II. РЕШИТЕЛЬНОСТЬ

II. РЕШИТЕЛЬНОСТЬ

Занимался июльский рассвет сорок четвертого. В лесу перед Западным Бугом он вступал в свои права медленно, вроде бы нехотя. Сначала из темноты появились верхушки могучих сосен, затем обрисовались зубчатые грядки островерхих елей, ушла тьма из чащи прибрежных кустарников, засверкала роса на касках гвардейцев, поредел синеватый туман над рекой.

— Скоро двинем, — выдохнул лейтенант Леонид Ладыженко, толкнув соседа локтем в бок. Он устал лежать неподвижно, и короткая июльская ночь, как видно, показалась ему нескончаемо длинной. Этот комсорг 220-го гвардейского полка, смуглый сибиряк с Енисея, непоседа, в атаку ходит непременно с ракетницей за поясом — обозначать себя: «Вот я где — не отставайте!» Сейчас ему не терпелось проверить, последуют ли за ним гвардейцы так же, как бывало в дни изгнания гитлеровских захватчиков с родной земли. Ведь за Бугом — Польша…

Утреннюю тишину распорол залп «катюш». Загремели батареи ствольной артиллерии, и будто сдвинулась корка прибрежной земли ближе к руслу реки. Комсорга словно ветром сдуло. Высокий, подвижный и гибкий, он устремился в роту автоматчиков, как было условлено заранее, — форсировать Буг на участке разведанного брода. Прошло не более двадцати минут, и на той стороне реки затрещали очереди наших автоматов. Там же взвилась зеленая ракета — сигнал комсорга: «Вперед, плацдарм захвачен!»

И весь полк, кто вброд, кто вплавь, кто на плотах, не чувствуя ни вязкости грунта, ни прохлады воды, пересек Западный Буг — границу Советского Союза с Польшей.

Вот уже остался позади справа польский населенный пункт Гнищув. Это случилось в седьмом часу утра 20 июля 1944 года. А к десяти часам уже два корпуса 8-й гвардейской армии — той самой, чьи части сдержали бешеный натиск врага на улицах Сталинграда, затем сражались в Донбассе, штурмовали Запорожье, брали Одессу и Ковель, — овладели плацдармом на западном берегу Буга на фронте протяженностью до пятнадцати километров.

Впереди Люблин, Люблинская возвышенность. Там наверняка мощные узлы обороны противника, прикрывающие подступы к Висле, к центру Польши. Надо бы остановиться, осмотреться, еще раз побеседовать с личным составом рот и батальонов о том, что волновало политработников, — не ронять чести советского воина в соседней стране.

Следует подчеркнуть, что гуманизм советского воина проявился в первую очередь в его беззаветной и беспощадной борьбе против гитлеровских захватчиков. В борьбе тяжелой, изнурительной. Сохранятся ли в душах людей те силы, которые помогали им находить дерзкие решения, бросаться в огненную круговерть, рисковать собою ради изгнания ненавистных захватчиков с родной земли? Ведь эта цель достигнута, пусть дорогой ценой, но достигнута! Надо ждать, люди осмотрятся и, пораздумав, спросят: в чем смысл наших усилий? Теперь впереди земли соседей, и борьба за их освобождение от фашистов потребует новых, и притом немалых, жертв… Но нельзя, нельзя оставлять врагу надежду задержаться в Польше и спастись от полного разгрома. Прочь усталость, прочь сомнения… Вперед, вперед!

Темп движения к Люблину все нарастает. А там, где обозначаются очаги сопротивления, без промедления вступают в дело орудия, минометы, танки…

Еще на восточном берегу Западного Буга политработники и командиры внушали личному составу рот и батальонов: быть учтивыми в отношении населения освобождаемых сел и городов Польши, не нарушать установившихся в них порядков. Особо обговаривали условия обращения с пленными солдатами и офицерами: «Мы побеждаем противника не безрассудной жестокостью, а умением воевать».

— Понятно, лежачих не бьют. Даже фашистов, — отвечали на это гвардейцы. — Хоть и трудно, но так будет.

Тогда же была замечена резкая перемена в поведении гитлеровских солдат на поле боя. При отступлении они, почуяв прицельный огонь наших пулеметов в спины, падали без малейших признаков жизни. Но по опыту многих боев мы знали: так не бывает. Мгновенная смерть всего организма — редкое исключение. Даже прошитый прицельным выстрелом в голову человек сразу не падает, а продолжает какие-то доли секунды бежать или валится навзничь, вскидывая руки, корчась. Лишь в кино падают на поле боя замертво. Значит, солдатам Гитлера приспела пора играть в мертвецов, чтобы остаться живыми.

За Бугом гвардейцы захватили более сотни фашистских солдат и доставили их на пункт сбора пленных. Там их кормили из общей полковой кухни, делились с ними куревом. Коли сдался в плен, смотри и запоминай, какие мы отходчивые, как умеем укрощать в себе зло и чувство мести…

Казалось, можно не возвращаться к этому разговору.

Но вот группа разведчиков полка вернулась из одной деревни без «языка».

— В чем дело, почему не выполнили задачу?

Молчат разведчики.

— Где «язык»?

— Без «языка» здесь обойдемся, — обмолвился один из разведчиков. — Надо отводить полк в сторону от этого ада, иначе ни одного пленного до конца войны никто не будет брать.

Ад располагался недалеко от Люблина. Это был Майданек. Огромный массив болотистой земли, обнесенный колючей проволокой в три ряда. Над ними — сторожевые вышки с пулеметами. Лагерь смерти, где были истреблены — нам стало известно об этом тогда же от местных жителей — сотни тысяч мужчин, женщин, детей. Гитлеровцы ежедневно пригоняли сюда тысячные толпы людей, и никто из них не возвращался. Будто бездонное болото поглощало их бесследно… Бетонированные дорожки горбились между бараками — блоками с окнами за решетками. Над отдельными постройками маячили трубы. Под ними, в полуподземных сооружениях, укрывались печи, много печей… Здесь же грудились склады, заполненные тюками и матами из женских волос. Невдалеке теснились три детских блока. Возраст детей было трудно установить — все лежали неподвижно, но еще дышали. Ни один не мог подать голос. Молчаливые жертвы голода. Сыро, душно, смрадно.

— Детей стали выносить на воздух, — докладывал командир роты разведки. — На моих руках двое. Выношу их из блока и тут же замечаю — моя гимнастерка стала серой. Ординарец схватил метелку и принялся сметать… нет, не пыль, а — будь прокляты фашисты! — вшей.

Кто знает, быть может, гитлеровские изверги откармливали этих насекомых на детских телах, чтобы потом использовать для каких-нибудь экспериментов против живых и здоровых людей. И как тут можно было погасить в себе то жгучее чувство, которое заставляет вспомнить, что у тебя есть автомат, гранаты, пистолет! Однако ни один надзиратель и «истопник», ни один «парикмахер» и «попечитель» детского блока не попались на глаза. Все они, почуяв приближение гвардейцев Сталинграда, успели удрать в направлении Люблина.

Командир дивизии генерал Леонид Иванович Вагин, выслушав короткий доклад разведчиков о том, что довелось им увидеть в Майданеке, принял непривычное, но единственно верное решение:

— Запрещаю, категорически запрещаю всему личному составу дивизии останавливаться здесь хотя бы на пять минут… Ведите роты и батальоны без остановки на Люблин, на Люблин!..

Вагин командовал дивизией не первый год, он понимал всю сложность политической работы с личным составом на этом этапе, и его приказ был выполнен четко и беспрекословно: все полки дивизии, обойдя Майданек стороной, ринулись на Люблин.

И сегодня трудно представить себе, что произошло бы, если бы гвардейцы полка побывали в детских блоках, где глаза буквально искали фашиста, чтобы разрядить в него автомат. Кто бы стал слушать увещевания, если от гнева содрогалось сердце и в груди все кипело. Особенно трудно было бы говорить с теми, у кого родные погибли от рук гитлеровских палачей. Таких в полку были сотни. Могло действительно так случиться, что никто не стал бы брать немецких солдат в плен… Верное, очень верное решение принял командир дивизии…

На подступах к Люблину, перед железнодорожным переездом, наши танкисты раздавили противотанковую батарею противника. Уцелевшие фашисты вместе со своим командиром подняли руки. Сюда подоспели наши ручные пулеметчики во главе с гвардии старшим сержантом Юхимом Ременюком. Танкисты поручили ему сопровождать пленного офицера в штаб полка.

Гитлеровский офицер брел понуро и не мог понять, почему сержант дышит ему в затылок так горячо, прерывисто и часто спотыкается: больной, что ли, или очень устал?

Нет, Юхим был здоров и не устал. Ему просто трудно было одолеть в себе протест против приказания — «доставить офицера в целости и сохранности». В руках был пулемет, и палец на спусковом крючке… Стиснув зубы до боли в скулах, гвардеец не мог разогнуть палец…

Бывало, еще в дни боев в Сталинграде Юхим говорил друзьям:

— Вот выстоим, потом пойдем вперед на запад, на Украину. Там, перед Барвенковом, мое село Вишневая Долина. Там у меня жинка Яринка, дочка Оксана, старики — отец и мать. Хорошо у нас — пасека, сады, кругом привольно.

В сентябре сорок третьего гвардейские полки устремились на Барвенково. Юхим первым ворвался в свое село — и к родному двору. А его нет, двора-то, хаты тоже — одни развалины. Сад сожжен. Лишь одна старая яблоня стоит… На ней гитлеровцы повесили отца, тут же мать убили… Жену и дочь, как сказала соседка, которая спряталась в погребе, фашисты угнали на запад.

С того дня друзья ни разу не видели на лице Юхима Ременюка улыбки. Даже при вручении ему ордена Красной Звезды, медали «За отвагу» он оставался молчалив. Окаменело его сердце. И вот перед его глазами затылок гитлеровского офицера. Если не этот, то подобный ему приказывал палить село, вешать отца, небось из личного пистолета всадил две пули в голову матери… Горячий жгут перехватил горло, кровь запульсировала в ушах. До штаба осталось не более двухсот шагов. И тут у самого уха послышалось шумное дыхание. Это комсорг полка лейтенант Ладыженко зашагал рядом.

— Молодец, Юхим, молодец! Ты сильный человек, сильный. А сильные всегда умеют сдерживать свой гнев…

Юхим по-своему истолковал смысл слов и еще пуще нахмурил брови, не теряя линию зрения от надульника пулемета до затылка пленного. Сию же секунду эту линию зрения заслонил своим плечом комсорг.

«Вот чудак, собой рискует, — про себя отметил Юхим. — А зачем? Сам же сказал, сильные умеют сдерживать гнев. Всегда так было…»

Пленного допрашивал командир полка Михаил Степанович Шейкин, которому было приказано обезвредить опорные пункты обороны противника на юго-восточных окраинах Люблина. Пленный дал нужные сведения. Юхиму Ременюку объявили благодарность.

— Что касается твоей жинки Яринки и дочки Оксаны, — сказал командир полка, — если они живы, то вместе с тобой будем искать их до самого Берлина.

Тогда еще не было известно, что жена и дочь Юхима погибли в Майданеке.

Вечером 24 июля Москва салютовала участникам освобождения Люблина. Наша 79-я гвардейская дивизия стала именоваться Люблинской. В тот же вечер на улицах города состоялась манифестация. Десятки тысяч горожан восторженно встречали гвардейцев. Кто-то из люблинских умельцев успел сфотографировать Юхима Ременюка и выставить его портрет метровой величины перед входом в магазин: угрюмый гвардеец с ручным пулеметом и целой охапкой цветов на груди. Люди улыбались ему, они видели и чувствовали, что он, как и другие советские воины, принес на польскую землю освобождение от фашизма.

Преодолев гряды Люблинской возвышенности, наши полки покатились по отлогим склонам на северо-запад. Населенные пункты обходили стороной, привалы и ночлеги устраивали в лесах и кустистых лощинах. Перед нами стояла задача — выйти к Висле стремительно и тихо, не привлекая к себе внимания.

Слева заголубели протоки и заводи широкой и многоводной Вислы. Издали вода в реке напоминала днем лавину злого на войне металла — свинца, а в сумерках и ночью — черноту неизмеримо глубоких провалов. И вся река в ночную пору походила на гигантскую трещину. Будто здесь земля европейского материка начала раскалываться на две части, чтобы остановить нас. Ширина трещины все увеличивалась и увеличивалась — полки шли вдоль восточного прибрежья Вислы, вниз по течению. И не здесь ли, думалось в те часы, случится заминка? Любая, самая горячая натура остановится и остынет перед такой водной преградой. Неизвестная опасность всегда страшна…

Более полутора суток — две ночи и день — командиры рот и батальонов украдкой поглядывали на Вислу, стараясь хоть что-то увидеть на той стороне реки.

На коротком привале командир полка созвал командиров и политработников выяснить настроение людей.

— Настроение боевое, гвардейское, сейчас покормим, будет еще выше, — ответил командир первого батальона, умевший скрывать свое волнение.

Командиру полка понравился такой ответ, и он сдобрил начало разговора шуткой:

— Сытость в сон клонит.

Над головами защебетала какая-то птаха.

— Не волнуйся, скоро уйдем, — предупредил ее командир полка, продолжая выслушивать доклады. Дошла очередь до ротных. Все бодрятся, но в голосе каждого улавливается тревога. Замполиты батальонов и парторги рот говорили в том же ключе. Иного и не следовало ждать, если командир и замполит сработались.

Командир и парторг полка направились в шестую роту. Ее командир лейтенант Владимир Бурба, красивый, стройный офицер, родом из Радомышля Житомирской области, провел их к ротному пункту питания, где под ветками поваленного дерева были спрятаны термосы. Открытые, они курились ароматом наваристого супа и гречневой каши с мясом. Возле них крутился с черпаком солдат, ординарец командира роты рядовой Петр Хлюстин. Старшина роты поставил его на раздачу супа и каши, и он зовет, зовет всех почему-то жалобным голосом:

— Суп, каша… Не проходите мимо… Каша с добавкой.

— Каша при ранении в брюхо хуже свинца и взрывчатки, — отвечает ему бывалый гвардеец и проходит к раздатчику чая. Там целая очередь.

Где, когда и каким образом будем форсировать Вислу, еще не знает даже командир дивизии, а рядовые и сержанты уже готовят себя к броску на реку и к суровым схваткам на той ее стороне. Каждый знает: в бою никто не застрахован от осколков и пуль, особенно в живот, поэтому налегают только на чай с сухариками.

Под деревьями возле вещевых мешков и коробок с пулеметными лентами лежат связки сухого хвороста, жерди, тесинки, плоские трофейные канистры, многие где-то раздобыли надувные подушки, автомобильные камеры, кое-где уже пузырятся набитые сухой травой мешки из солдатских плащ-палаток — в общем, подобрано все, что поможет держаться на воде и переправлять через реку оружие, гранаты, патроны.

— Похоже, вы решили опередить приказ командования?

— Внезапность — мать успеха в бою, — послышался ответ.

— Стратеги, — заметил парторг ради продолжения разговора.

— Не стратеги, но понятие имеем. Форсировать Вислу мы должны где-то здесь. Почему?.. Что мы, безголовые? Перемахнем Вислу и во фланг гитлеровцам, скопившимся под Варшавой, удар спроворим. Такой, с потягом вдоль хребта. Варшаву надо поскорее вызволить, и поляки крепче поймут, зачем мы сюда пришли.

— Значит, куда же девать суп и кашу? — вмешался в разговор ординарец командира роты.

— Рыбам, Петя, рыбам на подкормку. Ведь ты у нас тоже политик. В Висле много жадных щук. Их тоже надо задабривать, — ответил ему ротный.

И стало ясно: нет, не иссяк запас наступательной энергии гвардейцев Сталинграда и здесь, в Польше, перед широкой и многоводной Вислой.

Ночь на 1 августа выдалась теплая, безветренная. Душная темнота, как под пологом из плотной серой ткани, была глухой и вязкой. Над водой стлался белесыми холстами туман. И в этой слоистой темноте растворились три лодки с разведчиками. Ни всплеска волн, ни скрипа уключин. Вонзились они в темноту с автоматами, гранатами и рацией. Появились на том берегу Вислы незримыми привидениями. Гитлеровцы не успели открыть по ним огонь из двух пулеметов, нацеленных на подступы к берегу. Пробираясь вдоль траншеи, разведчики захватили дзот и включили рацию:

— Продвигаемся на Малый Магнуш, ждем подкрепления!..

Вслед за ними через Вислу переправился стрелковый батальон, которым командовал Ефим Цитовский. Гвардейцы батальона завязали бой за деревню Малый Магнуш, отвлекли на себя внимание противника и тем облегчили высадку на западный берег других подразделений дивизии. За тот подвиг комбату Ефиму Григорьевичу Цитовскому присвоили звание Героя Советского Союза.

К рассвету 1 августа полки первого эшелона 8-й гвардейской армии форсировали Вислу в основном на подручных средствах и зацепились за противоположный берег, овладев тремя мизерными плацдармами.

220-й полк устремился в обход деревни Малый Магнуш справа, но, встретив сильный огонь слева, остановился. К полудню соседний полк вышиб гитлеровцев из деревни. В результате боев 1 августа малые плацдармы объединились в один общий — до десяти километров по фронту и до пяти в глубину. Образовался Магнушевский плацдарм.

2 и 3 августа сюда переместились командные пункты дивизий и корпусов. Развернулись бои по расширению плацдарма, который, по замыслу нашего командования, превращался в могучий трамплин крупных сил фронта для рассекающего удара через всю Польшу по кратчайшей прямой на Берлин. Гитлеровские генералы бросили сюда в первую очередь большие силы авиации. И будто опрокинулось небо, вывалив на плацдарм тысячи бомб. Потускнело солнце. В наших глазах оно стало похоже на желтую дыру в потолке дома без стен.

И над Вислой закружили «юнкерсы», «фокке-вульфы», «мессершмитты». Переправа орудий, танков и других средств усиления в дневное время была приостановлена. Тем временем перед стрелковыми батальонами, завоевавшими плацдарм, появились немецкие танки и самоходные орудия. Двое суток защитники плацдарма отбивали их атаки гранатами, бронебойками и стрелковым оружием, но не отступили. Сражались, как в Сталинграде.

В ночь на 6 августа вдоль реки Радомки к плацдарму справа подкрались тяжелые танки дивизии «Герман Геринг». Они обозначили себя скоплением против 79-й гвардейской дивизии, той самой, чьи полки и батальоны отстояли ключевую позицию обороны Сталинграда — Мамаев курган. Здесь им выпало оборонять фланг плацдарма. Гвардейцы и на польской земле остались верны себе. В траншеях и окопах появились плакаты и листовки: «Бей танки толстопузого Германа Геринга!» И началось… Началось испытание моральной крепости наших воинов в борьбе с бронированными крепостями гитлеровского вермахта на территории Польши.

Шестая рота лейтенанта Владимира Бурбы окопалась на косогорном участке ржаного поля. Спелая рожь, которую не успели скосить, сливалась по цвету с гимнастерками и пилотками гвардейцев. Восемь «тигров» приближались к полю. Экипажи танков, вероятно, считали, что не встретят здесь сопротивления, вроде нащупали брешь в обороне плацдарма, через которую можно прорваться к берегу Вислы. Можно раздавить причалы, подсечь плацдарм под самый корень и затем приступить к истреблению закрепившихся на нем частей.

— Не бывать этому! Да и спелую рожь не дадим погубить! — решил лейтенант Бурба.

А танки, вот они, уже на расстоянии броска гранаты. Пули бронебоек высекают лишь искры из брони «тигров». Из окопов полетели гранаты, связки гранат, но головной танк уже наползал на ротный пункт боепитания, где находился лейтенант вместе со своим ординарцем Петром Хлюстиным. Схватив две связки гранат, Бурба бросился под танк. Вслед за ним, по примеру командира, против второго танка поднялся Петр Хлюстин — небольшого роста восемнадцатилетний паренек, сын смоленской крестьянки. Поднялся и сразу же вырос в грозного великана. В руках две связки гранат. Из башни «тигра» застрочил пулемет, но паренек увернулся, оказался в «мертвом» пространстве, и связки гранат вместе с ним взорвались под гусеницами танка…

Два «тигра» замерли перед ржаным полем, остальные повернули обратно.

Об этом подвиге тогда же стало известно Маршалу Советского Союза Г. К. Жукову. Солдаты с плацдарма, живые очевидцы борьбы с танками дивизии «Герман Геринг», рассказывая о подвиге лейтенанта Владимира Бурбы и его ординарца Петра Хлюстина, не могли сдержать слезы.

«Да и я, — сознается полководец в своих воспоминаниях о том периоде войны, — не мог слушать их без волнения и чувства горечи от того, что гибнут такие смелые, преданные Родине люди».

Указом Президиума Верховного Совета СССР гвардии лейтенанту Владимиру Трофимовичу Бурбе и рядовому Петру Андреевичу Хлюстину было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Они несли в себе верность Родине, интернациональному долгу и готовность пожертвовать своей жизнью во имя изгнания гитлеровских захватчиков с польской земли. И сколько было таких! Тысячи, десятки тысяч — все, кому довелось выстоять на Магнушевском плацдарме.

Бешеные атаки пехоты и танков противника на позиции гвардейских частей, форсировавших Вислу, повторялись в течение нескольких дней с нарастающей силой, однако оставлять плацдарм никто не собирался. Стояли насмерть, как на улицах Сталинграда.

Там же, на польской земле, командир батареи 1229-го артполка капитан Николай Васильевич Калуцкий принял редкое в артиллерийской практике решение: вызвал огонь на себя.

Находясь на плацдарме в траншее стрелкового подразделения, он управлял огнем гаубиц, расположенных в дубраве перед Вислой. С утра до полудня пудовые снаряды не позволяли вражеским танкам сломить оборону крохотного плацдарма. Было отбито семь атак. Началась восьмая. Танки и самоходки размяли траншеи и окопы, прервали телефонную связь. Осталась одна рация, с помощью которой Калуцкий руководил боем, но стальные громадины наползали на него с двух сторон. Гибель неизбежна. И Калуцкий посылает в эфир сигнал «НЗО — Я».

Это пароль артиллеристов на самый крайний случай. По такому сигналу они вызывают огонь на себя по заранее подготовленным данным. Командир полка не поверил:

— Кто просит «НЗО — Я»? Назовите себя.

Калуцкий назвал себя и открытым текстом передал:

— Товарищ подполковник, быстрее огонь на меня!

И в эфире прозвучало:

— Полк! Четыре снаряда по Калуцкому… Беглый огонь!

Через двадцать секунд загремели взрывы снарядов. Залп, второй, третий…

Как бы видя своих товарищей на огневых позициях в тот момент, когда они заряжают гаубицы, проверяют наводку, стреляют и, быть может, плачут, Калуцкий подбадривал их:

— Стреляйте, стреляйте, мы не в обиде на вас…

Четвертый залп прервал его голос в эфире.

Атака танков была отбита. Над разрушенными траншеями, где находился Калуцкий, застыли три вражеских танка и три самоходки.

Вечером сюда подоспели свежие силы переправившейся через Вислу дивизии.

Калуцкого нашли среди убитых товарищей — связистов и автоматчиков. Подняли его со дна траншеи, истерзанного осколками, без сознания, пульс едва прощупывался, но он выжил. Могучая натура и сильное сердце одолели смерть.

Ныне Герой Советского Союза Николай Васильевич Калуцкий живет в Москве, активно работает в литературном объединении при ЦДСА, рассказывает в своих воспоминаниях об опыте боевой жизни.

Так отстаивали наши воины завоеванные рубежи на польской земле.

Тем временем инженерные части успели навести два моста, заработали паромные переправы, и Магнушевский плацдарм превратился в тот самый трамплин, с которого предстояло совершить бросок через всю Польшу к границам Германии.

На исходе сорок четвертого стало известно, что наступление фашистских дивизий против англо-американских войск поставило союзников в тяжелейшее положение… Эта весть проникла в траншеи, окопы и блиндажи Магнушевского плацдарма. На лицах и в глазах однополчан и задумчивость, и досада, и готовность броситься на укрепления противника и тем самым облегчить положение союзников. Нет-нет, мои однополчане не забыли, как в самое трудное для нас время, в дни тяжелых боев в Сталинграде, союзники обещали, да так и не открыли второй фронт. Не забыли, однако в их сознании сработали другие силы, которые звали к исполнению союзнического долга. Но как? Еще не все готово к прорыву мощных оборонительных сооружений противника, к длительному броску от Вислы до Одера. Да и погода испортилась настолько, что круглыми сутками нельзя разглядеть, засечь огневые точки и наблюдательные пункты врага. Не поведешь же людей вслепую без прикрытия авиации и огня артиллерии.

Мы не знали в те дни о письме Черчилля, который писал Сталину:

«…Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть… Я считаю дело срочным».

Сталин ответил:

«Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».

Повторяю, солдаты и офицеры полка не знали решений Верховного Главнокомандования, но чутье, солдатское понимание положения союзников в Арденнах и здесь сработало безошибочно. И началась на плацдарме такая концентрация танков, артиллерии и других средств подавления моральных и физических сил противника, что вся суть партийно-политической работы с личным составом сводилась лишь к одному: не обращать внимания на тесноту в траншеях и окопах, устанавливать взаимопонимание с танкистами, артиллеристами и подрывниками.

Утром 14 января с двух плацдармов — Магнушевского и Пулавского, окутанных плотным туманом, изверглась лавина огня более десяти тысяч орудий. Залпы ствольной и реактивной артиллерии, взрывы снарядов и мин сотрясали воздух и землю так, словно всю вселенную охватила лихорадка. Над укреплениями гитлеровцев вздыбилась стена раскаленного металла. Казалось, даже густой туман превратился в жаркое пламя до самого неба, испепеляя всякие надежды фашистов остаться в живых. Так тридцать минут бушевала сила доменных печей и мартенов Магнитки, Кузнецка, Таганрога, дальневосточных металлургов. Да что и говорить — вся страна крушила вражескую оборону перед нашими плацдармами. Каждый взрыв снаряда, каждый залп приближали гвардейцев к решительному броску.

Через полчаса, когда огневой вал покатился в глубину обороны противника, роты и батальоны неудержимо ринулись вперед.

Нельзя сказать, что сильно укрепленные позиции неприятеля были прорваны просто и без потерь, однако же нигде не было заминок и остановок — впереди плескались взрывы наших снарядов. И разве можно было отставать! Здесь и раскаленный металл родной страны звал вперед.

Наконец оборона противника прорвана на всю глубину. Войска — стрелковые части, танки, артиллерия — вырвались на маневренный простор и, добивая разрозненные на Висле гитлеровские части, устремились по дорогам и полям Польши на запад. За всю войну мне не доводилось видеть однополчан такими возбужденными, гордыми своей миссией освободителей. Оставалось только напоминать, что впереди новые испытания и что Родина ждет от нас еще более радостных вестей.

Стремительно двигались наши части через города и села западных воеводств Польши. И все же весть о цели нашего наступления обогнала нас. Здесь в каждом городе, в каждом населенном пункте поляки, особенно молодежь, встречая наших танкистов, пехотинцев, артиллеристов, выражали готовность вместе с советскими воинами участвовать в боях с гитлеровскими захватчиками. Нам, политработникам, пришлось приложить немало усилий, чтобы не допустить неоправданных потерь: не подготовленный к ведению боя человек — удобная мишень для врага.

Границу Германии мы пересекли без остановки и даже не заметили пограничных столбов — ни польских, ни германских. Это было в конце января сорок пятого года.

Вот она, Германия, откуда взметнулось зловещее пламя второй мировой войны, откуда пришли на нашу землю дивизии гитлеровских захватчиков, насильников, вешателей, грабителей. Как можно забыть все это, как погасить в себе чувство гнева, исключить из сознания право на возмездие, если перед глазами не тронутые войной немецкие города, замки, усадьбы, где были вскормлены нацистские выродки, палачи? Памяти не откажешь, не прикажешь. У нее свои законы. А сознание… Вот тут-то и испытывалась, проверялась действенность всей системы партийно-политической работы в частях и подразделениях, с каждым воином в отдельности. Ведь каждый из нас в те дни должен был бороться с противником и… с самим собой. Появление «второго фронта» — так мы называли тогда работу по укрощению чувства мести — не было неожиданностью для командиров и политработников, однако преодоление такого психологического барьера потребовало крутого поворота от «убей немца» к внушению, что мы пришли сюда избавлять немецкий народ от гитлеровского фашизма.

И не надо удивляться, что этот барьер был преодолен сравнительно легко и быстро, буквально в первые же дни вступления на немецкую землю: таков уж советский воин, в нем со дня зарождения Красной Армии заложено и с молоком матери впитано презрение к слепой жестокости.

Факты?.. Вот они!

В целях быстрейшего выхода на Одер автоматчики, пулеметчики, бронебойщики и расчеты батальонных минометов 220-го полка были посажены на танки. Я примостился возле башни «Т-34» справа вместе с двумя снайперами — опытным Виктором Медведевым, который в дни боев в Сталинграде истребил более двухсот гитлеровцев и позднее стал Героем Советского Союза, и недавно принятым в снайперскую группу новобранцем из Сибири Леонидом Прудниковым. С левой стороны башни и на решетке моторной группы расположились шестеро пулеметчиков и автоматчиков. Перед всеми стояла задача: следить зорко по сторонам и метким огнем прикрывать танк от фаустников.

Зону Мезеритцкого укрепленного района мы преодолели рывками, перебежками от укрытия к укрытию. Справа и слева по полям и перелескам брели в одиночку, мелкими группами солдаты деморализованных еще на территории Польши частей третьего рейха. Казалось, здесь мог солидно увеличить свой «личный» счет молодой снайпер, сибирский охотник Прудников, умевший бить навскидку без промаха, но он, глядя на своего наставника, даже подсумок застегнул. Могли порезвиться и пулеметчики, но и они не прикладывались к прицелам.

За спиной послышалась перебранка:

— Пулеметчики… За экономию патронов ждете премию?

— Обойдемся без премии.

— Врежь хоть для испугу, чтоб поскорее двигались к большаку с поднятыми руками. Вон, видишь, целая группа.

— Вижу. Они без оружия.

— Разуй глаза, там есть и с оружием. Врежь по ним выборочно!

— Выборочно… Пусть этим займутся снайперы.

Мои соседи Медведев и Прудников переглянулись так, будто не о них речь.

— Снайперы дремлют, а ты бодрствуешь, вот и хлестни! — продолжал настаивать автоматчик Федор Рычков, которого я узнал по сипловатому голосу.

— Хлестнуть… — вроде согласился пулеметчик Андрей Довжиков и тут же засомневался: — А вдруг там окажутся и мирные люди?..

— Вдруг… А ты забыл, как они на Украине и на Дону скорострельными пулеметами дырявили даже школьников в поле? В спины били, сволочи, детей!..

— Правильно, они были сволочи, а мы с тобой здесь кто?.. То-то же, не забывайся! За напрасную кровь совесть будет судить до самой смерти, а я хочу встретить старость по-человечески.

Я не вмешивался в спор бывалых гвардейцев, был убежден, что они проверяют друг друга на моральную прочность перед молодыми однополчанами.

На стыке двух полевых дорог сгруппировались отступавшие немецкие солдаты, более двух десятков. Заметив наш танк с десантом пехотинцев, они построились в две шеренги и повернулись к нам лицом, подняли над головами автоматы и карабины, затем враз бросили их на дорогу. Другого выхода у них не было: от танка и пуль далеко не убежишь.

— Во, видишь, видишь, как получается! — торжествовал Андрей Довжиков.

Среди сдавшихся в плен был офицер.

Он не мог объяснить даже самому себе, что случилось с гитлеровской армией после потери оборонительных рубежей на Висле, почему ни на одном промежуточном рубеже от Вислы и здесь, на германской территории, генералы фюрера не смогли остановить русских; да и чем можно было сдержать такой напор? Все немецкие солдаты и офицеры, оставшиеся в живых после страшного удара под Варшавой, утратили разум, лишились повиновения, они опустошены, в них не осталось ничего человеческого.

Зоолог по образованию, он стал офицером в дни тотальной мобилизации, и ему было трудно провести грань между животными и солдатами, с которыми ему пришлось иметь дело в дни отступления, — лишь бы не умереть от голода и холода и от огня русских! И поляки, по его мнению, вдруг превратились в скупых, злых, в коровниках и конюшнях у них, видите ли, нет теперь мест для ночлега немецких солдат.

— Чем вы заразили поляков против нас? — спросил он.

— Верой в жизнь без насильников, — ответил я.

— А что будет с нами, с Германией?

— Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается, — ответил ему командир танка, знавший немецкий язык.

Задымились самокрутки. Наши автоматчики и пулеметчики принялись развязывать вещевые мешки, делиться с голодными и озябшими немецкими солдатами галетами, кусочками сахара. Сюда же из ближайшего перелеска справа прибрело еще до десятка солдат. Затем слева столько же. Это уже из резервной дивизии, которая спешила занять позиции Мезеритцкого укрепленного района, но не успела — была рассеяна нашими танкистами. Командир дивизии генерал-лейтенант Любе сдался в плен, его солдаты тоже хотели остаться в живых.

В вечерние сумерки 1 февраля роты 220-го полка вместе с танкистами заняли Геритц. Каменные дома с островерхими черепичными крышами, кирпичные заборы, добротные дворы. Калитки и двери распахнуты. И вокруг ни души. С какой-то дикой поспешностью изгоняли гитлеровские жандармы обитателей домов — женщин, детей, стариков. Всюду, во дворах и на улицах, валялись чемоданы, перины, подушки, детские коляски… Но почти в каждом доме звучали мужские и женские голоса, тревожные, крикливые. Это дикторы берлинского радио предупреждали о приближении страшной опасности с востока, передавали призывы фюрера «Германия непобедима!». Беженцам было запрещено отключать радиоприемники, неумолчно наполнявшие пустующие квартиры страхом нашествия дьяволов.

Сумерки сгустились, и на задворках замычали коровы. Настал час дойки. Мычание все усиливалось — протяжное, призывное. Не уснешь, хоть усталость и валила с ног. Старшины рот, хозяйственники заметались по дворам, закоулкам, подвалам в поисках доярок или в крайнем случае ключей от коровников. Нашли какого-то старика с ключами, затем трех женщин, те, в свою очередь, подсказали, где искать скрывшихся от жандармов жителей, и к полуночи коровы умолкли.

Тем временем разведчики успели проверить пути подхода к Одеру. Перебраться на ту сторону можно по льду только пехотинцам без танков: лед зыбкий, много промоин…

Утром 2 февраля первый и второй стрелковые батальоны полка зацепились за противоположный берег и к полудню вышли к подножию высоты 81,5. И только здесь встретили более или менее организованное сопротивление берлинских отрядов фольксштурма, доставленных эшелонами на станцию Подельциг. Но удержать высоту гитлеровцы не смогли. Подоспевшие основные силы нашей дивизии вынудили их отступить обратно к своим эшелонам. В небе закружили пикировщики с берлинских аэродромов. Они разбили лед, и на Одере начался ледоход. Однако он не приостановил переправу основных сил корпуса. Через три дня плацдарм южнее Кюстрина раздвинулся до десяти километров в ширину и до трех в глубину. Поступил приказ: остановиться на достигнутых рубежах и закрепиться.

До Берлина оставалось шестьдесят километров. Нелегко было убедить гвардейцев, прошедших столь стремительно почти пятьсот километров, переходить к обороне, долбить каменистую землю, строить блиндажи и окопы. Но приказ есть приказ.

В те дни, когда Советская Армия быстрыми темпами продвигалась на запад, дороги были буквально заполнены людьми в полосатой одежде. Освобожденные узники гитлеровских лагерей, голодные, измученные, беззащитные, нуждались в помощи, для них были созданы пункты питания.

И тут, в этих пунктах, вся Европа близко узнала советского воина. Вот что рассказал мне о работе с репатриантами ветеран войны, награжденный солдатским орденом Славы III степени, Иосиф Гуммер. Его оставили в городке Рембертов, неподалеку от Варшавы.

— Здесь были собраны люди двадцати национальностей — французы, итальянцы, датчане, венгры, чехи, сербы, испанцы… Всех кормили, обеспечивали теплой одеждой, выдавали даже деньги, пусть небольшие, на карманные расходы. Как же так, удивлялись те, ведь им внушали, что советские солдаты ненавидят всех, кто воевал против них. А тут даже слова упрека не услышишь, заботливы…

Или еще один, частный эпизод.

Поздним вечером один репатриант обнаружил, что остался без курева. Просить у соседа бесполезно: если и есть, то продаст втридорога… Пошел к советскому солдату, и тот разделил с ним пополам свой паек махорки. Поначалу репатрианты удивлялись подобной щедрости, потом привыкли — вроде бы иначе и нельзя.

Так советский солдат нес в Европу свою светлую душу, а не жестокость.

Солдатский гуманизм… Звучит вроде непривычно, несовместимо — человечность и оружие. И вместе с тем так было, ибо в борьбе за полное освобождение народов Европы от ига гитлеровской военной диктатуры советские воины продемонстрировали подлинные образцы социалистического гуманизма. По зову разума, в совершенстве владея оружием, знанием боевого дела, они несли в себе неистощимые запасы моральных сил, осмысленной доброты, человеколюбие и веру в торжество социальной справедливости. Такого солдата-гуманиста не знала история до рождения Красной Армии. Это значит, что мы вооружены всепокоряющим оружием, какого не было и не будет в армиях империалистического лагеря. Вот о чем умалчивают до сих пор идеологи Запада, скрывая от своих народов, каков он, наш советский солдат. Понятно, почему его обливают клеветнической грязью. Ведь правда о нем колет глаза тем, кто провозгласил «крестовый поход» против коммунизма.

В конце марта сорок пятого года передовые соединения Советских Вооруженных Сил вышли на исходные позиции для завершающих ударов по гитлеровским войскам на территории самой Германии. Приспела пора гасить зловещее пламя второй мировой войны там, откуда оно взметнулось.

Удары созревали с такой же неотвратимостью, с какой наступала весна. Главный удар по кратчайшему пути на Берлин предписывался Первому Белорусскому фронту под командованием Г. К. Жукова. Основные силы этого фронта накапливались на Кюстринском плацдарме за Одером. В ту пору родной мне еще со Сталинграда гвардейский стрелковый полк двигался вперед в первом эшелоне 8-й гвардейской армии. В нашем полку было два знамени — гвардейское и шефское. Гвардейское мы получили после Сталинградского сражения, шефское — когда формировался полк, от томских рабочих. В ходе боев за расширение Одерского плацдарма южнее Кюстрина знамена находились в штабе полка под охраной часовых. Но вот настал час выноса знамен на передний край, на исходный рубеж атаки. В два часа ночи 16 апреля 1945 года разводящий снял часовых. Знамена в развернутом виде поплыли вдоль траншей и окопов полка. Гвардейское нес штатный знаменщик полка сержант Николай Масалов, плечистый отважный сибиряк; шефское — помощник командира комендантского взвода сержант Владимир Божко, кубанец. Возле каждого по два ассистента, стойкие из стойких, — знамя не должно упасть в атаке. Впереди с гвардейским Николай Масалов, за ним следую я — замполиту полка положено сейчас быть возле знамени; здесь же представитель политотдела дивизии майор Иосиф Дрейслер.

Идем не спеша, экономим силы к предстоящим броскам. До начала штурма Зееловских высот остается пятьдесят минут. Долину окутывает мгла густого тумана и выхлопной копоти танков, тягачей, самоходок. Темно, хоть глаз выколи, но гвардейцы, скопившиеся в передних траншеях, чувствуя приближение святынь полка, берут оружие на караул. Мы проходим перед ними молча. Да и к чему тут речи, какими словами можно выразить то чувство, те думы, которые овладевают людьми при появлении знамен на переднем крае!

Останавливаемся на стыке флангов первого и второго батальонов. Когда сполохи орудийных залпов начнут полосовать мглу, знамена на этой точке будут видны всему полку. Мы должны оказаться в свете прожекторных лучей. Об использовании прожекторов в атаке пока никто из моих однополчан не знает. Было сказано кратко: «Не оглядываться, смотреть только вперед!»

До начала артиллерийской подготовки остается пять минут. Напряженная до звона в ушах тишина и думы, думы… В атаке уже некогда думать, поэтому сейчас, в эти последние перед боем минуты, в тебе вскипает жгучая потребность проверить свои духовные запасы, найти и открыть в душе те самые клапаны, которые до сих пор не давали о себе знать, и ответить на вопрос: с чем ты и твои однополчане пришли на этот рубеж, во что надо верить и что отвергать?

Если солдат потеряет веру в свои способности, в силу своего оружия, то он в бою неизбежно станет мишенью для врага. Вся суть политической работы на фронте заключается в том, чтобы подготовить воина к осмысленному подвигу, убедить его: если ты будешь действовать умело и решительно, враг окажется поверженным; будь готов к самым трудным испытаниям, к взаимовыручке, к оказанию помощи товарищу в смертельной опасности; если ты обо всем этом забудешь — тебя ждет неминуемая гибель. Такова суровость неписаного закона боевой жизни, и мы, политработники, не скрывали его по одной простой причине: политработник не руководит боем, он ведет людей в бой.

Здесь, в шестидесяти километрах от Берлина, мы также не скрывали, что предстоит жестокое сражение. Жестокое потому, что главари третьего рейха, чувствуя неизбежный крах, решили не щадить тех, кого бросили на оборону своего логова.

«С мертвых не спрашивают» — внушали немецким генералам в штабе сухопутных войск Германии, планируя сражение за Берлин. «Зона гибели миллионов» — так было названо ими пространство от Одера до стен гитлеровской столицы, а сам Берлин — «вулканом огня». Три оборонительных обвода с тремя промежуточными позициями опоясывали его. Дзоты, доты со скорострельными пулеметами и автоматическими пушками «оседлали» все возвышенности и перекрестки дорог. Картофельные поля и пашни густо «засеивались» противопехотными и противотанковыми минами. Перелески и сады опутывались колючей проволокой с взрывающимися «сюрпризами». Мосты и виадуки начинялись сатанинской силой тротила. Под асфальтовую корку дорог и площадей прятали фугасы. Каждый квадратный метр на всем пространстве от Зееловских высот до Тиргартена затаил смерть. В оборонительные рубежи были превращены все города, села и даже дачные поселки на пути к Берлину. Каменные особняки, точно крепостные форты, стали гарнизонами пулеметчиков. На балконах, чердаках и в подвалах свили себе гнезда «рыцари Гитлера» — фольксштурмовцы, вооруженные фаустпатронами. Выкрашенный в белесый цвет фаустпатрон напоминал человеческий череп, насаженный на метровую трубку. Он пробивал любую броню танка с расстояния шестидесяти — семидесяти метров. От его удара экипаж моментально терял управление, а танкисты сгорали в машине заживо.

Против Кюстринского плацдарма было сосредоточено четырнадцать дивизий, в том числе пять моторизованных и одна танковая. Здесь на один километр фронта приходилось шестьдесят орудий и минометов, семнадцать танков и штурмовых орудий.

Чтобы прорваться к Берлину, нужно было преодолеть зону сильных укреплений глубиной около пятидесяти километров, форсировать три реки — Нейсе, Шпрее, Даме — и десятки каналов, бесчисленное множество рвов, оврагов и долин, превратившихся в результате весеннего половодья в сплошные озера.

В заключительном сражении советскому солдату выпало, поистине как в сказке, пройти сквозь огонь, воду и медные трубы.

Слушая наши информации о сооружениях противника, солдаты, сержанты и офицеры готовились к их преодолению. Каждый находил соответствующее его способностям и боевому опыту конкретное решение, и задача политработника состояла именно в том, чтобы эти усилия вливались в общий котел боеспособности расчета, подразделения, всего полка. Грозная правда о противнике мобилизует, а не расхолаживает боевые силы. Враг силен, но и мы пришли сюда, чтобы уничтожить его…

Как громко отсчитывают секунды ручные часы! Последние секунды… Над головой знамена полка. И вот загремели залпы тысяч орудий. Будто и не было мглистой ночи. Вся долина от Одера до Зееловских высот задышала огнем. Весь плацдарм словно запульсировал солнечными протуберанцами. Запульсировал огненными сполохами, чтобы обеспечить успешное начало штурма Зееловских высот, подавить очаги сопротивления противника.

Через тридцать минут заработали прожекторные установки. Наши знамена в освещении скрещенных лучей. Мы бежим с ними через нейтральную полосу к стенам мощного укрепленного пункта Заксендорф. Каждый из нас ждет хлестких очередей пулеметов. Враг будет целить в тех, кто впереди. Кто-то справа и слева пытается обогнать нас. Вижу поблескивающие в лучах прожекторов спины однополчан. Они хотят блокировать те точки, которые могут остановить движение знамен. Спасибо, спасибо, верные друзья! И ни один пулемет не смог достать нас. Разбитый вдребезги нашей артиллерией Заксендорф уже позади. Атакующие цепи дружно устремились к подножию высот.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.