БЕЛОРУСЫ УХОДЯТ

БЕЛОРУСЫ УХОДЯТ

Меня преследует ощущение ухода. Вот уже год… Или нет. Лет пятнадцать. С тех пор, когда я начал осознавать, кто я, появилось и это ощущение — настойчивое, страстное, непреодолимое желание уйти… Я бе-ла-рус… Может быть, самоосознание и самоопределение — одно и то же? «Вплоть до отделения»… Вдруг все изменяется, и ты — не тот, за кого тебя принимают и за кого принимаешь себя сам, поэтому в этой декорации ты уже неуместен и хочешь одного — уйти. Чем это желание отличается от желания свободы? Несвобода — это, видимо, и есть — несоответствие. Осознанное несоответствие.

То же, когда я берусь рассуждать о своем народе, о белорусах. Первое мое ощущение, желание, направление — ощущение несоответствия, желание уйти. Направление свободы. Белорусы уходят — откуда? куда? по какому пути?…

Если мысль, достаточно ее произнести, представляется ложной, если слово, «писавшееся кровью сердца», лишается всякого смысла, если многие знания, кажется, не приносят уже ничего, кроме печали и скорби, — значит, нарушилось соответствие между словом и его первородным смыслом, между содержанием и формой, между миром и мировоззрением, и настало время вернуться к изначальному смыслу, с небес идеологии — на землю, от эмоций — к ratio.

Возможно, это был чудесный полет: парение, скорость, высота… Пока птица, одержимая стремлением «сказку сделать былью», не вздумала остаться на небесах, свить себе там гнездо и вывести в этом гнезде потомство. Осуществление иррационального замысла всегда абсурдно и жестоко. И это не «последняя надежда человечества» — социализм — потерпела фиаско, а очередная попытка поставить мир «на попа», построить царствие небесное на земле. Очередное искушение несоответствием.

По-моему, дело здесь в том, что подчинено, а что главенствует, что в контексте чего. Если ratio в контексте эмоций, то даже самые простые и конкретные истины (например: чтобы не голодать, нужно поесть) не являются аксиомами. Потому что голод — не просто голод, а поесть — не просто поесть. Свобода, Родина, Беларусь здесь — господствующий над нами «шаблон пустых слов». Их не определишь, не измеришь, не вычислишь, они выше понимания, выше логики, выше твоей никчемной земной жизни. И при этом они — ничто. Всё-ничто.

Например, Родина. Родина как СССР. Умереть за нее — подвиг, а изменить ей — преступление, ведущее опять-таки к смерти. Жизнь для нее — высший смысл существования. И — высшая бессмыслица. Потому что любые попытки вникнуть, понять, размыслить — кощунственны. Главное — верить. Иначе фатально пропадает значимость всех этих жизней и этих смертей, принесенных на алтарь Родины.

«Родина или смерть» — знакомый лозунг Кубинской революции. Абсолютное (смерть) и относительное (Родина) здесь перепутаны, поменялись местами. Смертью невозможно измерить степень преданности, идейности, убежденности человека. Смерть — измерительная линейка с одним делением. А даже самый-самый ортодокс не может быть таковым на все сто процентов. Рано или поздно у птицы деревенеют крылья.

Между почим, если вернуть мир в естественное положение — поставить с головы на ноги, вспомним, что еще у древних римлян место кубинского лозунга занимало здравое: «Жизнь короткая, Родина вечная»…

Возможна ли совокупность Родин? Возможна, поскольку мы все земляне. Что же касается какой-либо промежуточной совокупности, то она не оправдана никаким здравым смыслом и является плодом чистой идеологии. Как правило, идеологии имперской, потому что в империях главенствующую роль среди Родин, роль «главной жены» играет метрополия с ее культурой, средствами массовой информации и «главным стадионом страны». Да, я об СССР, о Родине Октября и ее творцах. «О будь они прокляты! — крикнула как- то в сердцах одна героиня белорусской литературной классики. — Они хотят сделать признаки своей национальности интернационалом для нас, — спасибо за милость… Уж как-нибудь постараемся сами войти в интернационал как равные со всеми, без этой дополнительной формы развития!»

Увы. Сами не вошли. До сих пор находимся в «дополнительной форме»… развития ли?

Родина СССР — это искушение логики. Шестая часть мира, а почему не пятая или седьмая? Почему для белоруса Родина и Курилы, и Сыктывкар, и даже Бухара, а совсем близкий Белосток — заселенный белорусами же город «социалистической же» Польши — не Родина?.. Детские вроде бы вопросы. Родину полагалось «не обнять», «не понять» (в тогдашнем стихотворении, неосознанно: «Твае ня вызначыць мне межы и не намацаць твой выток»). Родину полагалось любить. И вот, помню, мы, школьники, задавали друг другу смешной, как представлялось, вопрос: «Расскажи, как ты любишь Караганду?» Так незрелое сознание противилось абсурду, ибо на понятийном уровне мы уже тогда четко представляли себе, что Родина француза — Франция, китайца — Китай, белоруса — Беларусь. В случае же с Советским Союзом такой понятийной связи не ощущалось. Ее не было. И предлагаемое нам определение «советский человек» не было определением ни биологическим (человек), ни персональным (Адам), ни этническим (белорус), ни географическим (американец), ни даже социально-политическим (житель соцстраны). Это определение просилось в какой-то иной, несуществующий ряд: графский, муниципальный, советский… человек, — от формы власти. "Человек из «Замка»” Кафки.

А смешным вопрос представлялся потому, что на него был готов совершенно серьезный, но совершенно крамольный ответ: да никак, никак не люблю Караганду, Самарканд и Набережные Челны. По крайней мере, не больше, чем Аделаиду или Гонолулу.

Совокупность тысяч факторов — от климата и времени суток до языка и тембра голоса — создает подсознательно узнаваемый, совершенно интимный и в то же время общий для определенной группы людей образ. Родина — теплые места сознания. Ее невозможно абсолютизировать. Как, кстати, и смысл жизни. Абсолютна сама жизнь, а не ее смысл.

Между прочим, в чем смысл жизни? (Здесь положено снисходительно улыбнуться.) Понятие настолько «поднято» над реальным существованием куда-то в ряд «вечных», что вопрос о нем стал риторическим, безответным и тоже смешным. Вопрос обо всем- ничем. Абсурд какой-то… Вполне рассудочное кредо: «Прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», — звучит из постели раздавленного своей целью комсомольца. И через 70 лет получает жестокую, но не менее рассудочную отповедь:

«А мне мучительно не больно за годы, прожитые с целью»…

Так в чем же смысл жизни? В продлении жизни смысл всего живого. А конкретно смысл жизни моей, твоей, пятого — в том, каким смыслом я, ты и пятый наполняем каждый свою жизнь. Это если «опустить» понятие, переставить его опять-таки с головы на ноги.

Вот только конкретизировать не рекомендовалось. Тут был найден свой промежуток — между тобою и всем живым. И смысл этого промежутка был в строительстве коммунизма на земле и прочих подобных делах.

Но это все было. Мы оттуда еще не ушли, но уже представляем себе — откуда. И сейчас самое время повернуться и представить — куда.

В другое измерение, туда, где эмоции в контексте ratio. Здесь наоборот — даже самые абстрактные логические умозаключения (например, известное: относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы они относились к тебе) имеют столь же предметный вид, как аксиома «чтобы не голодать, нужно поесть». Здесь голод означает — голод, а поесть означает — поесть. Здесь действует причинно-следственная связь, здесь все стремится к соответствию.

Побывав в зоне Чернобыльской катастрофы, один приезжий экстрасенс говорил людям о том, что им для спасения, кроме всего прочего, следовало бы разговаривать на языке своих предков, ибо в нем многими поколениями накоплена наиболее адекватная энергия. Именно в таком соответствии он видел неиспользуемые резервы человеческого организма в борьбе с излучением. Можно ли считать такую рекомендацию нездравой? Ортодокс в стремлении к стопроцентной ортодоксальности убивает свой организм. Вспомним замуровавшегося Кирилу Туровского, вспомним уже упомянутого комсомольца, вспомним многочасовые изнурительные доклады Л.И.Бреж- нева… Другая крайность тоже известна. Ее обычно передают фигурой из трех пальцев, где большой палец — голова, а остальные — плечи. В нашем же примере с экстрасенсом речь идет о гармонии духовного и физического, о соответствии как силе и защищенности человека. Но это только здесь, в этом измерении.

Вот как выглядит «усиленная» характеристика этого измерения (по Достоевскому): «А что, если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но и даже должна в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?» Шахматная логика. Добро влечет за собой добро, зло порождает зло. Чем дальше мы видим причинно-следственную цепочку, чем на большее количество ходов вперед мыслим, тем лучше.

Здесь Свобода, Родина, Беларусь (а если хотите, то и Ленин, Партия, Коммунизм) — понятны не только сердцем, но и рассудком. Здесь прежде них и прежде всего — безотносительное существование человека, а они — уже не царящие шаблоны пустых слов, а лишь методы, методики, методологии этого существования, жизненные проекты. Какой выбрать?..

Для ответа у меня уже есть кое-какой «инструментарий». Ощущение ухода, от иррационального к рациональному, направление свободы, путь. Понятие «белорусский путь» понемногу приживается в нашей литературе. Мы не говорим о «белорусской идее» или о «белорусском вопросе». В качестве связки у нас называют именно путь.

Дело в том, что всякое национально-освободительное движение пишет на своем знамени слово «свобода». Свобода есть самоответст- венность. Чем адекватнее и безраздельнее эта самоответственность, тем полнее свобода. Чтобы точно определить круг своей ответственности (в том числе за себя и перед собой), необходимо точно определить себя. Для общности людей это «себя» наиболее полно выражается в определении нации, то есть определенной культуры, породы (может, грубо, но в ratio наиболее точно) данной общности.

Если свобода — понятие общее, общечеловеческое, космополитическое, — то понимание свободы, наполненность ею, внутренняя ориентированность на нее, готовность к ней — разные, национальные. В какой мере, скажем, русская идея или еврейский вопрос — это идея и вопрос свободы? Насколько белорусский путь — это путь к свободе? Так же, как идея, вопрос, путь здесь тождественные и разные понятия, так и свобода — одна для всех, и у каждого своя.

Между прочим, замечу, что «белорусский путь», по- моему, еще не самое адекватное определение, и я использую его только потому, что оно весьма условно. История еще не привела нацию к такому состоянию, когда связующее понятие между словами «Беларусь» и «свобода» определенно и канонично. Я бы даже заменил слово «путь» словом «уклонение», если бы последнее не было методологически размытым. Нас же теперь интересует именно методология, а методология национального кодируется именно в названном связующем понятии. Поэтому оставим пока условный «белорусский путь».

Философия свободы (самоответственности) уже названа вершиной философии экзистенциализма (первичности существования). В свою очередь, экзистенциальное сознание пришло в цивилизованный мир вместе с урбанизацией. Человек потерялся в большом городе, и здесь, вдали от святынь, важнее и ценнее всего, абсолютнее всякого прочего абсолютизма, показалась ему его никчемная жизнь.

Происходило ли, и как это происходило в Беларуси? Попробуем эскизно нарисовать путь нации к сознанию свободы.

Абсолютизма Беларусь не знала никогда. Точнее, она слишком хорошо знала соседские абсолютизмы — религиозные, национальные, государственные в самых нечеловеческих проявлениях, — чтобы самой произвести на свет какой-нибудь свой белорусский абсолютизм. Неприятие мессианских, фундаменталистских, романтических идей выразилось в национальной уклончивости, в терпимости, которую «зашкаливало» порой вплоть до самоотречения.

Мы так и не обрели «своей» религии, воспринимая предлагаемые соседями православие, католичество, протестантизм, как чужое. Нация постоянно делилась надвое между неизменно русским православием и польским католичеством, и будь она хоть немного фанатична в религии, мы давно уже говорили бы о белорусах как об исчезнувшем народе. Удивительно, что между двумя, принадлежащими к враждебным, причем ярко окрашенным в национальные цвета — русский и польский, конфессиям, частями нации так и не произошло фатального раскола. Не здесь пролегла кривая денационализации. Не слишком охотно белорусы становились поляками или россиянами. Куда как охотнее переставали быть белорусами.

Когда соседние державы стали использовать в своей политике наше «вплоть до отречения», белорус начал пренебрегать своим языком, он уже побаивался быть белорусом, брезговал кровными связями… Но это позже. Изначально же самоотречение было продиктовано чрезвычайной осторожностью старобелорусской государственной политики в ее симпатиях и антипатиях, толерантностью, как ее основополагающим принципом. Вспомним привилей Великого князя Витовта евреям, гонимым тогда по всей Европе, или — попытку в унии примирить две враждующие конфессии, или — выборы великого князя… Все явно здравые, рассудочные деяния. Никаких эмоций. Разве что в поздней уже поэзии доведенное до крайности самоотречение находило свою противоположность:

Любі чужое аж да пакланеньня,

Сваё любі да самазабыцьця…

Думая об интенсивности ассимилятивных процессов, об этом многовековом изощренном прессинге, о слабой вроде бы сопротивляемости, невольно приходишь к мысли о предопределенности, точнее — о закономерности возникновения белорусской нации, о ее живучести. Странно… Этот десятимиллионный народ уже несколько десятилетий обезглавленный, почти не говорящий на своем языке, не знающий (да и не знавший никогда) своей истории, все равно при каждой новой переписи заявляет о своем существовании, о том, что он по-прежнему десятимиллионный… Как этот народ, не знавший деспотизма, агрессивности, абсолютизма в собственной политике на протяжении всей своей тысячелетней истории, народ, территория которого была ареной всех мировых войн, деспотизмов и абсолютизмов, многократно укорачиваемый войнами на четверть, на треть, наполовину, — как он выжил?

А может, поэтому и выжил? Вынужденный постоянно держать в напряжении свое «генетическое сознание»… И стоит теперь ослабить внешнее воздействие, как ослабнет и иммунитет. А «благоприобретенные рефлексы»: национальная государственность, наука, культура, экономика, — либо отсутствуют, либо настолько слабы, что вряд ли воспрепятствуют искушению другими мощными национальными государственностью, наукой, культурой. И языком.

На протяжении всей нашей истории над головами нации перекатывались две волны: западная экспансия и восточная, польская и московская. То одна волна покрывала весь край, то другая (писатели часто сравнивают Беларусь с Атлантидой), то сталкивались они посредине, то вдруг расходились. И тогда между ними появлялись словно те пушкинские тридцать три богатыря или уитменовские 28 мужчин — белорусы. Уже как субъект политики и истории. Вся наша тысячелетняя история представляется мне таким вот то явлением, то исчезанием в чужестранных волнах.

По-разному называли эти экспансии — то освободительной миссией, то походом дружбы, то воссоединением… Но всегда это была не наша, не белорусская инициатива.

Возможно, когда-то, исходя из такого представления, будет написана «История Субъекта», то есть собственно белорусская история. И будет создана периодизация, которая свяжет все субъектные проявления Беларуси в истории в одну линию, в один единый процесс. Пока же я могу говорить лишь об общеизвестных эпизодах нашей истории, многие из которых, кстати, — самая настоящая идеологическая ложь.

Например, «Киевская Русь», в том смысле, в каком ее трактует имперская идеология. Это миф, краеугольный камень легенды о российской государственности (не с Москвы же, в самом деле, начинать. Всякая империя выводит себя из доисторических времен, из легенды — от палемонов, рюриков и т. п.), символ родства восточнославянских народов. Центральная фигура этой сказки — славный князь Владимир, креститель, красное солнышко. «Красное солнышко…» — шепчет за учителем белорусский школьник где-нибудь в Полоцке. Да, в том самом Полоцке, ставшем колыбелью белорусской государственности в то самое время, когда Киев был «колыбелью восточнославянских народов». В том Полоцке, куда славный князь Владимир пришел, чтобы надругаться над здешним княжеским родом. Сначала на глазах у князя Рогволода изнасиловал его дочь княжну Рогнеду, а потом на глазах у Рогнеды убил ее отца и двух братьев. Такая вот кровавая получилась «колыбель». И все равно ведь не покорили Полоцк… Но это уже детали. Главное, что на века была запущена сказка о братстве и дружбе. Позже эту дружбу значительно развили и укрепили московские царственные особы, часто и щедро поливая белорусскую землю кровью ее жителей.

Интересно, что бы сказал сегодняшний полоцкий учитель ученику, если бы тот откуда-то вдруг узнал правду и отказался повторять заклинание о «красном солнышке»? Обычно такие кровавые деяния стараются оправдать незапамятностью времен, дикостью нравов, неци- вилизованностью тогдашних людей… Между тем, в Полоцком княжеском дворе читали книги, ценили науку, хорошо знали об опыте античности, осуществляли вполне рациональную политику. Кроме чисто эмоциональных, у нас нет никаких оснований утверждать, что мыслили тогда менее логично, а действовали менее гуманно, чем сейчас.

Легенда о «Киевской Руси» была призвана заслонить собою знание о началах белорусской государственности. Ведь именно в Полоцке, а затем в Новогрудке и Вильне оформился и проявился субъект Беларуси в истории. Интересы этого края, этого народа были представлены и защищены собственным государственным образованием, Старобелорусской державой, Великим княжеством Литовским, Русским и Жмудским. Это крепкий союз народов в одном государстве был скреплен в боях с немецкой агрессией. К этому времени относится величайшая в истории белорусов битва под Грюнвальдом 1410 г. Интересно, что с тех пор предки современных белорусов никогда не воевали, не ругались и даже не спорили с предками современных литовцев. Два неимперских народа удачно дополняли друг друга в Великом княжестве, что привело к расцвету этого крупного европейского государства.

Но вот Москва, Московское княжество окрепло после татарского нашествия, уничтоженное и оплодотворенное этим нашествием одновременно. На Востоке у Беларуси появился геополитический сосед — молодая империя, жаждущая захватывать, присоединять, расти.

Историк Г.Саганович начало «московской инициативы» датирует 1500-м годом. В битве на Ведроши белорусские войска терпят сокрушительное поражение от Московского княжества. С этого времени Беларусь ищет союзников. Наиболее постоянна — уния с Польшей, приведшая к созданию федеративной Речи Посполитой. Так появляются две упомянутые волны, начинаются две экспансии.

Конечно, следует их различать. Полонизация Беларуси в лице ее органов власти была в значительной мере делом добровольным, вызванным угрозой совершенно насильственной русификации. Отличались и сами эти экспансии. Вот, "например, характеристика из народного предания, записанного и опубликованного в прошлом веке: «Поляки русских ярмом давили, работами обременяли; а русские разгуляются, — вырежут поляков, и женщин и детей». Или вот слова

К.Калиновского: «Сеть, обхватывающая нас во всех классах и соединяющая с Польшей, имеет столько оснований в традициях и даже в предрассудках, что распутать ее, уничтожить и воссоздать что-либо новое, составляет вековой систематический и разумный труд». Есть много свидетельств ориентации белорусских деятелей на Польшу, но есть и обратные свидетельства. Каждый раз малейшее возвышение Польши вело к ее экспансии в Беларуси, к полонизации главным образом через католицизм. Понимающие это белорусские деятели искали иного геополитического союзника для своего государства — в лице шведов, французов, немцев…

Но вернемся к 1500-му году, ставшему для Беларуси знаком упадка. Да, еще впереди славная победа гетмана Острожского над московитами под Оршей, впереди — столетия войн с Москвой — и побед, и поражений. Впереди — эпоха Возрождения, которую Беларусь прошла «в составе Европы», впереди времена Реформации, самый расцвет, но… Есть у поэта такая стилистически неуклюжая, но весьма уместная здесь строка:

Росквіт възначыць заняпад…

А древние китайцы говорили, что империи, близящиеся к гибели, изобилуют законами. Старобелорусское государство не было империей, но законами изобиловало, было вполне, так сказать, правовым. Именно к этому периоду расцвета относится Статут Великого Княжества Литовского, созданный на старобелорусском языке свод юридической мысли европейского уровня.

Расцвет! Расцвет науки, культуры, человека. Возможно, как раз полнокровно пройденный исторический этап Ренессанса и предопределил живучесть нации на все последующие столетия. Но…

Бокалы пеним дружно мы

И девы-розы пьем дыханье, —

Быть может… полное Чумы!

Вырождается в интригах государственная жизнь. Шумят балы, соймики, шляхетские съезды, куда каждый приходит со своим войском. Игры-битвы князей, графов, всяких подскарбиев. Они сами не замечают, что разговаривают уже по-польски. Полонизированное дворянство отрывается от простонародья. Средневековый демократизм заканчивается развалом и упадком. Беларусь делят и кусками присоединяют к России.

Дальнейшая история убеждает в том, что Великое Княжество Литовское, ядром которого была Беларусь, есть закономерность географическая (стратегическая), этническая (сочетаемость ментали- тетов предков современных белорусов и современных литовцев), историческая. Не потому ли оно просуществовало полтыся- челетия, а если бы и не существовало, то его следовало бы придумать. И ведь придумывали. То Александр I в противостоянии с Наполеоном пробовал реанимировать Великое Княжество Литовское, то Наполеон — в противостоянии с Александром. То в 1915 году возникает идея конфедерации Великого Княжества Литовского — во время первой мировой войны. То уже большевики создают Литовско-Белорусскую ССР. Правда, процесс разрушения скоротечнее процесса созидания. Войны заканчиваются, а буферное марионеточное государство так и не успевает встать на ноги.

После аннексии Речи Посполитой Российской империей в XVIII веке одно за другим вспыхивают три мощные антицарские восстания. Но они тоже не успевают достигнуть своей конструктивной части и остаются в истории разрушительными мятежами, обогащая нацию лишь «антуражным» достоянием — именами героев, прокламациями, датами битв и казней. Субъект не проявляется, не вызревает. Пока…

Интересный из сказанного можно сделать вывод. После утраты субъектности Беларусь не только сама стремилась возродить свою государственность, но и геополитические соседи предпринимали такие попытки. Подрывая ее (Беларусь — указами о запрете языка, печати, миграционной политикой, русификацией и полонизацией…), они хотели видеть ее подчиненной, но существующей.

Лишь в начале XX века началось восхождение к субъекту. Появились люди, желающие национального возрождения Беларуси. Они пошли в народ, занятый социальными проблемами, рабочим движением, революционными событиями. Они включились в это движение, и произошло… «Перед нами неслыханно интересное явление, — писал о тогдашних белорусах польский публицист-современник, — перерождение революционно-общественного движения в движение национальное. И трансформация эта происходит почти независимо от воли ее инициаторов. Социалистический агитатор шел «в народ» будить ненависть к панам и протест против государственного устройства… Сеял ненависть к другим, а взошла из нее любовь более сознательная к своим».

Вот что произошло начиная с 1905-го года. Теперь мы уточним — должно было произойти. И наблюдая за сегодняшней активизацией рабочего движения в Беларуси, уточним еще раз: должно произойти.

А то, что митинги забастовщиков проходят сегодня под национальными знаменами, — подтвердит наши слова.

В 1906-м на шестом номере перастала выходить первая белорусская газета резко радикального направления «Наша Доля». Вместо нее появилась «Наша Ніва». Появилась на десять лет, чтобы объединить белорусов, сформулировать их интересы и цели, дать жизнь национальной культуре, науке…

Вершиной восхождения к субъекту стало провозглашение независимой Белоруской Народной Республики, вершиной мировоззренческих поисков нашенивцев стала работа Игната Абдираловича «Адвечным шляхам».

БССР была создана из Москвы как прямой ответ на созданную «из Минска» БНР. Москве не нужна была самостоятельная республика вместо традиционного уже послушного буфера, которым можно было торговать, отдавая по частям то Литве, то Польше, то Украине, которым можно было спекулировать, возвращая при случае «отторгнутые земли». Но возможно также, что БССР — это и память о Старобелорусском государстве, косвенный ответ ему, чье могущество, как свет погасшей звезды, ощущалось еще в начале XX века.

За 70 лет своего существования БССР, конечно же, не стала собственно белорусским государством, как и суверенным государством вообще. Все, что было наработано в начале века, было с корнем уничтожено. Уничтожались люди — живые носители национального сознания, уничтожались документы и книги, памятники и природа края, память, правда и совесть людей. И тем не менее сегодня мы вновь говорим о новом восхождении к субъекту. Откуда что берется?

Дело в том, что в роли субъекта нация живет в исторической перспективе, потому что сама является творцом истории. В роли же объекта, по определению философа И.Бабкова, нация живет в космосе. В своем космосе. Это традиционное состояние, берущее начало еще в пору язычества. Есть наш дом, наша семья, не нами заведенный уклад, есть традиции предков, есть наша деревня — замкнутый микромир, и есть небо над головой. Все остальное, пока оно нас не трогает, для нас реально не существует.

Пока белорусы имели хоть какие-то условия для такого «законсервированного» существования, существовала и нация. Но вот пришли колхозы, идеологизация крестьянства, индустриализация сельского хозяйства с восьмиэтажными свинарниками, бездумная мелиорация, милитаризация с военными базами, частями, городками по всей земле, наконец — Чернобыль… Одним словом — выхолащивание тайников белорусской культуры.

Кстати, о военных городках. Некоторые считают, что именно из этих лепрозориев расползлась по нашей земле проказа пренебрежения к крестьянскому труду, а заодно и ко всему белорусскому. Крестьянская нация, кажется, возненавидела самую себя и ринулась в город, где ее ждала «городская культура» — русско-советская. И пошло- поехало, сдобренное партийным лозунгом об интернационализме отречение народа от самого себя.

Возрождение, отречение, возрождение, отречение… В зависимости от наплыва тех упомянутых волн.

Уничтожена деревня — космос нации. И вот несколько лет назад белорусы вновь стали появляться на арене событий, начав было исчезать уже окончательно.

Таков эскиз белорусского пути, эскиз метода, сулящего «странные» открытия, «переоценку всех ценностей», изменения на пьедесталах.

Не к этому ли методу стремились нашенивцы и Абдиралович, выразивший их стремление в своей упомянутой выше работе в 1921 году? Уже тогда Абдиралович предложил уникальные этюды той самой философии свободы, о которой в 1956-м, после венгерских событий напишет разочарованный в коммунизме Сартр. Абдиралович умер в 1923-м. После него в Западной Беларуси начался откат к фихтеанству, к созданию «классической национальной философии» (Самойла), а в БССР — к глухому марксизму-ленинизму… до сих пор. Но это лишь к слову. К необходимости начать снова и оттуда — от Абдираловича. То ли вернуться, то ли уйти далеко вперед…

Порой мне думается, что это самое человеческое желание — уйти. Если ты некстати, если тебе невыносимо… Безнравственно уйти разве что в одной ситуации — оставляя кого-то в беде. Но нравственно ли остаться, отчетливо представляя, что все равно погибнете вместе?..

Рассказывают, что какой-то американский полковник выбросился из окна Пентагона с криком: «Русские идут!» Наверное, это страшно, когда — идут. Можно себе представить ужас в глазах гонца, вбегающего в ворота средневекового города с криком: «Татары идут!»… или — паренька, кричащего на всю деревню: «Немцы идут!» Не армии, а этносы идут. Культуры. Культурные экспансии. Когда одни идут, другие либо обороняются, либо уходят. Белорусы уходят. В том числе и на поиски смысла своего ухода.

Это предопределено. Неосознанно, еще веря в свое «темное прошлое», в извечную зависимость нации, не зная правды собственной истории, белорусы, тем не менее, несут ratio, несут свою Беларусь, несут свободу в своих генах. Они уходят.

Без деклараций молодое поколение интуитивно ускользает от мифов, фантомов, идеологий вчерашних воспитателей и вдохновителей народа. Они уже хотят просто жить, уже чувствуют, что просто жить здесь невозможно. И они уходят. Вместе со своей страной Беларусью. Они возвращаются в Европу. Хватит ли им сил дойти?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.