ЧЕТВЕРТАЯ ОСЕНЬ

ЧЕТВЕРТАЯ ОСЕНЬ

Поздним вечером 19 октября 1920 года секретарь Ленина Фотиева принесла Владимиру Ильичу очередную почту. Писем было много, из разных концов России. На тех, которые требовали срочного ответа, Фотиева сделала пометки. Ленин взял телеграмму с такой пометкой. Она была краткой: председатель Тамбовского губисполкома Шлихтер сообщал о захвате антоновцами Рассказовских суконных фабрик.

Ленин задумался. Голодная Москва замерла во мгле за стенами Кремля. Было ненастно и тревожно. Не хватало продуктов, одежды, обуви, хлеба, чтобы накормить армию и население.

Ленин вспомнил свой недавний разговор с писателем Уэллсом. Подумал: «Интервенты разбиты. Государство рабочих и крестьян продолжает жить и развиваться, несмотря на всякие пророчества. Уж очень много развелось пророков!»

Владимир Ильич вспомнил о своем выступлении на четвертой конференции губернских чрезвычайных комиссий.

«Мы до и после Октябрьской революции стояли на той точке зрения, что рождение нового строя невозможно без революционного насилия, что всякие жалобы и сетования, которые мы слышим от беспартийной мелкобуржуазной интеллигенции, представляют собой только реакцию. История, которая движется благодаря отчаянной классовой борьбе, показала, что когда помещики и капиталисты почувствовали, что дело идет о последнем, решительном бое, то они не останавливались ни перед чем…»

Ленин взял ручку и стал быстро писать. Закончив, он поднял трубку телефонного аппарата, попросил соединить с ВЧК.

— Товарищ Дзержинский? — спросил он, когда услышал голос в трубке.

— Слушаю, Владимир Ильич.

— Сейчас я направлю вам записку, в которой кое-что набросал. Речь идет о банде Антонова. Прошу сегодня же рассмотреть и принять меры. С антоновщиной нужно быстро покончить. Свяжитесь со Склянским и действуйте вместе.

— Хорошо, Владимир Ильич. — Дзержинский отвечал кратко.

Спустя час Феликс Эдмундович прочитал записку Ленина:

Спешно.

Тов. Дзержинскому

Захвачены Болдыревские (Рассказовские) фабрики (Тамбовской губернии) бандитами.

Верх безобразия.

Предлагаю прозевавших это чекистов (и губисполкомщиков) Тамбовской губернии

1. Отдать под военный суд,

2. Строгий выговор объявить Корневу[1].

3. Послать архиэнергичных людей тотчас.

4. Дать по телеграфу нагоняй и инструкции.

Ленин.

Дзержинский поднялся из-за стола, походил по кабинету. Он хорошо помнил ту информацию, которую в течение сентября — октября получал из Тамбова и Воронежа. 19 августа в селе Каменка Кирсановского уезда крестьяне, подстрекаемые кулаками, отказались сдавать хлеб по продразверстке. 30 августа волнение охватило села Кирсановского, Тамбовского, Борисоглебского, Козловского, Моршанского уездов Тамбовской губернии и частично Воронежскую губернию. Движение возглавил авантюрист Антонов, эсер, который при царизме отбывал наказание за экспроприации. В его банду стали стекаться, наряду с кулаками, дезертирами и уголовниками, обманутые крестьяне, недовольные продразверсткой.

На подавление мятежа были брошены местные гарнизоны Красной Армии, мобилизованы чекисты. Но они терпели поражения.

9 октября антоновцы расстреляли захваченных коммунистов и активистов, не пощадили даже женщин. У захваченного в плен красноармейца, имевшего орден Красного Знамени, бандиты вырезали знамя на груди.

Дзержинский вызвал к себе начальника секретного отдела ВЧК Самсонова.

В кабинет вошел, словно бы протиснулся в дверь, широкоплечий человек, одетый в гимнастерку, полувоенные брюки и поношенные сапоги. Подошел к столу.

— Слушаю, Феликс Эдмундович. — На Дзержинского смотрели спокойные, умные глаза. Дзержинскому нравился этот мужественный человек. Он искренне любил Самсонова и верил ему, зная, что Самсонов так же, как и он, прошел царские застенки, сибирские каторжные этапы. Был грузчиком и лесорубом. Потом сражался с Колчаком. Только такой профессиональный революционер, как Дзержинский, мог понять, откуда Самсонов брал время и силы для самообразования.

— Читайте. — Дзержинский дал Самсонову записку Ленина. Поправил шинель, прошелся еще раз по кабинету. — Вам не холодно в гимнастерке? У меня тут не очень натоплено.

— Нет, Феликс Эдмундович, — улыбнулся Самсонов, — я привык.

Самсонов прочитал записку и положил ее на стол.

— Что нового сообщают из Тамбова? — спросил Дзержинский.

— К антоновцам послали двух человек. Но их не подпускают к штабу. Это люди не того масштаба… К тому же на многих руководящих постах в Тамбове засели эсеры и снабжают антоновцев информацией.

Феликс Эдмундович подошел вплотную к Самсонову, словно намереваясь сказать что-то по секрету, хотя прекрасно понимал, что в этом кабинете никто не мог их подслушать. Это была его давняя привычка. Тихо проговорил:

— Нужно найти такого человека, который способен не только собрать сведения об антоновской армии, разведать тылы, количество войск, вооружение, но и уговорить главарей банды приехать в Москву или хотя бы в Воронеж, где их можно арестовать и тем самым обезглавить движение. Со своей стороны наши войска будут готовить разгром этих банд…

Походив немного по кабинету, Дзержинский продолжал:

— Наш человек, которого мы направим к антоновцам, во-первых, должен сам быть из крестьян, так как антоновщина — движение эсеровско-кулацкое по содержанию, а по форме — крестьянское. Основные кадры там — среднее крестьянство. Это те люди, что были в царской армии — бывшие унтер-офицеры, вахмистры, поддавшиеся на эсеровскую удочку. Начальник штаба — Эктов — бывший штабс-капитан царской армии. К ним примкнули откровенно уголовные элементы. Вот вам лицо этой банды. Во-вторых. Это должен быть очень грамотный человек, так как там не дураки руководят этим движением, если сумели устроить такую заваруху. И действуют достаточно умело. Части Красной Армии пока терпят поражения.

В-третьих. Это должен быть боевой, очень боевой человек, так как там ему будет несладко.

И наконец, этот человек должен был раньше обязательно состоять в партии эсеров. Другого они не подпустят к себе близко. Но такой бывший эсер, который целиком и полностью, с кишками и потрохами перешел на нашу сторону.

Дзержинский остановился, улыбнулся.

— Много я вам наговорил? Есть у вас такой человек?

— Да-а… — сумел только произнести Самсонов и потер рукой свой подбородок.

Самсонов понимал, что «проникнуть и разведать» — это куда ни шло. Но вывести в Москву главарей! Какими волевыми качествами должен обладать человек, чтобы справиться с этой задачей? На какой риск он должен пойти?!

Немного выждав, он спросил:

— Можно подумать, Феликс Эдмундович?

— Да. Только не затягивайте.

Самсонов возвратился в свой кабинет. Это была довольно просторная комната с печным отоплением, в которой, кроме большого конторского стола, старого дивана, обтянутого черной кожей, и нескольких стульев, ничего не было. Эта «мебель» пропиталась пылью и табачным дымом. В холодное время года в печь подбрасывали кокс. Сейчас был еще октябрь, кокс экономили и поэтому в комнате было зябко.

Самсонов достал из сейфа какие-то списки и стал листать. Потом читал дела. Откладывал в сторону — все не то! Дело оказалось труднее, чем он даже предполагал. Найти человека с такими качествами, как приказал Феликс Эдмундович, оказалось не так просто. Спустя несколько дней он вызвал к себе нового работника:

— Дерибас, зайди!

В кабинет вошел худощавый человек, в пенсне, с рыжеватыми усами и бородкой клинышком. Он пригладил рукой свои длинные волосы, сел на стул. Ему было тридцать семь лет, но выглядел он старше. Самсонов вытащил из ящика стола пачку табаку. Он курил редко, больше посасывал свою почерневшую трубку: с куревом было плохо. А угощал только тогда, когда хотел подчеркнуть тем самым что-то важное. Сейчас он набил трубку и протянул пачку Дерибасу:

— Кури.

Дерибас взял пачку, оторвал листок бумаги, насыпал щепотку табаку, свернул самокрутку, прикурил от зажигалки. Самсонов раскурил трубку и подошел к окну. Дерибас, не отрываясь, следил за ним взглядом. И все это делалось сосредоточенно молча. Наконец Самсонов заговорил:

— Ты хоть и недавно в Чека, но я решил поговорить именно с тобой. Ты изучил все материалы?

— Да.

— Дело очень секретное. Нужен человек к антоновцам. Они примут только своего, эсера, — ты это знаешь. Ты хорошо разбираешься в людях, Терентий Дмитриевич, и знаешь многих бывших эсеров, порвавших с этой партией. Кого мы можем послать?

Дерибас молчал, попыхивая цигаркой. Самсонов выпустил облако дыма, посмотрел в окно. Начинался рассвет. Моросил мелкий дождь, перемешанный со снежной крупой. Повернувшись к Дерибасу, Самсонов уточнил:

— Дзержинский сказал, что это должен быть из перешедших на наши позиции. «С потрохами наш», — как он выразился. Понял?!

— Понять-то понял. Да ведь как они расправляются!

— В том-то и дело, что человек должен быть с головой. Я перебрал многих… Надо провести самого Антонова… И хорошо знать эту среду… У тебя память хорошая, может быть, вспомнишь, кто справится? Кому можно доверить?

Было слышно, как ударяются тяжелые капли о подоконник. Дерибас сидел, полузакрыв глаза. Где-то невдалеке прогромыхал трамвай. Потом Дерибас стал размышлять вслух:

— Череванова?.. Нет, ему я не верю… — И вдруг громко и радостно воскликнул: — Вспомнил! Вот кого мы можем послать — Муравьева! Ты его знаешь, живет он в Воронеже. Евдокима Федоровича Муравьева.

— Это тот, кого хотел посадить Александрович?

— Он самый. Муравьев порвал с левыми эсерами и многих членов этой партии перетянул на нашу сторону. Сделал это из идейных убеждений. По всем данным, стойкий и надежный человек.

— Сумеет ли он?

— Человек умный и с хитринкой.

Теперь задумался Самсонов. Поднял усталые глаза и неожиданно сказал:

— Поезжай-ка ты в Тамбов и Воронеж. Изучи все на месте. Сначала в Тамбов, посмотри обстановку, присмотрись к людям. Может быть, там подыщешь кого-нибудь. Если не выйдет, то в Воронеж. Действуй и держи связь со мной… Через двое суток доложи.

Дерибас хотел было сказать, что уже утро, что в Тамбов он попадет в лучшем случае только завтра. Что нужно время, для того чтобы разобраться. И, словно прочитав его мысли, Самсонов сказал:

— Мы и так затянули. Ленин приказал: срочно послать архиэнергичных людей. Понял? Действуй.

В Тамбов Дерибас приехал днем. Была оттепель. Небо заволокло тучами. Когда он вышел из здания вокзала, его ноги почти утонули в месиве из грязи и растаявшего снега. И тут же появилось странное ощущение: город живет ожиданием. На углу стояли женщины и читали воззвание губкома РКП(б). Не было видно привычных извозчиков.

Дерибаса встретил работник губчека Анисимов и повел к одиноко стоящей пролетке.

Ехали по булыжной мостовой, покрытой размякшим снегом, мимо притихших двух-трехэтажных домов, с окнами, закрытыми ставнями, по прямым, словно вычерченным на ватмане, улицам.

Председатель губчека встретил Дерибаса приветливо.

— Жить ты будешь у меня, — сказал он твердо. — В гостинице опасно. Трудно нам приходится. Эсеры помогают антоновцам, много их людей в городе. Население запугано и помогать нам боится. Мы все время живем по боевой тревоге: того и гляди эта армия двинет на Тамбов, а здесь начнут действовать отряды предателей.

Весь вечер Дерибас просматривал дела и окончательно убедился, что ранее полученные материалы, которыми располагал центр, точны, но весьма неполны. Дерибас знал, что в Тамбовской губернии и смежных с ней уездах Воронежской и Саратовской губерний существовал «Союз трудового крестьянства», в который вошли на паритетных началах представители правых и левых эсеров, заключивших тактический блок для борьбы с большевиками.

Было видно, что организация имела тесную и постоянную связь с бандами Антонова. Участники антоновской банды снабжались подложными паспортами через паспортное бюро тамбовской организации эсеров и лично через Данковского, который отвозил эти документы в штаб Антонова.

Теперь же стало ясно, что все действия Антонова строго корректируются тамбовским губернским центром эсеров, а сам главарь неоднократно присутствовал на совещании эсеров в Тамбове.

Переночевав в помещении губчека, Дерибас попытался еще разобраться в обстановке.

— Что вам известно об участниках антоновской банды, проживающих в городе? — спросил он.

— Почти ничего. Нам не удалось проникнуть в их организацию.

— А как эсеры в Тамбове?

— Пока выжидают. Многие, как вы знаете, арестованы. А те, что остались на свободе, затаились. У них хорошо налажены связи с Антоновым.

— Почему вы не заслали надежных людей в эсеровский центр? Почему не приняли меры к тому, чтобы нарушить или взять в свои руки связи Антонова в Тамбове?

— У нас не доходили руки…

— А что вы сделали для того, чтобы помешать изготовлению подложных паспортов? Ведь в городе — Советская власть, и уж это в ваших руках?!

Председатель губчека в ответ только пожал плечами и сокрушенно вздохнул. Дерибас решил, что говорить с ним бесполезно. Позвонив Самсонову, он выехал в Воронеж.

Обстановка в Воронеже была спокойнее. Это Дерибас почувствовал сразу: на улице обычное деловое движение. Председатель губчека Кандыбин сразу понравился Дерибасу: коренастый человек, одетый в военную форму: галифе, френч, сапоги. Держался собранно. Старый военспец — так и напрашивалось сравнение, хотя Кандыбин был из рабочих. Чувствовалось, что он владеет обстановкой, хорошо знает ситуацию, умеет организовать свои контрмеры и действует решительно. На такого можно положиться.

Дерибас рассказал Кандыбину о данном ему поручении, о тех сведениях, которыми он располагает в отношении антоновцев и их связей с эсерами. Кандыбин внимательно слушал, а когда Дерибас закончил, сказал:

— Мы можем найти верных людей. И следует начать операцию именно отсюда. Где она будет закончена — трудно сказать, но начало ей будет положено в Воронеже, — решительно закончил Кандыбин.

— Вы правы, — сказал Дерибас, подумав. — Кого вы имеете в виду конкретно?

— У нас много левых эсеров, которые из идейных побуждений порвали со своей партией и перешли к большевикам… Взять хотя бы Муравьева… — Кандыбин подошел к большому сейфу, одиноко торчавшему в углу кабинета, достал несколько толстых папок.

— Вы читали наши докладные о нем?

— Да.

— Вот здесь собраны все материалы на Муравьева. — Кандыбин положил толстую папку на стол. — Вы можете более подробно с ними познакомиться. Это сложный человек. Я рекомендую прочесть все, что здесь собрано. Его жизненный путь необычен и в то же время типичен для русского интеллигента, выходца из крестьян с его колебаниями и шатаниями до тех пор, пока он окончательно утвердится в какой-то определенной идее. После чего его не сдвинешь с занятой позиции.

— Хорошо. Я читал ваши справки и теперь просмотрю все дело, — с этими словами Дерибас подошел к столу. — Но прежде я хочу знать ваше мнение: можно ли включать Муравьева в операцию?

— Можно, — Кандыбин ответил твердо и определенно. — Муравьев перешел на позиции большевиков, сделал это сознательно по собственной воле и увел за собой воронежскую левоэсеровскую организацию. Пока об этом широко не известно, знают только секретарь губкома РКП(б), его заместители и мы, чекисты. Но это факт. Что может быть ценнее идейной убежденности?

— В этом вы правы. — Подумав, Дерибас спросил: — А есть ли у него связи с антоновцами?

— Вот этого я не знаю. Тут нужно разобраться…

Евдоким Федорович Муравьев родился и вырос в селе Дегтяное, что на берегу Оки в Рязанской области. Отец его был крестьянином-середняком. Отличался Евдоким от своих сверстников разве лишь тем, что начал работать на год раньше других: пахать, сеять, косить. У отца с матерью было одиннадцать детей, из которых восемь остались в живых, Евдоким — старший.

Земли мало, земля плохая, и нужно было затрачивать много сил, чтобы как-то свести концы с концами. Работали в поле от зари до зари. Чтобы прокормить семью, выезжали раньше других, а уезжали — позже. «Муравли уже копаются», — так говорили соседи, увидев их в поле.

Зимой отец уходил на отхожий промысел, чтобы получить дополнительный заработок. Отходничали в Петрограде. Нанимались к хозяину легковыми извозчиками. Хозяин давал лошадь и пролетку. Об остальном должен был заботиться работник: где и как накормить лошадь, чем питаться самому. Всю свою дневную выручку он должен был отдавать хозяину. За свою работу, четырнадцать часов в сутки, получал от двадцати до тридцати рублей в месяц, в зависимости от выручки.

Хорошо познал Евдоким немудреную крестьянскую жизнь. Знал нужду и изнуряющий труд. Но ему повезло. Когда младшие подросли, а отец немного подработал в Питере, отправили учиться в Рязань. Понял отец, пожив в Петрограде, что без ученья не выбиться крестьянским детям из нужды…

Так поступил Муравьев в рязанскую учительскую семинарию. Он был активен, подвижен, интересовался всем. Вместе с друзьями организовал рязанский «Дом юношества» — объединение молодежи литературно-художественного направления. Здесь познакомился с Софьей Кудрявцевой, а затем с ее родителями, старыми революционерами-народовольцами, поселившимися в Рязани после отбытия высылки. Понравился отцу Софьи молодой крестьянский паренек. Роста он был небольшого, но выглядел крепышом. Светлые волосы, голубые глаза. Был любознателен, до всего хотел дойти своим умом.

Кудрявцев стал идейным наставником Муравьева. Молодой ученик запоем читал книги Степняка-Кравчинского «Царь-голод», «Подпольная Россия», в которых рассказывалось о социальной несправедливости.

После окончания семинарии сдал Муравьев вступительные экзамены в Воронежский учительский институт. Как один из лучших был сразу зачислен на стипендию. Это случилось осенью 1916 года. Уже два года шла война.

Евдоким Муравьев был освобожден от призыва как студент. Да он и не рвался на фронт: теперь он уже хорошо понимал, кому нужна эта война, кто на ней греет руки. Его все больше возмущали несправедливости в русской действительности. Он видел горе и нищету крестьян, мечтал им помочь, но не знал, как это сделать.

Погожим сентябрьским днем сидел Муравьев в тесной аудитории и слушал лекцию по эстетике. Прозвенел звонок. Евдоким не спеша закрыл свой конспект, задумался: что нового он узнал сегодня? Что культура покоится на материальных ценностях? А кто создает эти ценности? Почему профессор стыдливо об этом умалчивает?

Неожиданно его окликнули:

— Евдоким, тебя внизу спрашивают.

— Кто?

— Интересная барышня. Не знал я, что у тебя есть такие знакомые, — молодой паренек, однокурсник, схватил его за руку. — Познакомь? А?

— Да брось ты, — удивился Муравьев. — Никакой барышни у меня нет. — Нехотя направился вниз, чтобы разобраться в недоразумении. Но внизу его действительно ждали. На лестничной площадке стояли красивая незнакомая девушка и молодой человек. Барышня выглядела эффектно: в дорогой накидке, в красивых туфлях и модной шляпке. Она первая спросила:

— Вы Евдоким Муравьев?

— Я, — удивленно посмотрел на нее Муравьев.

— Не удивляйтесь, я вам все объясню, — спокойно проговорила Людмила Дембовская, как назвала себя девушка, а стоящий рядом с ней молодой человек ободряюще улыбнулся.

— Познакомьтесь. Это Миша Кондратьев.

— Вас тут, рязанцев, несколько человек, — как ни в чем не бывало продолжала девушка. — Связаться с вами порекомендовал нам Кудрявцев, с которым вы встречались в Рязани.

— А-а… — выдавил из себя все еще смущенный Муравьев. Он уже начинал догадываться о цели ее визита.

— Сколько вас человек? — девушка продолжала расспрашивать спокойно. Было видно, что она имеет опыт в такого рода делах.

— Двенадцать…

— Можете вы их собрать?

— Когда это нужно?

— Если можно, в воскресенье. А где удобно?

Муравьев задумался. Договариваться о встрече где-нибудь в парке было рискованно: погода могла резко измениться. Наконец ответил:

— У нас на квартире. Подойдет?

— Условились.

Дембовская и Кондратьев, распрощавшись, ушли, а Муравьев еще долго смотрел им вслед.

В воскресенье Дембовская и Кондратьев вошли в комнату, которую снимал Муравьев вместе с двумя другими рязанцами-студентами. Там уже собрались все двенадцать рязанцев. Гости разделись, поздоровались со всеми за руку. Подсели к столу, покрытому белой скатертью.

— Я и Миша, — кивком головы Дембовская указала на Кондратьева, — состоим в партии социалистов-революционеров, — тихо пояснила она. — Миша был исключен из гимназии за подпольную работу. Может быть, кто-нибудь из вас захочет работать вместе с нами. Подумайте. Только будьте поосторожней и никому не рассказывайте. Сами понимаете.

Молодые ребята согласно закивали.

Расспросив рязанцев об их жизни, о настроениях в деревне, Дембовская и Кондратьев ушли. Прощаясь, Дембовская оставила книгу Кропоткина «Речи бунтовщика» и сказала:

— Читайте. Потом мы объясним, если будет что непонятно.

Муравьев взял книгу. Это было обращение Кропоткина к молодежи. Читал всю ночь напролет, а на лекциях думал о прочитанном: ничего подобного до сих пор не слышал.

Спустя неделю Дембовская и Кондратьев пришли опять. Принесли брошюру Иванова-Разумника «Испытание огнем» — произведение ярко выраженного народнического направления. После непродолжительной беседы Дембовская отозвала Муравьева в сторону:

— Теперь мы тебе будем приносить только книжки. Нужно, чтобы ты ходил и на рабочие собрания.

Муравьев был невероятно польщен таким доверием.

Вскоре он стал читать лекции по истории в рабочем кружке, а затем был избран секретарем больничной кассы (рабочего страхования). Так начинал свой путь в политической жизни молодой крестьянский паренек.

Спустя три месяца Дембовская принесла очередную партию литературы и, уходя, сказала:

— Мы приняли тебя в партию.

— В какую? — удивился Муравьев.

— Социалистов-революционеров.

Муравьев мало еще знал о других партиях, недостаточно разбирался в программах, в тактических приемах набиравших в России силы политических партий. Поэтому новое известие воспринял как должное.

А вскоре произошла Февральская революция. Радости и восторгу не было границ. Муравьев был избран членом Воронежского Совета от партии эсеров, и даже членом исполкома Совета. Затем его избирают членом Воронежского губкома партии эсеров. Это было невероятно, так как остальные члены губкома были политкаторжане или в крайнем случае ссыльно-поселенцы, прошедшие большую школу политической борьбы. Все это льстило самолюбию молодого человека.

Муравьев познакомился с Абрамовым, журналистом, любознательным, передовым человеком. От преследования царской полицией ранее он скрывался в эмиграции, учился в Сорбонне. Там прочитал труды Ленина, которые произвели на него неизгладимое впечатление. Абрамов все больше переходил на позиции большевиков и оказывал влияние на Муравьева. Муравьев теперь регулярно читал «Правду», ленинские труды, и у него все больше росло сомнение в правильности левоэсеровской политики.

В составе воронежской делегации Муравьев выехал в Петроград на первый учредительный съезд левых эсеров. Там он был очень активен: за четыре дня выступил на съезде пять раз. Но самое главное было в том, что на чрезвычайном крестьянском съезде он слышал выступление Ленина. Он был в восторге. «Вот то, что нужно крестьянам!» — теперь только и думал он.

Муравьев ехал из Петербурга в Воронеж в смятении: как быть дальше? Ведь прав Ленин и большевики, а эсеры все больше скатываются на соглашательские позиции. И он стал широко говорить о том, что партия левых эсеров должна пересмотреть свои позиции. На второй съезд партии левых эсеров Муравьева не пустили, он был подвергнут остракизму. По его «делу» была создана комиссия, и ему было предъявлено обвинение в том, что он подрывает партию левых эсеров.

Защищать Муравьева отправились представители воронежской организации. Они явились в ЦК к Спиридоновой.

— Да вы знаете, какой он нам вред нанес, — замахала она на посланцев руками. — Мы говорим, что большевики творят зло. А что делал Муравьев? Да он хуже всякого большевика!..

После возвращения делегации из Москвы воронежский губком левых эсеров решил: не считаться с мнением ЦК. Предложить Муравьеву продолжать работу.

Муравьев теперь исподволь стал готовить переход воронежской организации в партию большевиков. Пока открыто об этом нигде не говорилось. Знали об этом близкие к нему люди. Знал секретарь губкома РКП(б) и его заместитель.

В июле 1918 года Муравьев поехал в Москву на 3-й съезд левых эсеров, хотя в число делегатов он избран не был. Ему хотелось послушать, о чем будет идти речь. Неожиданно к нему подошла Спиридонова, лидер левых эсеров, женщина красивая, властная и отчаянная. Своей наружностью она напоминала учительницу: гладко причесанные волосы, невысокая, худощавая, с одухотворенным лицом.

— Милый, — сказала она ласково, словно погладила мягкой лапкой по голове. — Ты уж извини. Так меня рязанцы информировали. Неудачно получилось. Товарищи, которые ездили в Воронеж, рассказывали мне, какую ты там работу проводишь.

«О чем это она? — подумал Муравьев. — Уж не дошли ли слухи, что он разделяет взгляды Ленина, читает его труды?» Это не особенно беспокоило Муравьева, но он не хотел преждевременной огласки, чтобы не испортить дело.

— Мария Александровна, что вы передо мной извиняетесь, — потупившись, ответил Муравьев.

— Ты что здесь хочешь делать? — спросила она, не обратив внимания на его слова.

— Поговорить, послушать…

— Нет, нет, ты не должен здесь оставаться. Поезжай в Воронеж и передай Абрамову, чтобы вся организация была в мобилизационном состоянии. Произойдут очень важные события… Очень важные… — При этом Спиридонова загадочно усмехнулась.

«О чем это она? Желание избавиться, отправить меня в Воронеж, подальше от горячих дел? Это ясно. Но о каких событиях идет речь?»

— Что вы имеете в виду, Мария Александровна? — решил уточнить Муравьев.

— Я не могу тебе всего сказать. — Она уже повернулась, чтобы уйти.

— Что, изменения в руководстве Советской властью? — спросил Муравьев, а у самого похолодело внутри.

Спиридонова даже взмахнула рукой.

— Нет, что ты! Против Ленина никто не может выступить, ни у кого не повернется язык. — Она отвечала решительно, и Муравьеву показалось, что в данном случае она говорит искренне. — Но произойдут такие события, когда Ленин вынужден будет проводить нашу политику. — Спиридонова зашагала прочь.

Муравьев понял, что он стоит на пороге каких-то очень важных событий, чреватых опасными переменами. А главное в том, что нависла угроза над Лениным. Свой выбор Муравьев уже сделал и понял, что сейчас нужно действовать решительно и быстро.

В тот же день он отправился в Воронеж, чтобы информировать губком РКП(б).

Муравьева сразу принял секретарь губкома Носов. Выслушав, тут же позвонил в Москву. Но в Москве уже начался мятеж левых эсеров. 6 июля левые эсеры Блюмкин и Андреев убили германского посла Мирбаха. Россия оказалась на волосок от войны. На попытку арестовать убийц левые эсеры ответили вооруженным выступлением против Советской власти. Они ворвались в здание ВЧК. Левые эсеры захватили телефонную станцию и вооруженными силами заняли небольшую часть Москвы.

По призыву Ленина на подавление левоэсеровского мятежа выступили рабочие отряды. 7 июля, не найдя поддержки, мятежники стали разбегаться. Советская власть, опираясь на волю проходившего V Всероссийского съезда Советов, приняла все меры к подавлению «жалкого, бессмысленного и постыдного мятежа», как была названа эта авантюра левых эсеров в правительственном сообщении.

Дерибас прочитал все материалы о Муравьеве, имевшиеся в Воронежском губчека. С тех пор прошло больше двух лет, но партия левых эсеров продолжала свою работу, хотя ряды ее сильно поредели: многие разочаровались и отошли от нее. Существовала и воронежская организация, но большинство ее членов перешло на позиции большевиков. Работа организации зачахла. Муравьев разговаривал с Носовым о вступлении в РКП(б), но решение этого вопроса откладывалось.

— Где сейчас Муравьев? — спросил Дерибас Кандыбина.

— Это можно выяснить. — Кандыбин вызвал дежурного, выписал из дела адрес и сказал: — Попросите приехать сюда этого человека. Да сделайте это очень осторожно, чтобы никто не знал. Будьте с ним деликатны. Объясните, что хотят поговорить по важному делу.

Дежурный ушел. Дерибас задумался. «Правильно ли мы поступили, что пригласили Муравьева в ЧК? Не напугается ли он? Согласится ли участвовать в операции против антоновцев?.. Нет, никаких сомнений быть не должно. Вся жизнь этого человека, все его поступки говорят о том, что он достаточно подготовлен для такого дела. Партию большевиков он выбрал сознательно и теперь предан ее идеям. И говорить с ним нужно только начистоту!»

— Ты чем-то озабочен, Терентий Дмитриевич? — спросил Кандыбин.

— Я все время думаю о Муравьеве. Ты понимаешь, ведь это задание Дзержинского, и мы не имеем права ошибиться.

— Я верю, что он справится, — твердо сказал Кандыбин. — Он все время действовал, руководствуясь своей совестью и никакими другими соображениями.

— Да, ты прав.

Наступила ночь. За окном шумел ветер, ударялись и бились о стекла твердые снежинки.

Вой ветер осени третьей,

Просторы России мети…

Дерибас любил стихи, и ему пришлись по душе эти новые строки Валерия Брюсова. Было голодно и неспокойно. Единственная была отрада — курево… И они дымили.

Дежурный вернулся быстро. Он был один. Остановился у порога и четко доложил:

— Товарищ Кандыбин, Муравьева нет. Соседи сказали, что он уехал в деревню к своим родителям. Это где-то под Рязанью…

Жизнь иногда делает невероятные повороты, неожиданные и странные, которые трудно бывает предугадать.

Мария Федоровна Цепляева, женщина энергичная и прямолинейная, цельная, пришла к окончательному решению выйти из партии левых эсеров и перейти к большевикам. Трудным путем шла она к пониманию истины. Выросла в рабочей семье, повидала нужду, и сама рано пошла работать табельщицей на строительство кабельного завода. В партию эсеров вступила до Октябрьской революции, и не оттого, что полностью одобряла программу этой партии, а потому, что большинство рабочих строительства, бывшие крестьяне, были эсерами. Она не любила часто выступать, но за твердость характера ее все уважали. И на заводе пользовалась Мария Федоровна безграничным авторитетом.

Цепляева носила с собой оружие, и некоторые руководящие деятели левоэсеровской партии ее даже побаивались. Абрамов, будучи на нее за что-то рассержен, как-то заявил Муравьеву:

— Никого я не страшусь, а Цепляиху боюсь. Она может и застрелить.

Сейчас ей было тридцать пять лет — возраст, когда решения принимаются осознанно и твердо. Ее желание покончить с эсерами и перейти в партию Ленина было искренним, так как она убедилась в правоте большевиков. Цепляева обсудила этот вопрос с Муравьевым давно и только с ним, так как ему верила. И она думала, что на этом ее знакомство с эсерами закончится.

Но свой разговор с секретарем воронежской губернской организации большевиков она откладывала со дня на день. И не потому, что колебалась, а так складывались семейные обстоятельства, и к тому же ее смущало отсутствие приличного платья.

В этот вечер Мария Федоровна легла спать поздно: зачиталась. Ей попалась книга Короленко, мысли которого крепко запали в ее душу, и она долго не смыкала глаз. Наконец уснула. Неожиданно раздался стук в окошко.

Вставать не хотелось, в комнате было холодно: дрова экономили. Но настойчивый стук повторился. Цепляева накинула пальто, зажгла лампу.

Из соседней комнаты выглянул зять, Чеслав Тузинкевич, молодой человек, но Мария Федоровна махнула рукой и сказала:

— Иди спать, Слава. Это, вероятно, меня.

Подошла к двери.

— Кто там?

— Мария Федоровна, открой, — голос вроде бы знакомый.

— Смерчинский, ты?

— Да. Открой, пожалуйста. Срочное дело.

Цепляева хорошо знала левого эсера Смерчинского и считала его порядочным человеком. Повернула ключ в замке. Смерчинский вошел осторожно, но дверь оставил не запертой. Осмотрелся.

— Ты одна? Можно к тебе?

— Да.

— Входи, Золотарев, — высунув голову на улицу, сказал Смерчинский.

В комнату прошмыгнул высокий мужчина средних лет. Он был одет в потрепанное демисезонное пальто. Из-под шляпы выбивались длинные непричесанные волосы.

— Знакомьтесь, — представил Смерчинский. — Товарищ прибыл из Тамбова, — пояснил он, заметив смятение на лице Цепляевой. — У них трудно с людьми и с деньгами. Он — член губкома левых эсеров. Они хотят установить связь с нами. — Пока Смерчинский все это объяснял Цепляевой, Золотарев молча наблюдал за ней.

— Проходите, присаживайтесь, — привычные слова говорила Цепляева, а сама напряженно думала: «Сказать, что порвала с эсерами, прогнать? Нет, нужно узнать все до конца, разобраться во всем и принять меры: теперь борьба не на жизнь, а на смерть». Решила продолжить разговор.

— Так с кем же вам нужно связаться? — уже спокойно спросила Мария Федоровна.

Золотарев посмотрел на нее долгим взглядом, как бы оценивая, на что она способна.

Цепляева выдержала этот взгляд спокойно и повторила:

— Раздевайтесь. Проходите.

Золотарев снял пальто и присел на край стула.

— Извините, что явились так поздно, но сами понимаете…

— Да, понимаю.

— Вы, кажется, входили в губком левых эсеров?

— Откуда вам это известно? — вместо ответа спросила Цепляева.

Золотарев оглянулся на Смерчинского. Тот пояснил:

— Я сказал.

— У вас остались связи? — спросил Золотарев.

— Остались, — подтвердила Цепляева.

— Кто сейчас решает вопросы?

— Ну, уж так я вам и скажу! — усмехнулась Цепляева.

— Как же быть? Нам это крайне важно. К нам обращались даже от Антонова. Понимаете? — сказал он, понижая голос.

— Понимаю, но сейчас решить не могу.

— Как же нам быть?

— Поезжайте к себе. Привезите письмо от товарищей, которых у нас знают. А я тоже посоветуюсь.

Гости молча переглянулись. Золотарев потер руки, пригладил свои длинные волосы.

— Пожалуй, вы правы. Осторожность прежде всего. Вы посоветуйтесь. А от нас кто-нибудь приедет с рекомендательным письмом. Извините. До свиданья.

Смерчинский и Золотарев ушли.

Цепляева уснуть не могла, хотя разделась и легла в постель.

На следующий день рано утром Мария Федоровна пошла в ЧК. В тот момент, когда Дерибас и Кандыбин, поспав несколько часов, обсуждали вопрос, кого послать в Рязанскую область за Муравьевым, дежурный доложил:

— Товарищ Кандыбин, к вам гражданка Цепляева. Говорит, что вы виделись недавно в губкоме. По срочному делу.

— Да, да. Помню, бывшая эсерка. Что у нее?

— Хочет поговорить лично с вами.

Кандыбин посмотрел на Дерибаса.

— Пригласите ее сюда. Я не помешаю? — ответил на его молчаливый вопрос Терентий Дмитриевич.

Цепляева вошла в кабинет быстрым шагом. Далее по походке было заметно, что она волнуется. Остановилась посредине и посмотрела на Дерибаса. Кандыбина она узнала сразу.

— Это наш товарищ, чекист из Москвы, — сразу представил Кандыбин. — Можете говорить при нем.

Цепляева вначале нерешительно, но потом все оживленнее передала содержание разговора со Смерчинским и Золотаревым. Заканчивая, она спросила:

— Как мне быть? Я не хочу иметь с ними дела. Собственно, Смерчинский человек неплохой и, по-видимому, в эту историю попал так же, как и я. Но они не оставят меня в покое.

Кандыбин переглянулся с Дерибасом. Они сразу поняли, что дело важное, что в руки к ним попали интересные сведения, которые могут оказаться полезными в том деле, которым они сейчас занимаются. Но как все это использовать? Это было еще неясно, и лишь смутно вырисовывалась некая линия связи. Нужно было время, чтобы это осмыслить и наметить какой-то план. Но времени не было. На вопросы Цепляевой нужно было отвечать немедленно.

Дерибас поднялся, медленно прошелся по кабинету, еще раз внимательно посмотрел на Цепляеву, которая, рассказав о событиях ночи, сидела тихо, ожидая ответа. Она порылась в своей сумочке, потом, видимо, не найдя того, что требовалось, слегка поморщилась.

— Вы что-то хотели еще сказать?

— Я искала адрес одного эсера но, видно, оставила его дома.

— Какого эсера, если не секрет?

— От вас не секрет. Мы договорились перейти с ним в организацию большевиков. Это Муравьев…

Дерибас резко повернулся.

— Вы хорошо знаете Муравьева?!

— Да… — с удивлением в голосе произнесла Цепляева. — А почему он вас интересует?

— Он нам сейчас очень нужен, но его нет в Воронеже. Он уехал в деревню к своим родителям.

— И мне он нужен, очень нужен! — воскликнула Цепляева.

— Тогда наши интересы совпадают! — пошутил Дерибас. — Может, вы окажете нам в этом помощь?

— Какую помощь? — не поняла Цепляева.

— Не смогли бы вы съездить за Муравьевым?

Цепляева задумалась. Потом как-то смущенно стала смотреть по сторонам.

— Я буду с вами откровенна. У меня нет денег на дорогу и… вот это единственное пальто. Нет другого платья. Мне не во что переодеться…

— К сожалению, пальто выдать мы не имеем возможности. А что касается платья, то что-нибудь придумаем. И денег на дорогу мы вам дадим. Договорились?

— Договорились… — еще больше засмущалась Цепляева. — Вы уж меня извините.

— Только никто не должен знать, что это наше поручение. Даже Муравьеву вы скажете, что его вызывают в губком левых эсеров. Это нужно для того, чтобы он случайно не проговорился своим родственникам, а оттуда не пошло дальше. Когда он приедет, мы объясним ему все… Ну как, согласны?

Цепляева уже смутно догадывалась, что у чекистов имеется свой план действий. И в этом плане ей отводится не последняя роль. Поэтому твердо ответила:

— Согласна. — Это был голос другой женщины, твердый и решительный.

Выяснив у Цепляевой все необходимые детали, Дерибас и Кандыбин с ней распрощались.

Затем они снова и снова обсуждали план предстоящей операции. Просидели весь день. Многое просматривалось вперед. Но были еще и факторы, которые не зависели от чекистов, но могли играть существенную роль. Обедал Дерибас у Кандыбина, но что он ел, ни за что бы не вспомнил. Даже за обедом они продолжали обсуждать детали предстоящего дела. Потом опять сидели в кабинете на службе. Вызывали оперативных работников, наводили справки, требовали дополнительные сведения. Все срочно, немедленно. А через два дня, к вечеру, Дерибас, шатаясь от усталости, сказал Кандыбину:

— Дмитрий Яковлевич, в общих чертах наш план готов. Дожидаться приезда Муравьева я не буду. Ты уточнишь с ним детали и сообщить мне в Москву. А за это время я доложу все, о чем мы с тобой договорились, Самсонову и Дзержинскому. Надо получить у них одобрение. Согласен? Уеду я завтра утром.

Казалось бы, от Воронежа до Рязани рукой подать, но нужно устроить дома семью, найти женщину, которой можно поручить хозяйство, заготовить хотя бы что-то из продуктов. Да и самой экипироваться в дорогу и достать билеты. И вышло так, что Цепляевой удалось отправиться в путь только в конце зимы. Поезд подолгу стоял на полустанках. А от Рязани до деревни пришлось искать попутную подводу. Мария Федоровна порядком намучилась, пока добралась. А время шло и шло… Но Цепляева была женщина упорная: дала слово — отступать нельзя. И в конце концов Муравьева она разыскала и переговорила с ним.

Муравьев не очень обрадовался известиям: ведь Мария Федоровна просила приехать в Воронеж для решения эсеровских дел — такие инструкции она получила. Евдоким Федорович не торопился к левым эсерам: «Что у них может быть хорошего?»

Когда Муравьев приехал в Воронеж ранней весной, было холодно и сыро. Шел снег, перемешанный с доедем. Не было никакого желания выходить на улицу…

Но в тот же день к нему пришла Мария Федоровна и сказала:

— Евдоким, тебя просят зайти в губчека.

— Меня? — удивился Муравьев. — Зачем?

— Этого я не знаю. Я пойду вместе с тобой. С нами хотят поговорить.

Муравьев стал быстро собираться.

У Кандыбина они застали целый «консилиум»: там сидел заместитель председателя губчека Ломакин, председатель губисполкома Агеев. Все они поздоровались с Цепляевой и с Муравьевым за руку, и Кандыбин предложил им сесть. Затем спросил Муравьева:

— Почему вы так долго не ехали? — в его голосе Муравьев почувствовал укор. Это было сказано с оттенком досады.

— Почему вы не сказали, что я нужен вам, а не эсерам? Я бы приехал немедленно, — в том же тоне ответил Муравьев.

— Нам не хотелось, чтобы кто-нибудь мог догадаться о нашей заинтересованности. Вы могли случайно проговориться своим родственникам…

— Ну и что же? Я своих взглядов не скрываю. Я решил твердо порвать с эсерами.

— Мы знаем ваши убеждения. Но у нас есть предложение. Это предложение Москвы, — Кандыбин подчеркнул последнее, чтобы дать почувствовать Муравьеву, насколько серьезно предложение. — Нужно оказать помощь в борьбе с антоновщиной.

Муравьев даже привстал. Он не ожидал такого оборота дела. Удивленно посмотрел на лица присутствующих: уж не подшучивают ли они над ним? Но выражения лиц у всех были серьезные, и он стал сосредоточенно думать, как он может пригодиться в этом деле: «Кто из воронежских эсеров может быть связан с бандой Антонова?.. На память ничего не приходило. Да и с тамбовскими эсерами связи никакой нет…» Ничего не придумав, Муравьев покачал головой, развел руками и в недоумении спросил:

— Что я могу?..

Не отвечая на вопрос, Кандыбин снова спросил:

— Как относитесь вы к этому движению?

— Как я могу относиться к бандитам и убийцам?

— Это вы правильно определили: бандиты и убийцы. Тут наши взгляды совпадают. Но сейчас мало дать точное определение этим людям. Ни один честный человек не может спокойно наблюдать за всем, что они творят…

Муравьев покраснел.

— Я готов вступить в Красную Армию и бороться с оружием в руках, — решительно сказал он. — Когда я ехал сюда по вызову Марии Федоровны, — он оглянулся в ту сторону, где сидела Цепляева, — то был свидетелем разговора между крестьянином и солдатом. Крестьянин защищал антоновцев, а солдат возражал. Я и подумал в тот момент: «Мать честная, если бы я только мог попасть в ряды антоновцев! Я сумел бы убедить крестьян! Да ведь только не дадут. Сразу заткнут глотку штыком!..»

— От вас этого не потребуется, — улыбнулся Кандыбин. — Важнее проникнуть в штаб антоновцев…

— Ну, уж это фантазия! — воскликнул Муравьев. — Это не в моих силах, — он развел руками. — Чего не могу, того не могу!

— А если все же подумать, — не отступал Кандыбин. — Мы поможем кое в чем. Для того чтобы покончить с бандой антоновцев, требуется проявить хитрость, собрать информацию и обезглавить движение. Это чрезвычайно трудно и опасно. Отлично знаем, какому риску будет подвергаться человек, которому удастся туда пробраться… Но зато какая польза для народа!

— Но каким образом? — удивился Муравьев.

— О деталях операции разговор пойдет после. Сейчас нужно знать ваше принципиальное мнение… Вы можете и отказаться…

— Да нет, я согласен, — твердо заявил Муравьев. — Но пока я не вижу путей…

— Если вы согласны, то давайте приступим к обсуждению наших совместных действий. Вот и товарищ Цепляева вам поможет.

Дворянская[2] улица в Воронеже славилась своей гостиницей «Метрополь» да еще столовой Енгалычева, в которой обычно питался простой люд. Дом, где помещалась столовая, был одноэтажный, с мезонином. Так и остался бы этот дом безвестным, как десятки других одно-двухэтажных домов, если бы не одно обстоятельство. После Октябрьской революции хозяин с семьей перебрался жить в мезонин, где было посуше и теплее, а первый этаж конфисковали городские власти. Окна были закрыты ставнями, столовая бездействовала. Да и нечем было кормить…

И вдруг ведущая к дому асфальтовая дорожка была расчищена, внутри велись какие-то работы — слышался стук. Прохожие останавливались и с удивлением рассматривали особняк: что там такое происходит? Опять откроют столовую? Но где же возьмут продукты?

В доме срочно оборудовали две комнаты под зал. Утеплили окна, затопили печь. Поставили столы. Потом на столах разложили книги, журналы, газеты, брошюры. А над входной дверью, выходящей на улицу, была прибита вывеска: «Воронежский комитет левых эсеров». Немного ниже стояла надпись более мелким шрифтом: «Клуб левых эсеров».

В комитете за большим столом, покрытым красным сукном, на котором стопкой были сложены бланки со штампом комитета левах эсеров и печати, сидел Муравьев. В другой комнате хозяйничала Цепляева.

Иногда заходили посетители. Муравьев с ними беседовал. Рассказывал о работе левых эсеров, о том, что готовятся выборы нового губкома.

Они ждали, терпеливо ждали. Кандыбин в Воронеже, Дерибас в Москве. Их расчет был построен верно. Они не могли ошибиться.

И вот в одну из ночей, когда весна пробивала свой путь сквозь пургу и ветер и на землю падал липкий снег с дождем, в комнате Смерчинского послышался негромкий стук. Кто-то стучал в окошко. Первая услышала жена.

— Бронислав, опять кто-то! — тронула мужа за плечо с тревогой. — Ей надоели эти ночные визиты, вечные разговоры, таинственные и приглушенные. Она хотела спокойной жизни. — Прогони их! — сказала она в сердцах.

Смерчинский поднялся, накинул пальто, вышел в сени.

— Кто там? — негромко спросил он.

— От Золотарева я. Откройте.

Смерчинский открыл щеколду. Незнакомец вошел быстро, снял рукавицу, поздоровался.

— Я прибыл, как договорились. Привез письма. — Его голос звучал твердо и уверенно.

Смерчинский снова запер дверь и провел его во вторую комнату. Засветил керосиновую лампу. Поставил ее на стол. Предложил незнакомцу раздеться и сказал:

— Давайте знакомиться. Смерчинский.

— Донской, — тихо, но как-то внушительно произнес незнакомец. Произнес так, что Смерчинский ни о чем больше не стал расспрашивать. Донской выглядел молодо, ему было примерно столько же лет, сколько и Брониславу — не больше двадцати пяти, — но держался он уверенно.

— Вы отдохнете здесь или сразу пойдем к Марии Федоровне? — спросил Смерчинский.

— Если удобно, то здесь, — ответил Донской. — Уж очень тяжела была дорога. Сильный ветер и слякоть. Я думал, что это к лучшему, да чуть не попал в лапы к чекистам: нарвался на заставу красных. Едва ушел. — Заметив, как ему показалось, испуганный взгляд Смерчинского, добавил: — Да вы не беспокойтесь. Ушел чисто. Никого за мной не было.

Гостю постелили на диване. Тот поблагодарил и, укладываясь, сказал:

— Если я не встану, поднимите меня в восемь часов.

— Хорошо. — Смерчинский удалился.

Разбудив гостя утром, он сказал: