НЕ СКАЗОЧНИК. СКАЗИТЕЛЬ

НЕ СКАЗОЧНИК. СКАЗИТЕЛЬ

Бажов — по теперешним меркам — самый настоящий культовый писатель.

Нечто подобное молча подозревали и прежде, в связи с чем к нему всегда относились подобающим образом: принимали со всеми светами и тьмами — с ликом мудреца и значком депутата Верховного Совета, с уральскими корнями и уральскими тайнами, с магическим обаянием его «Малахитовой шкатулки» и полученной за нее Сталинской премией…

Его признавали официально и почитали по-человечески, в частном порядке; читали в советское время, когда мы были самой читающей страной в мире, и в криминальное постсоветское, когда стало попросту не до книг…

Люди, подолгу работающие с читателями, прекрасно знают, что никакого единообразного, правильного для всех прочтения книги нет и быть не может: каждый читает про свое. Это уж потом наши мнения — под воздействием общения и обучения — обкатываются и становятся похожими, как гальки на берегу.

Однажды я поднимала с пола за библиотечной кафедрой растрепанный том «Анны Карениной», в приступе праведного гнева брошенный туда одной милой и несчастливой женщиной: расстрелянные родители, сиротство, детдом, нищета, нелепое замужество — в благодарность за подаренное шелковое платье; эта самая благодарность, длящаяся десятилетиями; нудная работа на прокормление семьи и таимая от семьи страшная убогая мечта — пройтись по городу в настоящей дамской шляпке…

«Анну Каренину» она прочла после того, как посмотрела одноименный фильм по телевизору. В то время мечта о шляпке была уже прожита, но не забыта, и возможно, если бы не она, Анне Карениной досталось бы меньше. Но тут были и смертельная бледность, и слезы, и справедливое негодование: «Ведь все же есть, все есть, чего же еще надо?» Проблемы любви и семьи, мучившие великого писателя земли русской, не тронули ее нисколько, а любовные претензии героини, всегда нарядной и в шляпке, показались настолько непонятными, вызывающими и греховными, что трагический финал и страшный поезд, несущий смерть, были восприняты как законное возмездие, справедливое, но не достаточное.

Тут все понятно: бытие определяет сознание.

Куда интересней другое прочтение (или непрочтение), когда читатели игнорируют вещи явные, лежащие на поверхности, и вовсе не по небрежности или невежеству, но сообразуясь с какими-то тайными потребностями, более всего родственными инстинкту самосохранения.

О чем, к примеру, «Одиссея»? Можете спросить любое количество читателей самой разной квалификации — и все ответят: о странствиях Одиссея, о том, как он, по воле богов, долгое время носился по землям и водам и, наконец, после невероятных приключений — опять же с помощью богов — вернулся на родину, вожделенную Итаку, к любимой жене, которая долгие годы хранила верность странствующему супругу и отказывала многочисленным женихам, домогавшимся ее любви и царского трона, и еще о том, как Одиссей наказал наглецов.

Да что там читатели? Солидные научные исследования, энциклопедии и словари, дополнив вышеупомянутый ответ рассуждениями о мифологических источниках, тонкостях развития сюжета и ранге богов, подтвердят его (этот ответ) в целом: именно так, о странствиях и возвращении.

Обратимся к гомеровскому тексту. В «Одиссее» 24 песни, Одиссей вступает на землю Итаки в 14-й, а на то воля богов объявлена еще в 13-й, то есть в самой середине повествования. Тот факт, что «Одиссея» была разбита на 24 песни не в гомеровские, а в более поздние времена, в данном случае никакого значения не имеет: все равно возвращение Одиссея на желанный берег приходится на середину текста. Вернувшись домой, царь Итаки, безумно тосковавший по родине и семье, не бежит, однако, во дворец, а первым делом направляется к свинопасу (в тексте он назван богоравным). Далее следует подробное описание стада:

…на дворе же

Целых двенадцать просторных закут для свиней находилось;

Каждую ночь в те закуты свиней загоняли, и в каждой

Их пятьдесят, на земле неподвижно лежащих, там было

Заперто — матки одни для расплода; самцы же во внешних

Спали закутах и в меньшем числе: убивали, пируя,

Их женихи богоравные (сам свинопас принужден был

Лучших и самых откормленных им посылать ежедневно).

Триста их там шестьдесят боровов оставалось:

Их сторожили четыре собаки, как дикие звери,

Злобные…

Узнав о состоянии стада, Одиссей не покидает пастуха, но остается с ним и радуется, видя, как истово тот охраняет царских свиней.

Далее на протяжении нескольких песен Одиссей, все еще не узнанный, в чужой личине, тайно готовит испытания и коварные ловушки женихам (кстати, тоже богоравным), только истребив их всех до единого, открывается верной жене и говорит следующее:

Я же потщусь истребленное здесь женихами

Все возвратить…

То есть восстановить стадо и содержать его в прежнем количестве.

Итак: 360 свиней, 12 закутов, 4 охраняющих собаки… 360 дней, 12 месяцев, 4 времени года… Календарь. На это указывают и другие неслучайные детали:

Стад криворогих быков до двенадцати было, овечьих.

Также, и столько ж свиных, и не менее козьих, пасут их

Здесь козоводы свои и наемные; также на разных

Паствах еще здесь гуляет одиннадцать козьих особых

Стад, и особые их стерегут козоводы…

Календарь. Более сложный и древний, чем наш. В нашем — 365 дней.

Известно, что скорости и законы движения Солнца, Луны и других небесных светил различны, поэтому Солнечный, Лунный и Звездный календари несколько отличаются друг от друга. Со временем эти расхождения — по часам, минутам и секундам — накапливаются, и тогда в календари приходится вносить необходимые поправки. В данном случае Лунный календарь был подстроен к Солнечному.

По Гомеру выходит, что Одиссей защищал старый календарь, то есть прежний способ счисления времени и соответствующий ему прежний способ жить (для Гомера более значительный и гармоничный: 360 — число особое; круглое, емкое, полное смысла, кратное десяти, двенадцати, шестидесяти: у нас 10 пальцев, в году 12 месяцев, час состоит из 60 минут, минута — из 60 секунд…). Одиссей охраняет мир от разрушения и хаоса. Сам механизм времяисчисления — по движению Солнца или Луны — говорит о том, что наша жизнь — явление космическое и что колебания длины года — событие в полном смысле слова крупномасштабное, потрясение основ.

Календарная тема в «Одиссее» занимает, пожалуй, центральное место; и не случайно герои, движущие сюжет, притом действующие активно, по своей воле (Одиссей, пастухи, женихи, Пенелопа), объединены именно этой, календарной, символикой.

Одиссей сражается с женихами — отстаивает и удерживает свое время. Пастухи в отсутствие Одиссея свято выполняют его волю: содержат стада в прежних пределах. Женихи разрушают защищаемый Одиссеем порядок: посягают на царские стада, разоряют их, путают счет. Пенелопа, вечно ткущая свое свадебное покрывало и по ночам распускающая то, что сделала за день, каждодневно словно переворачивает песочные часы — удерживает время на месте до той поры, пока не вернется Одиссей… Кстати, он и его люди плыли на двенадцати кораблях.

Сегодня календарная тематика не актуальна, и Одиссей как воитель за свое времяисчисление никого не интересует.

Но он, несомненно, интересовал Гомера. И стоит думать о могуществе формы, способной хранить этот интерес и тащить его, ни для кого уже не важный, через тысячи лет.

Но законы прочтения меняются, невнятный до времени смысл появляется из темноты, как месяц-молодик, и отдельные продвинутые читатели начинают ворошить знакомые тексты в предчувствии скорого полнолуния. Нечто подобное происходит теперь с бажовскими сказами, во всяком случае, поклонники эзотерических знаний листают «Малахитовую шкатулку» как путеводитель по заповедной земле.

Два года назад в Екатеринбург приезжал молодой московский сценарист в поисках материала для мультфильма: «Хорошо бы что-нибудь простенькое, от земли, но с изюминкой», — и стал листать Бажова. Но зачитался всерьез, всерьез смутился: «Что это у вас, Толкиен, что ли?» — и от идеи мультика отказался.

Мы к Бажову привыкли, освоили, он здесь хрестоматийная, дежурная фигура, всеобщий добрый дедушка, уральский сказочник. Хотя сам он всегда говорил: СКАЗИТЕЛЬ. Принципиальная разница. Сказка, по его же собственному определению, это то, что «старухи маленьким рассказывают», она, как бы ни была умна, все равно выдумка. Сказ — историческое предание, эпос, он близок к истине и держится на фундаментальной основе. Это для Бажова как опорный столб, то есть, связано с понятиями самостояния и чести.

Есть все основания полагать, что он не написал романа об Урале (а планы такие были) именно потому, что романная форма и технология создания романа серьезно расходились с его представлениями об истине и фундаментальной основе: «Ковыряться в подлинниках не имею физической возможности, а в литературе пестрота и полемика, которой нельзя верить», «туману много», «социология заедает»… История труда и борьбы работных людей и приписных крестьян, равно как история Демидовых, — таковы были темы задуманных романов, — слишком скоро упирались в документ и факт; вещи для Бажова обязательные и уважаемые, но никак не являющиеся фундаментальной основой, зависящие от нее весьма относительно. Компромиссных решений быть не могло, это он говорил точно: «Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему».

Строгости цензуры тут ни при чем: у Бажова был идеальный слух, знал, как писать и что слушать.

«Малахитовая шкатулка» была написана в 1936 году, издана — в 1939-м, как раз к шестидесятилетию автора — было время определиться, — и сразу прижилась, пришлась по душе, поэтому стандартные фразы аннотаций (сказы о богатствах уральской земли… о жизни горнозаводских рабочих… о мастерах и мастерстве…) никому не показались недостаточными.

Между тем даже мало-мальски внимательное прочтение заставляет признать, что Павел Петрович рассказывает нам о жизни совершенно особенной, где все определяют не отношения угнетенных рабочих и самодуров-заводчиков, но отношения человека с землей, мера признания ее верховной, главной, несудимой силой, отношение к камню, к земному чреву, к горной матке. Бажова интересует только Земля, о небе он не говорит вовсе. Можно перечитывать по порядку: «Дорогое имечко», «Медной горы хозяйка», «Малахитовая шкатулка», «Синюшкин колодец»… все вплоть до сказов о Ленине. Здесь вообще сюжет достаточно любопытный: Ленин раскрывает над землей световой колокол, все выше и выше; сначала в нем мошки вьются, потом воробьи, гуси, журавли, лебеди… Но даже самые высоко летящие не по небу летят, а вверху купола. Нет неба. И в «Ермаковых лебедях» нет. Ни звезды, ни зари, ни месяца… И солнце упоминается крайне редко. К примеру, в «Двух ящерках», да и то в весьма любопытной позиции: его появление подчеркивает могущество хозяйки. Герой, находящийся под Землей, в руднике, на цепи, обессилел и упал в воду. «Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло. Холодная она — руднишная-то вода, а ему все равно — не чует. Конец пришел.

Сколько он пролежал тут — и сам не знает, только тепло ему стало. Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает… И все жарче и жарче становится. Открыл глаза — и видит себя на какой-то лесной горушечке… А это хозяйка его подняла: вот и ящерки бегают, знаки подают…»

Вот это солнце — подземное («закрылся камень, а внизу как солнышко взошло») — и светит, и греет. Правда, не всех. Танюшка (Степанова дочка, это ему Хозяйка подарила малахитовую шкатулку) достает каменья и радуется: «светло от них, как от солнышка», на себя наденет и снова радуется: греют ее камни. А Настя, мать Танюшкина, носить их не могла: тяжело, холодно, пальцы немеют, маета одна… И барыня не могла. И хитник, который залез к Танюшке в избу, как увидел ее в камнях Хозяйкиных, закричал и чуть не ослеп, будто солнцем его ударило. После этого Настасья спрятала шкатулку в голбец — в подпол, в землю — от людей подальше.

Небо как вместилище высших сил тоже не упоминается. Люди в нем просто не нуждаются: никто на небо не уповает и помощи свыше не ждет. Уповают больше на Землю, на Гору. Данила-мастер за наукой в гору идет, невеста его — за любовью — тоже в гору. В крайней беде надеются на Хозяйку: «Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы?», а после, когда полегчает, ее и благодарят: «Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка». Что касается кладов, земных богатств, то путь к ним всегда вниз, в гору, в утробу, без божьей помощи, без молитвы. И в церковь никто не ходит. К попам за помощью обращаются крайне редко, притом только плохие люди. Сочень, лакей и жадина, собрался-таки к попу, да и то после того, как усилия бабки-знахарки оказались недостаточными.

И умирают люди наособицу: без слез, без жалоб, без покаяния. Уходят в землю, в гору, в камень — сами становятся землей и горой. Один «умер как уснул. И гора за ним замкнулась»; другой «на руднике, у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, камушки зелененькие в руке зажаты». Танюшка прислонилась к малахитовой стенке и словно растаяла; приказчик-злыдень в пустую породу обратился. Митя «вышел и куда-то девался», самого его больше здесь не видели, а поделки его встречали; Андрюха тоже пропал куда-то, говорили только, что «всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел»…

Только вот в самом ли деле? Через камень уйти или по светлой подземной штольне — точно ли значит умереть?

Вообще превратиться в цветок, как Нарцисс, в корову, как Ио, в лису, в ящерицу, в дерево, в камень — это смерть или превращение? Подобные сомнения поддерживает тот факт, что сказы Бажова не трагичны, но действие, всегда происходящее в замкнутом, локальном пространстве рудничного поселка или завода, за счет постоянного тяготения этого пространства вглубь приобретает неожиданную мощность, разрешающую любые метаморфозы.

И любые предположения.

«Светло в пещере. И лежит в ней умерший человек, и сидит рядом девица неписаной красоты и не утихаючи плачет, и не старится, ждет». Так умерший ей наказал: суженого ждать: «Когда он придет, тогда зарой меня в землю и смело и весело иди к нему».

Что значит этот странный ритуал? Чего ждет девушка? Если просто жениха, суженого, то зачем при умершем человеке сидит и оплакивает его? Почему Бажов говорит «умерший» и поясняет: «умер как уснул», ни мертведом, ни покойником его не называет? Почему первого жениха, самой красавицей спасенного и выбранного, можно зарыть в землю только тогда, когда придет второй жених. К чему эта смена караулов? Чего ждет умерший человек в светлой пещере? И опять же, умерший, он мертвый или ожидающий очередного превращения?

Бажовские герои о смерти рассуждать не любят — походил человек по горам и ушел в гору — и громы небесные их не пугают. Вот в «Золотых дайках» скитники-начетчики проклинают Глафиру. Бажов повторяет их слова: «Проклята ты в житье и в потомстве твоем до седьмого колена. Не будет тебе части в небесной радости и счастья на земле» — и тут же сообщает, что «небесного Глафира не больно испугалась, а земная доля у нее опять не задалась». Но все поправилось, и Глафира нашла свое счастье — под землей, в змеиной яме, — где же еще… И в самую решающую ночь, когда судьба ее поворачивалась, видела себя во сне — под землей, на дне озера, и вместо неба земля, и змеи поверху, как веревки, понавешаны: одни ближе к земле, другие поглубже…

Как раз здесь она и встретила Перфила — своего суженого, и прожили они всю жизнь в любви и согласии: «через землю обрученные», «через землю венчанные… до гробовой доски». Тот самый случай, когда говорят: «Браки заключаются на небесах».

Сказ — форма фольклорная, народная, по всем правилам небо обязано быть. Для сравнения вспомним Б. Шергина: тоже сказы, тоже русские и тоже связаны с конкретной и любимой землей — с Русским севером, — там всюду небо и солнце: они венчают картину мироздания, они часть земной красоты, они — высший свет и душевное упование; все, как положено.

«В летнюю пору, когда солнце светит в полночь и в полдень, жить у моря светло и любо». «На ночь звезды, что свечи загорят. Большая Медведица на все небо» — это радость. А прощаясь с жизнью, человек говорит так: «Прости, красное солнышко, прости, мать сыра земля». И души праведные на небе в жемчужном тумане поют и беседуют. У Шергина красота земная без небесной невозможна: «Камни вокруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица… малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца».

У Бажова красота земная — под землей. «Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные. То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые… Стены малахитовые, с алмазом, а потолки темно-красные под чернетью, а на ем цветки медны». В подземном лесу трава разными огнями светит, «и деревья одно другого краше. В прогалы поляну видно, и на ней цветы каменные, и пчелки золотые, как искорки, над теми цветами. Такая красота, что век бы не наглядеться».

В сказах у Шергина другая земля, другая жизнь — вот и красота другая. Там «не любят жить в камне… улицы вымощены бревнами… оттого никогда не устают ноги по деревянным нашим мосточкам». А у нас живут как раз в камне, прежде здесь и дворы, и улицы были выстланы каменными плитами; оно и сегодня кое-где держится. Сам Павел Петрович про Урал говорит так: «Тело каменно, сердце пламенно», значит, суть и жар именно в горе и в камне.

И в сысертском доме Бажовых, где прошло детство Павла Петровича, двор покрыт серо-зелеными плитами сланца с частыми кристаллами красного граната, и по всей Сысерти так; а над Сысертью стоит гора из этого серо-зеленого с красными зернами камня, так что там и поныне ходят не по шелковым травам, а по каменным ребрам.

У Ершова в «Коньке-Горбунке» — в прекрасной русской сказке — люди живут «против неба на земле», а у Бажова — в уральских сказах — на камне и в камне. Без всякого неба.

Это не сказочное единение Земли и Неба, слившихся в пылком брачном союзе, это продуманная авторская позиция: ведь даже светлое будущее человечества у Бажова располагается под землей, внутри ее. Тепло, светло, птички поют, «где голый песок был, там хлеба густые да рослые. И людей появилось множество. Да все веселые. Кто будто и с работы идет, а тоже песню поет». Картина известная, прямо хрестоматийная, к примеру, в «Эдде» такая же («Заколосятся хлеба без посева, жизнь станет раем, Бальдр вернется…»), с той только разницей, что у Бажова все эти самородные хлеба и светы находятся под землей.

Интересно, что у другого уральского сказителя — Серафимы Константиновны Власовой — отношение к земле точно такое же: в ней вся сила, и ключ-камень (отмычка к человеческому счастью) тоже открывает вход в землю, вниз. Сама же Власова, по свидетельству профессора Челябинского университета А. Лазарева, верила, что под Уралом существует целая сеть связанных между собою ходов и пещер и что по ним можно дойти чуть ли не до Гималаев. Верила и в то, что отдельные хребты Уральской горной страны сложены целиком из меди, железа, угля, хрусталя и золота.

Сказы пишут и сегодня. Все они разного качества и, конечно, много уступают бажовским, но отношение к земле всюду то же самое.

И в современной уральской литературе, совершенно охладевшей к горнозаводской тематике, можно отыскать удивительные примеры. Старый Вяхи (рассказ «Старый Вяхи», автор Николай Жеребцов, Н. Тагил) умер в ночь на субботу. Это точно была смерть, Вяхи чувствовал ее проявления: слишком легко проснулся после страшной дозы отравленного спирта, попытался нащупать сигареты, но как-то сразу понял, что можно больше не курить… и пошел на шахту, потому что больше некуда. Ему «седьмым чувством в позвоночник вросла эта несветлая работа. Всю жизнь он любил это невеселое место, не замечая, как пьет из него жизненные силы каменная твердь». Вот и ходил он по шахте, вроде бы сквозь каменные стены, а «в рудничном дворе увидел карету Хозяйки, или, проще, электровоз дорожной службы».

И вот что любопытно: среди традиционных подземных персонажей (умирающий шахтер, рудничные псы, призрак невесты в подвенечном платье) встречаются совершенно новые; например, души бомжей и бедняков, чьи безымянные кости были выброшены из могил в процессе устройства богатых захоронений для «новых русских». Новые жильцы появляются только в жилом месте…

У людей, работающих в горе, в самом прямом смысле слова, своя точка зрения на мир: мы под Богом ходим, они — под землей. Поэтому бастующие шахтеры не рвутся в двери правительственных зданий, но стучат касками о землю: ждут защиты.

Эта кровная связь с землей не Бажовым придумана, просто он подтвердил реальное положение вещей.

Уральский способ жить существует, и определяет его именно отношение к земле: признание ее всеопределяющего главенства и одновременное осознание себя как бы ее частью, что делает невозможным отторжение от земли и разлучение с нею. Так, совершенно уральским было поведение хитников, всегда полагавших добычу самоцветов своим природным правом и уж никак не воровством. Наши знаменитые горщики являли собой чистейший образец уральского способа жить: на земле, в земле («На Урале все есть, а если чего нет, значит, не докопались еще»), всегда почитая ее и считаясь с ней настолько, что она сама открывала им свои богатства.

Тут есть факты поистине необыкновенные: Данила Зверев, знаменитый горщик, чудодей, настоящий колдун, знал несколько тайных мест, отмеченных богатейшими самоцветами, держал их на уме до конца жизни, хотел оставить сыновьям на жизнь и на память, но так ничего им и не сказал: пусть все останется дома, в земле.

Примеров много. Есть откровенно романические сюжеты. Мамин-Сибиряк, бесконечно любивший Урал и его столицу, уехал, однако, в Петербург с любимой женщиной. В первом же письме оттуда сообщил сестре следующее: «Об Урале и Екатеринбурге не скучаю даже нисколько: я умер для них». И через год другое письмо: «Лиза, плачь, Маруся умирает. Бог меня наказывает».

Сам Павел Петрович уехать никак не мог. И когда заходили разговоры о том, что ж он в Москву не едет — ведь зовут, только головой качал: о чем говорить.

У нас уральцами признают только тех, кто отличился в этом — уральском — отношении к земле. Ермак — наш, потому что знал эту землю, иначе не нашел бы разом путь через Камень. Татищев — наш: он нашел это место, сердце Урала, центр заводов настоящих и будущих. Даже святой Симеон Верхотурский особенно чтим за то, что пришел сюда из Центральной России, но эта земля его остановила и удержала.

Интересно, что все признанные уральцы быстро обрастают легендами. Ермак земные клады видел, лебеди ему помогали: «Поднимет лебедь правое крыло — видно, где какая руда лежит, где золото да каменья… поднимет левое — весь лес на берегу на многие версты откроется»…

Татищеву в новогоднюю ночь чудская царица явилась.

Сам Бажов давно уже фигура легендарная: существуют печатные издания, где Павел Петрович спокойно соседствует с Нострадамусом, Рерихом и атлантами…

Причины отношения к Земле самой Землей и обусловлены. В нашем случае, стало быть, тем, что Урал — богатейший край, древний металлургический район, а жители его — всегда рудокопы и добытчики камня. Были места, где руду поднимали прямо с поверхности земли, буквально брали из-под ног (знаменитое рудное поле под Оренбургом, где самородная медь держалась тысячи лет). Но в большинстве случаев руду все-таки добывали в рудниках — под землей, в горе. В тех же Каргалах древние рудники протянулись вглубь на десятки километров.

Наконец, чудь, загадочная уральская древность — все горорытцы и рудознатцы; они чуть ли не жили в горе. Добрые были и чистые, как дети. И будто бы был им положен срок: когда в здешних лесах появится белое дерево, народ должен уйти из этих мест. По преданию, чудью правила женщина — красавица и богатырша, мудрая, как сама земля. Она и увела свой народ по тайным переходам и пещерам, идущим под землей во все стороны света.

Следует вспомнить, что рассказы о пещерах, тянущихся под Уралом на тысячи километров и соединяющихся между собой, никогда не прекращались.

У нас существует целая подземная география: чудские рудники, копи, следы добычи золота и камня… Стало быть, тысячи лет мы живем в горе, роемся в ней, в каменной гуще, в рудной пыли, в темноте… У нас «идти в гору» обозначает и вверх, и вниз, вглубь, к свету и во тьму… Картина получается впечатляющая. Но для объяснения нашего феномена не достаточная. Подземные сюжеты спокойно бытуют там, где в давние времена никто ничего не добывал. Богатыри народа коми Юкся, Пукся, Чадз и Бач тоже под землю ушли. Вместе со своим народом. Сначала все хорошо было: жили привольно, спокойно и богато. А потом напали на них враги. Богатыри, сколько могли, отбивались. Но поняли, что не одолеть им врага. Тогда они вырыли огромную яму, свели туда всех людей, снесли все свои богатства, а земляной потолок столбами подперли… А когда час настал, богатыри подрубили столбы — земля на них рухнула, и все стали землей.

Другие богатыри, которые, по преданию, охраняли богатства гор, тоже в гору ушли и камнями стали. С тех пор будто бы горы перестали расти. А прежде росли.

Все это Бажов, конечно, знал. Тут литературоведы все описали, и сам Павел Петрович рассказал во всех подробностях. Родился в Сысерти, жил в Полевском. Места эти — Мраморское, Зюзелька, Косой Брод, Гумешки — родина уральского рабочего фольклора. Бажов застал его еще живым: «У нас на Урале и фольклор-то особенный — не успел отстояться…» Теперь эти места зовут бажовскими, и лучшего слова не придумать: меченые это места. Там сегодня грибники плутают, филины ухают, туманы ходят кругами, здешние люди горную матку до сих пор во сне видят. Это на рабочий фольклор списать трудно. Тут скорей он сам на старой памяти пророс.

Бажов объяснил, про что его сказы: «про старинное житье и про тайну силу». До самых недавних лет это трактовалось однозначно: старый горнозаводской Урал и «отражение поверий дореволюционных уральских рабочих». Здесь я специально воспользовалась выражением из послесловия к юбилейному — к столетию «уральского сказочника» — изданию «Малахитовой шкатулки»: знали, наверное, как нужно сказать.

Конечно, П. П. Бажов пользуется животворным источником уральского рабочего фольклора, как же иначе. Но слишком заметно, что этого источника ему мало, и он, безусловно, знал и другие, и что мощное дыхание этих других одинаково слышно и в бажовском тексте, и в напитавшем его местном уральском фольклоре.

К примеру, в преданиях и бывальщинах горнозаводского Урала — совершенно так же, как в бажовских сказах, — нет упоминаний о небе. В крайнем случае, это место, где летают огненные змеи — знаки золота. Обычные птицы живут на деревьях, то есть на земле. Знаки земного богатства (неизвестно откуда взявшиеся рыжие собаки, козлы, свиньи, девицы в шелковых блестящих белых, желтых и розовых платьях, травы, цветы, вещие старухи…), естественно, располагаются на земле. В пограничных — между землей и подземельем — пространствах живут змеи и ящерицы. И сама Горная матка, она же Медной Горы Хозяйка.

А вот картина мироздания, дошедшая к нам из каменного века: гора, она же ось, связующая три мира — верхний, средний и нижний. Верхний мир — вершина, небо; средний — жилая земля, здесь живут люди, звери и птицы; и нижний — подземный — полость горы, пещера, царство мертвых. Средний мир — т. е. наш, человеческий — связывают с верхним птицы, а с нижним, преисподним, — ящерицы, лягушки и змеи.

Стало быть, с древнейших времен Гора была Землей и Небом, Небом и подземельем, Миром богов и царством мертвых. Именно так все и нарисовано на древних глиняных горшках и на скалах-писанцах. Их только на восточном склоне Урала уцелело более семидесяти, а было гораздо больше: впрок, значит, писали, подавали весть и надеялись быть услышанными.

Бажовские корни искать следует не в рабочем уральском фольклоре, а в пространстве более обширном и отдаленном — в древних мифах, которые откровенно настаивают на том, что Урал — земля отмеченная, занимающая особое место на планете.

Такие поиски реальны и продуктивны потому, что никакого разрыва между историей и предысторией нет. Эту границу мы придумали сами, стало быть, можем запросто ее пересечь. Ее уже пересекают, но преимущественно археологи и археоастрономы, люди профессионально связанные со Временем. Теоретики литературы об этом не говорят, как раз, наверное, потому, что в глубине души готовы согласиться с нарушением границ: в конце концов, писатели творят по наитию и на слух.

Мансийский миф сообщает, что по просьбе дочери верховный бог Нум-Торум спускает на землю, тогда еще болотистую, неустойчивую и топкую, свой пояс, украшенный тяжелыми каменными пуговицами. Земля успокоилась, стала неподвижной, пояс частично опустился в болото, а пуговицы поднялись горами. На том месте, где лег пояс, теперь Уральский хребет. Это САМАЯ СЕРЕДИНА ЗЕМЛИ.

Середина Земли фигурирует и в скандинавской мифологии. И уже в популярных мифологических словарях указано, что Асгард — крепость богов — помещается на земле восточнее Дона. В самых же мифах говорится, что в той части земли «все красиво и пышно, там владения земных плодов, золото и драгоценные камни. Там находится середина Земли».

В ходе научных дискуссий о местоположении родины древних ариев Мэри Бойс, признанный авторитет в кругу современных иранистов, заявила, что ее (эту родину) следует искать в сухих степях к востоку от Волги. Этим местом оказался Южный Урал, пространство между реками Уралом и Тоболом (Страна Городов, Аркаим). И если «к востоку от Дона» в нашем случае означает то же, что «к востоку от Волги», то середина Земли из «Эдды» совпадает с серединой Земли мансийского мифа. И тогда становится понятным, почему великие немецкие романтики — а романтизм всегда слышит миф и доверяет говорящим культурам — разом заговорили о подземельях, рудах и драгоценных камнях, а Людвиг Тик ввел в литературу горную (подземную) царицу.

Мифы хантов и манси очень старые. В некоторых сотворение мира представлено в самых архаических вариантах: там бог не участвует, его еще не назвали, а землю — первоначальный кусок ила — поднимает из-под воды птица, утка.

В одном из мифов (миф о Парапарсехе) упоминается Аркаим, а это, по некоторым источникам, XXVIII век до н. э.

«Долго ехал, коротко ехал, за морем показался город. Подъехал. Смотрит. Стоит один дом. Дом величиной с город, величиной с деревню. Конь остановился…» Аркаим как раз и был единым огромным домом под общей крышей, вмещающим около 2 тыс. человек; и другого такого не было.

Наука полагает, что предки хантов и манси жили на территории, примыкающей к Уралу и Западной Сибири уже в VI–V тысячелетии до н. э. Так что упоминание об Аркаиме можно считать подтверждением контактов древних угров с древними ариями.

Открытия Синташты, Аркаима и целой Страны Городов, сделанные уральскими археологами в последние 30 лет минувшего тысячелетия, подтвердили безусловную возможность таких контактов и позволили предполагать другие, ничуть не менее вероятные: древняя история передвинулась на северо-восток, в частности на Южный Урал, в Зауралье и казахские степи и далее до Алтая.

Человек (соответствующий нашим представлениям о человеке, т. е. человек производящий и думающий) появился в эпоху голоцена, десять тысяч лет назад. В период очередного межледниковья. (Все-таки очень интересно, что литературе понадобилось подтвердить этот факт, вынести в название известного произведения, притом немецкоязычного; автора, безупречного европейца, а европейцы народ практичный.)

Тогда на Земле сохранялись определенные черты предыдущей — плейстоценовой — географии. Обширную северную часть Евразии занимал ледник, который перекрывал собой стоки великих рек в Северный Ледовитый океан, так что все эти воды двигались не на север, а на юг. Этот мощный поток располагался восточнее Уральского хребта, Зауралья и Западной Сибири. Таким образом, мы жили буквально на одном берегу с народами, населяющими Европу. Древнегреческие мифы могут помнить этот факт так же запросто, как мифы хантов и манси помнят мамонта.

Мифы живучи, и все интригующие сведения об Урале (именуемом когда-то Рифейскими горами), изложенные древнегреческим историком Геродотом (V в. до н. э.), опирались на чужие рассказы и пересказы: сам Геродот в наших краях не был. Так что упоминаемые им люди с козлиными ногами, с одним глазом или засыпающие на полгода — отчасти результат действия «глухого телефона», гудящего в пространстве и во времени, возможно, очень темном и давнем.

Для древнего цивилизованного мира мы вовсе не были незнаемой землей. Это положение уже входит в культурный и научный обиход. В клинописных архивах хранится документ со времени правления царя Энмеркера (город Урук, Шумер, III тысячелетие до н. э.): царь посылает гонца в дальнее государство Аратту (богатое золотом, серебром и цветным камнем).

Посланец выслушал своего царя.

Ночью он шел при свете звезд.

Днем он шел вместе с небесным Уту.

Он поднялся на горы.

Он спустился с гор…

Он преодолел пять хребтов, шесть хребтов, семь хребтов…

Археологический словарь (Г. Н. Матюшин, М., 1996) предполагает, что страна Аратта располагалась в Афганистане. Или на Южном Урале.

Катастрофические сюжеты уральских мифов не сравнимы со средиземноморскими или центрально-американскими. Там — конец света, всемирный потоп, сплошная смерть и погибель. Вспомним легенды о Ное или Ут-напишти, где погибли все люди, кроме предупрежденных богом праведников, или инкский миф о потопе: там самец ламы говорит пастуху: «Через пять дней здесь будет огромный океан, и весь мир будет затоплен». Пастух со своей семьей идет на гору Вилькакото. «Когда он уже находился у самой вершины горы Вилькакото, он обнаружил, что там собрались все звери: пума, лиса, гуанако, кондор — все виды животных. Едва добрался человек до вершины, как в реки начала падать вода; и так они сидели на Вилькакото, сгрудившись на крошечном пятачке на самой вершине, где не достала бы их вода». А вот хантыйский миф о потопе кончается прямо благополучно. Верховный бог Торум разгневался на людей, обещал обрушить на землю потоп. Люди стали плакать, и сын Торума пожалел их: подставил толстенное медное корыто и собрал в него воду чудовищного потопа. «А у бога Торума, небесного отца, нет больше воды в небе, которую он мог бы послать на землю. Так земля и осталась до сегодняшнего дня такой, какой была».

В свое время ухудшение климатических условий привело к тому, что некоторые народы, населяющие Урал, ушли отсюда и уже на новой — южной — родине, в Индии и Иране, записали свою прежнюю — уральскую — историю, тысячи лет хранимую в памяти и передаваемую из поколения в поколение. Конец ледниковой эпохи и выход северных рек в океан отражены в «Ригведе»: основным деянием Индры считается именно то, что он убил змея Вритру, укрепил колеблющуюся землю, успокоил качающиеся горы… поддержал небо… пустил струиться семь рек.

Он убил дракона, он просверлил отверстия для рек. Он рассек чресла гор.

В другом мифологическом источнике — «Авесте» — зафиксировано изменение климата («…десять зимних месяцев, лишь два летних, и они холодны для воды, холодны для земли, холодны для растений») и угроза потопа, но опять же не смертельного. Бог предупреждает царя Йиму и подсказывает ему, как спастись: поскольку «мир телесный грешный уничтожат зимы», выпадет много снега на горах и на равнинах, а после таяния снегов вода затопит землю, нужно спасаться в «крепких загородях». И бог подсказывает, какими должны быть эти спасительные загороди: «А ту ограду сделай длиною в бег по всем четырем сторонам. Туда снеси семена животных, скота, людей, псов, птиц и огней красных пылающих. И ту ограду сделай длиной в бег по всем четырем сторонам загоном для скота.

Туда проведи воду… там построй улицы. Там построй жилища, дом и столб, ров и стену и окружи их валом.

Туда снеси семена всех мужей и жен, которые на этой земле величайшие… семена растений, которые на этой земле высочайшие и благовоннейшие…»

То есть бог советует построить город, в котором можно переждать потоп: не уплывать неведомо куда, а переждать на месте. Город этот опять же похож на Аркаим: те же размеры, архитектура (улицы, ров, вал), количество людей (около 2000 и в мифе, и по подсчетам археологов).

Значит, наша катастрофическая ситуация привела не к полной гибели, а к ужесточению климата — к похолоданию. Разное географическое положение — разные события. По сравнению с небесами, сиявшими, например, над Центральной Америкой, наше небо спокойно: на нем нет, знаков беды. Согласно мифам, здешние звездные войны малокровны. Вот «Сюнькан-икиган» (Сюньк — солнце, ики — месяц): обиделся старик на сноху, та ему шубу сшила из волка, зайца и горностая, а звери разбежались — и говорит: «Пойду на твоего отца войной». Собрал воинов. А сноха крючком подцепила солнце с месяцем и спрятала в сундук. Старику стало темно идти войной. Стал он просить сноху отпустить солнце: поесть и попить надо. Та говорит: «Ты же хотел на отца моего войной идти». — «Не буду воевать». Сноха отпустила солнце и месяц, и старик успокоился.

В ожидании очередного конца света (последние 10–15 лет) появилось огромное количество материалов разного достоинства, объясняющего древние пророчества, предсказания и расчеты. Возможность мирового катаклизма не отвергалась совершенно, но предлагались варианты, сулящие погибель некоторым районам Земли — части Европы, Японии, Калифорнии и т. д. Предлагались даже схемы и карты, где обозначены были регионы, предназначенные разрушению и затоплению. Интересно, что Урал во всех вариантах оставался невредимым.

И опять же можно объявить антинаучными рассуждения о том, что на Урале находится животворный источник с эликсиром жизни, или чакра третьего глаза планеты (это если учесть, что планета наша живая, что Сибирь представляет собой левое полушарие ее мозга, а Европа — правое, а Уральский хребет — центральное отделение головного мозга).

Но нельзя не заметить, что все эти рассуждения связаны с чисто уральскими реалиями, с нашим географическим положением, с нашей геологией — самоцветами, золотом, платиной, малахитом, хрусталем, — и с уральскими легендами о хрустальных хребтах, тянущихся под землей под каменным хребтом, о малахитовых палатах и подземных пещерах… И нельзя не учесть, что находки археологов, — а это уже научные факты, — убедительно поддерживают легенды.

Получается, что именно МЕСТО — горы, гранит, хрусталь — и исходящая от них высокая энергия хранят нас. И хранили. И не зря древние легенды говорят об этой земле как о земле избранной — устойчивой и несмертной. Тут обычно вспоминают Н. К. Рериха: «Кто может понять — переезжайте на Урал, в Сибирь, на Алтай!» И еще Бажова с его тайной силой.

Тайная сила в рабочий фольклор никак не вмещается: ранг не тот. Что касается девиц в блестящих платьях, болотных туманов или заговоренных кладов, то их происхождение понятно — они связаны с земным богатством; разговоры о золоте появились вместе с золотом. Первое видение мужика в желтой блестящей рубахе связывают с первооткрывателем уральского золота Ерофеем Марковым.

Но горная хозяйка — совсем иное дело. Ни лица постоянного, ни имени, ни срока; кем хочет, тем и обернется, где хочет, появится; и человек, и камень, и земля, и нечистая сила, неисчислимые богатства, беспредельная мощь: «Худому с ней встретиться — горе, и доброму — радости мало». Живет под землей, в горе, в царстве мертвых, попасть туда трудно, а уйти еще трудней: даже если и выйдешь, долго не поживется.

Ни в русском фольклоре, ни в башкирском, ни в ханты-мансийском подобных фигур нет. Мансийская Калташ-Эква («нижнего мира мать, земная мать» и даже «вершины горы Сакв горная женщина») на малахитницу ничуть не похожа: была женой верховного бога Нум-Торума, родила сына и считалась прародительницей людей и покровительницей рожениц; в районах наиболее подверженных влиянию христианства Калташ воспринималась как божья матерь. И хотя Калташ некоторое время действительно была в горе, хозяйкой Горы и Камня она никогда не была. Но если вспомнить, что Урал был прародиной древних народов, оставленной землей отцов и богов, потерянным адом и раем, то можно понять, откуда взялось специфическое отношение к земле и подземному царству и на кого похожа наша Хозяйка. Можно понять, почему в ее палатах где-нибудь под Гумешками или Зюзелькой порядки те же, что в древнегреческом Аиде: «наверх больше ходу нет», а если чудом и уходит кто, то в спину ему, как тому Орфею, говорят так: «Иди не оглядывайся. Худо будет».

Сама красота и неисчерпаемость уральских недр (руды, золото, драгоценные камни) совершенно естественно увязываются с идеей Великого Подземелья — узилища свергнутых богов и места успокоения предков, когда-то населявших эту землю, впоследствии оставленную. Поэтому уход из горы — к живым людям — каждый раз уход из земли и от земли — от прародины и золотого века.

Тайная сила — это не только Хозяйка, она многолика, необъятна и непостижима. Просто красавица в каменной пещере и в малахитовом платье вернее потрясает воображение: зримая и невероятная, здешняя и нездешняя.

Хозяйка — вовсе не спасительница и не заступница. Нет никаких оснований ее классово ориентировать и представлять поборницей социальной справедливости. Разумней предполагать, что она знает закон общения человека с землей и карает за нарушение этого закона. Барин наказан не за то, что барин, а за то, что жаден и глуп; приказчик — за то, что бесчеловечен и жесток. Сочень и Кузька-Двеорылко (кстати, оба рабочие) на чужой клад позарились. Андрюхе она помогла, но совсем не потому, что он рассчитался с хозяином откровенно революционным образом (заморозил все печи на заводе), — она явилась после этого, когда социальный конфликт был уже исчерпан, так что Андрюхин бунт можно расценивать как очередное испытание на прочность: Хозяйка любит над людьми мудровать.

Степана она испытывает еще изобретательней: заставляет выбирать между земной женщиной и земной жизнью и царицей подземного царства.

Хозяйка не заступается за обиженных, но отмечает избранников — своих: талантливых, бескорыстных, чистых сердцем и… способных вынести знакомство с тайной силой.

Умение умирать непременно входит в этот кодекс чести: Хозяйка оплакивает Степана («у высокого камня лежит, словно улыбается») и брезгливо («Хозяйка даже плюнула») обрывает Северьяна, жестокосердного приказчика, на коленях вымаливающего себе пощаду: «Погань, пустая порода! И умереть не умеешь. Смотреть на тебя — с души воротит». Ее люди умирают спокойно.

Обычно все они уже отмечены судьбой: сиротством и одиночеством. Одиноки Андрюха и Степан, Илья — бобыль, «сам большой, сам маленький»; Данилка-Недокормыш — сирота круглая, Танюшка хоть и не совсем сирота, а людей сторонится: «подружек у ней нет, на парней глядеть не хочет… Разве это девка? — Статуй каменный». Это понятно: одиночество — главнейшее условие для сохранения тайны.

Все причастные тайной силе, даже видевшие однажды ее проявление — Таютка, дед Кокованя, Даренка — все одиночки. Люди, более основательно знакомые с тайной силой, и безродные, и нездешние: Соликамский парень — чужой, пришлый, «в лесу жил, с колдунами знался»; Чертознай — чудной старик, никто не знает, чем живет и занимается.

Интересно, что знакомство с тайной силой счастья никому не приносит, более того, эти люди подолгу на земле не живут: умирают или куда-то деваются. Бажов говорит об этом спокойно, как бы походя: «невеселый стал», «здоровьем хезнул», «долго не пожилось»; такая, значит, судьба, такие люди… Интересно и другое, что они в свою очередь причащают тайне других (Жабрей — Дениску, Чертознай — двух мальчишек-старателей), но всякий раз выбирают, сообразуясь с определенным нравственным кодексом: чтобы работящий был, не жадный, не злой, не завистливый, чтоб на чужое не зарился, тайну берег… Этот кодекс известен по старым легендам о каменных богатырях, и его же во все времена чтили уральские горщики. У них, конечно, были еще и свои — производственные — секреты, но все держалось на главной «тайности» (тайное слово, тайное место, тайный ритуал), открыть которую могли только избранному. В противном случае «тайность» не работала: не терпела огласки. Так обеспечивалась преемственность: из надежных рук в надежные руки.

Все это, безусловно, относится и к мастерству. Есть у Бажова мастера в хрестоматийном, словарном значении этого слова (большое умение, искусство в какой-либо области, отличное владение ремеслом): «Живинка в деле», «Чугунная бабушка», «Иванко-Крылатко» — это как раз о таких мастерах, о том, сколько опыта, терпения, ума и души нужно вложить в свой труд, чтобы стать настоящим мастером и умельцем.

Но у Бажова есть и другие мастера, искусство которых держится на тайной силе: они — избранники, им помогает сама хозяйка. Она передала мастерство Танюшке, помогла Мите: «рука с кольцом и в зарукавье» нужный камень прямо на станок положила; Данила вообще в горе жил, учился у горных мастеров.

Кто такие горные мастера, Бажов не объясняет: тайна должна оставаться тайной. Но невозможно не заметить, как похожи они, сокрытые в горе, на мудрецов и хранителей духа, укрытых где-нибудь на Алтае или в Гималаях и поныне вызывающих интерес и доверие. Тот же Н. К. Рерих верил в них и надеялся найти; но в этом плане его экспедиции не принесли желаемого результата.