Глава 5 СУД И СМЕРТЬ Б.В. САВИНКОВА

Игра ОГПУ с Савинковым, продолжавшаяся на протяжении почти двух лет, закончилась поражением Савинкова, победой чекистов.

Позже в одном из кабинетов в доме на Лубянской площади произошла встреча Ф.Э. Дзержинского, В.Р. Менжинского и Б.В. Савинкова. На этой встрече Савинков признал свое поражение.

21 августа на столе Дзержинского лежало показание Бориса Савинкова, написанное его характерным тонким прямым почерком, в котором он впервые письменно заявил о признании советской власти.

«Раньше, чем отвечать на предложенные мне вопросы, я должен сказать следующее:

Я, Борис Савинков, бывший член боевой организации ПСР, друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках. Как могло это случиться?

Я уже сказал, что всю жизнь работал только для народа и во имя его. Я имею право прибавить, что никогда и ни при каких обстоятельствах не защищал интересов буржуазии и не преследовал личных целей. Я любил Россию, был глубоко предан русскому трудовому народу и, конечно, мог ошибаться, но действовал всегда по совести и крайнему разумению. Был революционером и демократом, таким и остался.

Пошел я против коммунистов по многим причинам. Во-первых, по своим убеждениям я был пусть плохой, но эсер, а следовательно, был обязан защищать учредительное собрание; во-вторых, я думал, что преждевременно заключенный мир гибелен для России; в-третьих, мне казалось, что если не бороться с коммунистами нам, демократам, то власть захватят монархисты; в-четвертых, кто мог бы в 1917 году сказать, что русские рабочие и крестьяне в массе пойдут за РКП?.. Я разделял распространенное заблуждение, что Октябрьский переворот не более как захват власти горстью смелых людей, захват, возможный только благодаря слабости и неразумению Керенского. Будущее мне показало, что я был неправ во всем. Учредительное собрание выявило свою ничтожность, мир с Германией заключила бы любая дальновидная власть; коммунисты совершенно разбили монархистов и сделали невозможной реставрацию в каком бы то ни было виде; наконец, — это самое главное, — РКП была поддержана рабочими и крестьянами России, т. е. русским народом. Все причины, побудившие меня поднять оружие, отпали. Остались только идейные разногласия: Интернационал или родина, диктатура пролетариата или свобода? Но из-за разногласий не подымают меч и не становятся врагами… К сожалению, истину я увидел только в процессе борьбы, но не раньше. Моя борьба с коммунистами научила меня многому — каждый день приносил разочарования, каждый день разрушал во мне веру в правильность моего пути и каждый день укреплял меня в мысли, что если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я, русский, должен подчиниться их воле, какая бы она ни была. Ноя — революционер. А это значит, что я не только признаю все средства борьбы вплоть до террористических актов, но и борюсь до конца, до той последней минуты, когда-либо погибаю, либо совершенно убеждаюсь в своей ошибке. Мог ли я убедиться в ней шесть, пять, четыре, даже три года назад, когда чаша весов еще колебалась, когда еще позволительно было думать, что русский народ в своем большинстве против коммунистической партии и Интернационала?

Я не преступник, я — военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать, я имею мужество открыто сказать, что моя упорная, длительная, не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ был не с нами, а с РКП. И говорю еще раз: плох или хорош русский народ, заблуждается он или нет, я, русский, подчиняюсь ему. Судите меня, как хотите.

Что было? На Дону — интриги, мелкое тщеславие, «алексе-евцы» и «корниловцы», надежда на буржуазию, тупое непонимание положения, подозрительность к каждому демократу и тайное «Боже, царя храни». Я говорю о «верхах», конечно… Я уехал с Дона уже отравленный мыслью, что «рыба гниет с головы». Потом Ярославль. Геройское, но бесполезное дело. И… французы. Тогда я впервые почувствовал, как относятся иностранцы к нам… Потом Казань, эсеры, громкие слова, безволие, легкомыслие, бездарность и малодушие. Опять «рыба гниет с головы». Потом Париж, представительство Колчака. Конечно, та же картина. Те же интриги, то же легкомыслие, та же тупость, те же звонкие фразы и… ложные сведения из Сибири. Я был в отчаянии. Мне все еще казалось, что коммунисты — захватчики власти и что русский народ не с ними, и неудачи наши я приписывал только неспособности «белых», точнее белых «верхов». Меня ждало еще более горькое разочарование. Я говорю о Варшаве. С одной стороны, Балахович, с другой — Глазенап и Перемыкин — их «превосходительства» и золотые погоны. А тут же и польский штаб. Сразу оговорюсь насчет этого штаба. Заподозрить меня в шпионстве смешно. Могу ли я быть шпионом? Но я стоял во главе большого дела и должен был иметь базу. А база неразрывно связана со штабом. Никаких деталей я не знал и в них физически входить не мог, занятый с утра до вечера всевозможнейшими делами. Я поступал так, как поступали все белые, опиравшиеся на иностранцев. А без опоры на иностранцев мы воевать не могли.

Итак, Балахович, Перемыкин и штаб, генеральские ссоры, интриги Врангеля, воровство, «моя хата с краю», чиновничество и прочее и проч., и уже не на «верхах» только. В этой каше тонуло несколько честных и искренно убежденных людей. Все это было мне глубоко противно. Чтобы по крайней мере не обмануть всех, кто верил мне, я записался к Балаховичу солдатом и ушел в поход. Моя совесть нашла успокоение: я делил участь простых людей.

Потом переход границы. Когда перешли границу обратно в Польшу, я подвел итоги белому движению. Тяжелые это были итоги. Но и снова я не усомнился в том, что коммунисты только захватчики власти. Я только сказал себе, что надо было идти другой дорогой. Отсюда «зеленые» и «союз», попытка чисто-крестьянского движения. Говорю, «попытка», ибо настоящим движением это было назвать нельзя. Руководить из Варшавы «зелеными» я не мог. Я мог только писать приказы. Я и писал их. Исполнялись ли они? Нет. В большинстве случаев вместо дисциплины была разнузданность, вместо идейной борьбы — бандитизм, вместо планомерных действий — разрозненные и потому ненужные выступления. Выходило так, что пытается синица море зажечь. Но и тут я не понял, что народ не с нами, а с РКП; но и тут я, революционер, не бросил борьбы. Почему не бросил? Да потому, что все еще верил, что коммунисты чужие русским крестьянам и рабочим людям и что русский народ, если не может, то, наверное, хочет освободиться от них. Я не знал, что в 1924 году будет один миллион комсомольцев…

Трагедия «белая», трагедия «зеленая». Разочарование «белое», разочарование «зеленое». Что оставалось делать? Использовать третью, последнюю, возможность борьбы — вернуться к подпольной работе, я и вернулся. Кое-как дело шло, пока я находился в Варшаве. Именно «кое-как» и все время на убыль. На убыль настолько, что к 1923 году передо мной во весь рост встал страшный вопрос. Вот пять лет я борюсь. Я всегда и неизменно побит. Почему? Потому ли только, что эмиграция разлагается, эсеры бездейственны, а генералы не научились и не могут научиться ничему? Потому ли только, что среди нас мало убежденных и стойких людей, зато много болтунов, бандитов и полубандитов? Потому ли только, что у нас нет денег и базы? Потому ли только, что мы не объединены? Потому ли только, что наша программа не совершенна? Или еще и прежде всего потому, что с коммунистами русские рабочие и крестьяне, т. е. русский народ?

Я впервые ответил себе: «да, я ошибся; коммунисты не захватчики власти, они — власть, признанная русским народом. Русский народ поддержал их в гражданской войне, поддержал их в борьбе против нас. Что делать? Надо подчиниться народу». Тогда я сел писать «Коня вороного», тогда я отошел от всех дел и забился в щель, и тогда я был на волос от того, чтобы заявить публично, что я прекращаю всякую борьбу. Я знаю, что этому трудно поверить, но это было именно так»[221].

Затем было очень быстрое следствие, которое провели сотрудники 6-го отделения КРО ОГПУ. Обвинительное заключение по делу Савинкова писал начальник этого отделения И.И. Сосновский.

Копию обвинительного заключения Б.В. Савинков получил 23 августа в 23 часа 30 минут. Он обвинялся в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 1 ч., 59, 64, 66 1 ч., 70 и 76 1 ч. УК РСФСР.

«С первых шагов своего появления в России после свержения царизма Борис Викторович Савинков проявил себя как решительный и последовательный враг рабочего класса, беднейшего крестьянства и солдатских масс во всех проявлениях их борьбы за углубление и расширение революционных завоеваний. Многочисленные факты, относящиеся ко времени после февральского и дооктябрьского периода, указывают на деятельность Савинкова, которая в общем и целом вела к тому, чтобы помочь российской буржуазии осуществить ее империалистические стремления. Деятельность эта выразилась в руководстве агитацией за верность союзникам и за войну до победного конца, в непосредственном проведении в правительстве и армии мер борьбы с пролетарскими организациями, в сношениях с представителями союзного командования, в организации белогвардейских офицерских сил с целью активной борьбы против завоеваний революции и за укрепление власти в руках империалистической буржуазии. В бытность военным министром и военным комиссаром Б.В. Савинков использовал в борьбе с нарастающей пролетарской революцией свое имя старого революционера-террориста для провокационного вхождения в органы пролетарских классовых организаций, в целый ряд солдатских комитетов и крестьянских союзов, с целью задержки развития революционного настроения среди их участников, что приводило к их разложению и усиливало позицию буржуазии в борьбе против трудящихся.

В июльские дни 1917 года Б.В. Савинков был сторонником самых решительных мер подавления классовых выступлений питерских рабочих и самой беспощадной расправы с ними. По его собственному признанию Б.В. Савинков был за программу Корнилова, и в качестве военного губернатора Петрограда оказывал ему моральную поддержку, выступив посредником между Керенским к Корниловым и затем между Алексеевым и Корниловым, чем препятствовал разгрому корниловского наговора.

После перехода власти в руки рабочих и крестьян Б.В. Савинков продолжает свою контрреволюционную деятельность, являясь вдохновителем п организатором контрреволюционеров, борющихся на стороне буржуазии с пролетарской революцией. Тесно связанный с контрреволюционными генералами Корниловым, Красновым и Алексеевым, Б.В. Савинков принимал активное участие в организации наступления генерала Краснова на Петроград, для чего лично пробрался в его штаб в Гатчине, где призывал к наиболее решительным мерам борьбы с питерскими рабочими, войсковыми частями и революционными матросами, побуждая к борьбе Керенского. Для привлечения других войсковых частей на помощь Краснову Б.В. Савинков отправился в распоряжение армии генерала Череми-сова и принял меры к использованию польского добровольческого корпуса генерала Довбор-Мусницкого.

После поражения Краснова, в декабре 1917 года Б.В. Савинков уезжает на Юго-Восток, где в личном сотрудничестве с генералами Калединым, Корниловым и Алексеевым принимает участие в Донском гражданском совете, деятельность которого он усиливает и расширяет, пользуясь своим влиянием среди казаков, как член союза казачьих войск в Петрограде и как бывший революционер. В качестве члена Донского гражданского совета, Б.В. Савинков лично отвез в Петроград и передал Чайковскому приглашение вступить в члены этого совета. К этому же времени отмечается участие Савинкова в работе по созданию генералами Алексеевым и Корниловым добровольческой армии. В феврале-марте 1918 года Б.В. Савинков прибыл нелегально в Москву, где немедленно вошел в связь с наиболее активно настроенными контрреволюционными элементами. Все это видно из показаний Савинкова, данных 21 августа 24 г. А из брошюры его «Борьба с большевиками», изданной в Варшаве в 1923 г., видно, что он разыскал в Москве тайную монархическую организацию гвардейских и гренадерских офицеров в количестве около 800 человек. Ознакомившись с положением и наметив план дальнейшей контрреволюционной заговорщической работы, Б.В. Савинков создал новую контрреволюционную организацию — тайное о-во для борьбы против большевиков под названием «Союз защиты родины и свободы». Говоря широковещательные слова о демократизме и называя себя защитником крестьянских интересов, Б.В. Савинков в руководящий состав включил заведомо ему известных монархистов: генерал-лейтенанта Рычкунова и полковника Перхурова. Исполняя директивы Донского гражданского совета и действуя согласно его реакционно-монархической программе, Б.В. Савинков поставил ближайшей целью свержение советской власти путем военного переворота и полное уничтожение всех завоеваний Октябрьской революции, воссоздание армии «на основах настоящей воинской дисциплины», т. е. с помощью контрреволюционных генералов без какого бы то ни было участия комиссаров, и, наконец, продолжение войны с Германией, опираясь на помощь союзников. Эти задачи союза формулированы в программной прокламации СЗРиС, распространяемой его членами и Москве. В ряды членов СЗРиС были включены преимущественно офицеры и юнкера, как находившиеся в Москве, так и прибывающие с Дона. И в этот период Б.В. Савинков, действуя как эмиссар Донского гражданского совета и Добровольческой армии, установил связь со штабом Добрармии, послав, как кто видно из его брошюры «Борьба с большевиками», офицера к генералу Алексееву с донесением о том, что в Москве образовался СЗРиС, и с просьбой указаний. Одновременно Банников находился в непосредственном контакте с представителями союзного дипломатического корпуса в лице Нуланса и Массарика, которые вели чайную контрреволюционную работу на территории РСФСР, и получал от них денежные субсидии через Массарика, на которые фактически велась и расшиблась вся организационная работа СЗРиС. Это видно из брошюры Савинкова «Борьба с большевиками», из статьи Дикгоф-Деренталя, помещенной в «Отечественных Ведомостях» от 24 ноября 1918 г., а также из показаний Савинкова от 21 августа 1924 года и показаний Кошелева.

По признанию Савинкова, тогда были сформированы подпольные части по принципу кадра всех родов оружия с подразделением на активные боевые единицы ополчения. Когда союз вырос настолько, что представлял собой значительную организованную силу, то, по признанию Савинкова, он решил его подчинить политическому центру, каковой и нашел в лице «Национального центра». До этого Б.В. Савинков отказался от контакта с «левым центром», состоявшим из социалистических и левокадетских элементов. Считая себя «демократом и защитником крестьянских интересов», Б.В. Савинков выбрал в качестве политического руководителя организацию, в которой преобладающую роль играли монархические элементы.

Организованный Савинковым «Союз защиты родины и свободы» имел свою контрразведку в Москве и разъездных агентов, главным образом на Украине. Союз намечал широкую террористическую деятельность и в первую очередь покушение на Ленина и Троцкого, а также готовился к вооруженному выступлению, которое и состоялось по распоряжению «Национального центра» в Рыбинске, Ярославле и Муроме. План этого вооруженного выступления был разработан Перхуровым под руководством Б.В. Савинкова. До вооруженного выступления с ведома и по заданиям Савинкова члены союза участвовали во всякого рода бандитизме, грабежах, захватах зданий, налетах на склады, причем Б.В. Савинков лично принимал участие в организации банд из офицеров, которые производили налеты и грабежи под именем и лозунгом анархистов.

План вооруженного выступления Савинков предполагал начать с убийства тт. Ленина и Троцкого в Москве, при чем подготовка этого убийства производилась самим Савинковым лично. Он организовал систематическую слежку за обоими вождями и непосредственно сам вел агентурную разведку в отношении товарища Ленина, что видно из брошюры «Борьба с большевиками».

Восстания в Калуге и во Владимире не произошло, а в Рыбинске, Муроме и Ярославле были подавлены. На все эти контрреволюционные дела от представителей союзных правительств Савинков получил значительную сумму и сам лично руководил организацией восстания сначала в Ярославле, а потом в Рыбинске. Опору и поддержку, по признанию самого Савинкова, он находил среди торговцев и купцов города Рыбинска. После разгрома рыбинского, ярославского и муромского восстаний Савинков направил оставшиеся белогвардейские банды на разрозненную партизанскую борьбу, взрывы мостов и налеты на советские центры, проводя в то же время подтягивание своего штаба и своих частей к расположению чехословацких войск для дальнейших действий с ними против рабочих и крестьян, отстаивающих свои революционные завоевания от покушений помещичье-дворянской и промышленно-торговой контрреволюции.

Вышеизложенное подтверждается: 1) брошюрой П.Г. «Борьба с большевиками», 2) показаниями Кошелева и 3) материалами, опубликованными в «Красной книге» ВЧК.

Как видно из показаний Савинкова от 21 августа 1924 г., все эти неудачные восстания на Верхней Волге были произведены после переговоров с французским послом Нулансом, который обещал, что часть десанта поможет свергнуть коммунистическую власть. После разгрома савинковских отрядов, последний пробрался в Казань, где поступил в отряд Каппеля. В рейдах этого отряда он вел партизанскую борьбу с Красной армией, отличаясь в качестве организатора и руководителя банд, действовавших в тылу, взрывавших мосты, железнодорожные линии и портивших телеграфную связь.

На территории, занятой чехословаками, Савинков поддерживал постоянную связь с представителями чехословацкого командования и с членами самарского правительства. После разгрома и распада СЗРиС Б.В. Савинков боролся против Сов. России в рядах колчаковской армии. Спустя некоторое время, он был послан Колчаком в Париж в качестве члена колчаковской делегации. По его показаниям от 21 августа 1924 г., он стоял во главе колчаковского бюро печати «Унион», околачивал пороги у иностранцев и обрабатывал общественное мнение, распространяя ложную информацию, присылаемую Колчаком.

После разгрома Колчака и Юденича Савинков, именуя себя военным министром, что видно из показаний Сергея Павловского, участвует в создании из остатков северо-западной армии новых формирований для Булак-Балаховича и Перемыкина, которые участвовали, как составные части польской армии, в советско-польской войне. Эти части под руководством Савинкова и Балаховича отличались по отношению к пленным и населению занятых ими районов Белоруссии исключительной жестокостью. Демократ и революционер Савинков, как он сам признается, находился среди таких банд, которые устраивали самые зверские еврейские погромы и невероятные насилия в местах, которые они занимали по окончании русско-польской войны. То, что Булак-Балаховичу и Перемыкину удалось успешно сформировать русские белые части, надо приписать исключительно Б.В. Савинкову, который пользовался доверием польского генерального штаба и французской военной миссии.

После разгрома Колчака, Юденича и Деникина Савинков, поняв, что силами внутренней контрреволюции советскую власть не свергнуть, начинает пропагандировать в белогвардейской печати и в личных переговорах с белогвардейскими политическими деятелями план борьбы путем интервенции. С присущей ему энергией он добивается личных свиданий с видными политическими деятелями Антанты — Мильераном, Черчиллем, а также с Пилсудским, начальником польского государства и главкомом армии, которая в то время вела войну с Советской Федерацией. В тот же период Савинков осуществляет, что видно из показаний Гнилорыбова, Оперпута и самого Савинкова, ряд практических соглашений с Врангелем и Петлюрой; безоговорочно признает первого в качестве верховного главнокомандующего и декларирует право второго на самостоятельную национально-политическую деятельность.

В отношении политической программы Савинков, не давая точных и ясных формулировок, выставляет в качестве лозунгов борьбы с советской властью лозунг третьей России, осуществляемой им при помощи третьей революции, силами объединенных и согласованных действий всех антибольшевистских сил: безотносительно к партийным подразделениям.

Таким образом, Савинков добился поддержки со стороны Франции и Польши и получил источник материальных доходов, а также подготовил почву для образования новой контрреволюционной организации с такой программой и с такими лозунгами, что в нее могли вступать для борьбы с большевиками наиболее активные белогвардейские элементы, начиная от монархистов и кончая меньшевиками.

Пользуясь всемерной поддержкой Пилсудского, на средства, получаемые, главным образом, от ген. штаба, как видно из показаний Оперпута, Гнилорыбова, Сергея Павловского и Росселевича, а также из приговора по делу Росселевича, Савинков создал в Варшаве центр своей организационной работы — русский эвакуационный комитет при русском политическом комитете. Эта организация имела своей задачей объединение на территории Польши всех антисоветских элементов как из среды русской эмиграции, так и из остатков разгромленных белых армий Булак-Булаховича и Перемыкина и руководила продолжением активной вооруженной борьбы с Советской Россией, а также шпионско-разведывательной работой на территории Советской России при помощи «информационного бюро», во главе которого стоял брат Савинкова, Виктор, действовавший по указанию, с согласия Бориса Викторовича Савинкова, в контакте со II отделом польского генерального штаба. Братья Савинковы, как видно из того же приговора по делу Росселевича, создали новую заговорщическую к.-р. организацию, назвав ее «Нар. Союз ЗРиС». В июле 1921 года в Варшаве под председательством Б. Савинкова и при участии представителя II отдела польского ген. штаба Сологуба-Де-Войно, французской военной миссии майора Пакелье и представителя Петлюры генерала Тютюнника состоялся съезд союза, на котором была одобрена деятельность в области контрреволюции и шпионажа как Р.Э.К., так и союза со времени его основания в январе 1921 года, а также была утверждена программа и тактика НСЗРиС, указывавшая на необходимость в целях дезорганизации советской власти уничтожения особыми партизанскими террористическими отрядами штабов, ревкомов, чрезвычайных комиссий, ссыпных пунктов, исполкомов, порчи жел. дор. мостов и телеграфных линий, убийства отдельных совработников, коммунистов и т. д.

В конце 1921 года, когда выяснилась невозможность поднять общее восстание в Западной области вследствие полного нежелания местного населения выступать против советской власти, а также вследствие ряда провалов на советской территории, по указанию Бориса Савинкова, организация главное внимание обратила па усиление партизанско-бандитской работы и разведывательно-шпионской деятельности, при полной материальной поддержке II отдела поль-генштаба и французской военной миссии в Варшаве и по директивам последних.

Вся деятельность организации Савинкова — Русского эвакуационного комитета и НСЗРиС — была разбита им на отделы, имевшие разные наименования и функции. Наиболее важными отделами являлись: организационный, ведавший работой в России и имевший ряд пунктов на территории Польши для вербовки членов организации и переотправки их как агентов в Россию, и оперативный отдел, ведавший партизанско-бандитской деятельностью отрядов Народного союза на территории Советской России и несший разведывательную службу в пользу польского генерального штаба и французской миссии.

В ведении организационного отдела находились и выполняли работу по его заданиям гельсингфорский и рижский пункты организации Б. Савинкова. Ни один работник Народного союза не отправлялся через границу в Россию без того, чтобы одновременно не состоять сотрудником разведывательного отдела генштаба Польши или французской военной миссии. При вступлении в организацию и при отправке в Россию савинковские агенты давали присягу, в которой обещались вести непримиримую борьбу с советской властью и действовать «где можно открыто, с ружьями в руках, где нельзя — тайно, хитростью и лукавством». Отправляющиеся в Россию получали соответственные задания от Народного союза, затем направлялись в разведывательный отдел польгенштаба, где, будучи зачислены в состав его агентов, получали шпионское задание о собирании сведений о Красной армии, деньги на дорогу, фальшивые документы на проживание в России и пропуск через границу. Кроме того, командируемые снабжались особыми мандатами на полотно за подписью Бориса или Виктора Савинковых, где удостоверялись назначение и цель их командировки. Возвратившийся из России агент прежде всего должен был явиться в разведывательный отдел польгеннггаба, где делал письменный доклад о произведенной шпионской работе, а также передавал документы, добытые в Сов. России, и только после этого мог отправиться к начальнику пункта Народного союза.

Конспиративный отдел организации Бориса Савинкова ведал изготовлением советских поддельных удостоверений и фабрикацией фальшивых документов. Командированные таким порядком агенты Народного союза были неоднократно задерживаемы на территории Сов. России, при чем при них были обнаружены вышеуказанные мандаты и документы, приложенные к делу. Изложенное подтверждено также большим количеством показаний членов Савинковской организации (между прочим, Росселевича, Винокурова и др.).

Оперативный отдел ведал бандитской деятельностью на советской территории. Свидетельские показания, сознания участников банд и документальные данные устанавливают, что участники партизанских отрядов набирались из числа интернированных в лагерях, лично известных начальнику отряда. По соглашению с польгенштабом, снабженные полученными от него документами и пропусками партизаны переотправлялись в район Глубокое и Лупинец, где польские пограничные посты производили пропуск их через рубеж с непременным условием открыть действия не ближе 50–70 верст от границы, чтобы создать иллюзию отрядов местного происхождения. Таких банд-отрядов было переотправлено весьма большое количество. Одной из наиболее выдающихся по жестокостям, творимым ею, являлась банда полковника Павловского, состоявшего одновременно и начальником оперативного отдела организации Б. Савинкова. Банда эта в начале июля 1922 года пыталась занять город Холм, но, встретив достаточное сопротивление, отступила к Ст. Руссе, убив упродкомиссара. По дороге бандой был разгромлен волисполком и совершен ряд убийств, затем был захвачен гор. Демьянск и ограблено там советское казначейство. После ограбления Демьянска бандиты двинулись в Порховский уезд. В пути ими был захвачен продработник, член РКП Силин, у которого вырезали на груди звезду, избили, искололи штыками и повесили. Среди других зверств, произведенных над коммунистами, был случай, когда одного после избиения привязали за ноги к подводе и волокли до тех пор, пока он не умер. В общем, в этот приход этой савинковской банды в Россию ею было совершено 18 вооруженных нападений и ограблений и убито свыше 60 человек. Кроме этого, оперативный отдел составлял обзоры и доклады о состоянии Красной армии, которые продавал французскому и польскому генеральным штабам.

Информационное бюро под личным руководством Бориса Савинкова вело систематическую обработку получаемых шпионских сведений о Советской России, а также изготовляло собственный информационный материал, дающий ложное освещение положения в России и существа внешней и внутренней политики Советской Федерации и экономического строительства в ней. Ложность этих сведений Борису Савинкову заведомо была известна и им сознательно предписывалась с той целью, чтобы распусканием ложных сведений о подготовке Красной армии к генеральному наступлению на Запад добиться новой союзнической интервенции. Установлена, на основании показаний Оперпута и Гнилорыбова, прямая провокационная роль Бориса Савинкова в распускании ложных сообщений о составе, продвижениях и оперативных намерениях Красной армии. Кроме того, был целый ряд случаев составления подложных приказов по Красной армии, обзоров, докладов и фотографий. Все это делалось для того, чтобы добиться открытия военных операций, ослабить советскую границу и причинить затруднения СССР. За период с 21 по 23 год органами ВЧК — ГПУ ликвидированы были следующие отделения «Народного союза защиты родины и свободы», занимавшиеся вредительско-шпионской деятельностью, направленной исключительно к свержению советской власти: Западный областной комитет и его организации, численностью свыше 300 человек, Юго-восточный областной комитет (в зародыше); отдельные организации в Самаре, Харькове, Туле, Киеве, Одессе; в Москве были ликвидированы 28 отдельных савинковских резидентур; на территории Ленинградского военного округа ликвидированы различные ячейки Народного союза численностью 220 человек.

Всего по республике за второе полугодие 1922 и 1923 гг. ликвидировано ячеек Народного союза с количеством членов свыше 500 человек. Все арестованные признали себя членами савинковской организации и указали как на свою роль и задачи в области ведения контрреволюционной работы в России, организации бандитских выступлений, ведения шпионской работы во всех ее видах, так и на вышеизложенные методы и пути осуществления этой деятельности.

Руководители ячеек и групп «Народного союза защиты родины и свободы» на территории Советской России и ответственные резиденты шпионажа в центрах ее признавались в получении директив и указаний непосредственно от Бориса Савинкова лично или через его брата — Виктора, чего не отрицает и сам Борис Савинков в своих показаниях.

Об этом же свидетельствуют многочисленные приговоры суда РСФСР и СССР по делам савинковских организаций, банд и отдельных шпионов.

Помимо указанных отделов, было также террористическое отделение во главе с полковником Гнилорыбовым; задачей его было совершение и подготовка террористических актов против вождей рабочего класса, а также экономический террор, взрывы п поджоги складов, сооружений и проч. В июле 1921 г. в Москву был послан полковник Свежевский для убийства тов. Ленина. Перед отъездом его вызвал лично Б. Савинков и дал ему ряд наставлений и руководящих указаний. Борис Савинков предложил Свежевскому найти надежного офицера-курьера, с которым сообщить в Варшаву свой адрес и результаты подготовительной работы. Борис Савинков обещал выслать деньги и предложил, в случае невозможности выполнить террористический акт, добыть какими угодно способами сведения о Красной армии, о состоянии вооружения, настроения, расположения частей и штабов.

В 1921 году членом организации НСЗРиС Карповичем было получено при посредстве савинковской организации из II отдела польского генерального штаба большое количество цианистого калия, предназначенного террористическим отделением для массового отравления частей Красной армии Западного фронта.

НСЗРиС

1) получал деньги от продажи остатков военного и санитарного имущества, числящегося за Р.Э.К. со времени польской кампании;

2) за продажу документальных данных, добытых разведкой, получал от французской миссии полтора миллиона польских марок в месяц;

3) от II отдела польского генерального штаба—500–600 тысяч польских марок в месяц; 4) от польского мининдела — пятнадцать миллионов польских марок в месяц. Кроме того, были нерегулярные поступления— полторы тысячи долларов из личных средств Пилсудского, тринадцать тысяч долларов от Бахметьева, десять тысяч франков от Маклакова, 35 тысяч франков от Бенеша, несколько раз по сотне фунтов от Чайковского. Ежемесячно посылал Нобель 15 тысяч франков, 2 тысячи франков — бывший русский посол Гире и по 20 тысяч чешских крон от Бенеша. Все эти субсидии показывают, что широкий демократизм Бориса Савинкова позволял ему получать деньги и от монархистов, и от министров враждебных Советской Федерации стран и тем самым фактически играть роль наемника монархистов и враждебных иностранных правительств.

Руководя делами организации в период 1921–1922 г., Борис Савинков направлял ее деятельность:

1) на территории России на ограбление кооперативных организаций, разгром сельсоветов и городов, массовые убийства и грабежи, подготовку террористических актов, что видно из слов показания от 21-го августа: «приказы отдавал, в детали не входил»;

2) на вербовку членов союза в польских лагерях для дальнейшей борьбы с советской властью;

3) на постоянное и неизменное обслуживание разведок и генеральных штабов Польши и Франции.

Лишившись возможности для дальнейшего ведения контрреволюционной деятельности и потеряв доверие и кредит со стороны иностранных контрразведок, Борис Савинков в конце 1921 года и начале 1922 года переносит основное руководство в Прагу, оставив в Варшаве нелегальную ячейку Народного союза, его информационное бюро в качестве разведывательного бюро II отдела польского генерального штаба, сохраняя опорные пункты для работы в Советской России и небольшой кадр работников (показания Гнилорыбова).

В этот период Борис Савинков усиленно добивается связи с государственными деятелями Антанты, стремясь получить деньги. Он добивается свидания с Черчиллем и Муссолини. С первым беседует о дальнейшей изоляции Советской Россия и поддержке активной борьбы с мировым большевизмом, а со вторым обсуждает формы международного фашизма как единственное средство борьбы с коммунистической революцией. Кроме того, Савинков продолжает связь с французским генеральным штабом, исполняя роль информатора и советника по российско-советским делам; Савинков продолжает считать своей агентурой и членами своей организации оставшихся на службе в разведывательных пунктах № 1 Вильно, Столбцах и Глубокое, на Украине — Корец, а также в Финляндии и Латвии. В Париже Савинков вошел в связь с контрреволюционной шпионской организацией Центра действия в лице ее руководителей Чайковского и Вакара, передал в распоряжение ЦД свои линии связи на украинской н финской границах, чем до июля 1923 г. ЦД успешно пользовался (показания Павловского и Винокурова).

Являясь убежденным сторонником индивидуального террора, Борис Савинков поставил его в систему своей политической борьбы против советской власти. Необходимость террора он обосновывал в своем органе «За Свободу», выходящем в Варшаве, и в личных директивах членам своей организации. Денежные средства на ведение политической борьбы он черпал почти исключительно у иностранных держав и у крупных русских капиталистов, а также у бывших царских послов.

До последнего времени, т. е. до середины августа с. г., Борис Савинков руководил работой группы членов своей организации в Варшаве и в Вильно и продолжал получать шпионские материалы, добытые в России от членов своей организации, находящихся на разведывательной службе польского штаба. Летом 1923 года Савинков командировал в Советскую Россию члена НСЗРиС, известного бандита Сергея Павловского, поручив ему ведение партизанско-бандитской работы, а также экономического и индивидуального террора.

Допрошенный в качестве обвиняемого Борис Савинков в большинстве предъявленных ему инкриминирующих фактов признал себя виновным.

На основании изложенного, согласно постановлению ЦИК СССР от 22 августа 1924 г., подлежит суду Военной Коллегии Верховного Суда СССР гр-н Савинков, Борис Викторович, он же Степанов, Виктор Иванович, 45 лет, происходящий из семьи чиновника, при советской власти не судившийся, по обвинению в том:

1) что он, начиная с октября 1917 г., вел непрерывную вооруженную борьбу против советской власти, участвуя в качестве руководителя вооруженных отрядов и создавая контрреволюционные организации, имевшие целью свержение советской власти путем вооруженной борьбы, а также путем провокаторской, шпионской, бандитской и террористической деятельности;

2) что, являясь одним из активных зачинщиков и организаторов гражданской войны, поднятой капиталистами и помещиками против рабочих и крестьян России, Б. Савинков лично направлял белогвардейские силы по линии наибольшей активности и организованной сплоченности под лозунгами полного подчинения своих классовых и групповых интересов задачам борьбы с коммунистической революцией всеми возможными способами и при непременной тесной связи с враждебными Советскому Союзу империалистическими государствами;

3) что непосредственным результатом активной контрреволюционной деятельности Б.В. Савинкова было более быстрое формирование добровольческой армии, а также создание связанных с ней подпольных заговорщических организаций в Москве, Ленинграде и других центрах России;

4) что, организовав «Союз защиты родины и свободы» совместно с монархистами Перхуровым и генерал-лейтенантом Рычкуновым и получив деньги и директивы от французского посла Нуланса и от чехословаков, Борис Савинков поднял восстания в Рыбинске, Ярославле и Муроме, чем непосредственно способствовал чехословацкому мятежу, созданию новых вооруженных сил армии, учредительного собрания и организации контрреволюционных правительств в Самаре и Уфе;

5) что, после разгрома организованного им повстанческого движения внутри РСФСР, он, Савинков, поставил себе целью создание новой контрреволюционной организации из наиболее активных белогвардейских элементов с целью проведения контрреволюционной заговорщической деятельности для подготовки успехов иностранной интервенции и свержения рабоче-крестьянского правительства, для чего он принял ряд энергичных мер для формирования бандитских отрядов путем комплектования их белогвардейским, кулацким и уголовным элементом и посылки этих отрядов при помощи и по указанию польского генерального штаба для поднятия и развития бандитского движения;

6) что вся контрреволюционная деятельность Бориса Викторовича Савинкова органически связана с империализмом Антанты и была работой ее прямого агента, который вел организованную шпионскую работу агентурного и вредительного характера в пользу командования враждебной Советскому Союзу армии;

7) что, руководимая Борисом Савинковым бандитская деятельность на территории Советской Республики велась в соответствии с военными интересами и заданиями враждебных Советскому Союзу государств;

8) что сам Б.В. Савинков лично был осведомителем военных и политических деятелей Антанты по вопросам политики и обороны Советской России, используя это свое положение для нанесения наибольшего ущерба государственным и международным интересам СССР и принимая самые энергичные меры воздействия, чтобы сорвать или хотя бы затруднить возобновление сношений с СССР;

9) что в продолжение всей борьбы Б.В. Савинков устно и письменно пропагандировал и агитировал в направлении помощи международной буржуазии, которая в борьбе с советской властью пыталась ее свергнуть путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и, кроме того, пропагандировал, организовывал и применял метод индивидуального и массового террора как в отношении государственных деятелей и вождей рабочего класса, так и путем применения массового отравления красноармейских частей;

10) что вся деятельность Б.В. Савинкова направляется на пользу помещичье-капиталистической реакции и иностранного империализма, борющихся на то, чтобы обратить Союзную Федерацию в колонию англо-франко-американских биржевиков, и выявила его как изменника и предателя интересов не только трудящихся, но и интересов России, как таковой, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 — I ч., 59, 64 и 66 — I ч., 76 — I ч. и 70 Уголовного кодекса.

23 августа 1924 года»[222].

По истечении 72-х часов, согласно требованиям Уголовно-процессуального кодекса, в Военной коллегии Верховного суда СССР началось слушание по делу. Был определен состав суда: председатель — Ульрих, члены суда — Камерон и Кушнирюк.

27 августа Ульрих объявляет утреннее заседание ВК ВС СССР открытым.

Опрос обвиняемого

«Председатель. — Ваша фамилия Савинков?

Савинков. — Да, Савинков, Борис Викторович.

Председатель. — Вы прибыли в Россию под фамилией Степанова, Виктора Ивановича?

Савинков. — Да.

Председатель. — Возраст?

Савинков. — 45 лет.

Председатель. — Социальное положение.

Савинков. — Я сын судьи в Варшаве.

Председатель. — Образовательный ценз?

Савинков. — Я был исключен из Петроградского университета за политические преступления.

Председатель. — В дореволюционное время сколько лет состояли в партии с.-р.?

Савинков. — 14 лет.

Председатель. — В данное время считаете ли себя членом какой-нибудь политической организации или партии?

Савинков. — Да, я принадлежал к «Союзу защиты родины и свободы».

Председатель. — Ав данную минуту?

Савинков. — В данную минуту я не принадлежу ни к какой партии.

Далее на вопросы председателя, Б.В. Савинков заявляет, что копию обвинительного заключения он получил, имеет ее при себе, отвода против состава суда и ходатайства о вызове свидетелей или приобщения документов не имеет.

После оглашения обвинительного заключения продолжается опрос подсудимого.

Председатель. — Признаете ли себя виновным в том, что, начиная с октября 1917 г. до ареста в августе 1924 г., вы вели непрерывную вооруженную борьбу против советской власти, участвуя в качестве руководителя вооруженных отрядов и создавая контрреволюционные организации, имевшие целью свержение советской власти путем вооруженной борьбы, а также путем провокаторской, шпионской, бандитской и террористической деятельности?

Савинков. — Да, я признаю себя виновным в том, что вел против советской власти вооруженную борьбу.

Председатель. — Признаете себя виновным за весь период?

Савинков. — До весны 1923 года.

Председатель. — Признаете себя виновным, что в конце 1917 года совместно с генералами Калединым, Корниловым и Алексеевым участвовали в организации добровольческой армии, ставившей себе задачи продолжения войны с Германией и свержения советской власти?

Савинков. — Да, признаю себя виновным.

Председатель. — Признаете ли, что в конце 1918 г. и в начале 1919 г., состоя за границей представителем Колчака и других, вели переговоры с иностранными государствами по оказанию помощи белым армиям?

Савинков. — Да, это тоже правда.

Председатель. — Признаете ли себя виновным в том, что весной 1918 г. вы организовали «Союз защиты родины и свободы» совместно с монархистами Перхуровым и генерал-лейтенантом Рычкуновым и, получив деньги и директивы от французского посла Нуланса и чехословаков, подняли восстания в Рыбинске, Ярославле и Муроме, чем непосредственно способствовали чехословацкому мятежу, созданию новых вооруженных сил армии Учредительного собрания и организации контрреволюционных правительств в Самаре и Уфе?

Савинков. — Да, я, конечно, этим занимался, но никогда не было, чтобы я посылал когда-нибудь заведомо бандитские организации в Россию. То, что происходило, было помимо моей воли. Я об этом, с вашего разрешения, буду говорить потом.

Председатель. — Во время вашей деятельности в качестве председателя всероссийского комитета «Союза защиты родины и свободы» в период с 1921 г. по 1923 г. вы работали в полном контакте и при материальной поддержке представителей польского генерального штаба и французской военной миссии в Варшаве?

Савинков. — Да, это правда.

Председатель. — Признаете ли вы себя виновным, что в тот же период времени вы также пользовались материальной поддержкой от представителей других иностранных государств, в частности Чехословакии и Англии?

Савинков. — В этот период времени ни Англия, ни Чехословакия мне не помогали. Англия вообще никогда не помогала, а чехи помогали в 1918 году и потом оказывали помощь на поддержание существования различных членов организации, которые оставались за границей.

Председатель. — Вы не отрицаете, что в 1923 году вы обращались за материальной помощью к Муссолини?

Савинков. — Да, это правда.

Председатель. — Получили материальную помощь?

Савинков. — Нет, не получил.

Председатель. — И затем последний вопрос: за этот же период времени вы устно и письменно пропагандировали и агитировали в Западной Европе о необходимости продолжения вооруженной борьбы с Советской Россией путем интервенции, блокады и т. п.?

Савинков. — В общем, конечно, это правда, но разрешите сделать маленькое примечание: относительно интервенции я говорил в 1918–1919 гг., позже я этого совершенно не защищал, придя к полному убеждению, что интервенция может принести только вред русскому народу.

Во время Октябрьского переворота

После 10-минутного перерыва заседание возобновляется с опроса подсудимого о его деятельности в период Октябрьской революции.

Председатель. — Где вы были в момент Октябрьского переворота?

Савинков. — Как только я узнал, что переворот начался и вы осаждаете Зимний дворец, я сделал попытку освободить Зимний дворец через союз казачьих войск. Но найти какие-нибудь войсковые части, которые двинулись бы на помощь Зимнему дворцу, мне не удалось. На следующий день я проехал через ваше оцепление в Красновский отряд. Моя роль в отряде Краснова была чрезвычайно мала. Если хотите, у меня больше дела было при Керенском, так как его я нашел в состоянии полнейшей растерянности, но после сдачи Гатчины и неудачной попытки организовать борьбу с вами я поехал в Петроград. Цели у меня определенной не было. В дальнейшем я вам скажу, по каким мотивам я был совершенно убежден, что мой долг — бороться с вами до конца. Я приехал в Петроград, чтобы узнать, что вообще делается, предполагается ли какая-либо борьба. Здесь я узнал, что Каледин и Корнилов уже на Дону и пытаются там создать добровольческую армию для борьбы с вами.

Деятельность на Дону

В Петрограде я ничего не делал, оставался недолго и поехал на Дон. Здесь я явился к Каледину. Должен вам сказать, что то, что я нашел на Дону, меня тогда чрезвычайно поразило. Я очень сожалел потом, что не имел времени и возможности вдуматься глубже в те первые впечатления, которые я получил от добровольческой армии. Эти впечатления были таковы, что через 6 недель я уже уезжал с глубоким недоверием к тому, что на Дону делалось. Меня поразило, что в такой решительный момент, когда, по моему мнению, нужно было всеми силами бороться с вами, здесь, по крайней мере в окружении генералов Корнилова, Каледина и Алексеева, люди занимались главным образом интригами, выслуживаниями, сплетнями, но не делом. Создавалось такое впечатление, что о родине не думает никто, а каждый занят своими маленькими делишками. Я сразу же по приезде беседовал с покойным Митрофаном Богаевским. Я пытался доказать ему, — я об этом очень много и упорно говорил и это было целью моей поездки на Дон, — говорил с Калединым, Красновым, Алексеевым и всеми членами донского гражданского совета, что совершенно невозможно бороться против вас, не опираясь на крестьянство, что настоящая Россия в огромной степени — это крестьянство и что надо бороться с вами, защищая интересы крестьянства, для крестьянства и во имя крестьянства, иначе борьба должна окончиться неудачей. Богаевский мне на это ответил (и меня это поразило): «Нет, время демократии прошло. Мы рассчитываем на буржуазию и казаков».

Я ехал сюда в уверенности, что там люди воодушевлены теми же чувствами, как и я, т. е. прежде коего чувством глубокой любви к моему народу и к моей стране. Но, когда я приехал туда, я увидел, что люди, собравшиеся там, лично на меня, например, смотрели как на врага, потому что я всю свою молодость провел в борьбе с царем. Меня сейчас же окружили контрразведкой, за каждым моим шагом начали следить. Я был опутан паутиной всевозможного обмана и всевозможной лжи. Дело дошлю до того, что они начали устраивать на меня покушения. Ко мне на квартиру пришел артиллерийский офицер 330 для того, чтобы меня убить, но, когда мы остались с ним с глазу на глаз, он побоялся поднять оружие.

В разговоре со мной он сознался, что был послан меня убить и просил только об одном, чтобы я не давал хода этому делу. Я рассказываю этот маленький эпизод для того, чтобы показать вам ту атмосферу, которая была надо мной. Если к этому прибавить: пьяные патрули на улицах, пьяные «боже царя храни», разделение добровольцев на «алексеевцев и корниловцев» и, еще раз повторяю, всевозможные интриги и ни малейшей мысли о родине, то вы поверите мне, если я вам скажу, что оттуда я уезжал с глубоко стесненным сердцем. Я уже тогда был отравлен мыслью о том, что из этого ровно ничего не будет. Еще раз говорю, что много-много раз потом я глубоко сожалел, что не имел возможности сосредоточиться на этих впечатлениях.

Я уезжал оттуда после многих бесед как в донском правительстве, так и в донском гражданском совете. Формально, на бумаге я достиг некоторого результата. И Каледин, и Алексеев, и особенно Корнилов на словах соглашались со мной, что необходимо опереться на крестьянство и реорганизовать донской гражданский совет на началах демократии. Но все это были слова, а фактически что они сделали? Они сейчас же предложили мне не более и не менее, как вернуться в занятую уже вами Москву, в занятый уже вами Петроград. Для меня было ясно, что, давая такое поручение, они очень рассчитывали на то, что вы меня вскоре поймаете и тут же расстреляете.

Почему же я тогда пошел к Каледину и Корнилову? Что же мне было делать: один бороться я не могу. В эсеров я не верил, потому что видел их полную растерянность, полное безволие, отсутствие мужества… А кто боролся? Да один Корнилов! И я пошел к нему.

Когда я уезжал, в мою память врезалась незабываемая картина, которая надолго осталась передо мной и сейчас стоит передо мной. Это мое последнее впечатление о Доне. Я с Алексеевым и его молодым адъютантом офицером вышел вечером после какого-то совещания. Вдруг из темноты появилась какая-то фигура со штыком и замахнулась на Алексеева. Я помню, как молодой офицер бросился на него, как кошка, схватил за горло и повалил. На вопрос Алексеева, кто вы такой, он ответил: я доброволец офицерского полка в патруле. Вот этот офицерского полка доброволец в патруле в пьяном виде замахивается винтовкой на своего главнокомандующего. Вот с чем я там встретился.

Кто входил в состав Донского совета

Председатель. — Состав совета был недемократический?

Савинков. — Совершенно недемократический.

Председатель. — Председателем был Алексеев и Корнилов тоже был?

Савинков. — Да.

Председатель. — Струве входил?

Савинков. — Да.

Председатель. — В качестве кого?

Савинков. — Я не могу дать ответа на этот вопрос, потому что и для меня было неожиданностью, что я увидел там Струве. Я тоже себя спросил: а почему тут сидит Струве? Помню еще, что входил один из редакторов «Русских Ведомостей», Белоусов.

Председатель. — А Федоров, бывший министр промышленности?

Савинков. — Федоров, кажется, был.

Председатель. — Но все не казаки?

Савинков. — Нет, не казаки… Но мог ли я один бороться? Я не чувствовал в себе такой силы, значит, надо было куда-то идти, заключать какой-то союз. Вы скажете, что это было наивно с моей стороны. Я сам глубоко сожалел об этом, но кто сказал «а», тот должен сказать и «б». Я сам сожалел, что так наивно верил в то, что эти господа-генералы действительно любят Россию и будут искренно за нее бороться. Оттуда я уехал и начал работать самостоятельно в связи с ними. Оторваться от них я боялся, я не отдавал себе полного отчета в том, что там происходит. Прошу не забывать, что сейчас ретроспективно об этом говорить нетрудно, но тогда, когда свистела буря и валился бурелом, я разделял заблуждение многих.

Председатель. — Когда вы уехали с Дона?

Савинков. — Я уехал с Дона в середине января 1918 года. Председатель. — Какое получили задание и от кого?

Савинков. — От донского гражданского совета я получил задание переговорить с некоторыми лицами, ну… с Плехановым, о том, что, может быть, они войдут в донской гражданский совет.

Председатель. — С Плехановым?

Савинков. — Да, с Плехановым.

Председатель. — А еще с кем?

Савинков. — Если не ошибаюсь, с Чайковским.

Председатель. — А из монархистов с кем?

Савинков. — Из монархистов ни с кем, я получил задание соответственно моей бумажной победе.

Председатель. — Эту миссию вам удалось выполнить?

Савинков. — Нет, нет. Мне эту миссию совершенно не удалось выполнить. Плеханов тогда умирал, Чайковского я не видел. К тому же мне тогда стало яснее, что от того, что там будет Плеханов или Чайковский, — ничто не изменится.

Председатель. — А кто же придумал привлечь именно Плеханова?

Савинков. — Я, конечно.

Председатель. — И возражений против этой кандидатуры не было?

Савинков. — Конечно, были длинные разговоры, но я уже вам сказал, что некоторая бумажная победа у меня была.

«Союз защиты родины и свободы»

Я поддерживал кой-какие сношения с Доном и начал создавать ту организацию, которая потом называлась «Союзом защиты родины и свободы», и начал организацию мурманского восстания.

Председатель. — Когда вы приехали в Москву, вы наткнулись на какую-то готовую организацию?

Савинков. — Нет, это не совсем верно. Какие-то гвардейские и гренадерские части были объединены, но с ними я никакого дела не имел, потому что знал, что они были подчинены некоему правому центру, определенно монархическому. Я полагал, что борьба с большевиками совершенно необходима и что в этой борьбе надо попытаться объединить все антибольшевистские силы, за исключением явных монархистов. Я думал, что нам, демократам, надо бороться в союзе с добровольцами, потому что если мы будем бороться порознь, то нас разобьют очень легко, а также для того, чтобы не доставить добровольцам первого места, когда вы будете побеждены. Вы не забывайте, что я говорю о 1917 г., когда это заблуждение было у многих. Может быть, и среди вас были тогда такие люди, которые не знали, победите вы или нет. Россия тогда разделилась на две части: одни были за вас, другие против вас, одни верили в вашу победу, другие не верили. В этот период я был из тех, которые в вашу победу не верили. Я полагал, что в противовес правому центру, о котором я упомянул, надо бы учредить единый национальный центр, куда вошли бы и левые, и умеренные правые, все стоящие на платформе Учредительного собрания. Отсюда и началась организация национального центра. В левый центр входили и эсеры, энесы, левые кадеты, которые также входили и в национальный центр, а правый центр был монархическим. Они прямо говорили, что они против Учредительного собрания. Я входил в национальный центр, который стоял на платформе объединения всех борющихся антибольшевистских сил, кроме монархистов. Программа образовавшегося «Союза защиты родины и свободы» была довольно элементарна и сводилась главным образом к вопросу об Учредительном собрании. Мы стояли на той точке зрения, что наше дело — расчистить путь народу, а не навязывать ему своей власти. Мы стояли за то, чтобы власть эта была осуществлена, если хотите, своего рода диктатурой.

Председатель. — Диктатурой кого?

Савинков. — Это не было указано.

Председатель. — Вы имели в виду какую диктатуру: военную или гражданскую, гражданского совета с генералами?

Савинков. — Наша программа была очень элементарна, потому что это не была политическая партия, это была боевая организация, которая ставила определенную, чисто военную цель: свержение вашей власти и созыв Учредительного собрания. Для того, чтобы это

Учредительное собрание в момент такой смуты можно было бы собрать, после вашего падения нужно было создать твердую власть. Мы не предрешали форм этой власти, какая она будет, — военная или гражданская, но условились твердо, что это не должно быть повторением керенщины. Основным пунктом нашей программы было Учредительное собрание.

Через Учредительное собрание к монархии

Если вы хотите спросить о противоречии: почему я, демократ, шел с теми, кто потом оказался монархистами, то я должен сказать, что приехал из-за границы и о России ничего не знал. И вот, когда человек мне говорил, — я за учредительное собрание, — я не мог проникнуть к нему в душу. Потом я научился.

Председатель. — Какие элементы входили в вашу организацию?

Савинков. — Всевозможные, самые разнообразные. Были интеллигенты, просто студенты, были и офицеры, было много офицеров.

Председатель. — Какова была организация вашего союза?

Савинков. — Я, старый революционер, очень медленно и очень упорно стал создавать тайную организацию. Снизу каждый член организации знал только одного человека, т. е. отделенный знал наводного и т. д.; сверху каждый член организации знал четырех, т. е. начальник дивизии знал четырех полковых командиров и т. д. Это придавало организации довольно крепкий характер. Во главе стоял штаб, ну-с, вот, во главе штаба стоял я.

Председатель. — В то время вы входили в национальный центр?

Савинков. — Входил. Но на эти центры я всегда смотрел с некоторым пренебрежением.

Председатель. — По убеждению Перхуров и Рычкунов были монархисты?

Савинков. — Они были за Учредительное собрание.

Председатель. — Через Учредительное собрание к монархии?

Савинков. — Мое мнение заключалось в том, что Учредительное собрание никогда не приведет к монархии. Я боялся другого, что монархисты просто захватят власть, когда вы падете. Но Перхуров говорил, что он убежден, что русский народ пошлет в Учредительное собрание людей, которые захотят монархии. В этот период для меня самое важное было то, честный ли человек, с которым я имею дело, или нет, готов ли он идти за Учредительное собрание до конца или хочет заниматься разговорами. Люди, которые у меня собрались, были честными и были готовы идти до конца.

Председатель. — Сколько членов насчитывала ваша организация?

Савинков. — Трудно ответить на этот вопрос, потому что никогда настоящего учета не было. Я думаю, если взять Москву и близлежащие города, то около пяти тысяч.

Покушение на Ленина и Троцкого

Председатель. — Какой тактики придерживалась ваша организация и какие ближайшие цели вы преследовали весною 1918 года?

Савинков. — Наша организация была боевой организацией. Она ставила себе задачей те восстания, которые потом произошли в Ярославле, Рыбинске и Муроме. Я всегда стоял на той точке зрения, что если я веду войну, то я веду ее всеми средствами и всеми способами. Наша организация имела в виду всевозможные способы борьбы, вплоть до террора. Мы имели в виду прежде всего вооруженное восстание, но не отказывались и от террористических актов.

В 1918 г. предполагались покушения на Ленина и Троцкого. Но делалось очень мало. Пытались организовать наблюдения по старому способу. Но из этого толку вышло мало, не потому, что мы не хотели, а потому, что мы не смогли.

Я беседовал с Лениным через третье лицо. Это лицо мне рассказывало о том, как живет Ленин, где живет Ленин, но дальше этого дело не пошло.

К делу Доры Каплан наш союз не имел никакого отношения, Я знал, что эсеры что-то делают, но что именно делают, этого я не знал.

Председатель. — В вашей брошюре «Борьба с большевиками» написано «План этот удался, но только отчасти. Покушение на Троцкого не удалось. Покушение на Ленина удалось только наполовину. Каплан только ранила его, но не убила». Как понять эту фразу?

Савинков. — Это неудачная фраза. Вы знаете не хуже меня, что в покушении Доры Каплан на Ленина мы не принимали никакого участия. В этой брошюре, которая была предназначена для широкого распространения, я описал правду, но не с такой точностью, с какой говорю вам.

Покушению на Ленина и Троцкого я в ходе нашей работы придавал очень небольшое значение. Для меня был гораздо важнее вопрос о вооруженном восстании. Когда я встречался с эсерами, то говорил с ними именно об этом. О покушении эсеры мне не говорили, но мы говорили им о том, что будем их готовить. Вот характер наших разговоров. Мы с эсерами были, так сказать, платоническими союзниками, но не фактическими.

Председатель. — Вы не верили, что эсеры могут устроить вооруженное восстание. А тому, что они могут организовать террористические акты, этому вы тоже не верили?

Савинков. — Мы верили. Одно дело — боевая партия эсеров, другое дело — партия эсеров. Мы предлагали эсерам действовать согласованно, но из этого ничего не вышло. Переговоры велись Борисом Моисеенко как главой эсеровской организации. С эсерами же вообще я встречался и говорил с ними на разные темы, в частности по вопросу о левом центре, в который они меня звали.

Как готовилось восстание в Ярославле и Рыбинске

Председатель. — Расскажите подробно относительно плана восстания в Ярославле, в Рыбинске и Муроме.

Савинков. — Вы задаете вопросы, на которые мне очень печально отвечать. Дело было так. Когда создавалась организация, я первоначально думал о выступлении в Москве силами этой организации. Может быть, на этом плане я бы окончательно остановился, если бы французы в лице консула Гренар и военного атташе генерала Лаверна, который действовал от имени французского посла Нуланса, не заявили бы мне о том, что союзники полагают, что есть возможность продолжения войны с Германией на русском фронте. Вы знаете, что я стоял тогда на точке зрения необходимости продолжения войны. Мне было заявлено, что для этой цели будет высажен англо-французский десант со значительными силами в Архангельске. Этот десант было предложено поддержать вооруженным выступлением изнутри. План был такой: занять Верхнюю Волгу, англо-французский десант поддержит восставших. Таким образом, Верхняя Волга должна была быть базой для движения на Москву. Мы должны были занять Ярославль, Рыбинск, Кострому и Муром. Вологду французы, как они заявляли, оставляли за собой.

Но я должен сказать, что французы нас обманули. Десант в Архангельске не был высажен, и мы оставались висеть в воздухе, в Ярославле. Восстание утратило смысл. Мы оказались в положении людей, обманутых иностранцами.

Французы знали подробно о всех ресурсах, которыми мы располагали. Переговоры с французами вел Деренталь. Я лично раза два, а может быть, и четыре, видел Гренара и Лаверна, военного французского представителя. Деньги французы давали мне в мое распоряжение. Вообще денежные средства были сравнительно незначительны и составлялись из поступлений из трех источников. Были пожертвования, но сравнительно незначительные. Я получил также 200 000 руб. керенских через некоего чеха Клепандо. Наконец, французы дали около 2,5 миллиона керенских рублей. Получка денег от французов производилась таким образом. Французский чиновник обыкновенно приносил деньги туда, куда я указывал, и вручал лично мне. Сначала от французов были мелкие поступления: по 40—100 000 и т. д. Когда же речь зашла о восстании, то на это дело они сразу дали большую сумму, если не ошибаюсь, 2 миллиона.

С самого начала наша организация была в тесном контакте с французами. Они очень внимательно следили за ее ростом, поддерживали ее.

Планы Франции

Председатель. — Знали ли французы что вы, не исключаете индивидуального террора?

Савинков. — Конечно, знали.

Председатель. — Знали ли они, что предполагалось совершить покушение на Ленина?

Савинков. — Не могу сказать с полной уверенностью, но думаю, что они должны были знать. Сейчас не вспоминаю разговоров, но думаю, что такой разговор должен был иметь место. Французы не только могли, но и должны были предполагать. По всему ходу наших сношений они должны были знать.

Французы мне посоветовали выбрать такой план: захватить Ярославль, Рыбинск и Кострому. Но я колебался. Мне казалось, что у нас нет достаточных сил, и одно время я считал разумнее перевести всю свою организацию к чехам и даже отдал распоряжение об эвакуации части членов организации в Казань, которая была еще в ваших руках, на тот предмет, чтобы при приближении чехов поднять там восстание. Но мне была прислана телеграмма Нулансом из Вологды через Гренара. В этой телеграмме категорически подтверждаюсь, что десант высадится между 5 и 10 или 3 и 8 июля, точно не помню, и категорически выражалась просьба начать восстание на Верхней Волге именно в эти дни. Вот эта телеграмма и заставила меня 5 июля выступить в Ярославле или Рыбинске. Но часть членов организации была уже эвакуирована в Казань.

Таким образом, французы принимали ближайшее участие в этом деле и нас совершенно обманули. Мне очень трудно допустить, чтобы Нуланс не знал, будет ли высажен десант в Архангельске или нет. Я думаю, что здесь со стороны французов было скорее сознательное введение меня в заблуждение, чем что-либо иное. Я думаю, что Нулансу и французскому правительству по разным соображениям нужно было иметь право сказать, что против советской власти идет вооруженная борьба, и сослаться в этом отношении на какой-нибудь выдающийся факт.

Франция поддерживала эсеров

Французы давали также деньги эсерам и «Национальному центру». Они денежно поддерживали все эти группы, которые боролись против вас. И не только поддерживали, но всячески, я бы сказал, подстрекали к этой борьбе.

Эти сведения мне сообщил Гокье, о котором я говорил вам выше. Это было мне также подтверждено впоследствии в Париже. Я не могу точно сказать цифры, в какой мере французы снабжали все эти организации деньгами, но я могу с уверенностью сказать, что это было именно так. Со слов Гокье, я знаю, что эсеры не только получали средства от французов, но просили никому не давать денег, кроме них. В частности, они просили, чтобы французы не оказывали никакой помощи мне.

Председатель. — А левые эсеры принимали какое-либо участие в переговорах с французами?

Савинков. — С левыми эсерами я не был в контакте, но мне известно из французских источников, от того же Гокье и Гренара, что они тоже получали помощь от французов.

Я вспоминаю разговор, который я имел, кажется, с Гренаром. Гренар мне говорил о том, что убийство Мирбаха было сделано при известном участии французов через левых эсеров. Из этого я заключаю, что если французы имели дело с эсерами, то дела денежного характера.

Председатель. — Убийство Мирбаха и т. н. восстание левых эсеров было с вами согласовано?

Савинков. — Нет. Это явилось для нас полной неожиданностью.

Председатель. — Но ведь время совпадает.

Савинков. — Да. В данном случае я выскажу только свои соображения. Я предполагаю, что французы знали о том, что левые эсеры будут выступать, о чем мы, повторяю, не знали, потому что мы имели контакт с правыми эсерами, но не с левыми. Поэтому французы, зная, что левые эсеры будут выступать в Москве, наши силы перебросили сознательно на Верхнюю Волгу, стараясь приурочить время нашего выступления к восстанию левых эсеров. Это мое предположение. Я в этом не уверен, но сейчас, когда вы мне задали вопрос, это пришло мне в голову.

Еще раз повторяю, чтобы подчеркнуть мои сношения с иностранцами в этот период, что французы обманули нас и мы до известной степени являлись игрушкой в их руках.

Массарик давал деньги на террор

Председатель. — Откуда вы получали денежные пособия в это время и в каком размере?

Савинков. — Я помню, что когда я был в полном отчаянии, не зная, откуда взять средств, ко мне без всякой мой просьбы явились чехи и передали довольно большую сумму в 200 000 ке-ренских руб. Эти деньги, собственно говоря, тогда спасли нашу организацию. Они дали ей возможность стать на ноги, развиваться и дойти до такого состояния, что она своей численностью заинтересовала французов. Не я пошел к французам, не я искал их, а они пришли ко мне, они меня разыскали. Я не знаю, каким образом они это сделали, но они меня разыскали, и тогда началось обсуждение вопроса о том, что я намерен дальше делать, каковы силы моей организации, есть ли у меня средства, и тут опять без всякой моей просьбы они мне оказали денежную помощь, сначала незначительную — 20 или 40 000, точно не помню, но потом мало-помалу денежные суммы, получаемые мною от французов, возрастали.

Председатель. — Кто вам передал деньги от чехов?

Савинков. — Клепандо.

Председатель. — От чьего имени?

Савинков. — От имени Массарика, он был тогда председателем национального чешского комитета.

Председатель. — Вы знали, на каких условиях они вам давали деньги?

Савинков. — Они заявляли, что они хотели бы, чтобы эти деньги были употреблены на террористическую борьбу. Они знали, — я не скрывал этого, — что я в борьбе своей признавал террор. Они знали это и, передавая деньги, подчеркивали, чтобы деньги эти были употреблены главным образом на террористическую борьбу.

Председатель. — Предпринимали ли анархисты совместные действия с вами?

Савинков. — Нет. Ко мне являлись офицеры, которые называли себя анархистами. Они заявляли, что они выдают себя анархистами только потому, чтобы иметь возможность свободно жить в Москве. Но так как я знал, что анархисты занимались в это время всевозможными грабежами, то я относился к ним подозрительно и спрашивал, помню, у них, не занимаются ли они тем же.

Ход восстания в Ярославле

Председатель. — Какие конкретные шаги по организации восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме вы предпринимали?

Савинков. — Я назначил доктора Григорьева начальником муромского отряда, полковника Перхурова — начальником ярославского отряда и полковника Бреде — в Рыбинск. Так как в Рыбинске имелись артиллерийские склады, а Ярославль был без артиллерии, то ясно было, что для того, чтобы удержать Ярославль до прихода десанта, нужно было не только взять Рыбинск, но и укрепиться там.

В Ярославле, Рыбинске и Костроме у нас были свои организации, довольно многочисленные, приблизительно в 300–400 человек.

Однако я считал, что этого недостаточно, и поэтому силы московской организации, довольно значительные, я распределил таким образом. Часть из них я эвакуировал в Казань, часть из них направил в Ярославль, а часть — в Рыбинск. Так как я полагал, что Рыбинск — центральный пункт, то я лично считал возможным быть именно в Рыбинске, где мы выступили первые, если не ошибаюсь, 5-го июля. Но наша попытка, как известно, была неудачна, потому что мы сразу натолкнулись на ваш отряд, и после кратковременного боя мы были разбиты. Для меня, конечно, было ясно, что с поражением в Рыбинске падает весь план, и я послал офицера в Ярославль для того, чтобы предупредить Перхурова, что, по моему мнению, в этих условиях бессмысленно выступать в Ярославле. С другой стороны, Кострома, которая должна была тоже выступить, совершенно не выступила. Офицер не доехал, потому что в Ярославле с 6-го числа Перхуров поднял восстание.

Ответственность за Ярославль я, конечно, беру на себя целиком. Я организовал это дело, я был его душой. Но эта ответственность глубоко моральна. Есть другая ответственность — политическая. Я хочу, чтобы вы знали, что эту ответственность, политическую, я разделяю с другими людьми, и хочу я этого вот почему. Потому что не из вашей среды, а среды вам противоположной, из среды эмигрантской я часто и много раз слышал упреки по моему адресу и тяжкие обвинения в том, что я поднял это восстание без чьей-либо санкции, на свой риск и страх, и этим своим восстанием повредил общему белому делу, в частности эсеровскому. Я должен сказать, что это было не так и что раньше, чем решиться на такое очень ответственное дело, я попросил этот национальный комитет собраться и доложил ему все то, что докладываю сейчас вам, не исключая и моих сношений с иностранцами. Я просил национальный комитет высказать свое мнение, взять ответственность или не брать. Национальный комитет выдвинул из своих рядов так наз. военную комиссию, которую я допустил на заседание нашего штаба и члены которой присутствовали при всех моих распоряжениях и были совершенно в курсе всех планов. Эти лица доложили национальному центру о том, что они знали, и национальный центр взял на себя ответственность за Ярославль и сказал: да, при этих условиях начинайте восстание. Я отмечаю это еще по другим соображениям. Я уехал в Ярославль поднимать восстание не по личной своей воле, но с санкции национального центра; когда же дело кончилось неудачей, национальный центр заявил, что он этой санкции не давал, и, таким образом, та глубокая, моральная и тяжкая ответственность, которая лежит на мне, была возложена на меня целиком, и я явился политическим козлом отпущения, и вот тут я протестую. Да я подговорил, я организовал, но политическая санкция была не моя, а коллегии лиц, которая в то время, быть может, претендовала на руководство судьбами России в будущем, и эта коллегия лиц после неудачи умыла руки и ответственность с себя сняла.

Что касается организаций, которые входили в национальный центр, туда входили разные лица. Все было построено на персональных началах. Отдельные меньшевики входили, и эсеры входили, были левые кадеты, входили правые кадеты. Разные были люди. И этот центр возник по моей инициативе. Я чувствовал необходимость в такой говорильне не для себя, не для организации, а для так называемого общественного мнения, и из нашей же организации некоторые люди, с.-д. отдельные участвовали, так сказать, в учредительном созидании центра, а потом туда вошли, а некоторые были кооптированы.

Когда встретился с Перхуровым в Казани, он мне говорил, что надули союзники, что все время мы ждали десанта, что, собственно говоря, население нас не поддержало, за исключением некоторой части рабочих, руководимых местными меньшевиками.

О муромском восстании я знал то, что мне доложил Григорьев, убитый во время восстания против Колчака. Григорьев взял Муром, у него было очень мало сил, что-то человек 40 или 50, продержался там один день и ушел по направлению к Казани.

С Алексеевым на Дону я поддерживал связь, но должен сказать, что никаких указаний и сведений я не получал, а некоторые офицеры оставались там, а те, которые возвращались, докладывали мне, что там относятся к моей работе с большой ненавистью, что они считают меня врагом и, в общем, не радуются успехам организации.

Отступление к Казани

После подавления восстания в Ярославле и Муроме я направился в Казань, потому что это был сборный пункт. Часть московской организации была эвакуирована в Казань, и, вообще, было условие, что в случае неудачи восстания все те, которые останутся живы, должны 344

стягиваться в Казань. Я тоже направился в Казань, это было очень длинное, затруднительное путешествие. Я встретился с Кошелевым и благополучно добрался в Казань. Был арестован раз вами, но меня не узнали. У меня был фальшивый документ, который я сам себе составил. Я поговорил с председателем вашего совета, и он даже не подумал меня задерживать. Он выдал мне уже настоящий документ, он даже предлагал мне деньги. Я написал очень невинный документ. Я написал, что работал в Наркомпросе, что послан в Вятскую или Уфимскую губернии для организации колоний пролетарских детей. Арестовали меня случайно. Я явился сам на следующий день и просил указать, где совет. Явился в совет, спросил председателя (фамилию его я узнал у красноармейца) и сказал, что я очень рад, что у него в городе такой порядок, потому что, как только появилось неизвестное лицо, его сейчас же арестовали, что я его поздравляю с этим порядком, и когда вернусь в Петроград или Москву, то доложу об этом. Он был очень доволен этим и стал читать мой документ. А в этом документе я написал, что Наркомпрос просит оказывать мне всякое содействие. Когда он дошел до этого места, он спросил меня, что именно мне надо. Я, подумав, сказал: «Видите, вы меня арестовали, и вышло недоразумение, я с петроградским документом; если вы выдадите мне ваш документ, то в ближайшее время я не рискую». Он приказал выдать хороший документ и потом спросил, не хочу ли я денег. Я ответил: нет. Затем я спросил, каким образом пробираться через ваш фронт. Потом, по его приказанию, мне помогли купить лошадь, и я уехал.

В Казани в то время были эсеры, комитет членов Учредительного собрания. Первое, что я сделал, когда приехал, я разыскал членов своей организации, я распустил свою организацию и заявил эсерам, что организация распущена, ибо я веду войну только с большевиками и никому не хочу препятствовать восстанавливать Россию, если они думают, что они могут это сделать. Эсеры, не знаю почему, отнеслись к этому очень подозрительно. Эсеры окружили меня шпионами, и я ходил по улицам Казани, как при царе. За мною все время ходили филеры. Я пробыл в Казани недолго, там делалось то, что при Керенском, были разговоры об обороне, были высокопарные речи, а в это время ваши орудия били по предместьям Казани. Не забывайте, что в то время я был глубоко убежденным и упорным вашим врагом и искренно верил, что действую в интересах русского трудового крестьянства, и мне было до такой степени противно то, что я увидал в Казани, что ушел добровольцем, взял винтовку, сел на лошадь и с маленьким отрядом прошел в ваш тыл, под Свияжском. Там я с вами дрался, было несколько боев, мы испортили вам жел. дорожный путь, у нас с собою было два орудия, мы взорвали его снарядами, а потом благополучно явились в Казань.

Я думал, что борьба будет продолжаться. Меня уверили, что будут драться до последней возможности, это было в 6 час. вечера, а в 8 часов совершенно неожиданно я узнал, что отдан приказ эвакуировать город, потому что несколько снарядов упало уже в самый город, в центр, около штаба. Мы эвакуировались. Ушел и я.

Когда я прибыл в Казань, то нашел значительное количество членов организации, в том числе и генерала Рычкунова, который уже занимал должность начальника гарнизона, по назначению эсеров.

Председатель. — Был такой случай, что из пулемета обстреливали митинг и при этом было много убитых?

Савинков. — Дело было так. У нас было 100 сабель, мы стояли в деревне. Деревня расположена была на горке, затем лощинка и дальше рельсы жел. дороги, а затем опять горка. Мы стоим, смотрим и видим, что подходит поезд. Подошел поезд, выгрузил красноармейцев, они, должно быть, знали, что мы тут, потому что они стали с бронепоезда (был бронепоезд, помимо поезда) крыть огнем. Мы не отвечали. Потом выгрузили красноармейцев, и мы видим: они собрались на холме против нас и начали митинговать. Это было в период дезорганизации. Не знаю, о чем у них шла речь. Когда мы увидели эту картину, тогда мы перешли в наступление, и наш пулемет начал обстреливать красноармейцев.

Председатель. — У вас этот момент изложен несколько иначе:

«… из вагона стала выгружаться пехота, человек 500, если не больше, но вместо того, чтобы выстроиться в цепи и попробовать нас атаковать, люди собрались на одном из холмов. Мы все еще не стреляли. Мы не могли поверить своим глазам: начинался большевистский митинг. Мы видели ораторов, махавших руками, и до нас донеслось заглушенное, одобрительное «ура». Очевидно, что оратор доказывал, что не следует идти в бой. И только когда митинг был уже в полном разгаре, мы открыли пулеметный огонь по холму. Через несколько минут весь холм был покрыт человеческими телами, а блиндированный паровоз задним ходом уходил обратно, откуда пришел. Уходя, он обстреливал нас. Ему отвечали наши орудия, пока не загорелся один из вагонов и поезд весь в пламени и в дыму не скрылся за поворотом. Тогда наш капитан скомандовал: «К седлам», и мы выехали на холм, где только что происходил митинг. У меня не было шинели. Я взял одну. Она была в крови.

Народная армия и чехи

Савинков. — Это не совсем так. Было уже осеннее время, очень было холодно, а я ехал в одной рубашке, у других были шинели, у меня не было. Я помню, взял шинель, увидел, что она в крови, и я ее оставил.

Что касается народной армии, которая формировалась в Самаре и части которой я видел в Казани, то впечатление у меня, разумеется, было беглое, но она на меня произвела впечатление неустойчивости. Я слышал, что постоянно дезертируют, я знал, что эсеры хотят принять какие-то меры.

Председатель. — Какие меры?

Савинков. — Кажется, хотели расправляться тут же.

Председатель. — С крестьянами, организованными в народную армию?

Савинков. — Я слышал в Казани от военных, слыхал от эсеров и от разных лиц, что армия разбегается, дезертирует, не хочет воевать; говорили, что эсеры приняли меры в отношении крестьян, не знаю какие, но такие, которые возбуждали крестьян против них. Я глубоко возмущался. Когда я был на боевых участках, я думал, что на этих боевых участках дерутся части народной армии организованные. Но я убедился, что частей народной армии было очень мало, а дрались добровольцы и члены нашей организации.

Председатель. — И чехи?

Савинков. — И чехи, там дрался первый чешский полк Швеца. Собственно, оборона Казани в значительной части лежала на этом чешском полку. Если бы не этот первый чешский полк, вы бы Казань взяли давным-давно. Швец дрался, он потом застрелился, полк этот совершенно замучили (другие чешские полки или не хотели драться, или же их не посылали, берегли). Чешский полк, — передаю это больше по казанским разговорам, — был недоволен тем, что русские не дерутся, а если и дерутся, то очень плохо. И когда этот первый чешский полк был снят с позиции, то фактически Казань обороняться не могла.

Затем я пробирался в Уфу, потому что там должно было быть государственное совещание. Когда они образовали директорию и во главе ее стал Авксентьев, я пошел к Авксентьеву и сказал ему все то, что я говорю вам сейчас, и предложил ему, что я уеду за границу, пусть директория пошлет меня с какой-нибудь миссией туда, чтобы меня не было в Сибири и чтобы я им не мешал. Авксентьев чрезвычайно охотно на это согласился. Сибирское правительство, вообще сибиряки, всячески меня отговаривали, и даже сибирское правительство предлагало мне войти в его состав. Но я отказался войти в состав сибирского правительства по тем именно соображениям, которые я здесь высказал. Я никому не хотел мешать. Если бы я принял это предложение, то было бы еще больше драки (между сибирским правительством и директорией). Авксентьев согласился и отправил меня за границу, в Париж, с особой миссией, военной. Я уехал до колчаковского переворота. Когда я приехал в Марсель, то директории уже не было, а был Колчак. Колчак мои полномочия подтвердил. Даже больше: он меня назначил своим представителем в Париже. В качестве такого представителя я и вошел в русскую заграничную делегацию.

За границу я приехал в конце 18 года. Я ездил часто в Лондон, но жил постоянно в Париже. Обязанности были двоякого рода: одни — чисто дипломатического характера, которые делились на два пункта: 1-й пункт — это относительно версальской конференции, на которой затрагивался целый ряд вопросов о России. Моей обязанностью было оберегать национальные интересы России в связи с этой конференцией. Вторая обязанность состояла в том, что я должен был поддерживать перед иностранцами ходатайства сначала только Колчака, а потом, когда Деникин признал власть Колчака, то и Деникина, о материальной помощи Колчаку и Деникину. Кроме того, на меня возлагалась пропаганда. Я стоял одновременно во главе бюро печати Колчака. Оно называлось «Унион»[223].

После перерыва, вечером того же дня, продолжилось заседание Военной коллегии ВС СССР.

Савинков — представитель Колчака

«Колчак назначил меня: — говорит он, — своим представителем в Париже, собственно не только для Парижа, но и для всей Европы. Должен, однако, сказать, что тут произошли большие недоразумения. Что я, представляя Колчака, вошел в так называемую русскую заграничную делегацию. Ее состав общеизвестен: председатель — Львов, члены — Чайковский, Маклаков, Сазонов и я. Сразу получилось весьма странное смешение. С одной стороны, в Париже находился министр Колчака, министр иностранных дел Сазонов, а с другой — представитель Колчака — я. Не было даже возможности выяснить мои взаимоотношения с Сазоновым. С самого начала эта делегация была сконструирована в высшей степени нелепо. Аппарат был создан такой, что он ни при каких условиях хорошей работы дать не мог. Внутренние же противоречия в этой работе были огромные, потому что я и Чайковский, в особенности же, может быть, я, вели очень левую политику, а Сазонов оставался прежним царским министром и в беседах своих с иностранцами разговаривал так, как будто в соседней комнате сидит царь и он царя представляет.

Мои два сношения с иностранцами, — о первом я рассказал, — перед Ярославлем, оставили во мне горький осадок, особенно второе. Как я ни добивался, чтобы мы, русские, были допущены к обсуждению версальского договора, сколько этого ни добивались другие члены делегации, но из этого ровно ничего не произошло. Нас, русских, не пустили на порог, мы остались за дверью. Мы не знали, что они там решают, что думают, и нас ни на какие совещания, даже с правом совещательного голоса, не приглашали, несмотря на то, что трудно даже вам передать, сколько раз мы околотили пороги. В этой своей работе я имел случай познакомиться со всеми выдающимися европейскими правителями. Я у всех перебывал по вопросу о всевозможных ходатайствах о помощи.

«Чаша унижений»

Еще раз скажу, что не могу найти слов, чтобы передать ту горечь, которая осталась у меня. Выходило так, что они всячески подстрекали к борьбе, но в сущности вовсе не хотели толком помочь. И когда шла речь об интервенции, когда они сами говорили, что нужна интервенция, то в конечном счете они ничего не делали, и если выражалась их помощь в чем-либо, то она выражалась совершенно определенно в помощи Деникину, в помощи Колчаку, в особенности Деникину, может быть, и до некоторой степени в помощи Юденичу. Да, Деникину помогли очень много; ему дали огромную сумму денег. Но опять-теки была выпита чаша унижения до дна. Потому что едва ли не за каждую пару сапог, едва ли не за каждый пулемет приходилось кланяться, вымаливать.

Вот общая характеристика этой дипломатической, с позволения сказать, деятельности. Дипломатическая она была постольку, поскольку приходилось просить у иностранцев. Этим вот мы и занимались. В частности, занимался и я. Сазонов очень скоро утратил всякий престиж у иностранцев. И я, как представитель Колчака, естественно, должен был взять на себя многое из того, что должен был делать Сазанов. Я ездил много раз в Лондон, в частности к Ллойд Джорджу, Черчиллю, Биркенхеду, ко воем тем, которые стояли во главе английского правительства, с ходатайствами, с просьбами.

Скажу немножко про себя, чтобы вам была яснее моя позиция. Я околачиваю пороги, забывая про все унижения, молчу, кланяюсь и надеюсь, пусть заблуждаюсь, что я служу своей родине, своему народу. Но вот приезжает генерал Драгомиров с юга и публично говорит: «Пусть Савинков к нам приедет, мы его расстреляем». Это потому, что я революционер, демократ. Вот в каких условиях приходилось работать.

«Гром победы раздавайся»

В обвинительном акте мне поставлено в вину, что я якобы заведомо неверно освещал положение в России иностранцам. Я утверждаю и настаиваю, что вы можете обвинять меня в том, что я неверно освещал, но, что я сознательно неверно освещал, это неправда. Вам трудно, граждане судьи, ясно представить себе, в какой малой мере нам, находившимся за границей, было известно то, что делается в России не только в 1919 году, но даже и сейчас. Приезжают беженцы и рассказывают ужасы. Я очень долгое время на основании официальной информации Колчака верил совершенно искренно, что Колчак подвигается вперед и что крестьяне его приветствуют, что Колчак взял линию, во всяком случае, в интересах крестьян.

Вот вам еще лучший случай. Он покажется анекдотическим.

Маклаков поехал на Дон из Парижа, чтобы посмотреть, что там делается, узнать и сообщить. Он приехал в Новочеркасск, кажется, за две недели до полного разгрома Деникина, а вернувшись, доложил: «Гром победы раздавайся, все обстоит благополучно, через месяц Деникин войдет в Москву». Я не хочу сказать, что Маклаков сознательно вводил нас в заблуждение. Я только хочу сказать, в какой мере было бесконечно трудно понимать то, что делается в России. Каменная стена, за каменной стеной враги, мы воюем, там происходят невозможные, невероятные зверства. Мы воюем и больше ничего не знаем. И вот на основании этого будьте любезны освещать положение.

Что собой представляет делегация? Я вошел первый раз в этот посольский дом, увидел бесчисленное множество накрахмаленных, напомаженных чиновников. Мы говорили об остатках судов добровольного флота, мы говорили о консульской части, а там, в Вальпарайсо, сидит какой-то русский консул. У меня тогда создалось впечатление, что вот учреждение, которое получает жалованье, и это учреждение тешит себя тем, что оно защищает национальные интересы России и оказывает помощь белому движению.

Раздоры среди генералов

А пропаганда?.. Мы жевали и пережевывали, и опять жевали на все темы — демократия, демократия, демократия. А какой же Колчак был демократ? Ощущение, которое осталось у меня, — ничего не изменилось, тот же старый режим.

Разрешите рассказать очень характерную сцену. Был такой момент для вас не безынтересный, когда Юденич подходил к Петрограду. К Юденичу делегация официального отношения не имела. Все эти люди не были объединены. Все они ссорились между собой. Каждый генерал с завистью смотрел на успехи другого, каждый желал свое правительство, своих министров. Юденич подходил к Петрограду. В это время Финляндия предложила, что если Колчак признает финляндскую независимость (ибо Колчак в этом вопросе был совершенно непримирим), то финны могут двинуть свои войска на помощь Юденичу. Приехал для этого в Париж генерал Маннергейм. Он докладывал об этом плане, просил и настаивал на том, чтобы Колчак признал Финляндию в тех границах, которые включают в нее и Печенегу — маленький порт на севере. И вот что произошло при обсуждении этого вопроса, — это не анекдот. Сазонов заявил: «Мы обойдемся без них, потому что Деникин через две недели будет в Москве». Вот какая была уверенность, вот какое было понимание положения.

Переговоры с Парижем и Лондоном

Для армий Колчака и Деникина удалось реально получить чрезвычайно много, но не в Париже, а в Лондоне. Вы знаете, как Деникин был снаряжен и как у Деникина это снаряжение было использовано. Но, я думаю, добрая половина того, что он получил (другой вопрос, 352 что он с этим сделал), была получена благодаря тому, что мы, в частности и я, околачивали пороги Англии.

Когда я беседовал с Черчиллем, тогда военным министром Великобритании, у меня создалось впечатление, что все это уже было оговорено и договорено с деникинским правительством, а мое дело было второстепенное, т. е. надо было или еще получать, или ускорить получение: увеличить цифру штанов или сапог и т. д. Вот в какой области приходилось говорить мне.

Я разговаривал и с Ллойд Джорджем, Эвенсом и со всеми другими. Я был в таком положении, что знал всех английских, французских, итальянских, японских и других министров, всех тех, кто управлял в то время европейскими делами.

Вы спрашиваете: на каких условиях? Условий не было, но попытки ведения своей политики со стороны англичан были. Например, очень упорно, очень много говорили англичане со мной о том, что желательно образовать независимый Юго-Восточный союз из Северного Кавказа и Закавказья, говорили о том, что этот союз должен быть только началом, что потом с ним должны объединиться Азербайджан и Грузия. Я в этом чувствовал запах нефти. Моя дипломатическая работа заключалась в том, что я на всем этом вертелся, потому что от этого зависели мои штаны и сапоги. Они рассказывали мне турусы на полосах об образовании таких нефтяных государств.

Председатель. — Но кто же из английских министров, вами только что названных, оказывал военную поддержку?

Савинков. — Черчилль, он был военным министром. Насколько я помню, позиция Ллойд Джорджа была такова, что он умывал руки, делал вид, что он не совсем в курсе дела того, что делает Черчилль, хотя он, конечно, был в курсе. Хотя, разумеется, Черчилль не делал ровно ничего без согласия Ллойд Джорджа, но внешне это имело такой вид, как я указал. Даже тогда, когда я беседовал с Ллойд Джорджем лично, он всегда занимал позицию немного двойственную. А Черчилль действительно очень энергично старался помочь. Что касается французов, то была только болтовня, но ничего не делалось.

Председатель. — Но какую-нибудь материальную помощь получали армии Деникина и Колчака за этот период времени?

Савинков. — Я думаю, что не от Англии, а от Франции. Во всяком случае, категорически сказать, что я знаю, что получили от Франции, я не могу. Я подозреваю, что, может быть, и получили. При моих сношениях не видал. Мои сношения с французами ограничивались только болтовней.

Председатель. — Какие-нибудь проекты выдвигались французским министром в разговорах с вами?

Савинков. — Ну вот, например, я помню такой случай был, что Тардье мне обещал, что он пошлет французские корабли в Балтийское море или, по крайней мере, сделает все возможное, чтобы послать французские корабли в Балтийское море. Это было во время Юденича. Никаких кораблей не было послано.

Председатель. — А вы не считали, что платой за все эти пулеметы, штаны и сапоги, которые давали французы и англичане главным образом для Колчака и Деникина, было неучастие ваше в версальской конференции?

Савинков. — Да, я в процессе этой работы очень многое пережил и очень во многом разочаровался. И для меня было совершенно ясно, что они, конечно, стремятся получить возможно больше выгоды.

Вы не даете себе отчета, в каком мы черном теле там были. Но какого мне труда стоило добиться персонального уважения ко мне, добиться того, чтобы я говорил, как равный с равными. Что я представлял в их глазах? — Колчака. Хорошо еще, когда еще была надежда на Колчака, а потом надежды было все меньше и меньше, и когда начался отход, то они, конечно, были господами.

Вмешательство иностранцев во внутренние дела

Председатель. — Во время ваших неоднократных бесед с министрами, французами н англичанами, вам приходилось получать от них какие-нибудь указания и советы о тех или иных планах и действиях, военных и других, на территории бывшей Российской империи?

Савинков. — Да. Одно время очень много было разговоров и с Черчиллем, и с Ллойд Джорджем о внутренней политике Деникина. И Черчилль, и Ллойд Джордж находили, что внутренняя политика Деникина совершенно сумасшедшая, что, в частности, крестьянская политика сумасшедшая. Говорили по поводу безобразий добровольческой армии в тылу, по поводу еврейского вопроса. Я делал что мог в этом направлении, чтобы указать Сазонову и Колчаку; о Деникине я не говорю, потому что там точка зрения на меня была такая: расстрелять и больше ничего, так что мой голос не мог повлиять ни на кого. Но Сазонову и Колчаку я указывал.

Должен вам сказать, что это было несомненное вмешательство в дела, но по существу вмешательство, которое мне казалось более или менее разумным, т. е. мысли, которые я высказывал, элементарные, простые, что евреев громить нельзя, что крестьянство вешать нельзя. Вся эта работа, и, в частности, унижение и вмешательство в русские дела, была для меня настолько тяжелой, что я обратился к Колчаку с просьбой отозвать меня. Я ему послал очень резкую телеграмму.

Я ему написал, что здесь русское дело не защищается, по крайней мере, мы не можем его защитить, что надо сделать что-то другое. Я ему написал, что все эти моления, околачивания, прошения и т. д. унижают нас; я его просил отозвать меня и просил разрешения приехать в Сибирь. Но я получил ответ, что мне не разрешается приехать в Сибирь. Это было опять отголоском деникинских настроений.

Вмешивались ли иностранцы еще? Я вам говорил, в вопросы внутренней политики вмешивались, да и в вопросы национальной политики так называемых независимых восточных государств, как я сказал, немножко нефтяных. О военном деле со мной не говорили, потому что при Деникине и Колчаке был военный представитель, и Черчилль телеграфировал непосредственно.

Что касается вмешательства во внутренние дела, то вам, конечно, ясно, что уже почти накануне падения Деникина, именно благодаря англичанам, в частности Черчиллю, Деникин согласился на образование правительства на новых началах, и туда ездил Чайковский, который должен был это правительство возглавить. Конечно, эта поездка Чайковского была возможна только потому, что англичане на этом настаивали под угрозой прекращения посылки пггыков. Я знаю, что во время Врангеля помогали тоже много французы. Но в этот период, о котором вы меня спрашиваете, я французской помощи совсем не видал. Знаю только об английской помощи. Да, она проходила в значительной степени через меня, кроме помощи Деникину.

«Вот моя армия»

Председатель. — Во время ваших разговоров с Черчиллем, Ллойд Джорджем и французскими министрами приходилось вам узнавать какие-нибудь соображения чисто военные?

Савинков. — Я вам ответил, что по военным вопросам со мной не говорили, меня не рассматривали как военного спеца. Черчилль мне показал карту Юга России, где были указаны флажками войска деникинские и ваши войска. Помню, как меня потрясло, когда я подошел с ним к этой карте, он показал мне деникинские флажки, и вдруг сказал: «Вот это моя армия».

Председатель. — Черчилль?

Савинков. — Да, Черчилль. Я помню, как у меня ноги приросли к полу. Но о чисто военных операциях со мной разговоров не было. Вероятно, если было вмешательство, — а оно, наверное, было, я в этом совершенно не сомневаюсь, — то оно шло телеграфным порядком непосредственно агенту при Деникине.

Председатель. — Вы что-нибудь ответили на эту фразу?

Савинков. — Я ничего не ответил. У меня, я вам говорил, приросли ноги к полу. Я хотел выйти, но тогда представил себе, что вот я сижу в Париже, а там, на далеком фронте, русские добровольцы ходят разутые, и вот если я хлопну дверью и выйду со скандалом из этого кабинета, они будут ходить без сапог. Я стиснул зубы, а унижение свое положил в свой карман. Я с вами воевал всеми способами, всеми средствами, — и я говорю об этом прямо и открыто. Но война с вами родила во мне такую ненависть к ним, о которой лучше не говорить. Я хочу сказать за себя. Вы должны это понять, что я, эмигрант при царе, когда приехал сюда в 1917 году в начале революции (я жил во время войны не в России, а во Франции), я приехал весь пропитанный не русским, а французским отношением к войне; у меня была вера в этих союзников, у меня было доверие к ним. Вот это все совершенно распылилось, но на этом месте выросло совсем другое. Я научился бриться на своих щеках.

«Благородные цели» союзников

Председатель. — Из ваших объяснений для меня неясно, из каких соображений англичане и французы давали эти самые штаны, сапоги, патроны, пулеметы и т. д.?

Савинков. — Официальные соображения их были, конечно, весьма благородны. Все эти официальные соображения покоились на том, что «мы — верные союзники, что вот вы — изменники, что Франция, спасенная Россией, сейчас настолько благородна, что не забывает наших огромных услуг и приходит к нам на помощь. На помощь приходят — свои люди, сочтемся». Вот на каких началах. Вот это — официальная болтовня, которой никто не верил. А то, что под этим скрывалось, следующее: как минимум, вот нефть — чрезвычайно желательная вещь, в особенности нефть; а как максимум — ну что же, русские подерутся между собою, тем лучше; чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия. Пускай красные дерутся с белыми возможно дольше, страна будет возможно больше ослаблена, и, когда страна будет окончательно ослаблена и обойтись без нас не будет в силах, тогда мы придем и распорядимся.

Поэтому на ваш вопрос я ответил, что в их интересах было, чтобы Россия была истощена возможно больше и чтобы они могли сделать из России свою колонию. Никаких благородных целей я там не вижу.

Председатель. — Какие у вас были разговоры с японской миссией, на какой территории, где вы с ними встречались?

Савинков. — Раньше, чем я отвечу на этот вопрос, разрешите добавить (я очень устал, поэтому из моей памяти это ускользнуло). Вы спрашивали: давали ли мне денег? Денег через мои руки не проходило, но на моих глазах был заключен так называемый колчаковский заем. Не знаю, известно ли вам про него. Колчак вывез часть золотого запаса на английском миноносце в Шанхай. Собственно, это был не заем, а ломбардная операция, и эту часть золотого запаса англичане и американцы обещали реализовать, и я знаю, что англичане реализовали 130 миллионов франков. Эти 130 мил. франков поступили в распоряжение отчасти Колчака, а отчасти Сазонова и делегации. Когда я уходил из делегации, то знал, что остатки этого фонда еще имеются. Они были распределены в Англии по банкам. Вот эта денежная операция прошла на моих глазах. Заем был заключен из семи с половиной процентов.

Теперь, что касается японцев, то с японцами я встречался в Париже. Видите, относительно японцев дело сложнее, чем относительно европейцев. Конечно, никаких добрых целей в отношении России я у них не подозревал. Японцы говорили со мной главным образом после падения Колчака. Японцы предлагали мне ехать на Дальний Восток, говорили мне, что они окажут мне всяческую помощь. Но я отказался от этого, я совершенно не доверял им и не верил в их помощь.

Председатель. — А персонально с кем из японцев вы вели переговоры?

Савинков. — Я сейчас стараюсь вспомнить эти японские фамилии. Там был Комури, бывший посол в Петрограде, там были еще другие, но очень может быть потому, что я устал, я эти японские фамилии не помню, но я их всех знал, — и тех, которые были на конференции, и тех, которые были в посольстве.

Председатель. — Ввиду сильного переутомления подсудимого, объявляется перерыв до 10 часов утра»[224].

На следующий день, 28 августа, заседание ВК ВС СССР продолжилось.

«Займы Колчака»

«Председатель. — Может быть, вы вспомните несколько подробнее условия займа, полученного Колчаком?

Савинков. — Я помню, что относительно этого займа велись переговоры с американскими и английскими банкирами, и нужно полагать, что эти переговоры были известны и английскому, и американскому правительствам. Заем был заключен из семи с половиной процентов годовых. Процент, как видите, чрезвычайно высокий, в особенности если принять во внимание, что перед нами скорее не заем, а ломбардная операция. Часть золотого запаса, который был у Колчака, была вывезена на английском военном судне в Шанхай, где была положена в обеспечение займа. Я не могу вам точно сказать, поступили ли все 130 миллионов. Все финансовые переговоры и деньга прошли мимо меня, но я знаю, что поступила по крайней мере значительная часть этих денег. Таким образом, в распоряжении англичан находится часть русского золота, хранящегося в Шанхае.

Были ли заключены другие займы, мне неизвестно. Может быть, иностранцы давали деньги, просто поддерживая Колчака.

Председатель. — В этот период вам не приходилось сталкиваться с представителями правительства Северо-Американских Соединенных Штатов.

Савинков. — Да, конечно, приходилось. Они занимали позицию, в высшей степени непримиримую по отношению к вам, но вместе с тем наиболее высокомерную по отношению к нам.

Переговоры с англичанами

Председатель. — Не можете ли вы вспомнить чего-нибудь нового о ваших отношениях с иностранцами?

Савинков. — Я остановлюсь на периоде каннских переговоров и генуэзской конференции. Перед каннскими переговорами я поехал в Лондон, где был принят Ллойд Джорджем и беседовал с ним. Затем я беседовал с Черчиллем, с военным министром Эвенсоном и канцлером казначейства Биркенхедом. Ллойд Джордж задал мне вопрос, что я думаю о признании советской власти Великобританией. Я ответил, что вообще удивляюсь такому вопросу, но раз меня опрашивают, то ему скажу, что об этом думаю. Затем мною, совместно с Ллойд Джорджем и Черчиллем, было намечено, что вам Ллойд Джордж предъявит три требования. Во-первых, признать свободу мелкой частной собственности, крестьянской. Во-вторых, признать свободу личности. В-третьих, свободу советского управления. Туг уже не шла речь об Учредительном собрании, тут шла речь о свободно избранных советах, т. е. фактически о допущении крестьян к власти.

Вот эти три пункта обсуждались во время нашей беседы. Ллойд Джордж, кончая беседу, сказал мне, что он стоит именно на этой точке зрения, что он будет отстаивать ее, но, как вам известно, в Каннах и Генуе он эту точку зрения не отстаивал. По каким соображениям, — я не знаю. Перед моим отъездом из-за границы ко мне явилось одно лицо, которое говорило, якобы от себя, но давало мне понять, что наш разговор станет известным миру. Это лицо спрашивало меня, почему я до сих пор не виделся с Эррио и не желал ли я видеться с ним. Из этой беседы я вынес совершенно ясное впечатление, что мое свидание с Эррио могло состояться в любой момент. Я отказался его видеть, потому что уехал сюда.

Почти одновременно с этим другое лицо, приехавшее из Англии, вело со мной совершенно идентичную беседу по поводу Макдональда. И из этого разговора я вынес ясное впечатление, что если бы я поехал в Лондон, то был бы немедленно принят Макдональдом по русскому вопросу.

Из всего этого вы видите, что Макдональд и Эррио, зная, конечно (потому что обо мне повсеместно установилась эта репутация), что я — непримиримый ваш враг, зная об этом и ведя с вами переговоры, по-видимому, желали беседовать и со мной, т. е. тут была та же двойственная политика, которую я неоднократно наблюдал в своих сношениях с иностранцами.

Теперь несколько слов о чехах. Я раньше говорил, что мои сношения с чехами ограничилось только тем, что в 1918 году я получил через Клепанда от имени Массарика 200 000 керенских руб. Но я слышал, и слышал не как сплетню, а как факт, что если чехи оказывают существенную поддержку эсерам, если чехи вообще тратят большие сравнительно деньги на русских, находящихся в Чехии, то это в значительной мере объясняется тем, что чешские войска, уходя из Сибири, увезли о собой очень много имущества и денег, русского имущества и русских денег. Затем с помощью этих денег был учрежден в Праге легио-банк. Этот легио-банк, в сущности русский банк, играет значительную роль в поддержке эсеров.

Однако, я должен прибавить, что чехи помогают не только эсерам, но и всевозможным другим русским учреждениям.

Председатель. — Вернемся несколько назад: куда вы направились после ликвидации армии Колчака и прекращения вашей миссии в качестве представителя Колчака?

Формирование русских частей в Польше

Савинков. — После ликвидации Колчака я некоторое время был членом делегации, о которой я говорю. В это время в Париж приехал от Пилсудского Вензагольский, который сообщил мне, что Пилсудский хочет меня видеть. Это было в январе 1920 года. В Варшаве я был принят Пилсудским. Пилсудский сказал мне, что было бы желательно сформировать русскую часть на польской территории.

Граждане судьи, вам, конечно, и тогда было совершенно ясно, что Польша ведет войну против России, я же думал, что Польша ведет войну не против России, а против коммунистов. Не забудьте, что в тот период времени я совершенно отделял Россию от вас, русский народ — от вас. Я смотрел теми же глазами, которыми смотрели многие из русских революционеров на русско-японскую войну. Мне казалось, что поляки воюют не с русским народом, а с вами. Я сказал все это для того, чтобы объяснить, почему я принял предложение Пилсудского и беседовал с ним. Беседа носила политический характер.

Я уехал из Варшавы, вернулся в Париж. Пилсудский не высказался определенно, может ли он разрешить формирование русских частей. Он говорил об этом только как о желательном.

После этого, весной, снова приехал в Париж Вензагольский, снова пригласил меня в Варшаву, сообщив, что вопрос о формировании русских частей разрешен в положительном смысле. Я приехал в Варшаву, и действительно очень скоро получил полное разрешение Пилсудского на формирование русских частей.

Тут я действовал уже самостоятельно и уже был гораздо меньше связан с контрреволюционными элементами. Я не был связан ни с Колчаком, ни с Деникиным, ни также с делегацией. Я мог действовать более или менее самостоятельно, говорю более или менее потому, что я, разумеется, сразу попал в тиски поляков.

Вот этот период, когда я действовал самостоятельно, оставил во мне еще более горький след, чем тот период, когда я был связан с другими.

Раньше у меня все-таки оставалось утешение, что моя деятельность приводит к отрицательным результатам, благодаря этим правым элементам. Теперь же не было и этого утешения, мне суждено было сдать экзамен в Польше.

Я приступил к формированию частей. Части эти были в составе польских войск и в подчинении польского генерального штаба. В наших тылах действовал отряд Булак-Балаховича; этот отряд был сформирован до моего отъезда и довольно долгое время никакого отношения ко мне не имел.

Я занимался формированием русских частей в местечке Столужица. Денежная зависимость от поляков была полнейшая. На юге был Врангель. Его военные представители в отряде тайно препятствовали мне. В состав отряда входили разнородные, мало интересные мне, элементы, в значительной мере бывшие в северо-западной армии Юденича. В таких условиях был сформирован отряд в 4000 человек, основная масса которого была такова, что я сочувствовать ей ни в коем случае не мог. Вскоре начались столкновения между мной и генералом Глазенапом, который стал во главе отряда. Столкновения эти вызваны были главным образом тем, что Врангель, по мере того как численность отряда увеличилась и в общей сложности к моменту похода достигла 25–27 тыс. человек, все настойчивее требовал, чтобы отряд был эвакуирован в Крым.

Золотопогонная армия

Поляки, конечно, противились этому, что объясняется в значительной мере тем, что они боялись не только вас, но и Врангеля. Получился, таким образам, чрезвычайно сложный узел. Кроме того, и самое формирование не соответствовало моим целям. Я думал сформировать крестьянскую армию, а на моих глазах вырастала золотопогонная под начальством старорежимных генералов. Я удалил Глазенапа, но это было очень трудно.

Роль французов также была очень значительна. Как вам уже известно, я формировал свои части, не подчиняясь Врангелю, но отряд Глазенапа подчинился телеграфно, помимо меня, Врангелю. И вот я получил телеграмму из Парижа, совершенно категорическую, звучащую для меня как приказание. И телеграмма гласила, что я должен подчиниться Врангелю. Смысл телеграммы был такой, что если я не подчинюсь, то французское правительство сумеет настоять на этом. И я подчинился.

Как я уже сообщал, я удалил генерала Глазенапа. Но на его место был назначен генерал Бобошко, такой же золотопогонник, как Глазенап. Я удалил генерала Бобошко, и на его место стал генерал Перемыкин, тоже золотопогонник, как оба первые. Не было никакого выбора: или золотопогонные генералы, или просто бандиты. Несколько слов о бандитах. Я вызвал тогда Пилсудского, и Пилсудский поставил мне такой вопрос: «Почему вы не имеете дела с Балаховичем?» Я ему сказал то, что я думал про Балаховича, т. е. что Балахович — бандит. Помню, он рассмеялся и сказал: «Да, бандит, но не только бандит, а человек, который сегодня русский, завтра поляк, послезавтра белорус, а еще через день — негр». Далее Пилсудский сказал: «Пусть Балахович — бандит, но так как нет выбора, то лучше, пожалуй, иметь дело с Балаховичем, чем с золотопогонными генералами».

Я познакомился с Балаховичем и вынужден был его назначить.

После заключения перемирия Пилсудский призвал меня и сказал: «Дайте в 24 часа ответ, будете ли вы воевать?» И тут произошло памятное для меня заседание, которое было каплей, переполнившей чашу. На этом заседании сидели генералы: Балахович — один, Балахович — другой, еще больший бандит, чем брат, Перемыкин, военный представитель Врангеля — Махров; не помню, кто еще там сидел, во всяком случае были все такие высокопоставленные лица. Я доложил им, что мне сказал Пилсудский, и сказал, что я сформировал части, задачу свою исполнил, а теперь им нужно решить, будут ли они драться или нет. Они единогласно постановили — драться.

Председатель. — Это было после заключения перемирия?

Савинков. — Да, это было после заключения перемирия. Перед нами встал вопрос, что раз хотят воевать, то необходимо объединить отдельные армии, не имевшие прежде друг с другом связи и ненавидевшие друг друга. Но генералы заявили, что они не хотят подчиняться друг другу, что каждый из них — уже маленький Наполеон, что каждый из них будет действовать совершенно самостоятельно. Мне это показалось настолько диким и бессмысленным, что я решил, что мне остается одно — разделить участь тех людей, которые до известной степени шли по моему приказу. Я решил пойти вместе с ними в поход добровольцем.

Тут я должен вам сказать, что в это время поляки формировали сами, без меня, казачью бригаду некоего есаула Яковлева. К моменту выступления в поход эта казачья бригада была в полном снаряжении. Одновременно с этим поляки разрешили формирование украинских частей, численность которых в начале похода достигла 25–30 тыс.

В обшей сложности получилась довольно большая армия для гражданской войны. Если бы она была единой, то представила бы собой некоторую силу. Но эти 50–60 тыс. человек имели несколько командований: украинцы — одно, есаул Яковлев — другое, Перемы-кин — третье, Балахович — четвертое. По настоянию Перемыкина, т. е. в сущности по настоянию Врангеля (как это ни странно — склонен думать, что за кулисами были иностранцы), я вынужден был заключить конвенцию с Петлюрой, согласно которой он допускал за свой левый фланг армию Перемыкина. Что же было дальше? Пере-мыкин стал на этот участок, слева от него расположился казачий есаул Яковлев, но, раньше чем пойти в бой, они передрались между собой. Вот с чего начался этот блестящий поход.

Я помню, мы шли вначале очень удачно. Ваши части сдавались. Все время бои, бои, бои, и для нас удачные. Шел мелкий снег. Было холодно. В поле было выстроено человек 400–500 красноармейцев. Они стояли и дрожали от холода. Перед ними — верхом один из балаховских офицеров. Он отдал приказание «подать тачанку», т. е. расстрелять этих людей. Я не поверил своим глазам, подъехал к начальнику отряда и сказал, что не понимаю даже, что здесь происходит. Он оставил это приказание. И помню другой случай: пять красноармейцев, одиночками сдающихся, идут мимо нас. Вижу — бежит красноармеец без шапки. И вдруг я слышу: «Эй, ты без шапки, пойди сюда», и дальше: «Ты — без шапки, ты — коммунист». Он ответил: «Нет, я мобилизованный». — «Врешь», — и опять слышу: «Две винтовки сюда». Я спас его.

Поход окончился плачевно. Лично я ушел от вас с большим трудом. Из 26 000 солдат в Польшу вернулись 22–23 тысячи.

Еще одна небольшая подробность: мы взяли в плен вашу кавалерийскую часть. Этой части Балахович не тронул. Он предложил ей вместе с командованием пойти с нами. Они согласились. Был бой, и солдаты очень доблестно дрались. Но потом случилось, что их командир, красный командир, заболел тифом. На его место был назначен Балаховичем другой офицер, офицер Николаевского кавалерийского училища, — милостивый государь. И вот этот милостивый государь, придя в этот красный полк, начал распоряжаться по золотопогонному — в два дня этот полк перешел к вам.

Вот этот случай заставил меня сильно задуматься над многим.

«Поляки нас обманули»

Итак, границу перешли 20 000 солдат. И произошло то, что я втайне предвидел: поляки нас обманули. Поляки обещали нам, что они не интернируют, а конфирмируют наших солдат, а это — разница большая. Но, конечно, когда дошло до дела, наши солдаты были просто интернированы в лагеря, и вот я оказался ответственным за 20 000 человек. Они лежали на моей совести. Приходилось бороться за улучшение их положения. А как трудно было бороться! Был среди балаховцев интендант Елин. Он обворовывал солдат. Я решил отдать его под суд. Когда он приехал в Мозырь, я потребовал у него денежный отчет. Он понял, что если не представит денежного отчета, то здесь же, в Мозыре, я его буду судить. Он пошел к Балахо-вичу. Балахович дал ему подводу, и он больше не вернулся. Я нашел его в Варшаве. И после этого заявил Пилсудскому, что немедленно покину Варшаву, если Елин не будет арестован. Елина посадили в цитадель, но… оправдали.

А вот другой случай. Я хочу внести порядок в суд, назначаю новых военных судей, даю точные инструкции. И вот назначенный мною военным судьей полковник Добжинский, долг которого — бороться с преступлениями, занимается кражами. Я его хотел судить, но польский разъезд освободил его.

Я рассказываю об этом случае для того, чтобы вы ясно поняли, в каких тисках я находился в Польше. Я зависел не только от полковника Сикорского, но и от маленького польского поручика, начальника разъезда.

Зачем поляки разрешили нам идти в бой, какую цель они преследовали? Почему они все время оказывали на нас давление, тайное, неофициальное?…Иди, иди, — давление двоякое, — польское — с одной стороны и французское — с другой. Какую цель они преследовали? Да ту же, какую преследуют все иностранцы: пусть русские дерутся между собой. Чем больше гражданской войны, тем для нас, иностранцев, лучше: Россия будет слабее, России труднее будет стать на ноги.

Так вот мы вернулись в Польшу. Нас заперли в концентрационный лагерь. Нищета и, конечно, унижения во всем, во всем. Какой-нибудь польский майор, начальник лагеря, который держит в своих руках не только этих простых людей, которые там сидят, но и меня, потому что у него всегда угроза, потому что он играет на том, что я отвечаю за них.

Председатель. — Для меня неясно, какую цель вы преследовали, когда согласились, чтобы армию направили в поход?

Савинков. — Вам, может быть, покажется странным, но я никакой власти не имел. Я не решал вопроса, идти в бой или нет. Если бы я сказал: нет, не надо идти в бой, то я не пошел бы лично, но они пошли бы. Поход все равно состоялся бы, поход в моих глазах уже бессмысленный. А в глазах иностранцев тоже бессмысленный? Нет, не бессмысленный. В глазах Перемыкина? Нет, не бессмысленный, потому что Врангель ему приказал, а он исполнял приказ начальства. А Балахович? Для него тоже не бессмысленный.

Был у меня с ним случай в Мозыре: приехали белорусские министры — черт их знает, какие министры! — на подводах. Приехали и заявили, что они — министры, что они представляют белорусский народ. Денег, конечно, попросили немедленно. Ну, хорошо, какое мне дело до них? Однако, оказалось, что было дело, и вот какое: Балахович на следующий день говорит мне: «Знаете, белорусский парод предлагает мне стать начальником белорусского государства». Это в Мозыре. Белорусский народ — это милостивые государи, которые денег просили, да еще пьяными вдрызг напились. Министры! Должен сказать, что я предвидел, что Балахович может выкинуть такую штуку. И помню, что, уходя в поход, сказал это Пилсудскому. Пилсудский ответил: «Скажите ему, что тогда я его выкину». И вот, когда Балахович сказал мне, что белорусский народ в лице этих министров выбирает его, я ответил: «Хорошо, но завтра вас выгонит Пилсудский». Он успокоился.

Как видите, для меня поход был бессмысленный, для других — не бессмысленный. И вот, потому, что поход для меня был бессмысленный с лично моей точки зрения, я вышел из положения тем, что разделил участь солдат, т. е. пошел вместе с ними.

На ком ответственность за поход

Председатель. — Кого вы считаете ответственным за весь поход — трех генералов, иностранцев или себя?

Савинков. — Во-первых, отвечаю я, потому что я сформировал эти части. А потом отвечают, конечно, все. И эти генералы отвечают, и союзники отвечают.

Председатель. — Вы вчера говорили о беседе с военным министром Черчиллем и указывали, что он сказал про армию Деникина: «Вот моя армия». Не убедились ли вы тогда, что попадаете в руки иностранцев?

Савинков. — Представьте себе человека, который глубоко убежден. Я должен был испить всю чашу до конца, до тех пор, пока совесть моя не скажет, что я не прав. И, конечно, когда Черчилль показал мне рукой на деникинские части, обозначенные флажками, и сказал: «вот моя армия», у меня холод прошел по сердцу. Да, я совершил грубейшую ошибку, но она вытекает из основной. Основная ошибка, главная — это то, что в октябре пошел против вас.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, формально, когда вы занимались организацией так называемой, народной армии на территории Польши, вы занимали какой-либо пост или должность?

Савинков. — Я был председателем русского политического комитета, в состав которого входили Философов, Буланов, Ульяницкий, Дикгоф-Деренталь, Симановский и мой брат. Ответственность за этот комитет лежит на мне, так как я был председателем его, в сущности, с неограниченными полномочиями. Что касается погромов, то на моих глазах их совершенно не было, может быть, именно потому, что я там был. Случай с солдатами Георгиевского полка, о котором я говорил, тоже был вне этого отряда. Я еще раз подчеркиваю, что именно в отчаянии, не имея никакой власти, чувствуя, что я попал в полубандитское общество, что я, Борис Савинков, вынужден под давлением французов признать Врангеля и под давлением поляков идти с Балаховичем, я в отчаянии шел в одном маленьком отряде простым солдатом. Этот отряд безобразий на моих глазах не делал. Потом, уже в Мозыре, я слышал обвинения, что, когда мы вошли в Мозырь, то был еврейский погром. Я утверждаю, что этого погрома не было. Знаю только, что солдаты Острожского полка, несшие патрульную службу, начали грабить, и были случаи, когда офицеры этот грабеж прекращали. Что Балахович делал очень много погромов, это я знаю, я говорю только о том отряде, в каком я был. В Мозыре, насколько я знаю, мы ничего не захватили.

Этот балаховский поход, мое личное в нем участие были последним для меня внутренним духовным аргументом против белого движения. Очень медленно из множества впечатлений у меня слагалось глубоко отрицательное отношение к белому движению. Началось с Дона, кончилось Мозырем. После Октябрьского переворота я думал так: «Вот захватчики власти, народ не с ними. Там развал, там бандитизм, там убийства, беспорядки, а вот здесь, с этой стороны, на стороне белых, будут порядок, дисциплина, идейность, не будет убийств». И это оказалось все глубоко неверным. Все это оказалось противоположным действительности. Я все больше и больше с ужасом приходил к убеждению, что они думают не о родине, не о народе, а о своих классовых интересах, интересах имущих классов. Более того, глубочайшая причина этого разочарования в том, что я понял, что никакое белое движение без иностранцев невозможно.

К этому моменту у меня свершился окончательный перелом. Много времени я потратил, много сил ушло на это, но зато он был окончательный, — говорю вам не из книги, а из жизни. Я все прошел, все увидел в этом белом движении, сам принял в нем непосредственное участие и возненавидел. Каждый день приносил уверенность — в чем? Страшно сказать — в своей ошибке, в своем заблуждении и, конечно, в своей вине перед народом.

Формирование зеленых банд

И здесь я сказал себе: тут я разбит, совершенно до конца побежден, но из этого еще не следует, что народ с ними, а ведь окончательный судья всех наших дел — русский народ и никто иной, и ему только я подчинюсь. Я сказал себе, что это дело гиблое, несчастное, ужасное, а вот есть зеленое движение, крестьянское движение. Если этому движению придать некоторую организованность, то, может быть, результат будет другой. И я попытался пойти по линии зеленого движения. В этих целях было созвано информационное бюро. Я стоял во главе его, и я за него отвечаю. Поэтому то, что я сейчас буду говорить, не поймите так, что я хочу сложить с себя ответственность. В этом информационном бюро, как и во многих других делах, я многих деталей не знал, многие из них я узнал здесь впервые на допросе. Цель моя была такова, чтобы попытаться придать более или менее организованную форму зеленому движению, попытаться вызвать большое, массовое крестьянское восстание, посылать людей в Россию именно с этими задачами. Я не мог себе представить, что из этого произойдет. Как мог я допустить, что эти люди в значительной мере просто сделаются полубандитами, а иногда и бандитами?

Я этого предвидеть не мог. Много делалось не так, как я хотел, а как раз наоборот.

Возьмите, например, вопрос, о так называемом шпионаже. Скажут, что я — польский шпион, но шпионом я никогда не был, а было вот что: были опять те же невероятные тиски. Вот зеленое движение. Я остаюсь в Варшаве; должен сказать, что я был вынужден остаться в Варшаве потому, что 20 000 человек сидят, за проволокой, и я один-единственный, который может и должен заботиться о них. Что же произошло? А произошло то, что генеральный штаб схватил меня за горло: если вы хотите работать, то вы должны работать совместно с нами. Я пытался вырваться из этих тисков, но ничего сделать не мог. Проходит некоторое время, и я отдаю себе отчет в том, что те, которые отправляются в Россию для зеленого движения, входят помимо этого в соглашение с поляками, и эти люди доходят до границы и возвращаются или переходят границу и начинают грабить, шпионить, и только ничтожный процент не делал ни того, ни другого. Да, формально отвечаю я, но я не мог физически войти в это дело во всех деталях, и я не мог, конечно, остановить его.

Да, мы предполагали широкое крестьянское восстание на Западе, даже план разработали, съезд у нас был. Ах этот съезд! Опять иностранцы, опять давление. Программу выработали, мало было иллюзий, но были. И я думал, что программа эта все-таки, до известной степени, отражает настроение крестьян и их желания. Ведь я был за каменной стеной, я не знал, что делается в России, не видел России, не чувствовал ее. Никакого восстания не вышло, какие-то бандиты пограбили, какие-то шпионы пошпионили, и только несколько человек попытались искренно и честно что-то сделать. Вот история с информационным бюро.

Шпионаж

Председатель. — За период до съезда «Союза защиты родины и свободы» информационное бюро занималось собиранием сведений военно-разведывательного характера на территории Советской России?

Савинков. — Да, я думаю, что да. Я вам сказал, что мы были совершенно в тисках.

Председатель. — Значит, выходит так, что поляки, взяв на себя содержание 20 000 интернированных солдат, требовали от информационного бюро доставки сведений военно-разведывательного характера.

Савинков. — Это вы немножко обостряете.

Председатель. — А как же иначе?

Савинков. — Если вы настаиваете, то — конечно.

Председатель. — Я не настаиваю, а только спрашиваю.

Савинков. — Я говорю совершенно точно. Да, была база, на этой базе были иностранные войска.

За эту базу я отвечаю. Я хочу только установить, что за базу, за комитет, за армию я отвечаю, а если вы хотите сказать, что я поощрял или сам этим занимался, или был за это, или я сам лично способствовал этому, то нет. Ужас был.

Председатель. — В каких отношениях находилось информационное бюро со 2-м информационным отделом польского генерального штаба?

Савинков. — Были в связи. В значительной мере приходилось сведениями делиться. Да, информационное бюро было в связи с поляками, в связи с французами. Было ли оно в связи с французами непосредственно, я не помню, но это не важно. Да, оно было в связи. И французы, и поляки все время платили.

Председатель. — Не только за содержание интернированных, а и за военную разведку?

Савинков. — Я же не отрицаю этого.

Председатель. — Ваши агенты все сведения, получаемые в России, составляли в трех копиях: одну — для информационного бюро, вторую — офицеру 2 отдела польского генерального штаба, третью — французской миссии?

Савинков. — Я должен сказать, что это, что вы говорите, не является доказательством моего в этом участия.

Председатель. — Имел ли место систематический, постоянный обмен документов между информационным бюро, польским генеральным штабом и французской военной миссией?

Савинков. — Он имел место, но вопрос только в том, какие документы передавались и когда передавались. Была база, были такие взаимоотношения, мы были у них в руках.

Контрреволюционный съезд

Председатель. — Кроме работы разведывательного характера, информационное бюро занималось также посылкой людей для агитации?

Савинков. — Да, для ведения массовой работы среди крестьянства. В западные губернии мы посылали потому отчасти, что они были ближе, а отчасти и потому, что мы имели там больше связи и получали чаще сведения. К мысли о восстановлении старого названия «Союза защиты родины и свободы» мы пришли потому, что в концентрационных лагерях старорежимные офицеры и отчасти генералы, которых там было мало, очень давили, теснили тех людей, которые с ними не были согласны, т. е. людей нашего тогдашнего демократического направления. Чтобы иметь определенную организацию, мы стали восстанавливать СЗРиС. А потом уже там, естественно, отбирались люди, и к ним переходил целый ряд функций лагерной жизни. Так в лагерях возрождался прежний союз, но уже на основе другой программы. Здесь уже не было никаких элементов компромисса с кем бы то ни было. Начало существования союза нужно считать со съезда, который был в июне месяце. На съезд приезжали с мандатами, которых проверить мы не могли, из центра — из Варшавы — присутствовал я, из представителей иностранных государств были и поляки, и итальянцы, и французы, и американцы. Не помню были ли англичане, наверно были; все присутствовали, все очень интересовались. От поляков был Сологуб, который в то время был офицером службы связи между министерством иностранных дел и военным министром. От итальянцев был Стабини, он был военным представителем; от французов был майор Пакелье; были офицеры из военных миссий американской и английской; от Украины был Тютюнник. На съезде была принята программа, подписанная всероссийским комитетом.

Представители иностранных государств просто сидели и записывали. Это не делалось так, что иностранцы вмешивались в наши дела. Они сидели, записывали, потом докладывали своему правительству и в беседах со мной, конечно, всячески поощряли. Прямого давления не было, но было неуловимое давление, что вот де надо бороться с красными.

В конце концов в моей борьбе с вами я был смертельно ранен душевно этим последним балаховским походом. Я помню, как я вошел в белорусскую деревню, где-то во мху, в лесу. Ко мне подошли крестьяне. Я в первый раз за столько лет был на родной земле. Я помню задал такой вопрос: «Врангеля вы знаете? «Имейте в виду, что я-то во Врангеля верил, во Врангеля вся эмиграция верила, иностранцы верили. Я помню стоял там седой старик, посмотрел и говорит: «Как же, Врангеля знаю». — «Что же вы думаете о нем?» Он махнул рукой: «Пан». Тогда для меня совершенно безусловно стало ясно, что Врангеля нет. Тогда я задал ему другой вопрос: «А Керенского помните?» Он тоже махнул руной и сказал: «Пустозвон». И не то меня ранило, что я бился головой об стенку, что я шел походом, что я посылал русскую пулю и надо мной свистели тоже русские пули, — меня глубочайше, до конца ранили вот эти беседы с крестьянами. И я уже в судорогах, собственно говоря, пошел в это зеленое движение, которое выродилось в бог знает что, а после зеленого движения — в подпольную работу, которая тоже никаких результатов не дала.

Террор и бандитизм

Председатель. — Террористические акты вы признавали, приводили в исполнение?

Савинков. — Нет, не приводил в исполнение. Попытки слабые были, был случай, когда Свежевский сказал, что он хочет убить Ленина. Я не верил этому Свежевскому. Я — старый террорист, я знаю, что такое террор. Он сказал: «Я еду». Я ответил: «Поезжай». Понятно, ничего из этого не вышло, это была попытка с негодными средствами. Разве можно сделать террор при таком разложении?

Председатель. — Вы не отрицаете того, что вам было известно, что ряд банд или отрядов были направлены на территорию России под командой Павловского, Павлова, Васильева и других для разного рода бесчинств?

Савинков. — Да.

Председатель. — Этим бандам давали инструкции только в союзе или также и офицеры польского генерального штаба?

Савинков. — Насколько мне известно, нет, не давали. Но, я догадываюсь о том, что многие из них ехали в Россию, получали несколько рублей и для того, чтобы получить больше, поступали в контрразведку. Вы ведь знаете так же, как и я, то, что офицерство Польши сплошь и рядом состоит в иностранных контрразведках. Соглашения же, что каждый агент, едущий в Россию, должен явиться в польский штаб, насколько мне известно, не было. Документы получались в информационном бюро; для проезда же на польскую территорию, конечно, нужно было польское свидетельство. Никогда я не видел ни денег, ни имущества, которые эти люди получали. Сколько раз я потом в газетах читал: «Процесс савинковцев», «Банды Савинкова» и спрашивал себя: «Откуда же это?» Это движение вылилось в полуграбительство, в полушпионаж. Конечно, ответственность лежит на мне, потому что я это дело начал, но вместе с тем совесть моя чиста, потому что не этого я хотел. Я не мог их контролировать, у меня не было власти. Что касается высылки в октябре 1921 г., то я ей был рад, потому, что с меня как бремя спало. Я был привинчен к Варшаве, где 20 000 человек сидели без сапог, я не мог их бросить. Может быть, другой на моем месте и уехал бы и сказал: что я не хочу возиться с польским штабом, с этой дрянью. А я не уехал. Потом вы добились того, что меня выслали. Я садился в поезд, и сердце мое радовалось, что я уезжаю из этой проклятой страны, что вы меня выкинули вон.

Председатель. — После вашей высылки в октябре 1921 г. из Варшавы вы продолжали заниматься политической работой?

Савинков. — Первое смертельное ранение — это мозырский поход. Затем возня с земельным движением. Тут сразу было видно, что все ни к чему, один вред. Что же мне оставалось делать? Ведь не так просто человеку прийти к тому, что несколько лет своей жизни, тяжким трудом, со слезами и кровью, он работал не только зря, но во вред. Не так это просто, не в один день это делается. И я пытался, судорожно пытался уверить себя и утешить себя, что русский народ не хочет их и что я прав. И, когда меня выслали, я уже судорожно, по инерции, продолжал попытки работать. Были у меня колебания, были уже большие колебания. Не забудьте, что именно в этот период, как вам известно, я виделся с одним из ваших людей за границей. Помню, какая буря поднялась, как я это могу видеться с большевиками. Поехал, виделся, говорил, но была еще иллюзия, я стал продолжать работать, хотя и мало работал. Был я в Париже. Из Парижа, знаете, никакой революции или контрреволюции в России не организуешь — слишком это далеко. Так что в 1922 г. я, по правде говоря, не могу сказать, что я энергично работал против вас. В чем выразилась моя работа? Во-первых, я бросился к фашистам. Видел Муссолини, никакой помощи он мне не дал. Я уже сказал, что я стою на террористической точке зрения, и я думал: «Ну, то не удалось, может быть, здесь удастся». Относительно этого в обвинительном акте нет, но я все рассказываю: пытался организовать террористический акт в Берлине, когда там были Чичерин и Раковский. Думал, что-нибудь выйдет. Нет, ничего нельзя было сделать. На террор люди идут только тогда, когда они знают точно, что народ с ними, и именно потому, что когда стоишь лицом к лицу с виселицей и когда знаешь, что служишь своему народу, то идешь. Террор требует огромного напряжения душевных сил, а вот этого теперь нет. Вы не найдете теперь людей нашего направления, которых не точил бы в сердце этот червяк. Вот причина, почему никакие террористические акты не могли иметь места.

Выступил Конради, но Конради — монархист. Среди этих монархистов, может быть, и найдутся какие-нибудь фанатики, я не знаю, а у нас этого вдохновения борьбы против вас уже не могло быть. Вот, что я делал весь 1922 год. Очень слабо, очень мало, уже с большими душевными колебаниями, уже почти с отсутствием веры в то, что можно и нужно против вас бороться. В 1923 г. это настроение усилилось. Вероятно, вы читали книжку, которую я тогда написал, книжку, которая проникнута глубоким разочарованием в борьбе с вами, и в 1923 г. я был на волос от того, чтобы написать заявление о том, что я всякую борьбу с вами прекращаю. У меня все выжглось, вы уже меня победили не тем, что взяли вот и арестовали теперь, а победили другим. Я стал задумываться: на чьей же стороне в самом деле народ? Я совершенно отошел от иностранцев и от русских, я был совершенно одинок, не входил ни в какие эмигрантские комиссии, комитеты, учреждения, относился глубоко пренебрежительно к верхам и с глубоким сожалением к низам. Я не вмешивался в их жизнь, я думал свою думу. Думал о том, что говорю вам сейчас: «Сколько же крови и слез! И из-за чего? И для чего? И почему? И где моя вина? И в чем моя вина?» Осудите меня как хотите, ведь большего суда, чем я сам над собой сделал, вы мне не дадите.

Отношения социалистов

Председатель. — У меня еще один вопрос остался, который я забыл вчера. Каково было отношение к вам, Врангелю и Деникину со стороны рабочей партии вообще и со стороны Макдональда в частности, и вообще со стороны английских рабочих?

Савинков. — Умеренные социалисты рабочей партии все время в одну игру играют. Они все время как будто бы и сочувствуют борьбе против вас, и как будто бы и не сочувствуют.

Макдональда не знаю и не видел, так что точно не могу сказать. Знаю, что французские социалисты умеренные, Ренодель, скажем, с оговорками признавали борьбу с вами, ну, как ППС, т. е. ни в тех, ни в сих, ППС держались этой политики: не то предали, не то помогали, иногда помогут, иногда повредят. Знаю, что у них шли некоторые переговоры с эсерами, чтобы предоставить эсерам возможность работать на польской территории. Эсеры как-то говорили, что мы работаем на польской территории.

Председатель. — Продолжайте ваши объяснения о 1923 г.

Савинков. — Я понимаю огромное мировое значение вашей революции; я ее понимаю, как, мировое событие. Новый мир против старого мира. Можно стать грудью и защищать этот старый мир или можно идти с вами. Я говорю — старый мир, понимая под этим старым миром не только генералов, но и себя, и эсеров, и всех, кто не с вами, потому что так или иначе все, кто не с вами, связаны с этим старым миром в той или иной форме. Вот вы несете новый мир. И если я с вами не борюсь, то что я должен делать? Вот такая мысль у меня была. Если я пришел к тому, что вы меня победили, не физически победили, не убили в бою, не расстреляли, а что вы меня душевно победили, то что я должен делать?

Тогда у меня родилась мысль, которая стала меня все больше и больше тревожить, мысль о том, что вот я здесь сижу в эмиграции, могу жить спокойно, тихой жизнью, как будто бы никогда не бился с ними; я не могу просто выйти в отставку, как поступают чиновники, кончившие свой труд. Я себе сказал — нет, как бы я ни заблуждался, как бы ни был тяжек мой путь, я уже вам сказал и еще раз говорю, я был всю жизнь из тех, которые сами идут вперед и делают то, что они зовут других делать. За чужой спиной я никогда не прятался, ответственность брал на себя целиком. И я стал думать о том, что я должен во что бы то ни стало поехать сюда, в Россию, посмотреть своими глазами и услышать своими ушами. Я хотел вообще увидеть, что делается в России и что делают коммунисты. А может быть, все то, что я читаю в заграничных газетах, есть ложь? Я к этой мысли пришел (ваших газет там нет) потому, что, если вся борьба была ни к чему, так это — не случайное явление, здесь есть какие-то глубокие, сложнейшие причины, и не может быть, чтобы люди, против которых бороться нельзя, против которых никто не может бороться, чтобы эти люди ничего не сделали для русского народа. И не может быть, чтобы Россия представляла собой красное яблоко, внутри белое, с красной коркой. Не может этого быть.

Здесь много вопросов встало передо мною, тяжких вопросов, — вопрос о всей моей жизни, о всей моей войне с вами. И я себе оказал: да, я поеду в Россию, пусть будет, что будет, пусть расстреляют, но я поеду в Россию, я увижу своими глазами, я сам решу, сам узнаю, что мне надо сделать для того, чтобы служить моему народу, ибо, — что говорить, — вы знаете сами, что никаких классовых интересов я не защищал.

Долго длился период колебания, мучительного колебания, перепутья. Знаю, твердо знаю, что все то, что я делал, не в пользу вышло, а во вред. Что же мне делать, куда мне идти? Вот именно спокойной жизнью жить… Нет, я должен служить своему народу. Как всю жизнь служил, так и умру, а как служить — не знаю. И я решил поехать. Когда я приехал сюда, то для меня стало отчетливо ясно, что, конечно, народ с вами.

Вот как я ехал, вот что я делал в 22,23,24 годах. Ничего я от вас не скрываю, и ни к чему это мне. Каждый пункт обвинительного акта таков, что достаточно одного обвинительного пункта. Мне прятаться и смягчать вину нечего.

Теперь хочу сделать дополнение. Об иностранцах я говорил очень много, говорил в разное время по-разному, и я теперь хотел бы резюмировать то, что я думаю об иностранцах. Видите ли, сейчас и довольно давно уже, конечно, не в 17 и 18 годах, когда я был наивным, я думаю, что все иностранцы, каковы бы они ни были в этом отношении, равны, что Пуанкаре и Мильеран равны Эррио, что Черчилль и Ллойд Джордж равны Макдональду, а Муссолини — Пилсудскому. Они во все время нашей революции всеми силами и средствами содействовали и содействуют борьбе с вами, морально или материально, но содействуют. А если они содействуют борьбе с вами, то они содействуют не только потому, что вот придут коммунисты и возьмут у них из кармана. Конечно, они боятся и этого, но это не главное, а главное — это их мысль о России, что вот была великая, огромная страна, а теперь она разорена, ослаблена; так вот с их течки зрения, как я уже говорил вам, они это ослабление очень приветствуют, и этим объясняется в огромной степени их политика по отношению всех тех, которые борются с вами.

Я это здесь утверждаю, и я очень буду счастлив, если когда-нибудь вам удастся предъявить им счет. Пускай за все платят[225].

На вечернем заседании 28 августа Б.В. Савинкову было предоставлено право произнести «заключительное слово». И он сказал:

«Граждане судьи, я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в какой степени уменьшить свою ответственность или возложить ее на кого бы то ни было другого. Нет. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной вины», потому что вольной вины за мной нет. Не было дня, не было часа, не было минуты, не было таких обстоятельств, при которых я искал бы личной выгоды, добивался личных целей, защищал бы интересы имущих классов. Нет, такого дня и такой минуты в жизни моей не было. Всегда и при всех обстоятельствах руководился я одним, пусть заблуждался, но руководился одним — моей тоже огромной любовью к родному народу.

Да, я сказал, я знаю ваш приговор и смерти не боюсь, и именно потому, что я знаю ваш приговор и смерти не боюсь, я имею свободу говорить, я имею право и обязанность открыто и твердо, ясно и до конца сказать все, что я думаю, и так, чтобы слышали все, кто имеет уши слышать. Как произошло, что я, Борис Савинков, друг и товарищ Ивана Каляева и Егора Сазонова, сподвижник их, человек, который участвовал во множестве и множестве покушений при царе, в убийстве в. князя Сергея и в убийстве Плеве, как случилось так, что я сижу здесь на скамье подсудимых, и вы, представители русского народа, именем его, именем рабочих и крестьян судите меня, за что? За мою вину перед крестьянами и рабочими.

Я помню летнее утро. Петроград. Измайловский проспект. Пыльные камни. На мостовой распростертый Сазонов, раненый, со струйкой крови. И я стоял над ним. Рядом — разбитая карета Плеве, и пристав, с дрожащей челюстью, подходит ко мне, а у меня в руках револьвер. И помню я Москву и Кремль. Была зима, шел снег. Я целую в губы Каляева, а через две минуты раздается взрыв, и в. князь Сергей убит. Я помню опять: Москва, весеннее солнце, площадь, и снова взрыв — ранен Дубасов. И помню я далекий Глазго. Русский корабль «Рюрик», матрос Авдеев, — он, наверное, с вами сейчас, — и я с ним обдумываю, где он спрячет меня в трюме, и будет царский смотр на «Рюрике», и будет взрыв. Взрыва не было, потому что был Азеф. Помню я Севастопольскую крепость и железную решетку, как сейчас. И опять у моих дверей часовой, и смертная казнь, как сегодня, все это помню. Как я был счастлив, когда я сидел тогда в тюрьме. Какою гордостью билось мое сердце. Я знал, что весь русский народ, все рабочие и крестьяне со мною, и что по всей России нет ни одного человека, который бы не вспомнил меня, когда я умру. И я радостно и гордо стоял перед своими судьями. Они не повесили меня. Я убежал из тюрьмы. Теперь я так не сижу. Теперь мною владеет огромное и темное чувство. Я спрашиваю себя, поймут ли мою жизнь русские рабочие, поймут ли мою жизнь русские крестьяне, поймут ли они, что вина моя только невольная, что заблудился я? С этим чувством тяжело умирать. Как случилось, гр-не судьи, что я пошел против вас, красных, против рабоче-крестьянской власти? Как могло это случиться?

Вот послушайте мою жизнь, может быть, многое тогда станет вам более понятным. Из какой я семьи? Из революционной. Отец — чиновник, которого выгнали при царе за революционные убеждения. Таких чиновников было мало. Старший брат погиб в Сибири, в ссылке, при царе. А я с 18-ти лет уже сидел в тюрьме и юным, совсем юным, ушел на первый призыв в террор. Всю свою молодость провел в боевой организации. Что это значит? Это значит, что я жил под стеклянным колпаком. Это значит, что я никого не видел, кроме своих; строжайшая конспирация, абсолютные законы. Я не знал массы, я не знал народа, я не знал крестьян, рабочих. Я любил их. Я готов был жизнь свою отдать и отдавал. Но интересы их, истинные желания, естественно, мог ли я знать?

Я жил под стеклянным колпаком без имени, без семьи, без дома, каждую минуту под угрозою. Так я жил долго, до 1911 года. Ас 1911 года — эмиграция. Но что такое эмиграция? Ведь эмиграция тот же самый стеклянный колпак. Как я видел и что я видел? Россию я видел? Русский народ видел? Нет, я чужих людей видел, чужой народ, чуждый мне. И сохранялась и росла, и, если можно, еще больше крепла моя любовь к родному народу. Война застала меня в эмиграции. С первым же пароходом, как только пришли первые вести о революции, я приехал в Россию, ничего о ней не зная. Боевая организация и эмигрантская жизнь — вот весь мой опыт.

И когда случился ваш переворот, я пошел против вас. Вот роковая ошибка, вот роковое заблуждение. Один ли я был в этом положении? И почему случилась эта ошибка? Скажу вам, был случай, может быть, заурядный случай, но этот случай сразу оттолкнул меня от вас. Да, я поборол потом в себе его, я никогда не мстил за него, никогда в моей борьбе с вами он не играл роли, но вы поймете меня, когда я скажу, что он оттолкнул меня от вас, что он сразу вырыл пропасть. Случай этот был такой. У меня была сестра, старшая сестра; она замужем была за офицером. Это был тот единственный офицер петроградского гарнизона, который 9-го января 1905 г. отказался стрелять в рабочих. Помните, когда рабочие шли к Зимнему дворцу? Так вот это был единственный офицер, который отказался исполнить приказ. Это был муж моей сестры. Вы его расстреляли в первый же день, потом вы расстреляли и ее… Я говорю: никогда во время борьбы моей с вами я не помнил об этом и никогда не руководился местью за то личное и тяжкое, что пережил я тогда, но в первые дни это вырыло пропасть. Психологически было трудно подойти, переступить через эти трупы. И я пошел против вас.

Вот четыре причины, четыре главные причины. О, конечно, не ваша коммунистическая программа меня смущала. Никогда я не защищал имущих, никогда я ничего сам не имел. Нет, меня смущало другое, меня восстанавливало против вас другое. Врагом вашим я стал за другое. Вот первое — Учредительное собрание. Теперь наивно о нем говорить, но то был 1917 г., ведь я всю свою жизнь до 1917 года отдал на что? На мечту об учредительном собрании. Ведь этим я жил, ведь в этом был смысл моей жизни. Да, ничтожество этого Учредительного собрания выявилось очень быстро, и очень быстро я понял, что вы были правы, и этот первый пункт отпал. Но был второй, второй пункт — это брест-литовский мир. Я вам сказал, как я приехал в Россию. Я жил во Франции во время войны, я весь был проникнут не русской, а французской психологией войны. Для меня прекращение войны было невозможно, непереносимой была самая мысль об этом. Да, я скоро понял, не сегодня, не теперь, когда я сижу здесь, что и тут вы были правы и что всякое мудрое правительство должно было заключить мир, но тогда, когда я шел против вас, я этого не понимал. Был еще третий пункт, огромный для меня. Я делил здесь всеобщее заблуждение, заблуждение такое: большевики возьмут власть на короткое время, а после них придут монархисты. Большевики расчистят дорогу монархистам, и слова будет то же, против чего я боролся всю жизнь, снова будет то ненавистное, что упало в феврале. Этот третий пункт очень скоро тоже отпал, не в день, не в два, не в месяц, но отпал. Конечно, ваша огромная заслуга в том, что вы совершенно уничтожили монархизм и совершенно не допустили возврата к старому. Но я-то это понял потом, а когда пошел против вас — этого не сознавал. Остается четвертый пункт, самый главный, самый основной. Вот над этим четвертым пунктом я все время и бился, вот этот четвертый пункт мне не давал покоя, вот этот четвертый пункт красной нитью прошел через всю мою борьбу с вами. Этот четвертый пункт был такой: красные — захватчики власти, народ — крестьяне и рабочие — их не хотят. И поскольку я думал, что народ — крестьяне и рабочие — против вас, постольку моя обязанность была бороться с вами.

Теперь, граждане судьи, я вам расскажу, как отпал и этот четвертый пункт. Я вам давал свои показания, я не скрывал от вас ничего. Ну, что же? Сначала: Дон, генералы, тайное «боже царя храни», сплетни, интриги, помещики, буржуа — вот начало белого движения, то начало, о котором я говорил, тот штык, которым офицер замахнулся на генерала Алексеева. Вот, сначала Дон и первое глубокое и острое разочарование, не осознанное еще, а затем дальше Ярославль, бесплодная и кровавая попытка и французы. Дальше Казань, казанская керенщина, малодушие и растерянность, и пустозвонные слова… Дальше Колчак, все то, что делалось у него, и умолчание об этом. Я в Париже представляю его. И опять чиновничество, и опять зависть и сплетни, сплетни и молчание, и равнодушие к народу. Потом — Варшава, поход Перемыкина и Балаховича, все то, что я рассказал, все то, что не давало мне покою в мои бессонные ночи. И изо дня в день накапливалась эта горькая острота сознания, что да, здесь я ошибся. А над всем этим иностранцы, иностранцы и иностранцы, и опять иностранцы; над всем этим сознание того, что я, русский, любящий свою родину, в руках иностранцев, людей, которые ненавидят ее.

Вот медленно, шаг за шагом, приходил я к мысли, той страшной, ужасной для меня мысли: а что, если я ошибся в этом четвертом пункте? А что если действительно народ — рабочий и крестьянин — с ними? Ведь не может же быть, чтобы все попытки кончались неудачей только потому, что у нас программа несовершенна, или тактическую ошибку сделали, или тот не исполнил приказания, а этот перепутал. Не может же быть, чтобы поэтому… Ведь и у красных, в особенности вначале, был развал; однако, они нас побеждали, а не мы их. Должна же быть более глубокая, более решающая причина… Где же она? В чем же она? Я вам говорю: я искал ее, я бился над нею, я подходил к ней и… я не смел найти ее. Я сказал на следствии: я был смертельно ранен душевно в этом походе балаховском с винтовкой за плечами, был смертельно ранен душевно настолько, что дальше и зеленое движение, — то зеленое движение, которое выродилось в полубандитизм, в полушпионаж, — и дальнейшая работа, слабые попытки подпольной работы, — это уже были судороги, это уже была инерция. Это вообще была невозможность для меня, для человека, который родился революционером, который не остановится на полдороге, который не может, как чиновник, выйти в отставку, который должен дойти до конца, который только тогда скажет, что «да, я ошибся», когда он будет по совести и глубочайше в этом убежден, но не раньше. И весь этот тяжкий и кровавый опыт приводил меня неизбежно к тому, что я должен был поставить себе этот вопрос, рано или поздно этот вопрос должен был встать передо мною: а что, если рабочие и крестьяне с ними? Что же тогда, кто же я тогда, когда я иду действительно против своего народа? Эта мысль была для меня непереносна. Я сказал на следствии, что к лету 1923 г. для меня, в сущности, все стало ясно. Я уже почти отошел от всякой работы, я уже сидел в углу и только думал и думал над своей жизнью, думал над моей борьбою с вами, и для меня было ясно, что надо сесть за стол и написать, что по таким-то и таким-то причинам я прекращаю всякую борьбу против красных. А написать это — это значит очень многое, ибо, как я уже говорил, мир раскололся на две части: вы несете новую жизнь, и против вас стоит старый. Нельзя, немыслимо пассивно смотреть на то, что происходит. Можно быть или за вас, или против вас, но не посередине. Отказаться от борьбы с вами, написать то заявление, о котором я говорил, свободно в 1923 году в Париже — это значило на следующий день придти к вам и сказать: повинную голову меч не сечет. Я говорю о тех моих мыслях, которые были не здесь, когда я под стражей и когда я жду приговора. Если бы они родились здесь, когда я под стражей и жду приговора, им не было бы цены. Цена их в том, что я пришел к ним свободно, долгим мучительным, не из книг, а из жизни, путем…

И я начал тяготиться одной мыслью, о ней я уже говорил, я сказал себе: чего бы это ни стоило, чем бы я ни рисковал, я должен приехать в Россию. Я не мог оставаться там и спокойно сидеть в Париже. Я мог бы участвовать в разных заседаниях и комитетах, я мог бы на словах решать вопрос о русской жизни, о русской революции. Этого я делать не хотел и сказал себе: будь, что будет, но поеду сюда, к себе на родину, я увижу мой родной народ, я увижу своими глазами, я услышу своими ушами, что делается. И я тогда решу… Я не знал, что я решу, но я не мог решать в Париже. И вот сейчас я вам говорю, и я имею право и обязанность это сказать. Как я вам уже говорил, я пришел к этому не сейчас и не вчера, а больше года тому назад. Вы же меня судите, как хотите, и делайте со мною, что хотите. Но я вам говорю: после тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовками за спиной: я признаю безоговорочно советскую власть и никакой другой. И каждому русскому, каждому человеку, который любит родину свою, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, — я говорю ему: если ты русский, если ты любишь родину, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок.

Вот то, что я вам говорю. И я имею право это сказать, ибо рассказал вам, каким путем я к этому пришел. Что я могу еще прибавить? Мне нечего прибавить к тому, что я сказал. Я могу сказать еще только одно. Вы будете выносить ваш приговор. Я не ищу никакого снисхождения, но я прошу вас помнить, — и пусть революционная совесть ваша напомнит вам об этом, — что перед вами стоит честный человек, который никогда лично для себя ничего не искал и ничего не хотел, который не раз и не два, и не десять раз лез головой в петлю за русский рабочий народ и отдал свою молодость на это. Пусть ваша революционная совесть напомнит вам, что для того, чтобы я здесь, Борис Савинков, сказал вам то, что я говорю, что я признаю безоговорочно советскую власть, для этого нужно было мне, Борису Савинкову, пережить неизмеримо больше того, на что вы можете меня осудить.

После краткого перерыва на вопрос председателя, не желает ли Савинков чем-нибудь дополнить свои объяснения, Савинков ответил:

— Нет, я ничего не имею больше сказать, ничего не имею больше прибавить. Я уже сказал, что я знаю ваш приговор и не думаю о нем. Я думаю о другом. Я боюсь другого. Я боюсь только одного, потому что, как я сказал, с этим тяжко жить, с этим еще тяжелее умирать, — я боюсь только того, что найдутся в России крестьяне или рабочие, которые не поймут меня, которые не поймут моей жизни и которые подумают, что я был врагом народа. Вот это — неправда. Я заблуждался. Я сделал роковую ошибку вначале. Почему? Я уже объяснил. Я в дальнейшем боролся против вас, исходя из этой ошибки. Что делать, судьба дала мне неукротимую энергию и сердце революционера. Вот я и шел до тех пор, пока не убедился в своей ошибке. Это было не сейчас, не здесь, а больше года назад в Париже. Вот я только об этом и думаю, только этого и боюсь, ибо не был я врагом народа. И вся моя мечта, вся моя жизнь была в том, чтобы до последнего моего вздоха послужить ему»[226].

Председатель объявил судебное следствие законченным. Савинков отказался воспользоваться последним словом. После совещания 29 августа 1924 г. в 1 час 15 минут суд огласил приговор по делу Б.В. Савинкова.

«Именем Союза Советских Социалистических Республик Верховный Суд СССР по Военной Коллегии, в составе председательствующего Ульриха В.В., членов Камерона П.А. и Кушнирюка Г.Г., при секретаре Маршаке, в открытом судебном заседании 27–28 и в ночь на 29 августа 1924 г., в Москве заслушано и рассмотрено дело по обвинению Савинкова, Бориса Викторовича, 45 лет, — сына чиновника, с незаконченным высшим образованием, при советской власти не судившегося, бывшего члена боевой организации партии с.-р., а впоследствии руководителя и организатора контрреволюционных, шпионских и бандитских организаций, — в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 ч. 1,59,64,66 ч. 1,70 и 76 ч. 1 Уголовного кодекса РСФСР, нашел судебным следствием установленным, что Борис Савинков:

1. С момента февральского переворота до Октябрьской революции, принадлежа к партии с.-р. и разделяя программу монархиста генерала Корнилова, будучи комиссаром при командующем юго-западным фронтом, военным министром в кабинете Керенского, членом совета союза казачьих войск, активно и упорно противодействовал переходу земли, фабрик и всей полноты власти в руки рабочих и крестьян, призывая подавлять их борьбу самыми жестокими мерами и приказывая расстреливать солдат, не желавших вести войну за интересы империалистической буржуазии.

2. После перехода власти в руки трудящихся пытался в Петрограде поднять казачьи полки для свержения рабоче-крестьянской власти и после неудач бежал в ставку Керенского, где совместно с генералом Красновым активно боролся против восставших рабочих и революционных матросов, тем самым защищая интересы помещичье-капиталистической контрреволюции.

3. В конце 1917 и в начале 1918 гг. принял активное участие в донской контрреволюции, став членом донского гражданского совета, совместно с генералами монархистами Алексеевым, Калединым и Корниловым, которых убеждал в необходимости вести вооруженную борьбу против власти советов, помогал формированию так называемой добровольческой армии, которая до конца 1920 года при под держке англо-французских капиталистов разоряла Украину, Донскую область, Северный и Южный Кавказ, помогая правительствам Антанты увозить хлеб, нефть и прочее сырье.

4. В начале 1918 года, явившись в Москву, создал контрреволюционную организацию «Союз защиты родины и свободы», куда привлек, главным образом, участников тайной монархической организации, гвардейских и гренадерских офицеров, и своими главными помощниками сделал монархистов генерала Рычкунова и полковника Перхурова, после чего обратился к ген. Алексееву — главе южной монархической контрреволюции — с донесением об образовании «СЗР и Св.» и просьбой дать руководящие указания. Организация, созданная Савинковым, имела своей целью свержение советской власти путем вооруженных восстаний, террористических актов против членов рабоче-крестьянского правительства, пользуясь материальной поддержкой и получая руководящие указания от французского посла Нуланса и чехословацкого политического деятеля Массарика.

5. Весной 1918 года, получив от Массарика при посредничестве некоего Клепандо 200 000 рублей на ведение террористической работы, организовал слежку за Лениным и другими членами советского правительства в целях совершения террористических актов, каковые, однако, совершить ему, Савинкову, не удалось, по причинам от него не зависящим.

6. Получив разновременно весною 1918 года от французского посла Нуланса около двух с половиной миллионов рублей, в том числе одновременно два миллиона специально для организации ряда вооруженных выступлений на Верхней Волге, по категорическому предложению того же Нуланса, в целях поддержки готовящегося, по словам последнего, англо-французского десанта в Белом море, после неоднократных переговоров с французским военным атташе ген. Лаверном и французским консулом Гренаром, организовал, опираясь на офицерские отряды, «СЗР и Св.», при поддержке меньшевиков и местного купечества в начале июля 1918 года вооруженное выступление в Ярославле, Муроме, Рыбинске и пытался поднять восстание в Костроме, оттянув тем самым значительные части Красной армии, оборонявшей Казань и Самару от чехословаков и эсеров.

7. После ликвидации мятежей на Верхней Волге он, Савинков, бежал в Казань, в то время занятую чехословаками, и принял участие в отряде Каппеля, оперировавшем в тылу Красных войск.

8. В конце 1918 года Савинков принял предложение Колчака быть его представителем в Париже и в течение 1919 года посещал неоднократно Ллойд Джорджа, Черчилля и других министров Англии, получал для армий Колчака и Деникина большие партии обмундирования и снаряжения, а также по поручению Колчака для поддержки к.-р. движения, находясь во главе бюро печати «Унион», распространял заведомо ложную информацию о Советской России и вел печатную агитацию о продолжении дальнейшей вооруженной борьбы капиталистических государств с рабоче-крестьянским государством.

9. Во время русско-польской войны 1920 года Савинков, состоя председателем белогвардейского русского политического комитета в Варшаве, по предложению Пилсудского, за счет Польши и при полном содействии французской военной миссии в Варшаве организовал так называемую «русскую народную армию» под командой генералов Перемыкина и братьев Булак-Балаховичей, а осенью того же года после заключения русского-польского перемирия с ведома Пилсудского лично принял участие в походе Булак-Балаховича на Мозырь.

10. В начале 1921 года через так называемое информационное бюро РКП, во главе которого стоял его брат Виктор Савинков, Борис Савинков организовал военно-разведывательную работу на территории Советской России, передавая часть получаемых сведений второму разведывательному отделу польского генерального штаба и французской военной миссии в Варшаве, получая за это денежные вознаграждения.

11. С июня 1921 года по начало 1923 года Савинков, став во главе восстановленного им «Народного союза защиты родины и свободы», в целях поднятия вооруженных восстаний на территории Советской России неоднократно посылал в западные пограничные губернии вооруженные отряды под командой офицеров Павловского, Васильева, Павлова и других, которые производили налеты на исполкомы, кооперативы, склады, пускали под откос поезда, убивали советских работников, а также собирали сведения военного характера для передачи польской и французской разведке в Варшаве. Кроме того, отдельным лицам, как, напр., полковнику Свижевскому, давались задания террористического характера, каковые, однако, выполнены не были.

12. В 1923 году, когда после разгрома большинства организаций «НСЗРиС». денежная поддержка, получаемая Савинковым от Польши и Франции, сильно сократилась, он пытался получить средства от Муссолини.

13. В августе 1924 года, желая лично проверить состояние антисоветских и контрреволюционных организаций на территории Союза ССР, перешел по фальшивому документу на имя Степанова В.И. русско-польскую границу, но вскоре был арестован.

Таким образом устанавливается виновность Савинкова:

1) в организации в контрреволюционных целях вооруженных восстаний на советской территории в период 1918–1922 гг., т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 ч. 1, Уголовного кодекса РСФСР.

2) в сношении с представителями Польши, Франции и Англии с целью организации согласованных вооруженных выступлений на территории Советской Федерации в 1918, 1919, 1920 гг., т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. 59 Уголовного кодекса.

3) в организации в контрреволюционных целях в 1918 и 1921 гг. террористических актов против членов рабоче-крестьянского правительства, каковые акты, однако, совершены не были, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 14 и 64 Уголовного кодекса.

4) в руководстве военным шпионажем в пользу Польши и Франции в течение времени с 1921 по 1923 гг., т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. 66 ч. 1 Уголовного кодекса.

5) в ведении пропаганды в письменной и устной форме, направленной к поддержке выступлений иностранных капиталистических государств, в целях свержения рабоче-крестьянского правительства в 1919 г., т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. 70 Уголовного кодекса, и

6) в организации банд для нападений на советские учреждения, кооперативы, поезда и т. д. в 1921 и 1922 годах, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. 76, ч. 1 Уголовного кодекса.

На основании изложенного Верховный Суд приговорил: Савинкова, Бориса Викторовича, 45 лет, по ст. 58 ч. 1 Уголовного кодекса — к высшей мере наказания, по ст. 59 и рук. ст. 58, ч. 1 — к тому же наказанию, по ст. 64 и рук. 58 ст. ч. 1 — к тому же наказанию, по ст. 68 ч. 1 — к тому же наказанию, по ст. 76 ч. 1 — к тому же наказанию и по ст. 76 — к лишению свободы на пять лет, а по совокупности — расстрелять с конфискацией всего имущества.

Принимая, однако, во внимание, что Савинков признал на суде всю свою политическую деятельность с момента октябрьского переворота ошибкой и заблуждением, приведшим его к ряду преступных и изменнических действий против трудовых масс СССР, принимая далее во внимание проявленное Савинковым полное отречение и от целей и от методов контрреволюционного антисоветского движения, его разоблачения интервенционистов и вдохновителей террористических актов против деятелей советской власти и признание им полного краха попыток свержения советской власти, принимая, далее, во внимание заявление Савинкова о его готовности загладить свои преступления перед трудящимися массами искренней и честной работой на службе трудовым массам СССР, Верховный Суд постановил ходатайствовать перед Президиумом Центрального Исполнительного Комитета СССР о смягчении настоящего приговора»[227].

В записке, адресованной Каменеву, Дзержинскому, Калинину и Президиуму ЦИК в отношении Савинкова Сталин написал: «Я за десятилетний срок. Нельзя уменьшать этот срок, опасно, не поймут перехода от смертной казни к 3-м годам в отношении такого человека, как Савинков. Если не согласны, я предлагаю созвать Политбюро для решения вопроса». Политбюро собирать оказалось ненужным, все согласились со Сталиным[228].

В тот же день, 29 августа было принято постановление Президиума ЦИК. «Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР, рассмотрев ходатайство Военной коллегии Верховного суда Союза ССР от 29 августа о смягчении меры наказания в отношении к осужденному к высшей мере наказания гражданину Б.В. Савинкову и признавая, что после полного отказа Савинкова, констатированного судом, от какой бы то ни было борьбы с советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу под руководством установленной Октябрьской революцией власти применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка, и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс, — постановляет:

Удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного суда Союза ССР и заменить осужденному Б.В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять (10) лет»[229].

В тот же день, 29 августа 1924 г., после окончания процесса над Савинковым, заместитель начальника КРО ОГПУ Р.А. Пиляр направил Председателю ОГПУ Ф.Э. Дзержинскому рапорт о награждении активных участников операции «Синдикат-2».

«1. Тов. Андрей Павлович Федоров — бывш. член партии с-р. (максималистов) с 1909–1917 гг. С 17–18 (до восстания) в группе левых эсеров. С 1912—14 г. сидел в Харьковской тюрьме. До мая 1920 года с небольшими перерывами находился на территории белых, где вел работу по подрыву белой власти. Два раза сидел в белогвардейских тюрьмах. Был в Ессентуках приговорен к расстрелу. Помилован по Деникинской амнистии. С 20 года поступил на работу в органы ВЧК. Состоял на официальной и секретной чекистской работе.

Тов. Федоров провел главную роль в разработке дела Савинкова. На этой работе проявил небывалую выдержку и инициативу.

Посылался по нашим заданиям нелегально через Польшу в Париж к Б. Савинкову. Подвергался неоднократно риску, проявляя в опасные моменты смелость, находчивость и стойкость.

Ходатайствую о награждении тов. Федорова орденом Красного Знамени.

2. Тов. Сыроежкин Григорий Сергеевич — член РКП с 20 года. Сын крестьянина, в органах ВЧК и воен, трибуналах с 1919 года. Принимал активное участие в разработке дела Савинкова, неоднократно рискуя жизнью. Состоя официальным сотрудником ОГПУ, посылался два раза нелегально в Польшу. Во время поездок, чрезвычайно рискованных, проявил огромную находчивость и смелость. Лишь благодаря этому ему удалось избежать почти неминуемого ареста, влекшего за собой неминуемый его расстрел и провал [разработки] дела.

Ходатайствую о награждении его орденом Красного Знамени.

3. Демиденко Николай Иванович, бывш. член РКП с 18–20 год. выбыл из партии автоматически в Закавказье. В органах ВЧК с 1919 года. Принимал активное участие в разработке дела Савинкова. На нем лежала техника разработки, от которой зависел весь успех дела.

Ходатайствую о награждении его орденом Красного Знамени и содействии в восстановлении его в правах члена РКП, о чем он все время ходатайствовал перед парторганами.

4. Пузицкий Сергей Васильевич, член РКП с 1920 г., в органах ВЧК и Трибуналах с 1918 г. Тов. Пузицкий непосредственно руководил разработкой дела Савинкова, проявлял громадную выдержку, инициативу, находчивость, принимая непосредственное участие в операциях и непосредственной агентурной работе.

Ходатайствую о награждении его орденом Красного Знамени.

5. Тов. Гендин Семен Григорьевич, член РКП с 1919 г. в органах ГПУ работает с 1922 года, помощник начальника 6-го отделения КРО ОГПУ.

6. Пом. уполномоченного ГПУ Бел. тов. Крикмана Ивана Петровича, члена РКП с 1905 г., в органах ГПУ с 1919 г., принимавших активное и непосредственное участие в разработке дела Савинкова, проявивших неутомимую энергию, безоговорочную дисциплинированность и сознательность, ходатайствую о награждении почетным чекистским значком в память 5-ти летия ВЧК — ГПУ и почетным оружием.

7. Сосновского Игнатия Игнатьевича, члена РКП с 1921 года. В ВЧК с 1920 г., принимавшего активное участие в разработке дела Савинкова, ходатайствую о награждении почетным чекистским значком в память 5-ти летия ВЧК — ГПУ»[230].

Данный список награжденных был несколько расширен и подкорректирован. Постановлением Президиума ЦИК СССР от 5 сентября 1924 г. за успешное завершение операции по поимке Бориса Савинкова и его сподвижников В.Р. Менжинский, Г.С. Сыроежкин, А.П. Федоров, Н.И. Демиденко, С.В. Пузицкий и Р.А. Пиляр были награждены орденами Красного Знамени, а А.Х. Артузову, И.И. Со-сновскому, С.Г. Гендину и И.П. Крикману объявлена благодарность рабоче-крестьянского правительства.

Корреспонденты советских газет писали, что Савинков искал слова, которые могли бы на суде трудящихся смягчить ужас совершенных им преступлений. Этот прекрасный стилист, стальной человек, прославленный и своим бесстрашием, и своим словом, пытался в какой-нибудь, хотя бы самой слабенькой форме, найти мотив, дающий ему право, после всего содеянного, смотреть в лицо жизни. Он искал слово, за которое мог бы уцепиться, как утопающий за соломинку. И не нашел его.

В ходе судебного процесса у Савинкова не было противника. И не только потому, что дело его слушалось без обвинителя и свидетелей. Важнее, что сам Савинков не вел уликовой борьбы, почти не отрицал фактов. В этом отношении этот процесс представлял собой полную противоположность процесса центрального комитета социалистов-революционеров, который отнял летом 1922 г. почти два месяца у Верховного суда. Оба эти процесса по содержанию представляют собой одно и то же явление распада белогвардейщины на левом ее фланге.

В области фактов Савинков оставался почти правдивым. У него хватило простого вкуса не прятаться на суде в эсеровские кусты. Он наметил себе гораздо более узкую, легче разрешимую задачу: придумать какое-нибудь объяснение своим поступкам. И вот эту узкую задачу Борис Савинков при всех своих общепризнанных талантах не в состоянии был разрешить. После двухдневного единоборства с фактами сам Савинков в заключительном слове почувствовал всю глубину своего морального поражения. В последнем своем слове он клянется, что «не интересы имущих классов руководили им».

Савинков находит целый ряд виновников своего падения. Роковым своим «грехом» он признает свое отрицательное отношение к большевизму в октябре 1917 г. Повинна обстановка боевой организации, при царизме оторвавшая Савинкова от жизни, повинна эмигрантщина, державшая его в младенческом политическом развитии, несмотря на то, что он претендовал на роль вожака и лидера; повинны, наконец, белые генералы, соблазнившие Савинкова своими уступками.

«Любимым словесным коньком Савинкова является его любовь к крестьянству. Это она, якобы, заставила его заблуждаться, жертвовать всем и всеми. Во имя мужика он, Савинков, готов был шествовать по колено в мужицкой крови. Но как же примирить эту беспредельную преданность интересам народовластия с деятельностью, которая от начала до конца проводилась по заданиям помещиков, генералов и банкиров?»[231].

Есть и другая категория лиц и групп, которые действительно являлись соучастниками всех преступлений Савинкова Это те иностранные руки, которые «держали в тисках» эсеровского героя и направляли его по своему желанию, бросая с одного фронта на другой, из подполья в дипломатическую работу, из Мозыря в Лондон и т. д. Не год и не два Савинков исполнял приказы своих иностранных содержателей. Но только совсем недавно заметил, что находится в неволе.

«В двухдневной речи Савинкова вы не найдете ни разу слова «преступление». Самое большее, что Савинков позволял себе, это говорить о своих «ошибках» и о своих «заблуждениях», причем он не допускал и мысли, что эти ошибки сознательные. «Я подчеркиваю, — говорил он, — моя невольная вина перед русским народом; вольной вины за мной нет». Где же был разум интеллигента Савинкова, не успевшего подумать, чья диктатура? Где была воля этого механизированного человека, посылавшего с холодной расчетливостью ослепленных казаков и растерянных крестьян на смерть и убийство? Неужели этот разум и воля были не у Савинкова, а у тех, кого он гнал впереди себя?»

Показания в суде, заключительное слово подсудимого разочаровали его иностранных покровителей, внесли растерянность в белую эмиграцию. Одна часть западной прессы пыталась замолчать процесс, другая, стремясь ослабить внимание от разоблачений Савинкова, объявила процесс инсценировкой над подставным лицом. Но факты упрямая вещь. На процессе, хотя и с оговорками, Савинков окончательно разоружился и признал свою деятельность против советской власти преступной.

Польские газеты также откликнулись на судебный процесс над Савинковым. Так, газета «Курьер Поранный» в номере от 31 августа опубликовал интервью с друзьями Савинкова.

Философов заявил, что абсолютно не верит его покаяниям. Даже враги признавали Савинкова умным, между тем то, что приписывает ему советское сообщение, было бы истинной глупостью. Если бы он хотел помириться с советской властью и призвать эмигрантов к тому же, то ему не требовалось бы для этой цели ехать с фальшивым паспортом в Россию. Он мог бы убеждать эмигрантов с большей свободой в Париже, где жил последнее время, чем в Московской тюрьме. Если бы он действительно вел переговоры за границей с большевиками, то мог бы добиться для себя более выгодных условий, чем 10 лет тюрьмы. Всем знающим Савинкова известно, что он не скрывает своих взглядов и умеет идти против течения. Философов говорил, что поверит в покаяния Савинкова тогда, если он на свободе, т. е. за границей, напишет письмо, в котором подтвердит все то, что ему приписывают советские сообщения.

Арцыбашев заявил, что не верит ни одному слову в сообщениях советской прессы. Большевики могли убить Савинкова, если его поймали. Я знаю, что такое большевистский суд, заявил знаменитый писатель, — я знаю судей, которых упоминают в сообщении, — Ульриха и Камерона это кровавые палачи.

Португалов, один из редакторов «Свободы», заявил, что опубликование вымышленной декларации Савинкова является утонченнейшей пыткой большевиков, проделываемой над Савинковым. Они издеваются над пленным врагом, показывая ему газеты, позорящие его. Впрочем, Португалов не был до конца уверен в том, что вся история с начала до конца является мистификацией[232].

В то время в Варшаве находилась Турчинович, сестра Савинкова. Известие об аресте брата чрезвычайно ее испугало и было полнейшей неожиданностью. Она не допускала мысли, что бы он мог поехать в Россию. «Трудно даже представить себе, до какой степени они его ненавидят», — заявила она. Мысль о покаянии Савинкова она, как и все ее друзья, отвергает с величайшим негодованием.

В большой передовой от 1 августа «Курьер Польский» пишет, что дело Савинкова является еще одним доказательством того, что под красной коммунистической звездой собираются по давней системе московских царей «земли и люди русские»; великодержавный русский национализм, выступавший ранее под двуглавым орлом, явно укрепляется.

Газета «Работник» 4 сентября посвящает Савинкову передовую статью «Конец Савинкова». По ее мнению, решающую роль в измене Савинкова сыграла не перемена убеждений, не уверенность в том, что советское право является соответствующим и желательным для страны, а исчезновение боевого настроения и подчинение господствующей силе у самого Савинкова.

По мнению газеты, дело Савинкова напоминает дело члена исполнительного комитета народной воли Льва Тихомирова. Так же, как и сейчас, в 1887 г. как гром с ясного неба на русскую эмиграцию пала брошюра «Почему я перестал быть революционером». «С верой в царя Тихомиров соединял государственный российский шовинизм. Сейчас Савинков уверовал в Советы, соединяя с этим также государственный русский шовинизм. Если Савинков будет пользоваться теперь каким-либо влиянием, то именно путем разжигания Российского Империализма в советской одежде. Как измена Тихомирова никого по убедила в ценности царизма, так точно конец Савинкова — отказ от борьбы с Советами и покорность перед ними — не убедит никого в ценности и спасительности советского строя. Деятельность Савинкова была в значительной мере политической авантюрой. Эта деятельность обанкротилась; но это лишь эпизод. Он ничего по изменит в том процессе, который раньше или позже приведет к победе социалистической демократии над большевистско-русским вырождением»[233].

В «Курьере Поранном» от 4 сентября собственный корреспондент газеты телеграфирует из Риги: проживающие здесь русские революционеры проливают известный свет на заявление Савинкова, что его якобы заставили совместно работать с «таким бандитом как Балахович». «Они утверждают, что Савинков уже тогда стремился создать общерусский фронт для борьбы с большевизмом. С большим трудом Савинкову удалось получить согласие Балаховича работать вместе. В подтверждение этого упомянутые лица заявляют, что Савинков пошел значительно дальше, т. к. работал вместе с такими авантюристами, как Перемыкин и Аксаков, которые до того были совершенно неприемлемы даже для Балаховича. Будучи начальником вооруженных сил, Савинков охотно принимал к себе офицеров из армии Юденича, который был решительно черносотенцем. Как русская демократия, так и Балахович с беспокойством наблюдали за этими шагами Савинкова, но протестовали лишь в беседах с ним самим, чтобы не ослабить в разгаре боя с таким трудом организованные боевые отряды. Очевидцы рассказывают подробности, характеризующие Савинкова как человека. Когда отряды, в которых были русские, белорусы и украинцы, вошли в Мозырь и Каменец-Каширский, — Савинков принял ряд подарков, награбленных его солдатами у местных евреев. Между прочим, он взял ограбленную у еврея шубу, которая у него находится и по сей день. Этот выдающийся революционер и демократ совершенно спокойно принимал на фронте рапорты о самых ужасных еврейских погромах, совершаемых его солдатами в занимаемых пограничных местечках. Так характеризуют Савинкова его соотечественники и сотрудники» ’.

10 сентября 1924 г., ОГПУ пересылает Сталину письмо Савинкова и его статью «Почему я признал Советскую власть?» с ходатайством о ее публикации.

Савинков в своем письме просит напечатать ее в своем «Деле», в газетах «Правде» и «Известиях», напечатать заграницей в английских, французских, немецких, чешских, польских и других газетах, а также напечатать за границей по-русски, отдельным листком. Последнее, по его мнению, особенно важно, так как статья прежде всего предназначались для широких слоев эмиграции.

Савинков пишет:

«Почему я признал Советскую власть?..

Одни объясняют мое признание «неискренностью», другие «авантюризмом», третьи желанием спасти свою жизнь… Эти соображения были мне чужды. Правда заключается в следующем.

Я боролся с большевиками с октября 1917 г. Мне пришлось быть в первом бою, у Пулкова и в последнем, у Мозыря. Мне пришлось участвовать в белом движении, а также в зеленом. Мне пришлось заниматься подпольной работой и подготовлять покушения. Исчерпав все средства борьбы, я понял, что побежден. Но признать себя побежденным еще не значит признать Советскую власть. Я признал эту власть. Какие были к тому причины?

После октябрьского переворота многие думали, что обязанность каждого русского бороться с большевиками. Почему? Потому что большевики разогнали Учредительное собрание; потому что они заключили мир[234], потому что, свергнув Временное правительство, они расчистили дорогу для монархистов; потому что, расстреливая, убивая и «грабя награбленное», они проявили неслыханную жестокость. На белой стороне честность, верность России, порядок и уважение к закону, на красной — измена, буйство, обман и пренебрежение к элементарным правам человека. Так и я думал тогда.

Кто верит теперь в Учредительное собрание? Кто осуждает заключенный большевиками мир? Кто думает, что октябрьский переворот расчистил дорогу царю? Кто не знает, что расстреливали, убивали и грабили не только большевики, но и мы? Наконец, кому же не ясно, что мы не были «рыцарями в белых одеждах», — что мы виноваты именно в том, в чем обвиняли большевиков?

Сказанное выше не требует доказательств. И если бы дело шло только об этих, второстепенных, причинах, мы, конечно, давно бы сложили оружие и признали Советскую власть. Но мы русские. Мы любим Россию, т. е. русский народ. Мы спрашиваем, с кем же этот народ? Не захватчики ли власти большевики? Не разоряют ли они родину? Не приносят ли они в жертву Россию Коммунистическому Интернационалу? И где завоеванная Февральской революцией свобода?

На три последних вопроса ответить нетрудно. Возьмите цифры. Сравните посевную площадь за 1916, 1922 и 1923 гг. Сравните продукцию угля, нефти, металлургии и хлопчатой бумаги за 1922 и первую половину 1924 г. Сравните производительность труда, товарооборот, заработную плату и транспорт за тот же период времени. Сравните, конечно, на основании проверенных данных. К каким выводам вы придете? Да, Россия разорена войной и величайшей из революций. Да, чтобы поднять ее благосостояние, необходима напряженная и длительная работа. Но большевики уже приступили к этой работе, и страна поддержала их. Лучший пример — Донбасс. Почему же предполагать, что белые работали бы быстрее? Мы ведь знаем, как «восстанавливались» Юг и Сибирь. Нет, возлагать надежды на белых, на эмиграцию, все равно что тешить себя легендой — легендой о полном финансовом и экономическом банкротстве большевиков. Главные затруднения уже позади. Власть, которая выдержала блокаду, гражданскую войну и поволжский голод — жизнеспособная и крепкая власть. Власть, которая создала армию, разрешила сложнейший национальный вопрос и защищает русские интересы в Европе — русская, заслуживающая доверия власть. О разорении страны уже не может быть речи. Речь идет о восстановлении ее. Признаем нашу ошибку. Или мы можем мыслить современное государство только с помещиками и крупной буржуазией? Или нам снова нужны варяги, чтобы «править и володеть» Россией… «править» на фабриках и «володеть» в лесах и полях?

Я не коммунист, но и не защитник имущих классов. Я думаю о России, и только о ней. При царе Россия была сильна, — и стала жандармом Европы. Советская власть, укрепившись, объединила в равноправный союз народы бывшей Российской империи. Она стремится к усилению и процветанию СССР. Пусть во имя Коммунистического Интернационала. Значит ли это, что Россия приносится ему в жертву? Нет, это значит, что в глазах миллионов русских людей вчерашний жандарм, Россия, станет завтра освободительницей народов. Для меня достаточно восстановления ее. Но меня спросят: как же восстанавливать без свободы? Я на это отвечу: а, если бы белые победили, разве бы не было диктатуры? Я предпочитаю диктатуру рабочего класса диктатуре ничему не научившихся генералов. Рабочий класс кровно связан с крестьянством. А генералы? С «третьим» и «пятым» снопом. Мы это видели на примерах.

Все это общеизвестно. Общеизвестно в России, но гораздо менее известно за рубежом. Эмиграция живет испугом — воспоминанием о расстрелах и нищете. Испуг — советчик плохой. Как забыть о революционном развале? Как поверить в государственное строительство рабочего класса, в строительство без на мель выброшенной буржуазии? Ведь, по эмигрантскому мнению, восстанавливать государство, значит вернуться к капитализму… Но, даже поверив в творческие силы народа, неизбежно ли признать Советскую власть? Не всякое правительство идет навстречу народу, еще реже оно неразрывно спаяно с ним. И при царе народ создавал и производил. И при царе очень медленно, но поднималось благосостояние страны. Однако царь был врагом. Он был, в частности, врагом и моим. Его власть я не признавал никогда и признать бы не мог. А Советской власти я подчинился. Подчинился не потому, что большевики восстанавливают Россию, и не потому, что Россия — одно, а Коммунистический Интернационал — другое, и не потому, что диктатура рабочего класса, конечно, лучше диктатуры буржуазии. Еще раз, почему?

Я сказал, что признать себя побежденным еще не значит признать Советскую власть. Если бы был побежден только я, если бы был разгромлен только «Союз защиты родины и свободы», я был бы вынужден прийти к заключению, что лично я неспособен к борьбе. Но мы все побеждены Советской властью. Побеждены и белые, и зеленые, и беспартийные, и эсеры, и кадеты, и меньшевики. Побеждены и в Москве, и в Белоруссии, и на Украине, и в Сибири, и на Кавказе. Побеждены в боях, в подпольной работе, в тайных заговорах и в открытых восстаниях. Побеждены не только физически — насильственной эмиграцией, но и душевно — сомнением в нашей еще вчера непререкаемой правоте. Перед каждым из нас встает один и тот же вопрос: где причина наших бедствий и поражений? В тылах? Но и у красных были тылы. В воровстве, в грабежах, в убийствах? Но и у красных вначале были грабительство и разбой. В бездарности, в неразумии? Но ведь не боги горшки обжигают… На нашей стороне был «цвет» военных людей, и «цвет» ученого мира, и «цвет» общественности, и «цвет» дипломатии. По крайней мере, мы искренно думали так. Однако красный командир из рабочих победил стратегов Генерального штаба. Однако крестьянин, член РКП, лучше понял смысл совершающихся событий, чем заслуженные и прославленные профессора. Однако рядовой партийный работник ближе подошел к трудовому народу, чем патентованные народолюбцы. Однако советские дипломаты оказались сильнее и тверже многоопытных российских послов. Прошло семь лет. Мы распылены. Мы живые трупы. А Советская власть крепнет с часу на час.

Больше года назад, за границей, я задумался над этим явлением. Больше года назад я сказал себе, что причина его должна быть простой и глубокой. Признаем снова нашу ошибку. Мы верили в октябре и потом долгих семь лет, что большевики — захватчики власти, что благодаря безволию Временного правительства горсть отважных людей овладела Москвой и что жизни им — один день. Мы верили, что русский народ, рабочие и крестьяне, с нами — с интеллигентской или, как принято говорить, мелкобуржуазною демократией. В этой вере было оправдание нашей борьбы… Что же? Не испугаемся правды. Пора оставить миф о белом яблоке с красною оболочкой. Яблоко красно внутри. Старое умерло. Народилась новая жизнь. Тому свидетельство миллион комсомольцев. Рабочие и крестьяне поддерживают свою, рабочую и крестьянскую, Советскую власть.

Воля народа — закон. Это завещали Радищев и Пестель, Перовская и Егор Сазонов. Прав или не прав мой народ, я — только покорный его слуга. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать.

Когда при царе я ждал казни, я был спокоен. Я знал — я послужил, как умел, народу: народ со мной и против царя. Когда теперь я ожидал неминуемого расстрела, меня тревожили те же сомнения, что и год назад, за границей: а что, если русские рабочие и крестьяне меня не поймут? А что, если я для них враг, враг России? А что, если, борясь против красных, я, в невольном грехе, боролся с кем? С моим, родным мне, народом.

С этой мыслью тяжело умирать.

С этой мыслью тяжело жить.

И именно потому, что народ не с нами, а с Советскою властью, и именно потому, что я, русский, знаю только один закон — волю русских крестьян и рабочих, я говорю так, чтобы слышали все: довольно крови и слез; довольно ошибок и заблуждений; кто любит русский народ, тот должен подчиниться ему и безоговорочно признать Советскую власть.

Есть еще одно обстоятельство. Оно повелительно диктует признание Советской власти. Я говорю о связи с иностранными государствами. Кто борется, тот в зависимости от иностранцев — от англичан, французов, японцев, поляков. Бороться без базы нельзя. Бороться без денег нельзя. Бороться без оружия нельзя. Пусть нет писаных обязательств. Все равно. Кто борется, тот в железных тисках — в тисках финансовых, военных, даже шпионских. Иными словами, на границе измены. Ведь никто не верит в бескорыстие иностранцев. Ведь каждый знает, что Россия снится им как замаскированная колония, самостоятельное государство, конечно, но работающее не для себя, а для них. И русский народ — народ-бунтовщик — в их глазах не более, как рабочая сила. А эмигранты? А те, кто не борется, кто мирно живет за границей? Разве они не парии? Разве они не работают батраками, не служат в африканских войсках, не просят милостыни, не голодают? Разве «гордый взор иноплеменный» видит в них что-либо иное, кроме досадных и незваных частей из низшей, из невольничьей расы? Так неужели лучше униженно влачиться в изгнанье, чем признать Советскую, т. е. русскую власть?

Ну а если ее не признать? За кем идти? О монархистах я, конечно, не говорю. Вольному воля. Пусть ссорятся из-за отставных «претендентов». Я говорю только о тех, кто искренно любит трудовую Россию. Неужели достойно «объединяться» в эмигрантские союзы и лиги, ждать, когда «призовут», повторять, как Иванушка-дурачок, легенды и мифы и верить, что по щучьему велению будет свергнута Советская власть? Мы все знаем, что эмиграция болото. Для «низов» — болото горя и нищеты. Для «верхов» — болото праздности, честолюбия и ребяческой веры, что Россию нужно «спасать». Россия уже спасена. Ее спасли рабочие и крестьяне, спасли своей сознательностью, своим трудом, своей твердостью, своей готовностью к жертвам. Не будем смешивать Россию с эмигрантскими партиями. Не будем смешивать ее с помещиками и буржуазией. Россия — серп и молот, фабричные трубы и необозримые, распаханные и засеянные поля. Но если бы даже Россия гибла, эмигрантскими разговорами ее не спасешь.

Многое для меня было ясно еще за границей. Но только здесь, в России, убедившись собственными глазами, что нельзя и не надо бороться, я окончательно отрешился от своего заблуждения. И я знаю, что я не один. Не я один, в глубине души, признал Советскую власть. Но я сказал это вслух, а другие молчат. Я зову их нарушить молчание. Ошибки были тяжкие, но невольные. Невольные, ибо слишком сильная буря свищет в России, во всей Европе. Минует год, или два, или десять лет, и те, кто сохранит «душу живу», все равно пойдут по намеченному пути. Пойдут и доверятся русскому трудовому народу». И скажут:

Мы любили Россию и потому признаем Советскую власть.

Борис Савинков. Сентябрь 1924.

Внутренняя тюрьма»[235].

11 сентября 1924 г. на Политбюро обсуждался вопрос об открытом письме Савинкова. Было принято решение:

«а) Не возражать против напечатания письма Савинкова. Предложить тов. Менжинскому озаботиться о напечатании за границей;

б) Указать редакциям газет на необходимость помещения статей, комментирующих письмо Савинкова»[236].

Статья была опубликована в советской и иностранной прессе. Она явилась любопытным человеческим документом, пролила дополнительный свет на роль правительств и разведок западных стран в борьбе против советской власти.

Учитывая то, что комментарии в советских газетах в адрес Савинкова были весьма резкими, 14 сентября 1924 г. Ф.Э. Дзержинский пишет в Секретариат ЦК РКП(б) Молотову: «Наша вся пресса по отношению к Савинкову заняла не совсем правильный тон. Его слишком лично задевают и оскорбляют. Это никоим образом недопустимо, ибо Савинков не будет иметь никакого импульса разоблачать то, что знает, и затем — для колеблющихся такое отношение с нашей стороны к Савинкову может заставить дальше оставаться в белогвардейском лагере. Савинков уже сам убил себя политически, теперь надо использовать его в смысле получения от него показаний о Франции, Польше и т. д. и в смысле разложения эмигрантщины. Просьба дать нашим всем газетам, в том числе и юмористическим (вроде Заноза с Перцем) соответствующие директивы, а именно:

1. Савинкова лично не унижать.

2. Не отнимать у него надежды, что он может выйти в люди.

3. Влиять в сторону побуждения его к разоблачениям путем того, что мы не возбуждаем сомнений о его искренности, но вместе с тем перепечатываем о нем всякие гадости белой иностранной печати»[237].

15 сентября 1924 г. Политбюро принимает решение дать директиву отделу печати о Савинкове.

«1. Дать директиву Отделу печати наблюдать за тем, чтобы газеты в своих выступлениях о Савинкове соблюдали следующее:

а) Савинкова лично не унижать, не отнимать у него надежды, что он может еще выйти в люди;

б) Влиять в сторону побуждения его к разоблачениям путем того, что мы не возбуждаем сомнений в его искренности;

2. Поручить Отделу печати на основании этой директивы дать разъяснения редакторам газет и предложить им все возбуждающие сомнения статьи и т. п. согласовывать с Отделом печати»[238].

В это время Б.В. Савинков пишет письмо Философову:

«Дорогой друг Дмитрий Владимирович.

Пишу Вам «друг», хотя и прочел Вашу статью, вернее, отрывки из нея… В этой статье меня больше всего поразило, что Вы думаете, что я «заманиваю» Вас в Москву. Что дало Вам основание думать так.

Я перед Вами виноват очень, но только в одном — в том, что не успел переговорить с Вами до конца. Ни в чем другом я не виноват, и через год, два, три Вы в этом убедитесь сами. Вы приписываете мою «перемену» авантюризму. Подумайте спокойно. Разве при царе я не был долгие годы «скромным эмигрантом». И неужели Вы из тех, кто искренно верит в мой «авантюризм».

Истина проще. Я увидел, что побежден, что мы все побеждены, и сказал это вслух. Не сказать этого в моем положении значило бы снова звать на борьбу. А звать я уже не мог. И не только потому, что борьба оказалась бесплодной. Вы это знаете, но и еще потому, что для меня стало ясно, что она не нужна. Это стало для меня ясно еще в 1923 г. и только приезд «друзей» сбил меня с толку. Не думайте, что я ехал, решив тайно от Вас сдаваться. Нет я сам не знал, что я буду делать. Это в огромной степени зависело от того, что я здесь увижу. А увидел я очень многое, для себя /и для всех, конечно/ очень неожиданное. Неожиданное не только в смысле нашей борьбы, но и того, что здесь происходит. Вы слепы, и Вы мне теперь не поверите и снова обрушитесь на меня. Но и у Вас когда-нибудь раскроются глаза. Не могут не раскрыться. Россия оживает и оживает не вопреки, а при помощи Советской власти. Думайте обо мне, что хотите, но я утверждаю, что это так и что люди за границей не понимают ничего, ибо живут воспоминаниями о 19 и 20 гг. Ну, да что… Убедить Вас я не смогу и хочу одного: вспомните обо мне, когда жизнь заставит признать Вас свою ошибку, как я признал свою.

Обнимаю Вас.

Ваш Б. Савинков»

В это же время Борис Викторович обращается с Открытым письмом к известному народовольцу, первому «политическому» арестованному советской властью Владимиру Львовичу Бурцеву. Живя в Париже, Владимир Львович предпринимал попытки объединить антисоветскую эмиграцию в борьбе с большевиками. В связи с этим перед своим отъездом в Россию Савинков встречался с ним.

«Перед моим отъездом в Россию, я был у Вас в Париже. Я советовался с Вами по некоторым организационным вопросам. О признании Советской власти между нами, конечно, не было речи. И Вы, вероятно, спрашиваете себя, не утаил ли я от Вас своих истинных целей. Не поехал ли я в Москву для некоей «инсценировки» процесса.

Нет. Я с Вами был откровенен всегда и буду откровенен теперь.

Больше года назад я пришел к заключению, что бороться с большевиками бесплодно, по крайней мере, бесплодно из-заграницы. Но я почти ни с кем не поделился тогда своим мнением. Я не сделал

этого потому, что у меня оставалась еще надежда. Я думал так же, как думает большинство эмиграции. Я думал, что не только за рубежом, но и в самой России, среди русских крестьян и рабочих, существует глубокое недовольство. Я думал, что на почве этого недовольства вырастают тайные общества, независимо от нас, эмигрантов, и что эти тайные общества, унаследовав традиции нашей борьбы, борются с Советской властью. Если бы я мог допустить, что я ошибаюсь, вернее, что я введен в заблуждение, я бы тогда же в беседе с Вами открыто заявил, что складываю оружие. Но ни Вы, ни я не допускали столь грубой ошибки.

В России меня постигло два тяжелых удара.

Во-первых, я убедился воочию, что никаких рабочих и крестьянских тайных организаций, борющихся с Советской властью нет, да и быть не может.

Во-вторых, я убедился воочию, что если «традиции» нашей борьбы еще не забыты, то единственно потому, что население нас ненавидит: та борьба, которая была начата «за родину и свободу», выродилась в погромы, грабежи, убийства и шпионаж.

В этих условиях я не мог не признать себя побежденным.

В этих условиях, что бы сделали Вы. Что бы сделали Вы, Владимир Львович, если бы для Вас стало ясно, что не только монархисты — Юденичи, Деникины, Врангели — неспособны к борьбе, но также и демократы — Короткевичи, Павловские, Павловы, — а главное, если бы для Вас стало ясно, что русский народ, то есть русские рабочие и крестьяне, не борются и не желают бороться против Советской власти, а, напротив, поддерживают ее, ибо вполне доверяют ей. Промолчали ли бы Вы, как я промолчал год назад, молчанием своим призывая к продолжению борьбы, или Ваша революционная совесть заставила бы Вас громко признаться в своей ошибке, не считаясь ни с кем и ни с чем, — не считаясь даже и с тем, что в Вас кинут камнем ближайшие Ваши друзья.

Вы — революционер. Вы бы поступили так, как поступил я.

Но Вы скажете: одно дело признать себя побежденным, другое — признать Советскую власть. Сказав так, Вы будете правы. Но выслушайте меня. Вы — бывший народоволец, то есть человек, для 407 которого воля народа — закон. И Вы — государственник, то есть человек, для которого вопрос о восстановлении России — главнейший и важнейший вопрос. Так неужели для Вас не ясно, что если русский народ, то есть русские рабочие и крестьяне, отразили все покушения на Советскую власть, от кого бы они не шли, отразили, имея против себя всю Европу, голодая и холодая, при полной разрухе в стране, то значит, что воля их, — воля народа, — заключается в утверждении и укреплении Советской власти. Вам, Бурцеву, советы могут не нравиться. Но что значит Ваше личное мнение, что значит мнение всей эмиграции, если народ против Вас. Я знаю: за-границей даже зрячие слепы. Как докажу я Вам, что уже совершился спасительный перелом, что разруха окончилась, что большим и длительным напряжением, напряжением всех сил народных и не вопреки, а с помощью и под руководством Советской власти восстанавливается Россия. Как докажу я Вам, что создается новое, русское, непохожее на европейские, государство, — государство не интеллигенции и буржуазии, а крестьян и рабочих. Цену интеллигенции и буржуазии Вы знаете сами… И Вы ведь любите именно трудовую Россию, а не имущие классы. Так за кем Вы идете. За монархистами, но Вы ненавидите их. За эс-эрами. Но Вы пренебрегаете ими. За кадетами. Но Вы не верите им. Идти можно только за русским народом. А русский народ уже начертал свой путь. Что же. Если народ с Советскою властью и если пусть медленно, но восстанавливается Россия, по Вашему все еще надлежит бороться. По Вашему все еще надлежит, упорствуя, защищать старый мир, тот мир, который рушился на наших глазах в России, который близок к крушению в Европе. Ведь Вы знаете, что это мир угнетения слабого сильным, мир владычества денег, мир рабства для сотен миллионов людей. Не против ли него Вы боролись всю жизнь. Защищайте его теперь, защищайте его с иностранцами, а я признаю Советскую власть.

Я хочу закончить это письмо пожеланием. Я желаю Вам, как желаю всей эмиграции, чтобы Вы на пороге смерти, не увидели своей роковой ошибки, — чтобы Вам не предназначено было то, что мне пришлось пережить. Я желаю Вам, чтобы Вы, старый и честный революционер, не содрогнулись бы от сознания, что в глазах миллионов

408 русских людей. Вы — враг России, ибо враг крестьян и рабочих, как пришлось содрогнуться мне. Я желаю Вам, чтобы Вы вдумались в то, что происходит в России, вдумались без эмигрантского ослепления, того ослепления, которое долго владело мною. Тогда Вы не будете искать причин моей «перемены». Вы переменитесь сами. И Вы послужите родному народу. Но дойдет ли мой голос до Вас. Да, дойдет. Если не сегодня, то завтра.

Борис Савинков.

Внутренняя тюрьма.

Сентябрь 1924 г.»[239].

Процесс над Савинковым, и появившиеся вслед за тем статья и письма Савинкова внесли в ряды эмиграции, с одной стороны, растерянность, а с другой — вызвали небывалую озлобленность наиболее экстремистских элементов, озлобленность, с которой органам ОГЛУ пришлось еще столкнуться.

26 ноября 1924 г. ИНО ГПУ сообщило о деятельности бывшей савинковской организации. Было установлено, что после перехода Савинкова на сторону большевиков, Варшавский центр принял решение, работу не ликвидировать, а провести реорганизацию. Такое решение последовало не столько благодаря самому савинковскому центру, сколько влиянию извне. После перехода Савинкова на сторону большевиков Струве вел продолжительную переписку с Арцыбашевым. Он доказывал необходимость оставления савинковского центра, указывал способы его реорганизации и на необходимость слияния его с другими русскими национальными центрами.

Неандер, читая доклад в Галлиполийском обществе, говорил, что «переход Савинкова» только очистит организацию от социалистического налета, т. к. Савинков, несмотря на свой официальный выход из партии социалистов-революционеров, по своей натуре продолжал оставаться социалистом. Неандер восхвалял Арцыбашева как идейного борца с большевиками.

Профессор Одарченко сообщил, что Савинков прислал в Прагу письмо своим бывшим последователям, в котором писал, что они могут спокойно ехать в Россию, что им там ничего не угрожает. Однако брату своему Виктору Савинкову как человеку, чересчур напакостившему большевикам, он не советовал туда возвращаться. По словам Одарченко, это письмо вызвало только смех, так как никто в Россию ехать не собирался.

Варшавский центр продолжил свою работу. Были заметны тенденции парижских националистов взять его в свои руки, подчинить своему влиянию. В середине октября в Париж приехал из Варшавы Кальченко, бывший ротмистр императорской армии, продолжительное время работавший в организации Савинкова. Кальченко сошелся в Париже с Пинкавой. От него Пинкава узнал, что организация Савинкова продолжает свою работу и что он, Кальченко, имеет дело к группе Карташева.

«В Русском национальном комитете Кальченко был действительно принят как свой человек. Теперь Кальченко бывает в РПК почти ежедневно. Кальченко просил Пинкаву по возможности помочь ему в его работе. Кальченко в период своего пребывания в Париже предпринял две поездки: в Бельгию (в Брюссель) и в Швейцарию (в Цюрих). Цели его поездки пока еще неизвестны. Теперь Кальченко находится в Париже. Адрес его: улица Дарн, 12, Париж»[240].

А в это время в Москве Савинков продолжал давать показания. 19 января 1925 г. он писал по поводу представленных ему копий протоколов заседаний Совета представителей четырех кавказских республик от 28 января и 3 февраля 1922 г. следующее:

«Приписав свою неудачу в Каннах дипломатической обособленности «Союза», я попытался на этот раз войти в соглашение с «окраинными государствами», в частности с Кавказскими Республиками. Правда, «Союз» в то время был уже связан с украинцами и отчасти с донцами, кубанцами, белорусами и карелами, но никто из их представителей, в том числе и Петлюра, влиянием заграницей не пользовался. Кавказские же Республики вели постоянную и не всегда безуспешную дипломатическую работу в Лондоне и в Париже. С их помощью я рассчитывал добиться на конференции в Генуе того, чего мне не удалось достичь в Каннах, т. е. обусловить признание Советской власти требованиями «Союза». Я рассчитал, кроме того, что дипломатическое соглашение с Кавказскими Республиками приготовит возможность будущих совместных с ними вооруженных выступлений на территории Советской России.

В конце января 1922 г. я посетил Чхенкели и просил его устроить соединенное заседание представителей Кавказских Республик. Заседание состоялось 9 февраля 1922 г. в помещении армянской делегации, в Париже. Знал я только официальных представителей делегаций (Чхенкели, Хатисова, Топчибашева и Чермоева), и остальные присутствовавшие кавказцы были мне неизвестны. Я сделал доклад. Сначала я подробно изложил программу «Союза» и подчеркнул, что в национальном вопросе «Союз» стоит на точке зрения права самоопределения народов. Затем я заявил, что, по моему мнению, положение Советской власти является крайне непрочным, что борьба с нею ведется разъединенными силами, что в связи с конференцией в Генуе я считаю ближайшей задачей дипломатическое соглашение всех «окраинных государств» и русских демократических организаций и, наконец, что — дальнейшую цель я вижу в совместных вооруженных выступлениях на территории Советской России. — После прений была вынесена резолюция. В ней ничего не говорилось о совместной вооруженной борьбе, но признавалась необходимость согласования дипломатической работы на конференции в Генуе.

Однако, даже и эта резолюция оказалась бумажной. В ближайшие после заседания дни представители Армянской, Азербайджанской делегации заявили мне, каждые в отдельности, что ввиду большой остроты армяно-турецкого вопроса и различных отношений к Турецкому правительству, Кавказские Республики действовать согласованно не могут и что их^: дипломатическое единение носит чисто внешний характер. Разумеется, при этих условиях, только что достигнутое соглашение являлось совершенно фиктивным.

Я склонен думать, что армяно-турецкий вопрос послужил только предлогом и что истинная причина моей неудачи заключалась в боязни соглашения с «Союзом». С одной стороны, представители Кавказских республик опасались, что соглашение с никем не признанной подпольной, организацией умалит престиж их «правительств», с другой — что оно может вызвать те совместные вооруженные выступления, на которые рассчитывал я и которые, по их словам, не входили в круг деятельности делегаций, учреждений исключительно дипломатических. Я склонен думать также, что немалую роль сыграла и крайняя недоверчивость «окраинных государств» к русским организациям, та недоверчивость, с которой мне не раз приходилось встречаться в моих сношениях с украинцами, белорусами, кубанцами и даже донцами, несмотря на то, что «Союз» признавал право на независимость всех без исключения народов. Как бы то ни было, после вышеизложенных заявлений, я утратил надежду не только на совместную с Кавказскими Республиками борьбу на территории Советской России, но даже и на согласованную с ними дипломатическую роботу в Западной Европе.

В Геную я не поехал.

Борис Савинков.

Внутренняя тюрьма.

19/1—1925 г.»[241].

Все это время после ареста содержался Савинков во внутренней тюрьме ОГПУ. Чтобы облегчить душевное состояние и закрепить его на позициях признания и сотрудничества с Советской властью, ему были созданы максимальные удобства нахождения под стражей. Он часто в сопровождении чекистов выезжал на прогулки, посещал рестораны и театры, приглашался на квартиры сотрудников КРО ОГПУ Пузицкого и Сосновского, встречался с литераторами и знакомыми, занимался литературной деятельностью.

Савинков несколько раз обращался через печать к лидерам белой эмиграции с призывом прекратить бессмысленную борьбу. Его объемное письмо «Почему я признал Советскую власть» печаталось в эмигрантской прессе, в газетах и журналах многих стран Европы. По распоряжению Ф.Э. Дзержинского, ему разрешили находиться в одной камере с его фактической женой — Л.Е. Деренталь. Проживая в одной камере с Любашей, как он ее называл, они обеспечивались необходимой литературой, продуктами, вином.

Несмотря на льготный режим содержания, Савинков очень тяготился положением человека, лишенного свободы, и просил освободить его досрочно из тюрьмы. «Жизнь в тюремных условиях, — как неоднократно заявлял он сотруднику КРО ОГПУ В.И. Сперанскому, — была для него совершенно неприемлема и психологически и физически».

Валентин Иванович, приняв эти слова за шутку, также шутливо ему ответил: «У Вас, Борис Викторович, камера настолько маленькая, что нельзя разбежаться, а без разбега и головы не разбить…»

Савинков грустно улыбнулся и мрачно произнес: «Вы все шутите, Валентин Иванович, а в мои годы мне не до шуток»[242].

Заключение в тюрьме, бездеятельность тяготили Савинкова. Он рвался на волю. Во время одного из свиданий с Любовью Дикгоф-Деренталь. Савинков говорил ей, что после замены расстрела десятью годами у него была длительная беседа с Дзержинским. Он мне сказал: «Савинков, вас надо было расстрелять или дать возможность работать с нами».

На вопрос Дикгоф-Деренталь о впечатлении, которое произвел на Савинкова Дзержинский, он протянул ей свои заметки, сделанные в тюрьме. В этих заметках были такие слова: «…Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры, и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек, что же касается Дзержинского, он произвел на меня впечатление большой силы».

Когда Дикгоф-Деренталь, прочитав эти строки, обратилась с каким-то новым вопросом к Савинкову, он, не ответив ей, проговорил: «Дзержинский мне сказал, что дело Дикгоф-Деренталя и Эммы Ефимовны (Эмма Ефимовна Сторе — подпольная кличка Любови Ефимовны Дикгоф-Деренталь) будет прекращено, их можно будет выпустить на свободу теперь же».

«А я уже на свободе — ответила Любовь Ефимовна, — Менжинский только опасается, что меня могут убить агенты польской контрразведки, чтобы приписать это убийство советским органам…»[243]

5 мая 1925 г. Савинков написал на имя Артузова письмо, которое передал ему через Сперанского. В нем он ставил вопрос о своем освобождении, а также просил сообщить о его действительном положении: «…Не откажите мне, прошу Вас, Артур Христианович, и сообщите, действительно ли предполагается предать мое прошлое забвению или я осужден и просто-напросто отбываю наказание?»[244].

В этот же день Пузицкий беседовал с Савинковым, которому было сообщено, что освобождение его пока несвоевременно, а также высказал мысль, что не исключается его перевод из Москвы в Челябинск или другую какую-нибудь тюрьму.

Савинков побледнел. Тяжело вздохнул и, опустив голову, тихо промолвил: «Вот теперь-то мне все ясно, Сергей Васильевич…»

7 мая 1925 г. утром в камере внутренней тюрьмы Савинков передал Сперанскому письмо на имя Ф.Э. Дзержинского:

«Гражданин Дзержинский,

Я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.

Когда меня арестовали, я был уверен, что могут быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стене; второй — мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключением: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, «исправлять» же меня не нужно, — меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка на половинку, ни «за», ни «против», т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.

Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле.

Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, — сидеть, когда в искренности моей вряд ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.

Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и — мне не стыдно сказать — многому научился. Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.

С искренним приветом Б. Савинков»[245].

В этот день Савинков, по словам Сперанского, производил «впечатление крайне изнервничавшегося, пессимистически настроенного человека» и не раз повторял: «Для меня лучше немедленная смерть, чем медленная в тюрьме…»[246]

Затем он попросил вывезти его в этот день за город на прогулку, так как ему страшно надоели тюремные стены.

Просьбу эту Сперанский передал Пузицкому. Теплым вечером 7 мая ровно в 20 часов Сперанский по служебной записке заместителя начальника КРО Пузицкого получил из внутренней тюрьмы Савинкова и доставил его в кабинет № 192, где уже находились Пузицкий и уполномоченный 6-го отделения КРО Сы-роежкин. В 20 часов 20 минут они выехали на машине за город в Царицыно.

Савинков сидел на заднем сиденье, по одну сторону от него находился Пузицкий, по другую — Сперанский. Борис Викторович нервничал, закуривая, тут же бросал папиросу. Пузицкий обнял его за плечи и почти ласковым голосом спросил, что он так сегодня нервничает. Савинков на это ничего не ответил, а лишь глубоко затянулся и махнул рукой.

В Царицыно они погуляли по чудесному весеннему парку. Савинков взял под руку Сперанского, и они так прогуливались. Валентина Ивановича это очень удивило, но он не стал ничего спрашивать, а объяснение нервозности нашел в тот вечер в товарищеском к Савинкову отношении. Ведь Борис Викторович не раз заявлял: «Я отношусь к Артузову с уважением; к Пузицко-му — с уважением и симпатией — а к вам, Валентин Иванович, по-товарищески…»[247]

В 22 часа 30 минут они поехали обратно в Москву. В 23 часа приехали на Лубянку в д. 2, вошли в кабинет № 192, где стали ждать прибытия конвоя из внутренней тюрьмы. У Сперанского в этот вечер сильно болела голова, и он прилег на диван. Нужно отметить, что его донимали гипертония и ряд других болезней, которые потом безвременно оборвали его жизнь. Пузицкий, взяв графин, вышел из кабинета за водой.

Сыроежкин сел в кресло, а Савинков, рассказывая им о своей первой вологодской ссылке, ходил по кабинету, неоднократно подходил к раскрытому окну и глубоко дышал воздухом. Вечер в тот день был необыкновенно теплым.

В 23 часа 20 минут Савинков прыжком вскочил на подоконник и головой вниз выбросился в открытое окно. Сыроежкин пытался его перехватить, но не успел. Появившийся в дверях Пузицкий громко крикнул: «Он выбросился из окна… Скорей, тревогу…»

Прибывший вскоре начальник санитарной части ОГПУ Кушнер М.Г, в присутствии помощника прокурора РСФСР Катаньяна констатировал, что «смерть… последовала мгновенно от тяжелой травмы головы с нарушением целости важнейших центров головного мозга, вследствие падения с 5 этажа на асфальтовую площадь»[248]

Расследованием факта самоубийства по поручению Ф.Э. Дзержинского занялся особоуполномоченный Коллегии ОГПУ В.Д. Фельдман В заключении он указал: «Савинков за последнее время тяготился своим положением человека, лишенного свободы, и неоднократно высказывал мысль: либо освобождение, либо смерть». И далее Фельдман писал, что «какой-либо халатности со стороны лиц, имеющих в данный момент обязанность его охранять, то есть Пузицкого и Сыроежкина, или признаков этой халатности не усматривается и дознание подлежит прекращению».

12 мая 1925 г. Ф.Э. Дзержинский поручил Артузову составить текст для опубликования в печати о самоубийстве Бориса Савинкова. Такой текст Артузов и Пузицкий составили быстро.

В тот же день Председатель ОГПУ направил его на согласование Сталину. Он писал: «т. Сталину. В связи с самоубийством Савинкова прошу утвердить проект текста для публикации в хронике газет. Необходимо завтра же опубликовать»[249].

Все члены Политбюро согласились с предложенным текстом, и 13 мая газета «Правда» опубликовала сообщение о самоубийстве Бориса Савинкова.

«7-го мая БОРИС САВИНКОВ покончил с собою самоубийством.

В этот же день, утром САВИНКОВ обратился к т. ДЗЕРЖИНСКОМУ с письмом относительно своего освобождения.

Получив от администрации тюрьмы предварительный ответ о малой вероятности пересмотра приговора Верховного Суда — БОРИС САВИНКОВ, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате где он находился по возвращении с прогулки, — выбросился из окна 5 этажа на двор и разбился на смерть.

Вызванные врачи в присутствии Пом. Прокурора Республики констатировали моментальную смерть»[250].

Там же было опубликовано и письмо Б.В. Савинкова Ф.Э. Дзержинскому от 7 мая 1925 г.[251]

20 мая 1925 г. Полномочный представитель СССР во Франции Л.Б. Красин сообщил в НКИД, что Председатель Лиги прав человека Бюиссон по просьбе Савинковой и его сына запрашивает точные сведения о смерти Б.В. Савинкова, указывая в письме на малую вероятность самоубийства, имея в виду характер и настроение Савинкова в последнее время. «Возникает даже сомнение, как можно в тюрьме, где решетки на окнах, выброситься из окна»[252].

Естественно, не зная режима пребывания, установленного для Савинкова во внутренней тюрьме ОГПУ, можно было задавать такие вопросы. Распостранившиеся слухи о том, что к смерти Бориса Викторовича причастны чекисты, маловероятны. В большей степени он им нужен был живой. С его помощью можно было бы продолжать дискредитацию антисоветских организаций за рубежом.