Минск, Беларусь. Центр города. 17 июля 20*** года Свой среди чужих

День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний — и весь уже весенний. Широкое, весёлое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто внешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь, а вот и золотая весенняя пурга… В толпе, теснящейся около войск по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, — милые, радостные, верящие какие-то…

Незабвенное утро, алые крылья и «Марсельеза» в снежной, золотом отливающей белости… утренняя светлость сегодня — это опьянение правдой революции, это влюблённость во взятую (не «дарованную») свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа…

Зинаида Гиппиус

01 марта 1917 года

Когда сообщили о том, что Младший — как его называли все в Беларуси — убит неизвестным снайпером, в Минске начались народные гуляния. Когда умер Батька — гуляний не было, была какая-то сухая и поспешная… кому то и посмешная протокольная церемония. Искреннее горе у одних и лживое, фиктивное — у других.

Но вот сейчас, когда стало понятно — именно сейчас — что изменения будут, что ничего не останется прежним — Минск высыпал на улицы.

Младшего никто не любил. Даже сторонники Батьки. Батька — как ни крути сделал для республики многое, это благодаря ему они вырвались из страшной трясины девяностых, благодаря ему — остался кусочек позднесоциалистического рая. С бесплатной медициной, с квартирами, которые просто дают работникам предприятий, не продают, а дают, с агрогородками, с настоящей тушёнкой, сгущёнкой и молоком. С работой, наконец. Младший — не сделал для республики ничего, хотя ходили слухи о его коллекции дорогих машин, гонках по ночному Минску, загулах в казино. Ходили слухи, что к нему привозили участниц конкурса Мисс Беларусь — всех разом.

За него бы проголосовали. Частично по причине административного ресурса, частично — из банального страха перемен, и желания оставить все как прежде. Не потому, что он был величиной в политике — а потому что другие были ещё мельче.

Но его убили.

И Минск — высыпал на улицы… в этом было что-то от выигрыша сборной по футболу, что-то — от избавления от терзавшего город дракона… как в старину. Люди ходили по улицам, поднимали запрещённые бело-красно-белые флаги и флаги с «пагоней», старым белорусским гербом, мигали фарами, сигналили, пили пиво, сидели в кафе, обнимались. Была очень активна молодёжь… как футбольные фанаты, которые почти поголовно были за Украину, а кто-то даже участвовал в войне на Юго-Востоке Украины на стороне бандеровцев, и заканчивая теми, кто работал в белорусском технопарке, который был крупнейшим в Средней Европе и давал больше миллиарда долларов валютной выручки ежегодно. Все это было заслугой Батьки, без него технопарка не было бы — но компьютерщики тоже были на улицах, тоже радовались. Просто потому, что они были молодыми. Потому что живой пульс народного «спротиву» был для них ближе канцелярщины протокольных строк. Необоснованный пессимизм — сменился столь же необоснованным оптимизмом.

Но в этих гуляниях — минчане как-то забыли одну простую, и никак не меняемую вещь — убили человека. Они гуляют и радуются, потому что убили человека. Каким бы он ни был — но он был человеком.

И уже это — не сулило ничего хорошего…

В конце концов — самые страшные драконы те, которые живут в душе каждого из нас…

Последний раз — он был здесь шесть лет назад, в две тысячи десятом, когда попытка демократической революции белорусского народа — была забита дубинками и растоптана на минском зимнем асфальте. Они тогда ещё не выпустились из Воловичей, их привезли на задворки Минска, и сказали не выходить из машин. Но тогда — справились и без них, и они тогда не видели, что происходило в центре Минска.

А теперь он видел. Он был в самой гуще событий, и видел, как рождается история. Не делается, нет, как делают её русские, ложью, кровью и манипуляциями — а именно рождается. Как крик новорождённого — крик пробуждающегося из небытия, из четверти века исторического небытия народа. Который до этого мог разговаривать только шёпотом…

Особо — никакой политики на улицах Минска и не было. Просто… на улицах было много людей. И машин. Из некоторых машин — из окон на коротких древках высовывались БЧБ — старые флаги Беларуси, которые были с 1991 по 1994 годы государственными. На улицах молодёжь… много молодёжи, даже очень много молодёжи. И то тут, то там — флаги. Белорусский… украинский… Евросоюза… кажется, и польский, ну да бес с ними.

И ощущение…

Это самое главное — ощущения…

Как то раз, они сидели с украинцем — побратимом из Правого сектора — зимой на позиции на одном из терриконов — так близко от Донецка, что был виден Донецкий аэропорт. Была зима, было холодно — они выпили весь кофе, который взяли с собой в термосе, а костерок — не давал достаточно тепла. И вот, он спросил у побратима, греющего руки над кирпичом, вымоченном в дизельном топливе: брат — а на Майдане так же мёрзли? Украинец вдруг задумался — а потом ответил: нет, на Майдане никогда не мёрзли. На Майдане было тепло…

Он сначала думал, это потому что там много приходилось работать, постоянно что-то делать — строить баррикады, махаться с ментами — некогда было мёрзнуть. Но теперь он понял — почему тогда было тепло…

Это сложно описать словами, потому что это надо чувствовать. Ты видишь людей и знаешь, что они и ты — одной крови, одной нации, одного языка. Ты и не спрашивая их, знаешь что они твои единомышленники и вы вместе делаете важное и нужное дело. Ты знаешь, что они протянут руку тебе, а ты, если понадобится — им. В обычной жизни — ты знаешь, что этот мент, этот вор, этот паразит… а здесь все вместе. Потому что что-то большое и по-настоящему важное объединило вас. Что-то настолько большое, по сравнению с которым все предыдущие ваши склоки, споры и дрязги кажутся мелкими и ничтожными, что-то такое важное, что это решит судьбу государства и народа на десятки лет вперёд. И народ, весь вместе и именно сейчас, не политики, не элиты — принимает решение.

Судьбоносное…

И какая разница уже — кто есть кто?

Он просто ходил по улицам… напитываясь этой атмосферой, атмосферой добра и победы… ведь победитель может себе позволить быть добрым, верно? Потом — зашёл в какое-то заведение, и закончил этот день, распевая с какими-то студентами старый вариант гимна Беларуси, ещё БНРовский.

Мы выйдзем шчыльнымі радамі

На вольны родны свой прастор.

Хай воля вечна будзе з намі,

А гвалту мы дамо адпор!

Няхай жыве магутны, смелы

Наш беларускі вольны дух;

Штандар наш бел-чырвона-белы,

Пакрый сабой народны рух!

На бой! За шчасце і за волю

Народу слаўнага свайго!

Браты, цярпелі мы даволі.

На бой усё да аднаго!

Імя і сілу беларуса

Няхай пачуе й бачыць той,

Хто смее нам нясці прымусы

I першы выкліча на бой.

Браты, да шчасця мы падходзім:

Хай гром грыміць яшчэ мацней!

У крывавых муках мы народзім

Жыццё Рэспублікі сваёй![23]

Было общее ощущение того, что и в самом деле, с завтрашнего дня начнётся новая, хорошая жизнь. Жизнь, без страха и лжи.

Но он понимал, что просто так — этого не будет…

Он решил съездить домой. К матери…

До его родного города ходила электричка, причём не раздолбанная литовская РУР, и не дизель-поезд как на Захиде — а Штадлер[24], какие и в России-то, только на маршрутах до аэропортов, да ещё в Сочи, кажется. Ему, привыкшему к раздолбанным, держащимся на честном слове украинским электричкам — было в диковинку тишина и чистота белорусской электрички, её почти бесшумный ход и удобные кресла. Стоил проезд, кстати, ненамного дороже украинского…

Но украинское — уже приходило и сюда, точнее не приходило, а вламывалось, врывалось с разбойным посвистом. Одним из последних — в вагон вошла группа молодёжи с шарфами белорусского Динамо, как только поезд тронулся — они открыли окно, не обращая внимания на неудобство других, потом — один положил ноги на другое сидение, а второй — достал баллончик и начал писать «БЧБ».[25]

— Уй!

Он и сам не знал, что толкнуло его… после тяжёлой контузии у него бывало такое… несколько минут словно выпадали из жизни, а потом он будто возвращался в своё тело — и несколько секунд осознавал, где он, и что происходит. Сейчас — он стоял напротив белорусских фанов, один из них — с баллончиком — без сознания лежал на полу, а на стене, вместе с буквами БЧБ — была и кровь, что было символично. Второй корчился в проходе, зажимая пах.

— Рэвалюцыя не для таго каб на сценах пісаць — он с трудом вспоминал звучание родного языка, в то время как украинский знал свободно — Разумееце?

А они молчали — и со страхом смотрели на пистолет в его руке.

От Гродно ходили не маршрутки, как в Украине — а настоящие автобусы. На одном из них — он добрался до своего родного города, находящегося совсем недалёко от границы. Отсюда он ушёл на войну…

Их городок — располагался совсем недалёко от Гродно, и, несмотря на несколько хрущёвок — в основном был застроен ещё польскими домами. Он сошёл с автобуса — и пошёл так хорошо знакомой, зелёной улицей, той самой старой, заасфальтированной дорожкой, по которой так часто бегал с пацанами. И все вокруг — было родное и знакомое. До боли…

Вот на этом дереве — они с пацанами сделали тарзанку и качались. А здесь — был гараж инвалида, деда Славы — он каждые выходные выкатывал свою инвалидку и мыл, чистил её, что-то регулировал. Почти не ездил на ней. Но ухаживал — каждое воскресение…

И было в те славные дни: что все мы — люди, и это главное. И наша страна — общая, и никто ничего не делит. Тогда и двери то не запирали, а если так — то зачем запирать границы. И работали все вместе, и отдыхали, праздновали — тоже все вместе…

Каким злым ветром — все это унесло?

Вспомнилось — Пески, ночь разорванная строчками трассеров, горящий от прямого попадания Града дом. И Казак, их ротный, спокойным, каким-то скучным голосом говорящий — вон, видите, искры? Значит, до половины прогорело, скоро погаснет…

Кто первым начал? А какая сейчас — разница? Кровь… русские… украинцы… белорусы… кровь между ними. И этого — уже не изменить.

Ему вдруг представилось, что горит их дом, их родная трехэтажка от попадания Града…

Он свернул в родной двор — но барбос не встретил его громким лаем, собак теперь не держали. И скамейка, на которой в своё время сиживали бабушки, помнившие ещё царя — её тоже больше не было. Зато теперь — стояли аж две машины, Опель Астра и Фольксваген Пассат. Наверное, под них все и убрали.

И газ теперь был — вон, труба идёт.

Он опёрся о стену, чужой в своём родном дворе — и начал ждать. Просто молча стоял и ждал, пока старушка, шедшая мимо, не остановилась, не всмотрелась подслеповато.

— Ваня? Баранкевич Ваня?

— Да… — сказал он — мама дома?

И, по замешательству старушки понял — нет. Мама не дома…

До кладбища он добрался легко. Пешком. Недалёко оно было. Сунув сторожу десятку — десять белорусских рублей — нашёл могилу…

Низенькая оградка. Скромный, но мраморный обелиск. Карточка… мама не любила эту свою карточку. Не любила…

Он стоял, опираясь на ограду и смотрел на обелиск, понимая, что уже ничего не исправишь. Каждый — выбрал свой путь, и каждому — платить. Просто… наверное, бывают такие люди, у которых это в крови. Которые не могут быть моряками — но из них получаются отличные пираты. Которые не могут быть военными — но их них получаются отличные бандиты. Есть сторожевые псы — а есть волки. Вот и все. Волка — не посадить на цепь. Как и его. И это не значит, что он — плохой. Просто он знал про себя с детства — он очень остро чувствовал любую несправедливость, и ему никогда не удавалось удовлетвориться малым. Дорога, по которой он пошёл — привела его сначала в соседнюю страну, в революционный Киев, потом в Пески, раздолбанный артиллерией посёлок под Донецком, потом — в школу подготовки диверсантов в Литве. И вот — круг замкнулся. Он был дома — но дома его никто не ждал.

Он даже не знал, что его мать умерла…

— Что ты здесь делаешь?

Он обернулся. Его родной брат, Николай — стоял, облокотившись об оградку соседней могилы

— Коля…

— Что ты здесь делаешь? — повторил Николай

Он знал, что Николай, как тут говорили — выбился в люди. Теперь — он был заместителем главного инженера крупного химического комбината. У него были семья и дом.

У него — не было ничего.

— Братя, ты чего… — он назвал его так, как называл раньше. Когда Николай, тогда всерьёз занимавшийся боксом — разбирался за него с какой-то шпаной.

Тогда — в глазах Николая была решимость. Сейчас — ничего кроме отчуждения и ненависти.

— Совесть замучила?

Он легко перепрыгнул через невысокую, аккуратно покрашенную оградку. Брат не шелохнулся.

— Что ты говоришь, братя!

— Из-за тебя мать умерла! На черта ты тогда на похороны приехал!

И снова — как в той электричке, мгновенное помутнение сознания. И — вспышка, яркая, чистая вспышка боли. Как там, на минусе — когда они шла разведгруппой по территории противника, и по ним — открыли огонь из миномёта. Шёл третий год необъявленной войны, миномётчики с обоих сторон своему делу научились — первая же мина легла в нескольких метрах от них…

Они говорят им нельзя рисковать

Потому что у них есть дом.

В доме горит свет

И я не знаю точно, кто из нас прав

Меня ждёт на улице дождь.

Их ждёт дома обед

Закрой за мной дверь я ухожу

И если тебе вдруг наскучит твой ласковый свет

Тебе найдётся место у нас.

Дождя хватит на всех

Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене

Прислушайся там за окном

Ты услышишь наш смех

Закрой за мной дверь. Я ухожу.

Закрой за мной дверь. Я ухожу…

Эта песня — звучала на его провожанах в армию. Почему то именно эта. Как потом оказалось — она определила его судьбу.

Волчью.

Он тряхнул головой, как конь, сплюнул на землю кровавую слюну. Брат — смотрел на него без страха, с презрением. Они были почти одинаковыми — как и должны были быть братья. Просто один был псом, а другой — волком.

— Лучше бы ты не приезжал…

Брат — порылся в кармане, бросил на землю ключи.

— От нашей квартиры. Я её на себя оформил, на тебя нельзя, конфискуют ещё. Но мне она не нужна. Живи…

Они ещё какое-то время стояли друг напротив друга, потом — брат — повернулся и ушёл. А он — недоуменно опустил голову и посмотрел на пистолет в своей руке.

Он направил пистолет на своего брата. На своего родного брата. Он просто рехнулся…

— Братя, подожди! Братя!

Попросив на улице телефон, он позвонил своему куратору из КГБ. Куратор, предсказуемо не ответил.

Теперь он был один. И его личина — стало его лицом, и идти он мог — только в одном направлении. И то, что в том же направлении шли все — ничего не меняло

* * *

Оппозиционный политический штаб — то ли предвыборный, то ли ещё какой — находился на Каменной горке — в районе новостроек, который многие минчане считали одним из самых неблагополучных и неприспособленных для жизни[26]. Возвращаясь в Минск — он первым делом появился там — и столкнулся в дверях с улыбчивым, чернявым молодым человеком.

— Васыль!

— Иван!

* * *

Это был не Киев и не Львов, место, где можно было посидеть, нашли с трудом — какое-то кафе, где не было нормального кофе, но зато кормили. Впрочем, это было кстати — Васыль проголодался.

— Ты же вроде в спецназе был?

Василь — махнул рукой, продолжая поглощать совершенно москальские пельмени со сметаной…

— Ушёл я

— Чего так?

Василь фыркнул

— Скурвились все. У нас на захиде — Василь отлично говорил по-русски, правда, с вкраплением украинских словечек — такие же олигархи. Донецких скинули, теперь на — свои. Короче, брали мы одних… контрабандистов, чи как… у них пулемёт оказался. Нас с пулемёта накрыли и в лис ушли. Я нагнал одного… помнишь Левко. У него ещё позывной был смешной — Фотик

— Помню.

— Он. Я ему говорю — ты чего, падло руку на побратимов поднял. А он мне в ответ — а мне кушать что?

…

— Вот я и ушёл. Надоело. Малость на границе попрацювал… туда-сюда. Потом, смотрю, революция у вас. Вот, помочь приехал

— Дякую

— Немае за шо. Шины где?

Оба рассмеялись. На них уже посматривали

— Даст Бог, без шин обойдёмся

— Не. Не выйдет. Знаешь, шо я думаю?

…

— В четырнадцатом — мало крови пустили. Надо было депутатов усих — на подвал, ватанов всех кого знаем — на подвал. Не было бы потом такой войны… задавили бы про тихой усих… и всё…

Иван молчал

— Чего смурной такой?

— На родину ездил. Послали меня… брат сказал — убирайся, откуда пришёл. Из-за тебя мать в могилу сошла.

— У тебя мать умерла?

— Да. Недавно. Я и не знал.

Василь серьёзно перекрестился

— Царствие небесное. Но ты пойми… мы тоже это поняли, хотя и поздно. Революцию без крови не сделаешь. Лучше сейчас кровь пролить, чем потом из нас кровь пить будут. У нас — одна зрада кругом, может, у вас по-другому выйдет…