Правнук Аркадия Кошко, Дмитрий де Кошко, о «Русском Париже», семье и возвращении в Россию

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ СПРАВКА

Дмитрий де Кошко — журналист и общественный деятель. Президент ассоциации «Франция — Урал», создатель Союза русофонов Франции. Почетный председатель координационного совета российских соотечественников во Франции, кавалер Ордена Дружбы, награжденный указом Президента РФ В.В.Путина за большой вклад в укрепление дружбы и сотрудничества с Российской Федерацией, развитие торгово-экономических и научных связей, сохранение и популяризацию русского языка и культуры за рубежом.

— Книга состоит из прежде не изданных воспоминаний Вашей бабушки Ольги Ивановны Кошко, Вашей тети (тоже Ольги Ивановны Кошко), фрагментов из воспоминаний и рассказов Ваших прадедов (Ивана Францевича и Аркадия Францевича). Расскажите, пожалуйста, о сложных семейных связях одной из самых талантливых семей Российской империи?

Талантливых семей немало в России. Тогда и теперь… Одно из подтверждений — русская эмиграция времен Гражданской войны, которая дала многим странам мира прекрасных специалистов. Полагаю, беда России заключается в том, что в силу разных причин наши талантливые сограждане не всегда находят возможность применить свои способности на Родине, которая все же обеспечила их отличным образованием. Что касается моих предков, они преданно служили России, их профессиональные карьеры прервала революция. А о роде деятельности стоит сказать… Это были карьеры не по потомству, по протекции или только по рангу и дворянству (хотя это было условие sine qua non) — это были должности по компетенции. Оба брата Кошко, Аркадий и Иван, отказались от офицерской карьеры и выбрали путь гораздо сложнее, вопреки желаниям их семей и окружения. Ивану Францевичу это удалось благодаря приходу Аркадия Столыпина. В министерствах Столыпин искал людей знающих, компетентных, а не просто — и не только — правильно родившихся. Подобные люди нужны были, когда голодали губернии или приходилось искать замену убитым революционерами губернаторам… Аркадий Францевич Кошко (начальник уголовного сыска Российской империи) начал карьеру с самого низа, поступив рядовым инспектором в Рижскую полицию. Когда такие компетенции прерываются в стране, где происходит экономическое развитие, во время социальных перемен, это безусловно потеря.

Связи семьи действительно не очень простые, как и история всего нашего рода: он происходит из Прибалтики, при Василии III наши предки оказываются в России, затем во времена опричнины скрываются в Литве и Польше. В XIX столетии живут на территории современной Белоруссии. А после Гражданской войны, в 1920-м, переезжают в Константинополь, а затем в Париж.

Во времена Первой мировой войны случилось так, что моего дедушку Ивана Аркадьевича ранили и взяли в плен немцы. А потом его обменяли на немецкого офицера — барона Притвица (этим обменом занимались лично два императора — Николай II и Вильгельм II). Иван Аркадьевич вернулся в Петроград и, с разрешения Священного синода, женился на двоюродной сестре, моей бабушке (дочери своего дяди — Ивана Францевича Кошко). Так что, мой дед Кошко по матери и по отцу, Аркадий Францевич, и его брат Иван Францевич — оба мои прадеды… Бабушка (Ольга Ивановна Кошко) призналась в старости, что она не хотела менять фамилию, более того, назвала дочь Ольгой, а сына (моего отца) Борисом. Ее брат-близнец тоже был Борис. Ну и отчества совпадают с родительскими. Наверное, это было неосознанное желание бабушки продлить свое присутствие на земле… Правда, за нее фамилию поменяли французы. Второй раз в истории рода: в Польше «Кошка» перешла в «Кошко». А во Франции прибавили дворянскую приставку «де».

— Еще одной (историко-филологической интригой) можно считать то появляющуюся, то исчезающую приставку «де» перед Вашей фамилией… Как правильно пишется фамилия и какой исторический сюжет лежит в основе этой «династической морфологии»?

Что было до приставки, я рассказал. Настоящая фамилия в России до революции была Кошко. Французы прибавляли дворянскую приставку «де» на «путешественных» официальных письмах, чтобы льстить туристам-дворянам из Российской империи…

Когда семья Кошко приехала во Францию после революции, русские паспорта были недействительны. (Нансеновские паспорта выдавались страной убежища.)

Сохранились французские бумаги, в которых значилась дворянская приставка «де». Это написание и перешло в наши новые французские паспорта.

— Вы имели возможность общаться с Вашей бабушкой Ольгой Ивановной Кошко, которая написала интереснейшие воспоминания о жизни в Российской империи, революции, сложном пути из Москвы в Париж через Киев, Одессу, Севастополь, Константинополь… Кого из русской эмиграции первой волны Вы знали лично? Расскажите, пожалуйста, о времени работы Вашей бабушки в Ch?teau d’Abondant.

Я представитель третьего поколения эмиграции первой волны. Мои предки, как видно из текстов книги, составляли белую эмиграцию. Но во Франции были и другие эмигранты: эсеры, социал-демократы, анархисты, троцкисты, представители национальных движений (украинские петлюровцы, грузинские социал-демократы, армянские националисты, еврейские бундисты).

Я говорю об этом, потому что мне удалось, в меньшей или большей степени, пообщаться с ними со всеми.

Стоит признаться, что до определенного возраста мы жили в виртуальной стране. В России, которая была только в воспоминаниях и воображении наших дедушек, бабушек, иногда родителей и всей их среды. С французами в детстве и даже юности мы мало общались. Но о самой России наше представление было все-таки довольно абстрактное, и притом, в отличие от эмигрантов из других стран, историческая родина нашего семейного происхождения не совпадала со страной, которая была в тот момент на карте мира. Даже города по-другому назывались. Даже правописание не совпадало, так как наши бабушки писали через ?. В моей первой поездке в советскую Россию я понимал все слова, но не понимал, к чему они относятся.

Нас учили и нам говорили о политике (об ужасах большевизма), о культуре, о религии. Но тогда это было оторвано от действительности повседневной жизни. Безусловно, сохранение русскости в эмиграции стало возможным благодаря православной церкви и общественным организациям. Но важнее церкви и общественных организаций, самую главную роль в сохранении языка и русскости играли женщины. Во всех женских ролях: бабушки, матери, жены, няни… Я не знаю ни одной семьи, где без русских или обрусевших женщин сохранились бы язык и русская чувствительность, включая ее крайности.

О дореволюционной России в моем детстве рассказывали пожилые русские, которые доживали свой век в домах престарелых. Благодаря Толстовскому фонду и русскому Красному Кресту подобных институций было немало во Франции. Один из таких домов был в замке местечка Абондан (75 км к западу от Парижа). Там моя бабушка работала медсестрой. Она говорила только «сестрой милосердия» (не знала даже или не хотела знать советское название своей профессии).

Среди этих пожилых людей было много военных. Особенно генералов. Они рассказывали о Первой мировой войне — мы о ней слышали куда больше, чем советские люди, — о революции и Гражданской войне. Про Галлиполи, Бизерту, Сербию. Для них на этом жизнь закончилась. Несомненно, искусственный мир, в котором они — и мы — тогда жили, помогал переносить действительность. Я помню генерала, который днем продавал билеты французской национальной лотереи перед большими магазинами Галери Лафайет. Вечером они собирались в Доме белого воина в шикарном 16-м округе Парижа, и все вставало на свои места. Сидели по чину и возрасту. Я два-три раза в детстве был на таких собраниях. Но я еще помню один инцидент: какое-то несогласие возникло между двумя стариками — один генерал, другой полковник. Закончилось тем, что генерал рассердился и, хлопнув по столу рукой, крикнул: «Молчать! Вы для меня мальчишка!» Мы были потрясены: а мы тогда кто?..

Также в замке Абондан сидели по национальностям и политическим партиям. Русских практически не было, но все говорили по-русски и так же, как и остальные, жалели покинутую страну. Петлюровец Живодар нам чинил велосипеды и показывал, как работать с деревом; грузинка тетя Катя нас баловала конфетами и рассказывала своим женским басом, как она переоделась в мужчину, чтобы воевать с большевиками. В столовой иногда происходили споры, особенно когда приезжали артисты дать концерт или театральную пьесу. Быстро повышали голос и называли несогласных большевиками. Кажется, там был и бывший депутат Ираклий Церетели. Я помню высокого и худого старика, но с очень сильным голосом. Он в столовой что-то объяснял, и все молчали. В замке Абондан проходили наши каникулы. Кроме директора и хозяев кузницы, где мы снимали номер, никто по-французски не говорил. И бедный директор часто себя ощущал иностранцем.

Подобное произошло и на каком-то приеме (их было немало) в русской консерватории имени Рахманинова (одно из русских учреждений того времени, наравне с библиотекой Тургенева и музеем лейб-гвардии казачьего полка, которое еще существует). Пришла подруга моей матери с новым мужем — французом. Первый раз он тогда попал к этим сумасшедшим русским. Жену, конечно, быстро затянули друзья и знакомые, они пошли к буфету. А муж остался один. Стоит в углу у балетных перил и смотрит на весь этот русский муравейник. Подходит старый русский — военный, по всей вероятности, — и что-то спрашивает. Естественно, по-русски. Тот вежливо отвечает: «Же не компрен па» (не понимаю). Наш милый старичок спохватился и понял, что тот не говорит по-русски, и совершенно натурально ему отвечает: «Ах ву з-эт этранжэ!» («Ах, Вы иностранец!») Бедный молодожен нам это позже рассказывал, смеясь, но признавался, что, когда это случилось, он очень серьезно задал себе вопрос: правильно ли он женился? Русский Париж!

Как я уже говорил, мне посчастливилось встречаться с людьми из разных философских и политических кружков. В православной среде, так как я в юности прислуживал в главном соборе Александра Невского, хочу отметить Петра Евграфовича Ковалевского (автора замечательных записок о русской эмиграции). Петр Евграфович был философом, богословом, знатоком русского языка и литературы, играл важную роль в русском масонстве во Франции. Также преподавал в семинарии Сергиевского подворья и знал все русское духовенство, начиная с митрополита Евлогия, которого уважала вся эмиграция.

Мне довелось встречаться с владыкой Иоанном Шанхайским и Сан-Францисским и даже прислуживать ему. Он был в синодальной церкви, а теперь прославлен Архиерейским собором РПЦ в лике святителей. И надо признаться, он был человеком необыкновенным. Невысокого роста, всегда в открытых сандалиях, с длинной бородой; ему приписывали ношение вериг. Он никогда не спал на кровати, а только на кресле. Несмотря на плохое знание французского языка, он умел добиваться своего перед французскими бюрократами. Говорили ему: «Шефа нет». Он отвечал: «Ничего, подожду» — и садился на видном месте. Мог просидеть долго. Молился. Обычно через какое-то время шли за начальником, чтобы отделаться от «этого старого сумасшедшего». Благодаря ему в Парижском регионе выжили кадетский корпус для детей и детский дом в пригороде Парижа, в местечке Шалифер. Там он спас мальчика, который, по мнению врачей, не мог выжить. Он его взял без сознания и с очень высокой температурой и всю ночь молился, рассказывали свидетели и родители. Утром мальчику стало лучше, и он выздоровел. Это одно из чудес, благодаря которому владыку канонизировали. А мальчик стал французским дипломатом и даже был некоторое время генеральным консулом в Петербурге.

Очень многим русские дети третьего поколения, как я, обязаны белому офицеру Николаю Федоровичу Федорову. Он был одним из создателей организации «Витязи». Затем стал «ответственным руководителем» этого союза, который способствовал сохранению русского языка, культуры и религии среди молодежи.

Кроме того, у меня была возможность общаться с Еленой Венедиктовной Каплан. Она была дочерью знаменитого историка Венедикта Мякотина. Елена Венедиктовна работала в русском фонде Библиотеки современной международной документации, продолжила деятельность в Тургеневской библиотеке, которую основал сам писатель почти два столетия назад. Уход Елены Венедиктовны ставит под угрозу существование этого «осколка русской истории». Елена Каплан также занималась обзором печати восточноевропейских стран и помощью политическим беженцам.

Я с ней встретился в начале 1970-х годов благодаря моему хорошему знакомому, анархисту Николаю Лазаревичу. Он также покинул Советскую Россию — был выдворен большевиками. Николай Лазаревич был близким другом Пьера Паскаля, бывшего французского офицера, который перешел на сторону большевиков, сохраняя свою католическую веру. Пьер Паскаль стал одним из ведущих славистов во Франции благодаря своей докторской работе, посвященной протопопу Аввакуму. Он нашел рукописи Аввакума, работая в архиве Коминтерна! Пьер Паскаль, на мой взгляд, был лучшим переводчиком текстов Достоевского.

Также знал Елизавету Порецкую, вдову Игнатия Рейсса, бывшего деятеля ЧК — ОГПУ — НКВД. Рейсс смог убежать из Союза, но не перешел на службу к западным спецслужбам, оставаясь антикапиталистом. Бывшие коллеги по ОГПУ убили Рейсса в Швейцарии по личному распоряжению Сталина с помощью белых эмигрантов, подкупленных советскими спецслужбами, которые также убили сына Троцкого, Льва Седова, в парижской клинике и участвовали в похищении Миллера и Кутепова. Мои «белогвардейские» корни очень пугали вдову Рейсса, которая тогда опубликовала интересное свидетельство о своей жизни «Наши». С ней я хотел встретиться для написания дипломной работы. С рекомендациями Лазаревича и Паскаля она меня приняла. Но даже спустя 40 лет после убийства мужа она еще боялась и никогда не шла передо мной. С другими русскими не общалась вовсе.

Сам Лазаревич тоже был неспокойный малый. Ему было за семьдесят, когда мы общались. Он тоже жил в России после революции, но его выдворили после Кронштадта и его «левой» профсоюзной деятельности. В Бельгии и во Франции он продолжал «борьбу», работая корректором в типографиях. Несколько раз был объявлен персоной нон грата в Бельгии и Франции. Поехал воевать и стал военным корреспондентом во время испанской войны. Очень интересное и честное свидетельство Лазаревич опубликовал в книге «Через водовороты испанских революций». Он жил с Идой Метт, соратницей Нестора Махно.

— В Книге представлен уникальный документ, озаглавленный «Последнее слово по „делу Бейлиса“». Расследование Вашего прадеда, начальника Московской сыскной полиции Аркадия Францевича Кошко, достаточно подробно описывает знаменитое «дело Бейлиса» и вместе с этим ставит под сомнение справедливость вынесенного судом решения… Все ли секреты раскрыты?

Этот рассказ раскрывает достаточно важные вещи. «Дело Бейлиса» как-то очень чувствительно воспринималось прадедом Аркадием и моей бабушкой. Она очень часто об этом говорила, хотя для нас это не имело большого значения. На самом деле они очень жалели, что не удалось опубликовать это «последнее слово». В эмиграции тема еще была очень чувствительной. Аркадия Францевича обвиняли в том, что этим свидетельством он нарушит память о царской России. Аркадий Францевич именно поэтому и пишет, что «царский строй истины не боится». В эмиграции жили многие люди, как-то связанные с этим «делом», имевшие свое однозначное мнение. Поэтому журналы и издатели не желали снова разжигать страсти. Были также и антисемиты: они обвиняли Аркадия Францевича в юдофильстве и в том, что он косвенно оправдывает большевиков, среди которых было много евреев.

Эта чувствительность вопроса и враждебность некоторых «своих» — одна из причин, почему Аркадий Францевич не раскрывает основную причину своего расследования этого дела в столь необычных для полицейского криминалиста обстоятельствах. Почему вдруг сыщик начинает расследовать преступление спустя два года после его совершения?..

Эту причину нам объяснила бабушка. Когда Аркадия Францевича министр внутренних дел вызывает в Петербург в довольно длительную командировку, это решение было принято самим Государем. По рассказам Ольги Ивановны, по приезде на Московский вокзал Аркадия Францевича повезли не только к министру, но и на аудиенцию к Николаю II. Царь его принял следующими словами: «Я знаю, что наши сторонники в большинстве уверены, что Бейлис виновен, но я хочу знать истину. Ни в коем случае мы не можем себе позволить ошибку и приговорить невиновного к наказанию». При том царь просил сохранить в полном секрете состоявшийся разговор.

В рассказе сказано, как министр юстиции Щегловитов реагировал на рапорт Аркадия Францевича и насколько он был недоволен тем, что рапорт напечатали. Ознакомившись с расследованием Аркадия Францевича, Щегловитов пришел в ярость и обещал немедленное увольнение со всех должностей Аркадия Кошко. Но история, напротив, оказалась для прадеда удачной — спустя несколько месяцев Аркадия Францевича назначили начальником уголовного розыска всей Российской империи. Царь слово сдержал.

О непосредственной роли царя в этом деле до сих пор не знают. И под влиянием советской историографии даже пишут иногда, что сам Николай II вел антисемитскую кампанию. Что касается завершения «дела Бейлиса», то все дальнейшие факты опровергают данное утверждение: Бейлису удалось уехать из России и дожить до 40-х годов в Америке именно благодаря вмешательству царя и честному расследованию обстоятельств совершенного преступления Аркадием Францевичем Кошко.

Еще одна загадка остается: «Куда делся рапорт Аркадия Францевича, о котором он пишет?» Щегловитов конечно же уничтожил один экземпляр. Но царю, несомненно, был передан еще один. Большевики очень многое из царского архива опубликовали. Почему этот рапорт не напечатали?! Не нашли?! Не посчитали публикацию выгодной с политической точки зрения?! Остаются возможность и надежда отыскать этот архивный документ.

— Поделитесь, пожалуйста, впечатлениями о Вашей первой поездке в Советскую Россию… Что из рассказов бабушки Ольги Ивановны, из воспоминаний Ивана Францевича и Аркадия Францевича Вам показалось неизменным, несмотря на иное время, идеологию, политический строй? Какой была встреча с Ольгой Ивановной после Вашего возвращения из СССР? О чем вы говорили?..

Я летел в Россию с двойственными чувствами. Что не очень удивительно для человека, у которого двойственная личность с детства: русский для французов и — это только потом стало очевидно — француз для русских. Я летел на историческую родину. В «свою» страну, в которой я «жил» с рождения, ни разу в ней не побывав. Ехал, обладая наследием моих бабушек и дедов, которых выгнали, для которых создали ужасные условия изгнания и которые всегда мечтали о возвращении…

Наконец, это было в 1972 году, по стипендии министерства я поехал в СССР. Раньше мне в советской визе отказывали…

С другой стороны, я был 20-летним французским студентом в эпоху полного разгара левых идей, с надеждой на «истинный социализм», который во Франции выплеснулся в молодежном движении 68-го года. Конечно, я не испытывал иллюзий о политическом строе в России — мы знали, что революция была предана и тоталитаризм господствовал в стране. Но надежда на лучшее все-таки должна была быть. И Советский Союз одним своим существованием ослаблял капитализм…

Когда самолет (мы в эмиграции говорили «аэроплан») пошел на посадку в Шереметьево, я плакал.

То, на что надеялся, не соответствовало действительности. Русские оказались не теми, что в Париже. Грубые, резкие, невежливые (дверь отпускали вам в лицо в метро) и часто жестокие друг с другом. Мы также не могли оценить из Франции, до какой степени Россия пострадала от войны.

Ну а с социализмом еще хуже, тогда как у нас это было все-таки что-то серьезное, в центре споров и разговоров о будущем, в центре сражений с властью, ради защиты прав на забастовки и свободы слова (сам Жан Поль Сартр вступился за левую газету, которую хотели запретить).

А здесь, в России, если заговорили о социализме, то такой разговор мог завести только иностранец, потому что всем другим было совершенно «до лампочки». Большинство думали: «Странно, что такой на первый взгляд порядочный молодой человек может говорить столько глупостей». Больше всего раздражало, что правде о капстранах, рассказанной советскими СМИ, не верили. Не верили, потому что об этом говорила «пропаганда». Одним словом, это была даже не преданная революция, а какая-то комедия и постоянное ханжество общества.

Результат был таков: политики Запада и СССР довольно хорошо дополняли друг друга. Советский Союз объявлял, что у него сильная держава, отличная армия. В Союзе никто этому не верил. На Западе пропаганда наша подхватывала это и еще больше приписывала военной силы СССР. Это оправдывало расходы военно-промышленного комплекса. И тогда и в СССР в это верили, коль говорили на Западе! «Мы, значит, все-таки сильные», — думали русские и власть как-никак терпели. Она, в конце концов, особенно работать не заставляла. Несмотря на дефицит, многое гарантировала, и если о социализме не говорить, то весело и пьяно жить можно было. Кое-что и «выбрасывали» — пардон, «давали», — иногда даже грейпфруты были, которые не умели есть….

Эти разговоры и размышления мы вели с философом Александром Александровичем Зиновьевым, с которым я дружил. Для него тогда, когда он опубликовал «Зияющие высоты» (книга написана в жанре социологической повести, в иронической форме описывает жизнь в Советском Союзе), «подлинный социализм» казался карикатурой. Для нас, напротив, эта карикатура ничего общего с социализмом не могла иметь.

В конце концов я уезжал уже серьезно обрусевшим, потому что с течением времени удалось почувствовать Россию в ее разнообразии. Я не возненавидел этих «грубиянов», как та часть русской интеллигенции, которая во все эпохи, из-за непонятного комплекса перед Западом, презирала свой же народ и этим создавала одну из трагедий русской судьбы. И не испытал разочарование, которое испытывали некоторые мои товарищи перед полным отсутствием социализма и даже социалистической мысли.

Конечно, эта первая поездка меня приблизила к предкам. Я понял, о чем они говорили, что чувствовали, вспоминали, ощущали, когда говорили о России. И они теперь знали, что я все понимаю наконец.

Я и мои сверстники всегда удивлялись и даже были раздражены тем, что бабушки и дедушки при случайной встрече с русскими во Франции первым делом спрашивали, откуда они. Нам это было непонятно, ибо, когда француз за границей встречает француза, он не спрашивает тотчас же, откуда родом собеседник. Француз есть француз. Может быть, успех якобинства, последствия революции и правления Наполеона. А в России все не так. Петербург — это Вам не Одесса и не Иркутск…

После моей поездки я тоже стал спрашивать русских, откуда они.

В заключение нашего интервью расскажу историю из жизни моей бабушки, Ольги Ивановны Кошко, чьи воспоминания публикуются впервые в этой книге.

Как Вы уже знаете из воспоминаний, бабушке удалось сохранить фамилию и продолжить род Кошко благодаря тому, что она вышла замуж за своего двоюродного брата Ивана и вскоре родила дочь Ольгу и сына Бориса (моего отца)…

Когда Ольга Ивановна еще работала в замке Абондан, она однажды была на службе в храме Александра Невского в Париже. После литургии в левой стороне церкви, перед крестом и свечником за упокой, служат панихиды. «Не знаю почему, — говорила бабушка, — я в этот раз пошла к людям, которые стояли за священником. Это была панихида на девятый день по некоему Владимиру». Бабушка осталась до конца, хотя никого не знала. После «Вечной памяти» она подошла к высокому пожилому мужчине. По всей видимости, бывшему офицеру. «Скажите, а по ком была панихида?» — спросила она. Услышав фамилию усопшего, она покраснела и почувствовала слабость в ногах. Владимир был жених ее, с которым она обручилась до его отъезда на фронты Первой мировой войны. Ольга вернула ему кольцо и икону после встречи с Иваном. «А Вы кто?» — спросил ее бывший офицер и явно близкий друг покойного Владимира. Бабушка запуталась… Не смогла ясно ответить от эмоций и стыда. «Вы Оля!» — сказал офицер. «Да, — призналась Ольга Ивановна, — а скажите, он был женат?» — «Нет, никогда не женился», — четко и резко ответил офицер с полувековым упреком.

* * *

Символично, что завершаем интервью, а вместе с тем и заканчиваем книгу, темой любви. Сейчас время страшных юбилеев — столетие Революции 1917 года, век назад началась Гражданская война, одним из результатов которой стал Великий русский исход. Именно сейчас я хочу пожелать примирения… Это самое важное для страны и мира. Примирение с собственным историческим опытом через осмысление и возможное прощение. Объединение страны, а не разрушение ее через ненависть, вражду, нетерпимость.

Белогвардейский офицер Сергей Бехтеев, вынужденный покинуть Россию в 1920 году и проживший остаток жизни во Франции, написал в октябре 1917 года стихотворение, которое незадолго до расстрела переписала в тетрадь одна из великих княжон:

Пошли нам, Господи, терпенье,

В годину буйных, мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейства ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С Твоею кротостью встречать.

И в дни мятежного волненья,

Когда ограбят нас враги,

Терпеть позор и униженья,

Христос, Спаситель, помоги!

Владыка мира, Бог вселенной!

Благослови молитвой нас

И дай покой душе смиренной

В невыносимый, смертный час…

И у преддверия могилы

Вдохни в уста Твоих рабов

Нечеловеческие силы

Молится кротко за врагов!

Полагаю, в этой «Молитве» заключены слова тех, кто, претерпев до конца, спасся…