Весна молодая
Весна молодая
Старуха Зелия, как счастливая мать,
Весну молодую встречала.
Георг Веерт
1847 год. Декабрь
Старая убогая мебель стояла в квартире Гейне на улице Амстердам, 50. Камин, облицованный белым мрамором, давал немного тепла, и воздух оставался сырым, тяжёлым.
Поэт доживал последние месяцы. В этом были убеждены многие из его друзей.
Энгельс подошёл к его дому ближе к вечеру. Поднялся на сто пять ступенек, позвонил. Дверь ему открыла старая рябая мавританка с пёстрым шёлковым платком на голове.
Он стал негромко справляться о здоровье поэта, но Гейне, узнав его, крикнул из своей комнаты:
— Проходите, проходите, мой друг! Извините, что не могу встретить вас! В этом случае пришлось бы слишком долго меня дожидаться.
Энгельс вошёл в комнату, где на низкой кровати, заставленной ширмой, лежал Гейне. Он был худ, вернее, измождён, жёлто-серые щёки ввалились, но голос оставался звучным, ироничным.
— Как видите, нежусь в постели и не знаю, что делается там, внизу. — Гейне указал за окно. — Какие новости? У такого молодого остроумного человека, как вы, Энгельс, голова всегда набита новостями. Не жадничайте, делитесь скорей.
Энгельс попытался улыбнуться больному.
— А-а, догадываюсь! Вы зашли поздравить меня с пятидесятилетием. Три недели назад у меня здесь было людно, а стрелки на ваших часах отстают как раз на это время. Или не так?
— Я принёс вам поздравление и от Маркса. Три недели назад мы с ним были в Англии, иначе вы бы обязательно меня увидели здесь.
— Что вас туда занесло? Или давно не дышали лондонской сажей? Хотя, постойте, постойте, вспомнил! Сами же мне рассказывали в прошлое посещение. Вы с Марксом ездили на съезд коммунистов. Верно? Я не ошибся? — Гейне торжествующе направил длинный худой палец на Энгельса. — Ну и как, удалось вам осуществить задуманное?
— Да. Союз коммунистов теперь существует.
— А первая строка программы звучит так, как вы тогда хотели? — И Гейне продекламировал: — «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». Пожалуй, и я не смог бы сказать лучше. А я — как-никак последний романтик и первый поэт пока не состоявшейся революции. А что делает сейчас Маркс? — поинтересовался Гейне. — Как поживают его милая жена, девочки?
— Вашу последнюю книгу «Атта Троль» я видел в его семье зачитанную до дыр. Марксу удалось заполучить в Брюсселе газету, и он будет рад напечатать ваши стихи, статью и всё, что вы для нас напишете.
— Фридрих, друг мой, — с неожиданной грустью проговорил Гейне. — Какие стихи! Какая статья! Умирание — серьёзное дело, и к нему надо относиться с уважением. Я вам скажу, как атеист атеисту: на днях во время сильного приступа я даже обратился к богу. Да-да, представьте! К этому приходишь, когда бываешь смертельно болен и сломлен. Признает же пришибленный бедствиями немецкий народ прусского короля, почему же я не могу признать личного бога? Друг мой, — Гейне даже чуть приподнялся, и Энгельс не смог бы сейчас сказать точно, шутит или всерьёз говорит великий поэт, — выслушайте истину, друг мой: там, где кончается здоровье, где кончаются деньги, где кончается здравый человеческий рассудок, — там повсюду начинается христианство.
«Он так болен, но ирония не бросает его. Какая же нужна для этого сила!» — подумал Энгельс.
— Что я опять про свою убогость!.. Расскажите-ка подробнее ваши новости.
И Энгельс стал рассказывать о съезде коммунистов в Англии, о том, как им с Марксом удалось отстоять свои позиции.
Гейне слушал с вниманием, попутно вставляя шутливые замечания.
— Жаль, что всё это произошло не пять лет назад. Мы бы с вами написали «Манифест» в стихах и задали бы работу переводчикам! — рассмеялся он. — Пять лет назад — какое это было время! Маркс тогда только что женился, и я заходил, нет, забегал, поднимался бегом по лестнице к ним на улице Ванно. Мы втроём по сто раз могли повторять строку из нового моего стихотворения, пока не отшлифовывали её идеально. Однажды захожу к ним, а там паника. Маленькая дочка в судорогах, оба родителя суетятся, молодая нянька растеряна. Я приказал налить в ванночку тёплую воду, сам опустил туда малышку, и девочка мгновенно успокоилась. Маркс до сих пор уверен, что я им спас ребёнка… Опять я увлёк вас в бездну воспоминаний! — перебил он себя. — Куда же вы направитесь сейчас?
— Через два часа вечер немецких эмигрантов. Будем встречать Новый год.
— Знаете, Энгельс, я чувствую, что этот год станет для Европы особенным. И вы правильно делаете, что встречаете его с соотечественниками.
— Да, революцией пахнет, как порохом, когда заряжаешь пушки, — подтвердил Энгельс. — А вы, дорогой Гейне, нам очень нужны. Несмотря ни на что, мы готовы печатать в своей газете в Брюсселе каждую вашу новую строку. Помните это!
— Тогда передайте Марксу и нашим друзьям, что, хотя Гейне и умирает, он надеется ещё немало написать! — сказал поэт на прощание.
* * *
Революцию в Европе предчувствовали многие, но, когда и где произойдёт взрыв, не знал никто.
Пять лет назад Энгельс торопился, боясь опоздать со своей «английской книгой» о рабочем классе.
Бакунин при каждой новой встрече уверял, что революция рядом и пора думать об общегерманском демократическом правительстве. Говорил, что сам немедленно ринется в бой создавать великую славянскую державу, отчего Маркс постоянно морщился — Бакунин делил человечество не столько на классы, сколько на нации и державы.
И на встрече этого Нового года Энгельс говорил тоже о революции, о Союзе коммунистов — передовых рабочих, которые вместе с демократами Европы готовы возглавить борьбу за свободу.
* * *
Чуть больше трёх недель назад они шли по незнаменитой лондонской улице Друри Лейн — богатырь Шаппер, по-военному прямой и изящный Энгельс, крепкий, с густыми чёрными кудрями, прозванный Мавром Маркс и друг Гарни англичанин Эрнест Джонс, руководитель левых чартистов, а теперь член Союза коммунистов. Мимо них, понурясь, проходили лондонские рабочие, бедные клерки — люд, населявший квартал. Капал мелкий дождь. Казалось, вместе с бесконечной липкой сыростью на лондонскую окраину опустилась глухая безнадёжность…
Энгельс неожиданно остановился и рассмеялся. Шаппер взглянул на него с удивлением.
— А ведь свершилось! Господа! Великое событие — свершилось! — крикнул Энгельс громко, на всю улицу. — Коммунисты объединились и открыто решают начать перестройку мира.
Прохожие шли мимо, глядя под ноги. Они не догадывались, что великое событие, о котором громко сказал весёлый молодой человек, касается лично их.
А перед этим, как и перед прошлым съездом, было яростное обсуждение будущей программы в парижских общинах. Приверженцы Вейтлинга чувствовали, что этот бой — последний, и сопротивлялись отчаянно.
Из ноябрьских писем в Брюссель Марксу:
«По дороге в Лондон я не смогу заехать в Брюссель — у меня слишком мало денег. Нам придётся назначить друг другу свидание в Остенде».
«Только сегодня окончательно выяснилось, что я приеду. Итак, в субботу вечером в Остенде, в гостинице «Корона», у бассейна напротив вокзала; а в воскресенье утром — через Ла-Манш.
…Подумай над «Символом веры». Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь «Коммунистическим манифестом».
И снова — делегаты из разных стран. Они собрались, чтобы выработать окончательную, общую научную программу.
Там, на митинге, и произошло немного забавное знакомство с молодым рабочим Лесснером.
Энгельс, Маркс, Шаппер направлялись уже к двери, и путь им преградил худой, с длинными руками человек. Он что-то пытался сказать, но, волнуясь, смущался и замолкал.
— Это молодой Лесснер, — пришёл на помощь ему Шаппер. — Рабочий сбежал от полиции с континента. Раньше был нафарширован Вейтлингом, а в этом году прочитал ваши работы и сразу повзрослел.
— Я просто хочу пожать вам руки, — наконец произнёс Лесснер. — Вам, Маркс. И вам, Энгельс.
Маркс засмеялся, и втроём они протянули навстречу ДРУГ другу руки.
Подошёл Иосиф Молль.
— Учтите, Лесснер, это рукопожатие ко многому вас обязывает!
Настроение у Маркса поднималось с каждым днём. Он уже не морщился при чтении устава. Первая статья точно определяла одну из основных идей научного коммунизма.
«Целью Союза является: свержение буржуазии, уничтожение старого, основанного на антагонизме буржуазного общества и основание нового общества, без классов и частной собственности».
Конгресс поручил Марксу и Энгельсу окончательно отредактировать программу и назвать её «Манифестом».
1848 год. Январь
«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака… — начинался «Манифест». — Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления, и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии.
С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий «Манифест», который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках».
Эту страницу, исчёрканную поправками мужа, Женни Маркс переписывала несколько раз. Остальные двадцать две она тоже помнила наизусть, как стихи.
У Марксов было уже трое детей. Самому младшему не исполнилось и года.
«Ты не поверишь, милая Лина, как редко у меня выпадает свободный час-другой, но даже самый короткий из них наполняется детским дуэтом и трио», — поздно вечером писала Женни своей подруге.
Всё реже она вспоминала беззаботные дни в доме отца — барона фон Вестфалена, видного горожанина Трира. Образованнейший человек, поклонник французских просветителей и новейшей философии, отец держал в доме богатую библиотеку. Женни не увлекалась обычными для девушек её круга занятиями — рукоделием, танцами, пустыми разговорами с подружками. А потом в их доме стал бывать друг и одноклассник её младшего брата Эдгара, Карл Маркс, сын трирского адвоката. Отец разрешал Карлу брать в его библиотеке книги. Они помногу разговаривали, обсуждали серьёзные, умные книги и не догадывались, что их разговоры слышны Женни, что Женни, волнуясь, ждёт прихода Карла, потому что всё, о чём они говорили, тревожило и её, потому что и она мечтала участвовать в справедливом преобразовании мира.
Недавно Маркс получил часть небольшого наследства из Голландии, и семья наконец переехала из опостылевшей гостиницы на квартиру.
Женни прислушалась к шагам, доносившимся из кабинета мужа, и вернулась к своему письму: «Моё время постоянно поделено между большими и малыми делами, заботами повседневной жизни и участием в делах любимого мужа».
Она запечатала письмо и взяла последнюю страницу «Манифеста», написанную быстрым, неразборчивым почерком. Карл смеялся, что наутро даже сам он порой не в силах разобрать, что написал вечером. И тогда разбирала Женни.
«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путём ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!»
Женни Маркс написала последнюю строку и отложила лист.
Утром она сама отнесла «Манифест» на почту. «Хорошо, что дома остался другой экземпляр, — думала она по дороге, — даже если этот и потеряется…»
Через несколько дней молодой Лесснер уже набирал первые страницы. А корректуру держал Шаппер.
Первое издание — брошюру на немецком языке из двадцати трёх страниц текста — Шаппер перенёс из типографии в саквояже. Весь тираж «Коммунистического манифеста» составлял одну тысячу экземпляров.
1848 год. Январь
К зиме 1848 года уже все поняли, что в Европе зреют важные события. Взрыва ждали короли и крестьяне, министры и пролетарии. Первый промышленный кризис потряс европейские страны. Неурожай, эпидемии смертельных болезней погнали крестьян из деревень. В тот год голодные толпами бродили по дорогам Европы — бросившие свои дома, оборванные и больные люди. Даже в России сам царь Николай Павлович, первый помещик страны, поговаривал о возможных крестьянских реформах…
Французские министры в открытую разворовывали государственные деньги, и газеты почти ежедневно печатали скандальные разоблачения.
Энгельс писал об этом в английскую «Северную звезду» Гарни. Он нарисовал карикатуру на прусского короля, и Маркс выпускал её в Брюсселе отдельной литографией, как плакат. О карикатуре знали в Лондоне и Париже.
Правительство Франции мечтало избавиться от беспокойного немецкого эмигранта.
Казалось, на новогоднем вечере были только знакомые, проверенные люди, и всё же кто-то донёс: речь Энгельса подрывала не только устои германских царствующих дворов, но и государство французского короля.
29 января ночью в дверь громко постучали. Уже по этому грохоту, по голосам, которые, не боясь, будили соседей, Энгельс понял всё.
Четверо полицейских пришли с обыском. Они надеялись найти оружие. И хотя ничего не обнаружили, Энгельсу было приказано в течение суток покинуть Францию. Он едва успел запаковать книги, разбросанные полицейскими, и поехал на вокзал. Денег хватило как раз на билет до Брюсселя и на отправку вещей. Хорошо, хоть Мери гостила в это время у своей сестры Лиззи в Манчестере.
31 января Энгельс был уже в Брюсселе у Марксов.
…До восстания в Париже оставалось меньше месяца.
1848 год. Февраль — март
Люди толпами собирались на брюссельских улицах, стояли на площадях, заполнили вокзал.
— Это же праздник, господа! Величайший праздник! День падения тирании! — радовались одни.
— Радоваться ещё рано! Окончательных известий нет, — тревожно говорили другие.
Наступила ночь, но люди не расходились: ждали новостей из Парижа.
Парижский поезд подошёл к перрону в половине первого.
Едва он остановился, как с паровоза стащили пожилого усатого машиниста.
— Что в Париже? — Толпа замерла в ожидании.
Машинист оглядел наседавших на него людей, набрал воздуха и гордо выкрикнул:
— Революция, господа, революция! — А потом уже спокойно добавил: — Победили рабочие. Установлена республика.
— Да здравствует республика! — неслось по перрону.
Этот ликующий крик подхватили на площади, затем он понёсся по улицам…
Всем было не до сна.
Люди с факелами шли навстречу друг другу, объединялись, распевая «Марсельезу».
Король Бельгии был растерян. Утром он принял депутацию буржуазии.
— Господа, во избежание кровопролития я готов стать просто гражданином… Я хочу отказаться от вверенного мне богом и судьбой трона и передать власть в руки моего народа.
Депутаты пришли требовать расширения прав. Они ждали сопротивления, но такая республика, которую предлагал перепуганный король, была нужна им ещё меньше, чем монархия.
— Ваше величество, на улицах беспорядки. — Депутаты утратили боевитость и заговорили смущённо. — Если вы покинете нас в этот трудный час, власть может перейти к неуправляемой массе, рабочим. Мы видим в вашем лице только монарха. И готовы вместе с вами, с вашей Национальной гвардией навести в стране порядок.
Даже не начавшись, революция в бельгийском королевстве была уже предана.
— Мы советуем обратить гнев масс на эмигрантов, — предлагали депутаты. — Посмотрите, сколько у нас одних только немцев! И все они высланы из своих стран за пропаганду революции!
На следующий день король приказал своей гвардии разогнать уличные толпы. Тайные агенты принялись распространять дикие, нелепые слухи. Повсюду происходили аресты эмигрантов.
Буржуазия организовала гвардию, закупала оружие. Полицейский комиссар запретил собрания Просветительного общества рабочих.
Маркс передал на покупку оружия те немногие деньги, которые у него были. В типографии печатались листовки, их тайно переправляли в германские города, в организации Союза коммунистов.
В эти дни Лондонский комитет передал полномочия Брюссельскому — во главе с Марксом и Энгельсом.
Первое заседание Центрального комитета Маркс назначил на вечер 3 марта.
За час до собрания прибыл полицейский чиновник.
Марксу предписывалось покинуть пределы бельгийского королевства. Срок — сутки.
— Но мы высланы из Франции, а прусского гражданства Карл лишён давно, — растерянно говорила Женни. — Неужели придётся скрываться от полиции? Как это неприятно и унизительно!
На заседание комитета пришли несколько друзей и единомышленников. Рассказывали, что полиция схватила Лупуса. Остальных могли арестовать в любую минуту.
— Здесь работать невозможно. Надо ехать в Париж, создавать новый комитет, — сказал Энгельс. — Меня пока не тронут — всего недели две назад бельгийское правительство само выдало мне паспорт. И я закончу все наши дела в Брюсселе.
Энгельс ушёл с совещания последним. И тотчас в дверь снова постучали.
Маркс был уверен, что вернулся кто-то из друзей.
На пороге во главе полицейских стоял помощник комиссара.
— Господин Маркс? Вы арестованы, следуйте в городскую тюрьму. Мне велено произвести обыск.
— Что за нелепость! Завтра я должен покинуть пределы вашего королевства, вот приказ. Мне необходимо собрать вещи.
— Меня это не касается. Следуйте за нами в полицию, иначе мы применим силу.
Маркса увели.
Женни оставила разбросанные вещи и побежала к председателю демократической ассоциации.
— Это произвол! Завтра утром ваш муж будет на свободе. Я добьюсь этого! — заволновался председатель.
Был поздний слякотный вечер.
— Я провожу вас, мадам, — предложил член ассоциации, архивариус Жиго.
Вместе они подошли к дому. У дверей стоял полицейский чиновник. Он любезно улыбнулся и приподнял шляпу.
— Госпожа Маркс? Весьма сожалею, что обстоятельства заставляют меня познакомиться с вами в столь неприятный для вас момент…
— Где мой муж? — перебила его Женни. — Вы его освободили?
— Да, вы ответите за свой произвол! — подхватил Жиго.
— Успокойтесь, господа. Если вы хотите увидеть господина Маркса, следуйте за мной. Он находится в превосходных условиях. Вы сами в этом убедитесь.
Чиновник тем же любезным жестом пригласил последовать за ним.
Он привёл их к зданию полиции и на секунду замешкался.
Едва Женни и Жиго перешагнули порог, как двери заслонил полицейский.
— Желаю приятной встречи с мужем! — крикнул теперь уже насмешливо чиновник.
Жиго запротестовал. На него тут же надели наруч-иитш и увели в камеру. А Женни принялись допрашивать.
— Я оставила дома троих маленьких детей! — возмутилась Женни.
— Если они вам дороги, расскажите подробно о деятельности мужа, о его знакомых, и мы немедленно вас препроводим к детям, — говорил, развалившись в кресле, тот самый полицейский чин, который арестовывал Маркса.
— Вы ведёте себя недостойно! Я женщина, и вы обязаны проявить по отношению ко мне хотя бы простую вежливость. Пока не увижу своего мужа, пока не получу от вас извинений, я не стану с вами говорить.
— Ах вот как! Я недостаточно вежлив! — с отвратительной улыбкой сказал полицейский чин. — Сейчас вы, мадам, пойдёте в камеру, а утром поглядим, кто из нас первым захочет извиняться.
— Вы не посмеете так поступить! Освободите немедленно мужа и меня! — требовала Женни, когда её вели к дверям камеры.
Конвоиры подтолкнули её внутрь и удалились.
— Они всё смеют, милая, — сказала со вздохом пожилая женщина и освободила часть деревянных нар. — Ложись-ка лучше, поспи.
— За что вас арестовали? — спросила Женни.
— Взятку полицейскому не дала, вот и забрали. Мы воровки, — сказала она с гордостью. — Нас тут трое… А ты, наверно, по большим птицам стреляешь, вон какая красивая.
— Нет, я здесь из-за мужа. Он демократ.
— Демократ! — Пожилая воровка произнесла почти с ужасом. — Да он же против нашего короля!
Заснуть Женни не могла. Она думала о детях, о Карле.
Утром Маркса и Женни вновь допрашивали. Их выпустили лишь к середине дня.
Энгельс встретил друзей у ворот тюрьмы.
— Дети накормлены, Ленхен пытается уложить чемоданы, — сообщил он новости. — Дома лежит письмо от папаши Флокона, из Парижа. Я с утра поднял на ноги все газеты.
— Теперь про меня никто не скажет, что я не разделяю судьбу мужа, — шутливо, но не без гордости произнесла Женни.
На рабочем столе Маркса лежало официальное приглашение в Париж.
«Временное правительство. Французская республика.
Свобода, Равенство и Братство. От имени французского народа.
Париж, 1 марта 1848 года.
Мужественный и честный Маркс!
Французская республика — место убежища для всех друзей свободы. Тирания Вас изгнала, свободная Франция вновь открывает Вам свои двери. Вам и всем тем, кто борется за светлое дело, за братское дело всех народов… Привет и братство.
Фердинанд Флокон,
член Временного правительства».
Через три часа истекали сутки, и после этого Маркса могли уже арестовать за нарушение королевского приказа.
— Берите самое необходимое, об остальном я позабочусь, — сказал Энгельс.
Он проводил Маркса на вокзал.
— Женни и детей я отправлю, будь спокоен, — говорил он.
На этом поезде уезжали в Париж многие демократы. Бельгийский король мстил им за минуты собственной слабости. Угрюмые носильщики подтаскивали наскоро упакованный скудный багаж. Юркие личности заглядывали в лица отъезжавших и провожающих.
Через несколько дней Энгельс проводил на вокзал Женни с детьми и Ленхен.
* * *
Брюссельские демократические газеты печатали протесты против ареста и высылки Маркса. В его защиту выступили депутаты. Энгельс написал громовую статью в английскую «Северную звезду».
Энгельсу можно было уже ехать в Париж, но, как всегда, не хватало денег.
9 марта, словно в насмешку, вернулся его багаж из Парижа. На его пересылку Энгельс истратил пятьдесят франков. Теперь столько же надо платить, чтобы снова отправлять его в Париж.
Маркс писал о новом Центральном комитете. Его, Маркса, выбрали председателем, Шаппера — секретарём. Вместе с Вольфом и Моллем в ЦК вошёл и Энгельс.
* * *
Революция лавиной шла по европейским странам.
13 марта восставшие победили в Вене, столице Австрии. Император Фердинанд со всей императорской фамилией в сопровождении двора и высших сановников укрылся в маленьком моравском городке Ольмюце и мечтал лишь об одном — как бы снять с себя корону и при этом сохранить голову.
В Берлине шли баррикадные бои. 22 марта победивший народ хоронил сто восемьдесят семь бойцов, павших в сражении. Процессия остановилась перед дворцом прусского короля. Король Фридрих-Вильгельм IV ещё несколько дней назад колебался, принимать ли ему, монарху, условия восставших: обещать стране конституцию, избирательные права. Теперь ему приходилось лишь надеяться на милость толпы.
— Короля! — грозно требовал народ.
Бледный от страха, Фридрих-Вильгельм вышел на балкон.
— Сними шляпу перед усопшими! — раздавались крики.
И король обнажил голову.
В тот же день, 22 марта, народ Милана изгнал из города австрийских солдат.
Со дня на день ожидали восстания в Польше. Спорили, каким путём через месяц-два победят чартисты в Англии.
И если бы кто-нибудь крикнул: «Бог прогнан с небес, там провозглашена республика!» — все бы ему поверили.