную пенсию.
К этой причуде хозяйки все в конце концов привыкли и только, посмеиваясь, дразнят гусей «пенсионерами». Яиц гусиное стадо тоже почему-то не производит. Они как-то ухитряются нести их в воду озера, что ли, но только яиц никто не видит. Впрочем, в этом году одна гусыня в порядке исключения снесла и высидела два яйца, так что теперь по деревне ходят два новых потенциальных «пенсионера».
Эти гуси-пенсионеры каждую весну в сезон перелета птиц доставляют дополнительные хлопоты своим хозяевам, отправляясь в сезонную миграцию. Нет, далеко они не улетают, но в один прекрасный день начинают волноваться, хлопать крыльями, гоготать и, наконец, снявшись с места, как настоящие перелетные птицы, переплывают небольшой залив нашего озера и мигрируют под обрывистый песчаный соседний берег, где впадает в озеро речушка Рогдайка.
Там, в русле Рогдайки, они забиваются в камыши и ждут, пока появится лодка, посланная Дашей на розыски. Кто-нибудь из рабочих фермы приплывает за ними, долго отлавливает их в камышах и торжественно возвращает в деревню, в меру своего остроумия комментируя при этом бессмысленное существование гусей в качестве «пенсионеров» вообще и их склонность к сезонным миграциям в частности.
Залив между деревней и рекой Рогдайкой, который каждую весну переплывают наши гуси, отправляясь в сезонную миграцию.
Интересно, что осенью гуси почему-то в путешествие на Рогдайку не отправляются.
А вот домашних уток в деревне нет. Вместо этого каждый год прилетает к ферме одна и та же пара диких крякв, которые каждый год выводят и выкармливают птенцов под неусыпной охраной Даши. Всем деревенским охотникам известно, что стрелять в уток у этого берега нельзя категорически, и никто не рискует нарушить этот запрет, хотя на других берегах в августе на вечерней зорьке ружейная пальба слышна вовсю.
Но «наши» утки отлично знают, что они в полной безопасности, и каждый год прилетают, снова и снова. Я удивляюсь, почему их не становится больше? Ведь они каждый раз улетают с выводком птенцов. Как вид но, по какой-то причине к нам возвращается только родительская пара, а птенцы каждый раз летят в другие места.
Устье реки Рогдайки – романтическое место, заросшее камышом и кувшинками. Именно сюда плывут гуси весной. Осенью под этими березами бывает множество отличных белых грибов.
Деревенские кошки и собаки являются героями целой серии интересных историй.
Начнем с наших собственных кошек.
Я уже писала, как была найдена на острове маленькая серая кошечка по имени Котя. Она прожила у нас (вернее, у моей мамы Елены Викторовны) невероятно долго – девятнадцать лет, и под конец жизни стала невероятно мудрой. Например, она умела считать как минимум до семи. Нас тогда жило в квартире семь человек: мы с Сережей, двое наших старших детей, мои родители и мой брат. Когда вечером все приходили с работы, кошка нас пересчитывала, и если одного-двух не хватало, садилась перед входной дверью и ждала, чтобы пришли все семеро. Когда последний член семьи входил в квартиру, она тут же поднималась и шла в свое излюбленное место спать. Еще она умела по команде доставать лапкой с тумбочки специально положенный туда предмет и другими способами демонстрировала свой необычайный ум.
Кроме нее в нашем семействе долго жил белый кот булавинского происхождения, имевший несколько имен: Барсик, Снежок и другие. Он на них все равно не отзывался, а отзывался только на «кис-кис-кис».
К нам он попал так. Это был период, когда в нашей деревне не было ни одной коровы, так как деревенские старожилы поразъехались или умерли, а новая ферма еще не была организована. И чтобы добыть молоко для детей, приходилось ходить в соседнюю Арапиху – там еще была последняя корова.
Вот однажды, в конце августа, я увидела там, в Арапихе, необычайную по красоте картинку: два совершенно белых котенка играли на зеленой травке на краю ослепительно-голубого озера. Они подпрыгивали и вставали на задние лапки, чтобы поймать падавшие с березы и кружившиеся в воздухе первые желтые листочки.
Мое чувство прекрасного было так сильно задето, что я тут же попросила молочницу продать одного из котят, на что она сказала: «Бери так». И поведала мне, что это котята ее белой кошки, которую она все равно не пускает в дом за систематическое воровство продуктов прямо со стола, и что эти котята наверняка унаследовали пороки своей матери и тоже вырастут ворами, так что она их тоже в дом пускать не намерена. Вообще только рада будет, если я хоть одного заберу.
Моя дочка Аленка тогда была во втором классе и как раз должна была за лето выучить таблицу умножения. Дело продвигалось очень туго, особенно почему-то было тяжело запомнить, сколько будет шестью восемь. И вот когда я вернулась с молоком в Булавино, я сказала ей, что в следующий раз принесу для нее сюрприз, если она одолеет таблицу умножения на восемь. Действительно, когда проблемы с «шестью восемь» были позади, я снова пошла в Арапиху, захватив с собой пустую корзинку.
А это речка Рогдайка в лесу – узкий нешумный ручеек.
Вернулась я уже с котенком. Таким образом в нашем семействе появился Белый Кот.
Вором он вовсе не был, а был очень ласковым зверьком и ни разу в жизни никого из нас не царапнул, хотя часто поколачивал нашего щенка Капитана.
Когда он вырос, то превратился в первого красавца и силача в нашей деревне. Года два-три он удерживал призовое место, и все котята не только в Булавино, но и в соседнем Криново, были белыми. Это точно была заслуга именно нашего Барсика-Снежка, потому что житель нашей деревни Никанор несколько раз встречал его, идущего через лес в Криново или обратно (расстояние шесть километров, между прочим!). Это свое первенство он отстаивал в кровопролитных и очень шумных боях с другими котами, которые происходили обычно по ночам около нашего дома или в сарае наших соседей.
Сережа всегда очень нервничал, слыша шум таких сражений, и часто рвался поддержать нашего кота ружейным огнем из окна. Мне с большим трудом удавалось его убедить, что кот и сам прекрасно справится.
Кот действительно отлично справлялся несколько лет, а потом начал стареть, терять боевые качества. В деревне появился новый чемпион – здоровенный, чуть ли не с собаку размером, трехцветный кот Пушок, принадлежавший Нине и Никанору. После нескольких стычек стало ясно, что постаревший Белый Кот против Пушка не тянет. Бои были тяжелые. Однажды соседские дети меня останавливают на улице и спрашивают: «А вы знаете, что у вашего Белого зуб сломан?» – «Нет, а вы-то откуда знаете?» – «А зуб вашего кота торчит в спинном хребте нашего Пушка!» Пушок стал все ближе и ближе продвигаться на нашу территорию, Белый оборонялся изо всех сил. Последние схватки проходили уже буквально у нас под крыльцом, нахальный Пушок даже дерзал залезать на наш чердак.
Однажды ночью визг, рычание и завывание под нашими окнами достигли такой силы, что не выдержала наша дочка Аленка, которой тогда было лет двенадцать, и, схватив палку, выбежала, чтобы задать проклятому Пушку жару. Однако шум вовсе не затих, а даже усилился. К ору котов присоединились вопли Аленки. Тут уже вскочил и выбежал на улицу Сережа, и к воплям сражающихся присоединился сначала его басистый рык, а потом какие-то ужасные удары – бабах! бубух! Как будто бы с размаху кидают бревна.
Я еще некоторое время выдерживала характер и делала вид, что сплю, но поскольку шум не умолкал и даже нарастал, то в конце концов тоже встала и пошла посмотреть, что происходит. Оказывается, разъяренный Пушок в боевом азарте не только не испугался выбежавшей Аленки, но даже сменил объект своих атак. Он оставил в покое израненного Белого Кота и начал кидаться на Аленку! Она стала отбиваться палкой и пару раз здорово ему врезала. Пушок забрался под крыльцо, но продолжал время от времени оттуда выпрыгивать и на Аленку наскакивать.
Именно эту картину застал выскочивший из дома отец и совершенно озверел от мысли, что враг нападает не только на Белого Кота, но и на его ребенка! В ярости он с рычанием начал разносить по бревнышкам крыльцо – в полной темноте! – чтобы добраться до засевшего под ним Пушка. Удары «Бабах! Бубух!», которые я слышала из дома, – это действительно был грохот бревен, которые он расшвыривал, как соломинки, в разные стороны.
Когда Пушок увидел, что на сцене появился еще один враг (то есть я), он все-таки почел за лучшее удрать. Кое-как успокоив жаждавшего мести Сережу и разыскав Белого Кота, мы по остаткам крыльца взобрались в дом. Белый был сильно изранен – весь бок разорван, хвост перекушен пополам. Он долго болел, и мы даже боялись, что он подохнет. На печку и с печки его приходилось переносить на руках и так же иногда выносить на улицу на солнышко. Но к концу лета он все-таки поправился, и мы уехали в Москву.
Через две недели после нашего отъезда Пушок без видимых причин издох в бурьяне. Вся деревня по сей день уверена, что это мы его отравили. Клянусь, мы непричастны! Но никакие заверения не действуют. Еще долго к нам подходили разные деревенские жители и, укоризненно качая головами, говорили: «Что же вы Пушка отравили? Такой хороший кот был!» Нам так и не удалось оправдаться.
Белый Кот прожил еще много лет, под конец жизни стал раздражительным и капризным и умер, когда Аленка уже жила от нас отдельно и забрала его к себе.
После смерти Белого мы больше кошек не заводили. Но в деревне есть несколько – и у дачников, и на ферме, но никаких интересных историй я о них не знаю.
Для меня было новостью то, что кошки с фермы, оказывается, больше всего любят спать на спинах лошадей. Им там тепло, и сверху хорошо видно, если пробежит мышь. И лошадям это нравится – кошки приятно греют им спинку. Все деревенские, оказывается, об этой кошачьей повадке хорошо знают, это я была такая малограмотная.
Какая же деревня без собак! Собак держали всегда. У Нины и Никанора под крыльцом постоянно жили дворовые псы. Их всех звали по традиции Дозорами, и они считали своим долгом грозно облаивать каждого проходящего. Дети их даже боялись, хотя я не помню случая, чтобы какой-нибудь Дозор кого-либо укусил. Вообще-то, постоянно в Булавино жил только один очередной Дозор, но их часто (почти каждую зиму) постигала ужасная участь: зимой их съедали волки. Когда в деревне только один-два дома жилые, то волки смелеют и заходят в деревню. Как очередной Дозор ни прятался под крыльцом, его то ли выманивали, то ли вытаскивали оттуда, и однажды утром хозяева находили в снегу неподалеку от дома только голову и хвост бедной собаки.
Потом заводили новую собаку, но и она могла продержаться не больше одной-двух зим.
Сейчас собак в деревне множество. Миша Галкин, один из жителей нашей деревни, любит охоту и держит несколько настоящих охотничьих псов, свирепых и бесстрашных, натасканных залезать в норы за барсуками и лисами. Они живут в клетках, потому что если их выпустить в деревню, то от птичьего двора ничего не останется.
Моркунов тоже иногда ходит на охоту, и у них долго жила рыженькая, похожая на лису, лайка Мулька. Он с ней охотился и утверждал, что она была очень хорошая охотничья собака – легко находила след зверя, не теряла его и даже не боялась идти по медвежьему следу, чего большинство собак боится. Ее щенки считались большой ценностью среди окрестных охотников, и Даша несколько раз распродавала их по весьма высокой цене.
Мулька умерла, но один из ее рыжих щенков, самый умный, которого больше всего полюбили хозяева, живет сейчас в Булавино и носит имя Ежик.
Кроме него у Даши есть еще дворовый пес Джек (помесь овчарки с какой-то другой породой). Он крупнее и сильнее Ежика, но из них двоих главным является Ежик, потому что он гораздо умнее.
Петр Сергеич, о котором я уже упоминала, тоже два раза держал в Булавино собак – настоящих, породистых немецких овчарок. Но обе овчарки были какими-то злобными до ненормальности, так что их даже браковали на выставках за неправильное поведение. То ли он нарочно таких злобных выбирал, то ли они зверели от жизни с таким хозяином, это неизвестно.
Овчарки неоднократно набрасывались на людей и сильно их кусали. Один их этих псов покусал нашего печника, слава Богу, уже после того, как он нам печку доделал. Бедняга печник, как говорят, долго болел и все грозился вернуться в деревню и застрелить этого пса. Здоровенные овчарки долго терроризировали всю деревню, пока не появились «фермерские» псы, которые научились действовать против грозного противника сплоченной группой. Вдвоем-втроем они легко заваливали грозную овчарку на землю, держа ее за горло и за пах, и тут уже хозяевам приходилось вмешиваться в собачью драку, чтобы не было смертоубийства.
Мы тоже много лет привозили в деревню нашу овчарку (а может быть, помесь) – пса по имени Капитан. Точно мы не знаем, какой он был породы, потому что маленьким щенком он пришел к дверям нашей московской квартиры откуда-то с улицы. У нас недалеко от дома в Москве находится милицейский собачий питомник: может быть, это был бракованный щенок оттуда. Мы его пожалели и взяли к себе.
Щенок вырос в здоровенного пса довольно угрюмого нрава. Сережа его очень любил, как мне кажется, больше, чем жену и детей, и всегда брал его с собой в деревню. Перевозить через озеро его приходилось в наморднике, и при этом Сережа должен был его крепко держать, потому что иначе он норовил накинуться на лодочного рулевого.
В семье он по разу-другому укусил всех, кроме Витюхи, нашего младшего сына, с которым они вместе росли. Кусался, если не давали ему лаять на трактор (была у него такая манера), если задевали случайно его миску. Его за это наказывали, он переживал (особенно если наказывал его любимый хозяин Сережа), но потом все равно кусался. Неуравновешенный был характер у пса.
Мы его все равно очень любили, и, когда он умер в возрасте одиннадцати лет, очень горевали.
Ну и наконец, нельзя не упомянуть о лошадях нашей деревни. Предводителем нашего табуна является великолепный черный тяжеловоз Барон.
Это рабочий конь, и в иной раз ему приходится нелегко. Например, в одно из первых лет существования фермы наши неопытные фермеры сделали ошибку в расчетах и накосили слишком мало сена для корма. Ошибка усугубилась тем, что комбикорм, который закупается для коров где-то на стороне, был куплен не вовремя, и его не успели или не смогли доставить в деревню своевременно. Да еще зима в том году была нехолодная, и долго-долго на озере не устанавливался прочный лед. В результате комбикорм лежал на «той стороне», а на «этой стороне» находились голодные двенадцать коров. Проехать по льду на тракторе и привезти сразу много комбикорма было никак невозможно – трактор бы просто продавил некрепкий лед и утонул.
Барон зимой на снегу.
Единственным транспортом, который мог пройти на ту сторону за кормом для коров, была подвода, в которую был запряжен наш Барон. И вот он ходил и ходил каждый день через озеро по глубокому снегу туда и обратно с этой подводой. Однако двенадцати коровам требуется действительно много корма, и того объема, который мог перевезти своими ежедневными рейсами бедняга Барон, не хватало.
К весне несколько коров сдохли от бескормицы, а от Барона к тому времени оставались только кожа да кости. Этот печальный эпизод чуть не подорвал всю фермерскую деятельность в самом начале.
Тем не менее со временем все наладилось, появился опыт, корма стали заготавливаться вовремя и с запасом, перевозка осуществляется теперь по-другому, а Барон опять разжирел и в основном отдыхает на привольных лугах. Остальные лошади время от времени катают постояльцев гостиницы и их детей, а Барон избавлен и от этого, потому что он огромный и постояльцы его побаиваются.
Кроме Барона имеется в деревне несколько других лошадей. Одновременно с Бароном Моркунов купил кобылу Геру, да еще была наша собственная кобылка Афина, о которой я расскажу дальше. Прочие лошади – это потомство Барона и этих двух кобыл.
О кобылке Афине. Она – потомок исконно булавинской породы деревенских лошадей. В те времена, когда в деревне еще жили-поживали последние старожилы Нина и Никанор, у них была старая деревенская кляча по имени Малина, последний представитель деревенской скотины. Уже и коров они не держали, а Малина все жила. Никанор возил на ней сено, дрова, иногда ездил зимой в санях в соседнюю деревню за продуктами. Когда Нина стала уже совсем старой, он даже в собственную баню зимой возил ее на санях, чтобы старухе не пробираться по сугробам.
Барон работает – ворошит сено с Дашей.
Малина была участницей одной жутковатой истории, когда Никанор чуть не погиб. Дело было в ноябре месяце. Погода стояла довольно холодная, на разбитых осенних дорогах ледок уже начал сковывать обычные грандиозные лужи. Никанор запряг лошадь в волокушу и поехал на арапихинскую дорогу к стогу сена. Нина осталась дома. Ждет-пождет – нету Никанора. Осень, темнеет рано. Вот уж совсем стемнело. Начался дождь, воет ветер. Никанора нет и нет. «Куда пропал, – думает Нина, – до Арапихи ехать всего четыре-пять километров, а стог и вовсе на полдороге стоит. Давно должен был вернуться, а его нет».
И вот уже совсем под вечер слышит она слабый стук в дверь. Открывает – на пороге Никанор, но в каком виде! Голый, весь в грязи, на ногах не стоит, сползает по притолоке на пол. Заледенел весь, еле дышит. Втащила она его в дом, стала отогревать, мыть, одевать, влила в рот водки, потом горячего чаю.
Он немного пришел в себя и рассказал страшную историю. Он успешно доехал на своей волокуше до стога, набрал сена и повернул обратно. На дороге была огромная лужа глубиной чуть ли не по колено. Чтобы не замочить сено, он попытался объехать лужу по обочине и не удержал подводу – она опрокинулась. При опрокидывании она придавила и его и лошадь, причем лошадь еще как-то попала головой на сухое место, а Никанора вывалило в самую середину лужи, и он почувствовал, что не может выбраться, зацепился за что-то одеждой.
Положение было ужасное. По этой дороге никто и летом-то не ездит, а в ноябре, под вечер, в дождь, ясно, что никакой помощи не дождешься. Температура около нуля, одежда промокла, и остаться лежать придавленным в этой луже означает прямиком отправиться на тот свет. Утром найдут окоченевшее тело. Надо как-то выбираться самому.
Он долго по-всякому пытался отцепиться и вылезти, и в конце концов стало ясно, что единственный способ – расстегнуть одежду и выползти из-под перевернутой подводы голышом, иначе конец. Так он и сделал – и побрел-пополз по дороге в сторону своей деревни, бросив в лесу подводу и лежащую под ней лошадь.
До деревни он добрался через пару часов, совершенно закоченев по дороге.
Нина уложила его спать, а сама села и стала думать: «А как же лошадь?» Ведь там, в лесу, на дороге, осталась лежать придавленная лошадь, в положении немногим лучше, чем был ее хозяин.
И Нина встала, оделась, взяла топор и фонарик и вышла в ноябрьскую ночь под дождь и ветер, чтобы спасти свою лошадь. Было ей в это время уже за шестьдесят пять. Она добралась до места катастрофы, долго рубила сломанную подводу топором при свете фонарика, кое-как сумела ее по частям откинуть в сторону и высвободить Малину. Помогла ей встать и повела в деревню.
Вот она, та самая убийственная лужа. Но фотография сделана в сухой 2010 год, летом, после неслыханной засухи. В ноябре, после осенних дождей, лужа выглядит гораздо более грозно.
Никанор потом долго болел и всегда с ужасом вспоминал эту историю.
Итак, в деревне жила старая лошадь Малина, которая уже очень давно не жеребилась, потому что не было в деревне жеребца. И вдруг однажды, откуда-то из другой деревни (кажется, из Покровья), кто-то приехал на коне и на несколько дней задержался в Булавино.
И тут оказалось, что Малина не такая уж старая, потому что через некоторое время она вдруг принесла маленького рыжего жеребенка.
Жеребенок родился прямо у нашего забора, мои дети бегали его гладить и кормить мамашу хлебом. Как сказал Никанор, это был первый жеребенок в деревне за последние двадцать лет. Однако держать его Никанор не собирался. Его логика была исключительно практической: пока жеребенка можно будет использовать в качестве рабочей силы, должно пройти два года, и все это время его надо кормить. На какие шиши? И вообще, зачем он ему нужен, у него ведь уже есть Малина.
Возрастом Никанор в то время был очень стар, видел плохо. Нина уже умерла, и он собирался вскоре последовать за ней. Новая лошадь была ему решительно не нужна. Поэтому он собирался жеребенка в ближайшее время забить, а шкуру сдать скупщикам. Узнав об этом, детишки подняли вой, что, мол, жеребенка жалко.
Мне тоже было его жалко. И я отправилась к Никанору покупать лошадь. Никанор был очень рад такому решению проблемы и с удовольствием продал мне жеребенка за двести рублей, по цене шкуры. Ударив со мной по рукам и получив деньги, он поинтересовался, а как я собираюсь этого жеребенка содержать, когда наступит зима и я уеду в Москву?
Насчет этого у меня был некий план: Моркунов тогда уже завел свое фермерское хозяйство, и я собиралась сдать жеребенка «на постой» к нему. Я отправилась на ферму. Моркунов уже поджидал меня, сидя на крыльце.
«Что, говорят, ты лошадь купила? – встретил он меня вопросом. – А знаешь ли ты, почем нынче овес?» Выяснилось, что, по его мнению, жеребенок должен был съедать в день по три килограмма овса, не считая сена, и за этот овес мне следовало заплатить за год вперед, чтобы его можно было поставить на фермерскую конюшню. Мы с ним немного поторговались, потому что я доказывала, что три килограмма овса в день, наверное, съедает призовой жеребец, каждый день участвующий в скачках, а не маленький жеребенок.
Признаюсь, что это было с моей стороны совершенно голословное утверждение. На самом деле я не знала, сколько овса положено съедать лошади. В конце концов некий компромисс был найден, я заплатила за годовое содержание жеребенка три тысячи рублей (в пятнадцать раз дороже, чем стоил он сам), и его судьба была окончательно решена.
Из этого жеребенка и выросла лошадка Афина – невысокая, очень приветливая и милая, рыжей масти. Именно она оказалась «любимой женой» нашего Барона и каждый год приносила ему по жеребенку. Он очень ее любил, а остальные лошади не любили, кусали и били ее, когда им это удавалось.
Один раз я видела, как Барон стоял, привязанный к конюшне, а остальные лошади паслись за перелеском в поле. И вдруг Афина закричала: наверное, ее опять укусила Гера, она часто это делала. Барон рванулся так, что чуть не снес здание конюшни. Он бился и метался на привязи, рыл огромными копытами землю, пытался разбить бревенчатую стену, к которой был привязан. Одним словом, зрелище было совершенно жуткое. Он рвался к своим кобылам навести порядок и защитить свою любимую лошадку.
Афина родила нескольких жеребят, оплачивать содержание которых я на этот раз отказалась, и их продали в конноспортивные школы. Оказывается, это большая проблема для конноспортивных школ – купить здоровых жеребят. Их мало, и их всюду выискивают. За нашими жеребятами приезжала специальная машина-коневозка из Москвы.
На Афине мои дети и я сама немного поучились ездить верхом, и она довольно много поработала, катая Дашиных постояльцев гостиницы. Потом Даша уговорила меня отдать ее знакомым, в «хорошие руки», в конноспортивную школу для детей, где была нужна именно маленькая лошадь, но не пони.
Даша ездила пару раз в эту школу и говорит, что Афина до сих пор там трудится и с ней хорошо обращаются.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.