История пятая. Большой пожар
История пятая. Большой пожар
Лето 1979 года почти на всей территории Восточной Сибири выдалось на редкость засушливым. Первые пожары начались уже по весне – горела трава: сельские жители по своему обыкновению отжигали траву от огородов и приусадебных участков. Но настоящее царство огня было ещё впереди…
Виктор Иванов, работник геодезической партии, проводившей контрольную съёмку в Южной Якутии, находился на горе Туманная, где должен был, по выражению картографов, «читать звёзды» – определить точные астрономические координаты триангопункта, установленного на вершине горы.
Работа эта, в общем-то, несложная, но муторная. Ибо необходимо дождаться ясного звёздного неба – и только тогда произвести необходимые наблюдения. А ясного неба можно ждать очень и очень долго.
Ожидание звёздного неба на вершине горы чревато ещё и разными мелкими неприятностями: в частности, там обычно отсутствуют вода и дрова, и до ближайшего родника приходится идти несколько сотен метров – вниз, а потом вверх. Кроме того, вершины гор продуваются самыми разнообразными ветрами, и долгое житьё в палатке в таких местах несколько… некомфортно.
Уже три недели небо застилала серо-оранжевая дымная пелена, и Иванов вёл на своей вершине жизнь настоящего отшельника: натаскал снизу, из пояса кедрового стланика, изрядный запас дров, укрепил свою палатку ветрозащитными сложенными из камней стенками, застрелил невесть как забредшего на гольцы сокджоя[3] и неторопливо вялил на камнях его мясо.
Мясо коптилось от разлитого во всей природе дыма…
Через две недели на Туманную совершил посадку зафрахтованный экспедицией вертолёт.
– Может, ну его, домой поехали, – обратился к Иванову Витька Суминцев, замначальника партии. Под «домой» подразумевалось, что они пешком будут месить сырую тайгу где-то на Вилюе.
Иванов не колеблясь отказался.
– Недели через две ещё раз залетим.
– За это время я пешком на базу выберусь.
– Ну, может, и выберешься. Только когда выходить будешь, секстан оставь на горе, всё равно летать будем, захватим. А лучше сиди на месте, ещё по тайге почти сотню кэмэ идти.
– Девяносто. И тайга здесь хорошая – хоть на велосипеде езди.
– Девяносто – это как ворона летит. Кругалями и петлями минимум сто тридцать. Но тайга и вправду хорошая – сам бы пошёл с удовольствием. Ну, счастливо оставаться! Не блукай!
И вертолёт Ми-4 взял курс на Усть-Неру.
Тайга по дороге на базу геодезического отряда на самом деле представляла собой практически идиллическое зрелище. Это было лиственничное редколесье (расстояние от дерева до дерева – десять-двадцать метров) с подстилкой из белого рассыпчатого, хрустящего ягеля. Приподнятое на невысоком обширном плоскогорье, оно представляло собой идеальное место для пешего продвижения, а также для выпаса северных оленей. Собственно, их здесь и пас какой-то эвенкийский колхоз с якутским названием.
Как это часто бывает, «звёзды совпали» через два дня после прилёта проверяющего, и Иванов, понимая, что больше ему на вершине Туманной делать нечего, засобирался в путь.
Тяжеленный бронзовый секстан он тщательно завернул в полиэтилен, затем в кусок брезента и, спрятав в углублении между камнями, заложил несколькими плоскими плитами. Благо, породы, формировавшие Туманный хребет, были преимущественно сланцевыми, и разрушенная поверхность сплошь состояла из трещащего под ногами плитняка. Поверх схоронённого прибора Иванов выстроил небольшой тур, а на треногу геодезического знака привязал бутылку с запиской, где и что спрятано, а также с датой и маршрутом перехода.
Привязал бутылку, присел возле тура на дорожку – да и покатился вниз, на серо-зеленоватое пространство якутской тайги…
Чем ниже спускался Иванов с сопки, тем сильнее ощущал запах дыма. Похоже, тот скапливался внизу, а поверху ветер относил гарь в сторону. Тогда в первый раз Иванов подумал, что было бы неплохо иметь информацию об очагах возгорания.
В принципе, пожары в середине лета в Якутии не представляют собой ничего исключительного. Их дым относит на десятки, если не сотни километров в сторону, и поэтому полевые работы в условиях задымления геодезистам вполне привычны. Однако мгла сгущалась всё сильнее и сильнее, и Иванов начал подозревать, что один из очагов пожара находится очень близко.
В любом случае он планировал дойти до ближайшей значительной реки (а это была Ясачная) и уже вдоль её русла направляться к Индигирке.
«Вода-то уж точно не горит», – решил он.
Первая ночёвка выдалась крайне тревожной. Дым сгустился до такого состояния, что было трудно дышать, а сквозь дымное марево вдалеке красной подсветкой виделось далёкое пока ещё пламя. Ночевать он расположился на берегу небольшого таёжного озерца, диаметром метров пятьдесят. Вода в озерце была торфяная, кофейного цвета и от заваренного чая практически не темнела.
«Лишь бы ветер не попёр в мою сторону. Точнее – от меня. Потому что очаг, похоже, лежит между Ясачной и Чистой, и мне придётся его обходить. Правильно Витька сказал про сто тридцать кэмэ, только как бы эти сто тридцать в двести не вылились. И вообще, надо каждый вечер у какой-нибудь большой воды останавливаться».
Через три километра пути Иванов почувствовал идущую навстречу стену жара. Становилось понятно: между ним и Ясачной встала полоса огня.
Выход, в общем-то, был очевиден – возвращаться назад и сидеть на вершине гольца. Пусть на ветродуе, пусть с ежедневным гулянием на триста метров вниз-вверх за водой, пусть с минимумом дров – но, по крайней мере, отсидеться там можно было наверняка.
Именно так Иванов и поступил – развернулся на сто восемьдесят градусов и двинул вверх по склону. И через какое-то время понял, что попался.
Поднимался ветер. Небыстрый, равномерный ветер, который часто сопровождает масштабные лесные пожары и который обычно этими же пожарами вызван. И этот ветер тянул со стороны реки вверх по склону.
А по гребню горы взлетела алая цепь колеблющихся языков, словно армия самураев на марше. И, очевидно, она перекрывала дорогу на вершину.
– Страшно не было, но соображать пришлось на ходу. И не на ходу, а на бегу даже. Потому и страшно не было: некогда. Понятно было, что попал я между двух сближающихся полос огня, и ветер гонит их прямо на меня. И скорость этого ветра – пять-шесть метров в секунду, что по-любому быстрее, чем я даже лететь буду. Счастье ещё, что огонь не со скоростью ветра летит. Так что побежал я тупо в ту сторону, где пламени не видел. И сторона эта была всего одна…
Обернувшись, Иванов увидал, как в километре за его спиной начали вспыхивать кроны лиственниц: ток воздуха раздувал бегущий пока по земле пожар, потоки пламени взмывали вверх и поджигали высохшие кроны деревьев.
Пожар переходил в свою самую опасную, верховую, фазу, когда огонь движется по деревьям со скоростью ветра, а снизу, по кустам и ягелю, его догоняет поток пламени.
– Зрелище, конечно, не как в кино, когда сверху бензинчиком поливают, но весьма внушительное, – рассказывал Виктор. – И оно тем внушительнее, что ты понимаешь: не кино это ни фига. Деревья сперва загораются по одному и вразбивку: вот ещё стоит зелёная масса, вся продёрнутая дымом, и вдруг в ней один за другим вспыхивают огненные шары. Минута-две – и там уже море огня, а шары вспыхивают всё ближе и ближе.
Спасло Виктора ещё и то, что ветер дул не прямо на него, а градусов на сорок пять поперёк его движения. Иначе он, как сам говорил, задохнулся бы в дыму.
Неожиданно он оказался на краю довольно обширного болотца. Впадина посреди лиственничной плоскотины около двух километров диаметром была когда-то большим озером, ныне частично заросшим. В процессе зарастания озеро разделилось на два, посреди одного, того, что побольше, возвышался островок, а вся остальная площадь впадины была покрыта высокими сырыми кочками.
– Сперва я хотел до островка добраться. Но едва полосу кочек перешёл, как почувствовал: сплавина под ногами колышется. Начал проваливаться, ноги всё тяжелее и тяжелее вытаскивать. Ну его, думаю, к чёрту, этот островок, не сгоришь – так утонешь. Сел я на край кочек, ближе к воде, и жду, пока меня пожар накроет.
Вообще-то там опушка леса от края топи метров на пятьдесят отстояла. Сперва, когда деревья вспыхнули – это произошло метрах в ста от меня, – ничего особенного не произошло. Даже немного лучше стало, потому что жар дым разогнал, я стал меньше задыхаться. Я от свитера, который у меня в рюкзаке был, рукав отрезал, сделал себе вроде маски что-то, водой смочил. И тут кусты вокруг загорелись. Жарко сразу стало нестерпимо. Я лёг в воду между кочек, лежу и думаю: а что, если трава на кочках загорится? Обошлось. Но другая неприятность случилась, даже несколько. Во-первых, внизу, между кочек, вода была совсем ледяная, поэтому приходилось ворочаться. Во-вторых, комаров на этом болоте никто не отменял. Комарам, как и мне, очень жарко стало, и они в самые низы этих кочек забились. А когда я туда плюхнулся, тут-то им радость и настала.
Вылезли они из своих укрытий и принялись мной завтракать. Или обедать. Не знаю, как это уж у комаров принято. А так как для дыхания мне какую-никакую часть тела надо было всё время из воды выставлять, они её сплошняком и облепливали.
Огонь прошёл мимо довольно быстро. Часа через четыре уже только кусты дымились. Но стало очевидно, что придётся мне на этом болоте с комарами сидеть минимум день, потому что пожар на Севере ведёт ещё и к выгоранию поверхностного сухого торфяника. И эти небольшие пласты торфа могут тлеть довольно долго, а заметить это сложно. Кроме того, ещё и кустарники должны догореть, тот же кедровый стланик, а это дело не одного дня. Слава богу, у меня хоть вяленое мясо с собой было…
Иванов вылез из торфяной жижи, в которой пролежал несколько часов, и устроился, по его собственному выражению, «как кулик на кочках». Над догорающей тайгой висела пелена дыма, дышать было тяжело, зато комары отстали.
Страшно болела голова, есть совершенно не хотелось. Иногда ветер чуть-чуть раздёргивал пелену дыма, и было видно, что склоны гор занялись пламенем надолго: сырой и смолистый кедровый стланик горит упорно, жарко, с чёрным дымом – и гаснет только в случае сильного дождя или наводнения. В преддверии ночи Виктор нарезал из растущей на кочках осоки подобие плавучей постели и устроился на ней спать. Было сыро (да даже не сыро, а мокро), дымно. Комары, обрадовавшись тому, что объект питания снова опустился ниже уровня задымлённости, активизировались.
– Из всех ночёвок, которые у меня случались в жизни, – на мешке гнилой картошки в овощехранилище, в пароходном контейнере при отрицательной температуре и даже в милицейском «обезьяннике» – это была самой неудобной. Голова раскалывается, комары поедом едят, внизу мокро и холодно, вверху дымно и жарко.
Стемнело. Ночь была совершенно феерической. Иванов оказался в центре большого очага пожара. По склонам гор, словно демоны, плясали языки пожара. Тьмы не было – вернее, была, но постоянно нарушалась: то неожиданно вспыхивал куст стланика, то на поверхность вырывался огонь из тлеющего торфяного очага, то при дуновении ветра поверхность земли вдруг загоралась миллиардами ярких искр. В озере кто-то ворочался и плюхался – наверное, лось. Дымное небо выглядело, как мутный стеклянный колпак, подсвеченный снизу неровным оранжевым светом. Свет временами то почти гас, до сине-фиолетового оттенка, то вдруг разгорался ярко-красным, как будто кто-то на небесах плавно поворачивал ручку реостата.
Было жутко.
Отовсюду неслось потрескивание, покряхтывание, хруст. Это остывала, оседала, принимала новую форму выгоревшая земля.
К утру Иванов забылся тяжёлым сном.
Утро не принесло ничего хорошего. Всё так же дымилась тайга, всё так же, без внешней какой-либо причины, над поверхностью земли начинали прыгать язычки огня – верный признак торфяной подушки. Всё так же висел над землёй плотный слой дыма.
И при этом дул ветер.
Только тогда Иванову стали понятны масштабы этой гари.
– Это ж какую площадь ему надо было захватить, чтобы дым ветром не уносило! И решил я никуда не идти и так и сидеть пока на своём озере. А что – от жажды не помру и сгореть тоже уже не вышло. Может, вообще дождь какой-нибудь случится. Попытался всё-таки найти выход к островку – так, чтобы можно было до него добраться не через топь, – не получилось. Так и остался я в своём мокром гнезде. Мясо сухое жую, водой болотной запиваю.
Днём прямо над озером, невидимый за клубами дыма, в сторону Туманной прошёл вертолёт. Судя по всему, начальство Иванова, поняв, что он оказался в эпицентре пожара, решило его вытаскивать. Потом машина долго галсами стрекотала над выжженной равниной, но увидеть её Иванову так ни разу и не удалось.
– Понял я, что меня, наверное, похоронили, – с улыбкой рассказывал мне Иванов эту историю пятнадцать лет спустя. – Но сам я хорониться точно не собирался. Страдал я уже в основном не от сырости, а от угара и комаров. Ещё подумал: неизвестно, как бы всё обошлось, если б я на вершине задержался, – может, там сейчас такой жар стоит, что от меня только шашлык бы и остался.
Следующая ночь выдалась намного спокойнее предыдущей. Меньше стонала и кряхтела выгоревшая земля, меньше искрилась её поверхность, почти не выныривало на поверхность потаённое в грунте пламя, небо уже не меняло ежеминутно цвет с фиолетового на багровый, а устойчиво светилось розово-красным оттенком. Пламя плясало на склонах сопок, но уже без вчерашней радости: видимо, у него кончалось питание. По-прежнему ночью в озере что-то ворочалось и ухало.
– Это мне до сих пор непонятно. Очевидно, что рядом со мной в этом болоте пережидали пожар какие-то крупные звери. Но я их так ни разу и не увидел, несмотря на то что на том краю озёрной котловины кустики были максимум по плечо взрослому человеку. То есть я совсем не наблюдал здесь такой потери страха перед людьми во время пала, как когда-то читал в каких-то книжках старых авторов. Звери меня опасались и хорошо прятались. Но ночью, когда ничего не разглядишь, заходили в воду и пыхтели. Не очень приятно было, хочу сказать.
Утром звери и продемонстрировали Виктору возможность покинуть мокрый островок. На рассвете он увидал, как через сгоревшую тайгу рысью движется лось. Сохатый двигался по направлению к Ясачной, и Иванов решил последовать за ним.
Идти по только что сгоревшему лесу – одно из самых неприятных занятий, которые я только могу себе представить. Из-под ног взлетает зола, угольная пыль сыпется с веток лиственниц, нога то и дело проваливается в выгоревшие под дёрном пустоты – и хорошо, если не ощущает при этом жара не до конца погасшего торфяного очага…
Кругом всё однообразного чёрно-могильного цвета с траурной светлой оторочкой травяной золы. И нет ни трещания кедровок, ни вороньего карканья, ни пересвиста пеночек, ни даже жужжания комаров и слепней. Кладбищенская тишина. Именно так – кладбищенская.
А по склонам сопок продолжал гореть стланик.
Иванов шёл, держась ближе к руслу Ясачной – справедливо полагая, что пойма реки и острова на ней вряд ли подверглись опустошению, и на них можно будет хотя бы отдохнуть сутки. По пути ему встретилась полоса высокоствольной захламлённой тайги, которая, похоже, тянулась вдоль русла. Тайга эта ещё горела, точнее, не горела, а догорала, но тем не менее являлась непреодолимым препятствием. Тогда Иванов продолжил свой путь по выжженному лесу, имея с одной стороны догорающую тайгу вдоль Ясачной, с другой – вяло горящие склоны Туманного хребта.
И ни одной живой твари по пути…
Наконец перед ним замаячила такая же болотистая низина, как та, в которой ему удалось пересидеть натиск пала. Никакого зверья на ней уже не было. Иванов, уже совсем обессиленный, нашёл среди кочек относительно сухой пятачок и расположился там на ночлег.
Этой ночью небо освещалось заревом только с одной стороны – над сопками.
Утром Иванов пустился опять в дорогу, стараясь всё– таки не уходить далеко от Ясачной: в любом случае ему надо было перейти реку, для того чтобы оказаться на базе экспедиции. Но к Ясачной его продолжал не пускать огонь.
– Жуткое состояние наступило. Голова кружится, дыма я хватанул изрядно. Надо бы отдышаться, просто отоспаться хотя бы, а где? Те все мои ночёвки – они вполглаза все. Это был у нас такой рабочий, Сергеич, он как-то пришёл к Славке-лётчику, помочился в ванну – да и лёг туда спать. Так ему, даже несмотря на то что перед этим он две бутылки водки выдул, там неуютно показалось. Пришлось ему тогда все Славкины костюмы в эту ванну свалить, чтоб ночевать в тепле и сухости. А у меня – ни водки, ни гардероба Славкина, весь я этой болотной жижей пропитался, одежда высохнет – хрустит на ходу, грязь с неё кусками отлетает. И сажа ещё на всём оседает: она, пока её дождём не прибило, просто в воздухе висит. На себя я посмотреть не могу, на лицо то есть, но уж руки у меня точно чернее, чем у арапа Петра Великого. И всё вокруг буквально жаром пышет, как в духовке. Да и то слово – справа от меня горы горят, сплошь стлаником поросшие, слева надпойменная терраса тлеет. Но тлеет так, что понятно: будет она так тлеть до морковкина заговенья. И бреду я, бреду по этой чёрной пустыне, и деревья, как черти, ко мне чёрные руки тянут.
И так – километр за километром. Чёрная пыль под ногами, чёрная пыль в воздухе, чёрная пыль с веток деревьев. Жара, не оставляющая надежды на дождь. Тонкие струйки дыма то здесь, то там выбиваются из-под горелой щётки дёрна. Тлеющие обугленные руки кустов с пальцами-окурками, протянутыми к небу.
Этой ночью (уже четвёртой с начала пожара) Иванов снова ночевал у какого-то заболоченного озерца. Стало у него уже каким-то поведенческим стандартом – ближе к сумеркам отыскивать относительно влажное болотце и ночевать там.
Но пятое утро показало, что силы его совсем на исходе.
Не успел Виктор пройти километр по выбранному им маршруту, как понял, что у него кружится голова и он падает. В конце концов дым сделал своё дело – наступило отравление. Сел Иванов на какой-то обгорелый пень, посидел полчаса и принял решение прорываться к речке.
Полоса густой тайги тлела в тот день куда менее интенсивно, чем два дня назад. Эти четыре километра бурелома, тлеющего дерева, сумрака и дыма Виктор почти не запомнил.
– Это было как ад. Теперь я точно знаю, что это такое. Не сам ад, а какие-то подступы к нему, у попов хитро ещё называется, я читал… Я бы, если бы мог ещё пугаться, там раза два напугался бы до смерти, это точно. Например, когда толстенная покосившаяся и напрочь обгорелая лиственница вдруг сама по себе зачуфыкала-зачуфыкала, как автоклав на печке, затем треснула – и из неё полился вскипевший сок… Но я уже к тому времени не боялся ничего и поэтому не помер. Хуже всего у самой реки пришлось. Но я тут уже чистую воду и зелёные кроны видел сквозь гарь, поэтому мне всё нипочём стало. В голове почему-то крутилась дурацкая мысль: есть такая поговорка «На Севере ошпаренных гораздо меньше, чем обмороженных» – а я как раз в эти ошпаренные чуть не попал…
Река Ясачная, протекавшая в низине, практически не выгорела, пожар немного задел края поймы, но совершенно не затронул острова и прилегающую к ближним протокам часть. А ещё – река лежала в низине, и дыма над ней было гораздо меньше, чем в окружающем напрочь выгоревшем лесу…
Иванов вброд перешёл на ближайший лесной остров и – тут же развёл костёр.
– Надо было выстирать абсолютно всю одежду, что на мне, вымыть из неё болотную тину, просушить. Надо было попить чаю, свежего, заваренного, настоящего, индийского, «со слоном» – у меня в рюкзаке была жестянка. С сахаром. Да, и с галетами, у меня с собой было и то и другое. Воды чистой попить, потом чаю, потом снова воды. И просто выспаться, переодевшись во что-то сухое и чистое.
– Отдыхал я на этом острове почти сутки. Из них часов двадцать просто спал. В себя приходил, голова меньше болеть стала. Поймал на муху трёх хариусов, сварил уху, поел. Снова спал. Но понимал, что остановка эта временная и надо выбираться. Про базу я уже не думал совсем. Надо было выйти хоть к какому-нибудь жилью, получить нормальную медпомощь: угорел я всё-таки сильно. Поэтому начал вязать плот.
Проблема заключалась в том, что в устье Ясачной ничего жилого не было, а для того чтобы попасть в ближайший посёлок, надо было перейти в бассейн следующей реки – Бургаули. А это значит – снова пересекать длинный, пологий, но абсолютно выгоревший (а может, местами ещё горящий) хребет Томтор. Но в любом случае надо было сплавиться километров сорок-пятьдесят по реке до места, где бассейны рек близко примыкают друг к другу и где переход напрямую составил бы не больше пятнадцати километров. Там Иванов собирался снова связать плот и сплавляться уже до посёлка Слюдяное, откуда, собственно говоря, и снабжалась экспедиционная база геодезистов.
Плот из трёх сухих чозениевых брёвен Иванов связал с помощью пятнадцатиметрового репшнура, который в качестве НЗ всегда хранился у него в рюкзаке. Топориком и ножом выстругал веслообразный шест, которым в случае нужды можно было и подгребать, и двинулся вниз по реке. Шёл восьмой день его таёжных скитаний.
Сплав по мелководью на глубоко сидящем плоту оказался сам по себе отдельным приключением. Маневренных качеств у плота не было практически никаких, его регулярно приходилось тащить через перекаты. Но постепенно река набрала силы, и к намеченной точке Иванов вышел на второй день.
В этом месте пожар проходил какими-то полосами, поэтому через выгоревшее пространство идти пришлось совсем немного. Вопреки ожиданиям нетронуты были и отроги Томтора, потому Иванову пришлось искать путь через переплетённую чашу кедрового стланика, поднимаясь по долинке небольшого ручья. Оказавшись на вершине Томторского хребта, он огляделся и увидел, что дымное облако лесных пожаров висит далеко на юге – километрах в десяти от него.
А ещё – он вдохнул полной грудью воздух!
– С того времени я не сомневаюсь в том, что на свете самое вкусное. Это – чистый воздух, просто абсолютно чистый, каким я его поймал на вершинах Томтора… И ещё вода чистая.
Через день Иванов, спускаясь к Бургаули, обнаружил свежую тракторную дорогу. Через шесть километров он вышел на брошенный лесозаготовительный пункт, где увидел вертолёт Ми-4, мобилизованный райкомом партии на борьбу с пожарами…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.