Генерал-от-кавалерии Граф Ф. А. Келлер

Кто в русской кавалерии не знал графа Келлера?!

От Российской Императорской Армии, в последние десятилетия ее истории, неотделима была его высокая фигура, до старости сохранившая юношескую худобу и гибкость, лицо с внушительными «кавалерийскими» усами, громовой командный голос, репутация сурового и требовательного, но и заботливого начальника. Приобретя немалую известность уже в мирное время, он прославился на полях последней войны Российской Империи, в нелегких раздумьях и колебаниях провел первый период наступившего Смутного времени, чтобы взяться за оружие, когда, быть может, было уже поздно, и пасть от предательской пули на главной площади Киева – «Матери городов Русских». И в этом славном и трагическом пути со столь скорбным финалом тоже, как в капле воды, отразился путь всей Императорской Армии, грозной в боях, беспомощной перед лицом политиканов и предателей, не сумевшей защитить даже самое себя… но во все века беззаветно умевшей жертвовать собою.

* * *

Федор Артурович Келлер родился 12 октября 1857 года. После непродолжительного обучения в частном пансионе в Риге, а впоследствии в Москве, он был определен в приготовительный пансион Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. «Выпущенному из 7-го класса» молодому графу открывалась прямая дорога в «Славную Школу» – знаменитое училище, но… начавшаяся война с Турцией заставила его поступить вольноопределяющимся в 1-й Лейб-драгунский Московский Его Величества полк: на эту войну, первую в его жизни, никак нельзя было опоздать.

Путь вольноопределяющегося пролег по полям самых известных сражений Русско-Турецкой войны 1877–1878 годов; два Знака отличия Военного Ордена («солдатских Георгия»), IV-й и III-й степени, украсили грудь Федора Келлера, о чем он спустя четверть века говорил с солдатской скромностью и генеральской иронией над пылким «вольнопером»: «Сам не знаю, за что! Первый крест получил по своей неопытности: ординарцем вез приказание и вместо штаба наскочил на турецкий окоп. Турки обстреляли меня, а начальство увидало и наградило. А второй крест за то, что проскакал горящий мост. Вот и все!»

Но памяти графа мог бы помочь его послужной список, из которого явствует, что «турецкий окоп» располагался под Шейновом, где, по оценке военного писателя-эмигранта А. А. Керсновского, «живой силе турок был нанесен непоправимый удар», «горящий мост» же довелось «проскакать» при взятии станции Семенли, где Московские драгуны в составе отряда генерала Струкова «заняли важнейший железнодорожный узел театра войны… отрезав армию Сулеймана[-Паши] от Адрианополя и предрешив ее разгром». Храбрость в таких боях вряд ли может считаться чем-то малозначительным, и, конечно, понимал это и сам Келлер, во внушительной колодке наград на груди которого оба креста навсегда остались памятью о его первом боевом опыте.

Вскоре после заключения мира, Высочайшим приказом 31 марта 1878 года, вольноопределяющийся был произведен в прапорщики, а по возвращении русских войск на родину – 12 мая выдержал в Тверском кавалерийском юнкерском училище «установленный экзамен на право производства в следующие чины»: столь стремившийся на войну, граф Келлер естественно не хотел по ее окончании уходить в запас. Начинается длительная служба в строю. Рутину разнообразила, пожалуй, лишь полуторагодичная (1888–1889) командировка в Офицерскую Кавалерийскую Школу. В то же время, никогда не замыкаясь в узком кругу ежедневных забот, граф следил за развитием военной мысли, много читал и сам размышлял над вопросами тактики и подготовки войск к будущей войне. Преданность Федора Артуровича военному делу хорошо иллюстрируется его словами: «…Службу я люблю и работаю с восьми часов утра до восьми часов вечера и с восьми часов вечера до восьми часов утра. Надеюсь, что все мы так же будем работать». 16 февраля 1904 года Келлер получает первый в своей жизни полк – 15-й драгунский Александрийский Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны; командиром его он остается по 6 ноября 1906 года, а затем, до 16 мая 1910 года, командует Лейб-Гвардии Драгунским полком, и благодаря сохранившимся довольно подробным воспоминаниям однополчан эти шесть лет дают неплохой материал для реконструкции как требований и методов графа, так и его личных качеств, к этому времени, насколько можно судить, окончательно сформировавшихся.

* * *

Первое, о чем следует сказать, – это поразительная работоспособность и неутомимость Федора Артуровича. «…Граф Келлер своею рубкой был известен во всей кавалерии… Он прекрасно рубил, джигитовал, стрелял и фехтовал… Весьма искусно отбивался пикою от пяти всадников…» – вспоминает офицер-Александриец. – «Джигитовка была обязательна не только для солдат, но и для офицеров. Преодолевание препятствий без стремян и без повода было обязательно и для штаб-офицеров. Все перечисленное граф Келлер проделывал сам с большою ловкостью, несмотря на свой огромный рост» (и, добавим, свои пятьдесят лет). Превосходная индивидуальная подготовка вообще считалась Келлером обязательной; здесь же следует отметить и веру в солдата и его способности. «…Если дать нашему солдату поуправлять самостоятельно конем, – писал он, – требовать сознательной езды, сознательного исполнения всякой команды и приема, если похвалить и поощрить его за сметку, находчивость и самостоятельность решения в дозоре или разъезде, которое он при обыкновенном воспитании боится проявить, то получится рассуждающий, находчивый, умный человек, интересующийся конным делом и легко схватывающий даже сложную обстановку».

В то же время заботливое и внимательное отношение к нижним чинам не превращалось у него в своего рода заискивание, которым грешили иные офицеры. «Много требуется нашему офицеру наблюдательности, заботы и умения держать себя, чтобы понять и приобрести доверие и расположение солдата и заглянуть к нему в душу, – размышляет Федор Артурович. – Для этого нужны не снисходительность, не денежные подач[к]и, к которым часто прибегают молодые офицеры… Необходим личный пример на службе и в жизни, нужно не ложное самолюбие и боязнь уронить свой престиж, а откровенное признание и своих ошибок…»

Следует заметить, что признание собственной неправоты вряд ли давалось самому Келлеру легко. Обладавший весьма далеким от идеала характером, резкий, вспыльчивый, он бывал и несправедлив, а исправление ошибок становилось, быть может, тем примечательнее, что требовало от графа усилия и «воспитания» самого себя. Еще хуже, что граф мог позволить себе «превентивный» разнос подчиненных, как было в Александрийском полку. На первом же проводимом им лично полковом учении Келлер не обошел вниманием никого: «Нагуляли брюхо на солдатской копейке да на фураже! Держи ухо востро!» – досталось вахмистрам; «Рукоприкладством занимаетесь? Новобранцев бьете? Сорву лычки и буду отдавать под суд!» – унтер-офицерам; «эскадронных командиров и обер-офицеров внушительно попросил быть более ретивыми к исправлению служебных обязанностей и почаще проводить время в казармах с подчиненными». Требования были совершенно законными и, возможно, даже уместными, но для знакомства и начала совместной службы они вряд ли подходили. После этого понятно, что завоевание графом Келлером авторитета было не простым… и все же рассказ о взаимоотношениях Федора Артуровича со своими подчиненными по Лейб-Драгунскому полку, имеющийся в воспоминаниях генерала А. А. Брусилова (в те годы – начальника 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии, куда входили Лейб-Драгуны), даже на этом фоне выглядит чем-то совершенно невероятным.

Можно еще поверить, что никто из офицеров полка, несмотря на приглашение, не прибыл к Келлеру на пасхальное разговенье, хотя такая демонстрация вряд ли прошла бы без огласки, а в качестве последствий в принципе могла повлечь даже вынужденный уход командира из полка: Гвардия имела свои традиции. Но ни с какими традициями решительно не вяжется, будто (по Брусилову) «офицеры решили побить своего командира полка и бросили жребий, на кого выпадет эта обязанность», тем более что наказание за такое деяние начиналось бы с четырех лет каторжных работ.

В брусиловское «побить» решительно не верится; но за что все-таки Лейб-Драгуны не любили нового командира? – Возможно, суровый «службист» Келлер считал необходимым «подтянуть» подчиненных, но с некоторой вероятностью можно заподозрить и еще одну причину. Шефом полка был Великий Князь Владимир Александрович, чья супруга, Великая Княгиня Мария Павловна (Старшая), находилась едва ли не в оппозиции к царствующему Императору или, вернее, к Императрице Александре Феодоровне. Келлер же, в течение полутора лет командовавший Александрийским полком, шефом которого была Государыня, после перевода в Гвардию, судя по всему, скоро вошел в число личных друзей Императорской Четы. В 1916 году Императрица даже писала Государю[64], что Федор Артурович говорил брату фрейлины А. А. Вырубовой – ближайшей подруги Александры Феодоровны: «…он (Келлер) и Аня одинаково нам служат, каждый на своем месте, и потому он так ее любит», – и это не может быть истолковано иначе как чувство личной преданности графа, выходящей за рамки служебных обязанностей. Трудно утверждать наверняка, но и нет ничего невозможного в том, что такое положение дел способно было вызвать своеобразную «ревность» наиболее почитавших своего Шефа Лейб-Драгун.

Не меньшие сложности возникали, кажется, и с непосредственным начальником Келлера. Брусилов быстро стал личным врагом графа: «Я не могу понять, – напишет через несколько лет Императрица, – почему Келлер и Брусилов всегда друг друга ненавидели, и когда он только может, Брусилов бывает несправедлив, а тот в ответ на это его ругает (частным образом)». При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что вызвать неприязнь начальника дивизии к командиру Лейб-Драгун могли по меньшей мере две причины, и начнем мы с самой труднодоказуемой, которая, тем не менее, по нашему убеждению вполне способна стать намного более весомой, чем любые рациональные соображения.

Келлер был глубоко верующим христианином (сам он оставался лютеранином, но его дети от двух браков – с баронессой Ренне и княжной Мурузи – исповедовали Православие); Брусилов же имел серьезное пристрастие к оккультизму и теософии, занимался «столоверчением», а в своих воспоминаниях нашел место для настоящего панегирика Е. П. Блаватской. Поклонник «оккультных истин», «тонкий» спирит, он, наверное, просто обречен был чувствовать не просто предубеждение, а определенное отталкивание от Келлера с его простою и твердою верой. Впрочем, для неприязни, помимо духовной, была и вполне земная причина. Брусилов считался креатурой Главнокомандующего войсками Гвардии и Петербургского военного округа, Великого Князя Николая Николаевича. Но с переводом в Гвардию графа Келлера новый начальник вполне мог заподозрить в нем «конкурента», поскольку взгляды Федора Артуровича и Великого Князя на подготовку войск, как и практические меры их воспитания и обучения, во многом совпадали.

«Новое требование сводилось к занятиям в поле, несмотря ни на какую погоду…» – вспоминает офицер-Александриец. – «Была введена стрельба с коня холостыми патронами на полном карьере по разбросанным в поле картонным кружка2 м»; «особое внимание командира полка было обращено на рубку». Естественно, не забывал Келлер и тактических занятий, ставивших солдат и офицеров в условия, подобные тем, с которыми приходится сталкиваться на войне. «По сигналу командира полка, – продолжает свои воспоминания бывший подчиненный графа, – [Александрийский] полк развернутым фронтом полевым галопом шел вперед и, дойдя до обрывистых берегов р[еки] Просны, как всегда раньше, остановился. “Кто подал сигнал ‘стой’? – гневно сверкнув глазами, вопросил командир полка. – Потрудитесь все исполнять только по моей команде”. Полк был отведен назад и снова брошен вперед. С полного хода гр[аф] Келлер первым бросился вперед с конем в воду и поплыл». То же проявлялось и на маневрах: Келлер «”воевал” по-настоящему, проявляя смелую и неожиданную инициативу». Хорошей иллюстрацией служит рассказ о том, как командир полка запрещал Лейб-Драгунам, посылаемым с донесениями, при встрече с «противником» сдаваться в плен и тем более – отдавать доверенное донесение. В результате один из нижних чинов, видя себя в безвыходном положении, проглотил бумагу, – и все без исключения яростно сопротивлялись.

Граф был и сторонником таких нововведений, как вооружение солдат регулярной кавалерии пикой и применение в бою рассыпного строя «лавой», требующего от каждого всадника проявления самостоятельности и инициативы (этим построением, кстати, увлекался и Великий Князь). Заметим также, что вопросы, относящиеся, казалось бы, к узко-специальной тактической сфере, граф Келлер увязывает с использованием морального фактора – готовя подчиненных к атаке, как к кульминации кавалерийского дела, он воспитывал в них и силу духа: «как поскачет конница, у стреляющих руки задрожат…» Прогнозы Келлера вскоре подтвердились, как подтвердила на практике свою оправданность и методика подготовки офицеров и нижних чинов, выработанная и проводимая Федором Артуровичем в жизнь в последнее предвоенное десятилетие.

* * *

Ненависть Брусилова к Федору Артуровичу к моменту написания бывшим генералом воспоминаний дошла до того, что и само повествование о графе он начал с весьма сомнительного пассажа: «Граф Келлер был человек с большой хитрецой и карьеру свою делал ловко. Еще когда он был командиром Александрийского гусарского (драгунского. – А. К.) полка, в него была брошена бомба, которую он на лету поймал и спасся от верной смерти». По меньшей мере бестактная формулировка, впрочем, отражала мнение определенного круга офицеров, рассказывавших о Федоре Артуровиче, что «этот случай, как всегда в жизни, обратил на него внимание, и он вскоре получил Л[ейб]-Гв[ардии] Драгунский полк».

«Случай», тем более что на самом деле их было два, и вправду мог обратить на командира Александрийцев Высочайшее внимание, поскольку являлся своего рода хвалебной характеристикой от врага – революционного подполья, процветавшего в смутные 1905–1906 годы в Привислинских губерниях. В Калише, где стоял Александрийский полк, борьба против подрывных элементов, по свидетельству младшего однополчанина, была начата Келлером на свой страх и риск и проводилась с присущей графу энергией.

Высеченные политические заключенные, вздумавшие устроить бунт; схваченный агитатор; арест прокурора, который, очевидно из либеральных побуждений, освободил последнего; и на фоне всего этого – великолепное презрение к врагам государства, презрение воина к подпольным убийцам, презрение верноподданного, волею своего Государя поставленного во главе пусть небольшой, но неотъемлемой частицы могущественной Империи – доблестного и прославленного в битвах полка… – такими были действия Федора Артуровича в месяцы «первой смуты».

Результатом стали растущая ненависть подполья – и две бомбы, брошенные в Федора Артуровича на улицах Калиша. Первое покушение не удалось из-за исключительного хладнокровия и ловкости графа, который, подхватив бомбу на лету, не дал ей взорваться (детонатор, очевидно, был рассчитан на срабатывание при резком ударе, смягченном руками предполагаемой жертвы) и сам же бросился за покушавшимся, которому, однако, удалось скрыться. Второе покушение, совершенное 8 мая 1906 года, также не достигло цели – Келлер остался жив, поскольку «взрывчатый снаряд» разорвался в ногах его лошади, – однако полученные контузия и ранения пятьюдесятью двумя (!) осколками повлекли за собою продолжительное лечение и сохранившуюся до конца жизни хромоту. Но физические страдания, возможно, до некоторой степени были смягчены непритворным сочувствием подчиненных своему суровому командиру.

«К раненому гр[афу] Келлеру началось настоящее паломничество офицеров и драгунов полка, – вспоминал офицер-Александриец. – Всякий хотел, хотя бы молча, выразить свое соболезнование, и не потому, что этого требовал акт вежливости, но в подсознании каждого чувствовалась какая-то горькая обида, и каждый понял, что злодей поднял руку не только на графа Келлера, но и на что-то более высокое и святое. Все прошлые обиды, недоразумения и ошибки были забыты. И граф Келлер это понял… Он понял и заметно изменился. Стал ласковым, мягким и благодарным». Красноречивой является и еще одна деталь: по рассказу бывшего подчиненного, Федор Артурович «никогда не снимал полкового значка Александрийцев», – но нагрудный знак Александрийских гусар[65] был Высочайше утвержден лишь 1 октября 1913 года, то есть почти через семь лет после ухода Келлера из полка, и заставить офицеров-Александрийцев поднести свой знак бывшему командиру могло только искреннее уважение.

Более сложными, как мы знаем, оказались три с половиною года, проведенные Келлером во главе Лейб-Драгун. Впрочем, как и почти всегда в жизни, наверняка было и хорошее, и дурное, и по-своему символично, что обстоятельства, при которых графу Келлеру пришлось расстаться с Лейб-Драгунами, слишком сдержанно изложенные мемуаристом, могут быть истолкованы как свидетельство и «за», и «против» улучшения отношений Федора Артуровича с офицерами полка:

«Известна его история – столкновение с ген[ерал]-адъют[антом] Безобразовым… Келлер ушел из манежа, не согласный со словами, обращенными ген[ералом] Безобразовым к офицерам полка. Безобразов пожаловался кому надо, и Свиты Его Величества Генералу Графу Келлеру было приказано извиниться перед Безобразовым. Тогда Келлер, отказавшись это сделать, сказал: “Жизнь моя принадлежит Государю, но честь моя принадлежит мне!” Келлер был отчислен от командования полком…» Очевидно, из этой цитаты нельзя понять, каково было мнение Безобразова, и нельзя исключить, что Келлер в действительности… заступился за своих офицеров, которые впоследствии, в свою очередь, предпочитали не поминать старых обид и недоразумений.

14 июня 1910 года Федор Артурович был назначен командиром 1-й бригады Кавказской кавалерийской дивизии. И здесь он выделялся из общего ряда, что нашло отражение в приказе командира корпуса:

«Отсутствие патента на школьную выучку не отразилось на его военном кругозоре. Упорным трудом, настойчиво и систематически пополняя пробелы своей первоначальной подготовки, достиг гр[аф] Келлер того, что теперь, в особенности в области его специальности, занял он место одного из авторитетов, к голосу которого прислушивается книжная мудрость. Откровенно заявляю, что не раз удивлялся я широте его военных взглядов, свежести его научной мысли и современности и прогрессивности его кавалерийских тенденций…

Но над всеми этими достоинствами господствует в гр[афе] Келлере доведенная до священного экстаза верноподданническая преданность и самая горячая любовь к родине».

С 25 февраля 1912 года Федор Артурович возглавляет 10-ю кавалерийскую дивизию и в течение почти двух с половиною лет напряженно готовит ее к будущей боевой работе. Великую войну Келлер встретил уже в чине генерал-лейтенанта (произведен 31 мая 1913 года). Заслужив известность и авторитет в мирное время, теперь он должен был подтвердить свою репутацию в бою – и подтверждение это не заставило себя долго ждать.

* * *

3 августа 1914 года дивизия вторглась в пределы Австро-Венгрии, а уже через несколько дней произошел бой, не только сразу принесший Келлеру славу прирожденного полководца, но и вошедший в историческую литературу как «последний кавалерийский бой мировой истории». Приказ о награждении графа орденом Святого Георгия IV-й степени говорит лаконично: «За блестящий кавалерийский бой 8-го Августа 1914 года, когда им была разбита 4-я австрийская кавалерийская дивизия и взята вся конная артиллерия противника», – историк же добавит к этому, что у галицийской деревни Ярославице произошло уникальное для Великой войны лобовое столкновение (по тогдашней терминологии – «шок») значительных конных масс. Весь – воплощение истинно-кавалерийского порыва, Федор Артурович пренебрег мерами предосторожности и бросил свою дивизию в бой, невзирая на ее ослабленный состав (из 24 эскадронов и сотен 5 эскадронов и 1 сотня были откомандированы для исполнения других задач, около 3 эскадронов вело разведку и находилось в боковом авангарде, 5 сотен ввязались в бой с двумя батальонами австрийского ландверного полка, а конные батареи попросту не успели подойти к месту разворачивающегося боя и вынуждены были ограничить свое участие артиллерийской дуэлью с австрийскими батареями, не имея возможности перенести огонь на кавалерию противника) и на необходимость атаковать, поднимаясь по склону лощины, с которого навстречу ринулись австрийские уланы.

В отличие от австрийского генерала Э. Зарембы, лично пошедшего в атаку в первой линии, Келлер остался со Штабом и конвойным взводом на гребне господствующей высоты и мог адекватно оценивать происходящее. Следует отметить, что граф проявил выдающийся глазомер, как задавая направление движения, так и приказав (зычным окриком) двум гусарским эскадронам, уже устремившимся в бой, «держаться на уступе и атаковать во фланг». В первой схватке успех был явно за русскими кавалеристами, но немедленно налетела вторая линия эскадронов противника. Еще несколько минут – и центр русской лавы был прорван.

«Стройная, величественная фигура всадника… оставалась неподвижной, как бы окаменелой; взор впился в противоположный скат лощины, как будто отыскивал ту грань, на которой произойдет встреча, где сейчас должна родиться победа и вместе с ней лучезарная слава… или… смерть! Другого решения быть не могло», – так, по словам очевидца, выглядел граф Келлер в первые минуты боя; теперь же мнимая «окаменелость» сменилась мгновенным решением бросить в схватку последний ничтожный резерв. Прозвучала команда: «Штаб и конвой – в атаку!» – и этого отчаянного натиска не выдержали прорвавшиеся австрийцы. В то же время два русских эскадрона, во исполнение приказа начальника дивизии шедшие в атаку уступом за левым флангом основной линии, теперь выдвинулись вперед и подоспели к месту основной рубки почти одновременно с наступающей третьей линией австрийцев. Последняя могла бы решить исход боя, но, атакованная во фланг, смешалась и лишь частично включилась в «общую свалку», частично же стала уходить. Гусары лобовой атакой захватили стреляющую батарею противника, а одна из казачьих сотен, освободившись после нанесения поражения австрийской пехоте, по инициативе командира выдвинулась к переправам на реке Стрыпе, заняв их и отрезав австрийцам один из путей отступления, которое уже превращалось в беспорядочное бегство…

Награждение Федора Артуровича состоялось Высочайшим приказом 27 сентября 1914 года, а на следующий день Императрица Александра Феодоровна писала Государю: «Какая радость для Келлера! Он в самом деле заслужил свой крест, и теперь он нам отплатил за все. Это было его горячее желание все эти годы».

«Порыв не терпит перерыва», – гласит мудрая кавалерийская заповедь, и Келлер следует ей во всем развитии боевых действий. «…Состоя начальником 10-й кавалерийской дивизии, – гласит Высочайший приказ о награждении его Георгиевским Оружием, отданный много позже (25 апреля 1916 года), – 12 августа 1914 г. в районе дд. (деревень. – А. К.) Голы – Ковец – Выпески отбросил передовые части противника и затем задержал его превосходные силы, дав этим возможность нашим войскам развернуться в выгодных условиях для атаки позиции на [реке] Гнилой Липе. 18 августа, при первых признаках отхода противника, прорвал его расположение и, продолжая параллельное преследование, расстроил сильную немецкую колонну, обратив ее в бегство. 31 августа – 3 сентября организовал преследование противника, отходившего к р[еке] Сану. Рядом боев у сс. (сел. – А. К.) Язов-Нови, Ципула, г[орода] Яворов и в районе Добромиль – Самбор окончательно его расстроил, захватив 6 орудий, около 600 пленных и обоз, занимавший протяжением около десяти верст. Такое же преследование продолжал до 13 сентября включительно, с принуждением арриергардов противника к поспешному отходу и с захватом многочисленных трофеев».

Победы продолжаются и в следующем году. «Я помню, как гр[аф] Келлер повел нас на штурм Ржавендов и Топороуца, – пять лет спустя не скрывает своего восхищения генерал П. Н. Краснов, рассказывая о тяжелых боях весны 1915-го. – …Раздались звуки труб, и на громадном коне, окруженный свитой, под развевающимся своим значком явился граф Келлер. Он что-то сказал солдатам и казакам. Никто ничего не слыхал, но заревела солдатская масса “ура”, заглушая звуки труб, и потянулись по грязным весенним дорогам колонны. И когда был бой, – казалось, что граф тут же и вот-вот появится со своим значком. И он был тут, он был в поле, и его видели даже там, где его не было. И шли на штурм весело и смело».

В боях под Хотином, «на штурм Ржавендов и Топороуца» Федор Артурович вел уже вновь сформированный III-й конный корпус. Первое же сражение доставило корпусу громкую славу, а его командиру принесло орден Святого Георгия III-й степени – по формулировке Высочайшего приказа от 23 мая 1915 года, «за то, что 17-го марта 1915 г. во главе вверенного ему корпуса атаковал в конном и пешем строю в районе д[еревень] Рухотин, Поляна, Шиловцы, Малинцы 42[-ю] гонведную пехотную дивизию и бригаду гусар 5-й гонведной кавалерийской дивизии, наступавшие на город Хотин, разбил их и, частью уничтожив, взял в плен 33 офицера, 2100 нижних чинов, 40 походных кухонь и 8 телеграфных вьюков; 27-го апреля, выбив противника из тройного ряда окопов с проволочными заграждениями у д[еревни] Гремешти на берегу Днестра, прорвался в тыл австрийцам и овладел высотами правого берега ручья Онут и д[еревнями] Баламутовка, Ржавинцы и Гремешти, при этом захватил в плен 23 офицера, 2 000 нижних чинов, 6 орудий, 34 зарядных ящика».

Талант военачальника у графа был неотделим и от личного обаяния. «…Его солдаты обожают, и когда он посещает раненых, каждый старается приподняться и сесть, чтобы лучше его увидеть, – пишет Императрица Александра Феодоровна Государю. – Он разъезжает в сопровождении огромного стяга Нерукотворного Спаса[66] со свитой из 40 казаков, из которых у каждого четыре Георгиевских креста, только эти могут его охранять, – говорят, что это внушительная и волнующая картина». В свою очередь, Федор Артурович неизменно проявлял самую теплую заботу о солдатах.

С августа 1915 года III-й конный корпус, входя в состав IX-й армии, обеспечивал левый фланг Юго-Западного фронта. Здесь же войска узнали о вступлении Императора Николая II в должность Верховного Главнокомандующего (23 августа 1915 года); по-видимому, о реакции Федора Артуровича именно на это известие писала Государю Императрица 28 августа: «Прилагаю письмо графа Келлера, которое, может быть, ты захочешь прочитать, так как оно обнаруживает его точку зрения на происходящее, он смотрит просто и здраво, как большая часть тех, которые не находятся в С[анкт]-П[етер]б[урге] или Москве». Отсюда можно сделать вывод, что новость, вызвавшая ропот и пересуды в обществе, не должна была обеспокоить Келлера, по-прежнему остававшегося безупречным верноподданным. Свою роль здесь могла сыграть и близость графа к Царской Семье, которая нашла отражение, в частности, в письмах и телеграммах, отправляемых им Императрице лично или через министра Двора генерала графа В. Б. Фредерикса и фрейлину Ее Величества А. А. Вырубову. При этом Федор Артурович мог в ряде случаев рассчитывать, что их содержание станет известным и Государю, и действительно, с октября 1914 по июнь 1916 года Государыня в Своих письмах семь раз упоминает различные известия от Келлера, в том числе четыре раза – в связи с пересылкой их на прочтение Императору.

Относительное затишье и позиционная война наконец-то сменяются в последних числах мая 1916 года решительным и победоносным наступлением Юго-Западного фронта. Не пройдет и месяца, как в Царское Село полетит телеграмма командира III-го конного корпуса: «Данную задачу исполнил, очистил южную Буковину от противника. Сегодня ранен в другую ногу пулей, кость не перебита, но расщеплена. С Божьей помощью надеюсь скоро вернуться в строй для дальнейшей службы Вашему Величеству». После вступления в августе 1916 года в войну Румынии конница Келлера первой вошла на ее территорию для оказания помощи новому союзнику. В январе 1917 года Федор Артурович был произведен в генералы-от-кавалерии… а менее трех месяцев спустя – оставил ряды Действующей Армии, хотя конца войне еще не предвиделось.

Конец пришел Императорской Армии.

* * *

Известие об отречении Императора Николая II прозвучало на Румынском фронте как гром среди ясного неба. Когда миновал первый шок, многие офицеры если и не в полной мере осознали, то почувствовали в произошедшем угрозу самим основам исторического бытия России; другие, напротив, посчитали, что теперь создадутся условия для более успешного окончания войны и дальнейшего развития государства (сказались впечатления от «министерской чехарды» последних месяцев, оппозиционной, а в ряде случаев – и прямо провокационной деятельности Государственной Думы и злонамеренных клеветнических обвинений в адрес Государя и особенно Государыни, доползавших до фронта и нередко находивших там питательную почву); нашлись и те, кто готов был делать «революционную» карьеру. Русскому офицерству и генералитету, в массе своей вообще аполитичным, предстояло едва ли не впервые делать выбор, причем в чрезвычайно сложных условиях. Но для графа Келлера проблемы выбора не существовало.

Вопреки распространенному мнению, генерал не был среди военачальников, которым начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев 1 марта 1917 года, поставив в известность о мятеже в Петрограде и (со слов главы мятежного «Временного Комитета Государственной Думы» М. В. Родзянко) о раздававшихся уже требованиях отречения Императора, приказал высказать свое мнение на этот счет. Телеграфный запрос относился только к Главнокомандующим армиями четырех фронтов, точка же зрения командиров корпусов не интересовала Алексеева, пытавшегося устроить своего рода военный совет, а не «офицерский митинг» (увы, последующие годы еще продемонстрируют и такое). Но после того как известия о свершившемся отречении дошли до фронта, граф Келлер счел необходимым высказаться. Наиболее красочные воспоминания об этом оставил генерал А. Г. Шкуро, служивший тогда под началом Федора Артуровича:

«…Граф Келлер заявил телеграфно в Ставку, что не призна2ет Временного правительства до тех пор, пока не получит от Монарха, которому он присягал, уведомление, что тот действительно добровольно отрекся от престола. Близ Кишинева в апреле 1917 года были собраны представители от каждой сотни и эскадрона [полков корпуса].

–?Я получил депешу, – сказал граф Келлер, – об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, чтобы Государь Император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Вот телеграмма, которую я послал Царю (цитирую по памяти[67]): “3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от Престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя”.

–?Ура, ура! – закричали драгуны, казаки, гусары. – Поддержим все, не дадим в обиду Императора.

Подъем был колоссальный. Все хотели спешить на выручку плененного, как нам казалось, Государя. Вскоре пришел телеграфный ответ за подписью ген[ерала] Щербачева – графу Келлеру предписывалось сдать корпус под угрозой объявления бунтовщиком. Келлер сдал корпус ген[ералу] Крымову и уехал из армии. В глубокой горести и со слезами провожали мы нашего графа…»

Красочный рассказ, записанный, возможно, всего три-четыре года спустя, содержит тем не менее явные неточности: датировку событий апрелем (очевидно, что это слишком поздно) и упоминание генерала Д. Г. Щербачева как «вышестоящей инстанции», отрешившей Келлера от должности или по крайней мере передавшей распоряжение об этом (в дни Февральского переворота Щербачев командовал VII-й армией на соседнем Юго-Западном фронте). «Цитирование по памяти» телеграммы Федора Артуровича также представляет собою даже не столько пересказ, сколько «воспоминание о впечатлениях», охвативших молодого офицера при ее оглашении. Другой текст приводит в своих мемуарах полковник Ю. А. Слезкин (очевидцем он, правда, не был и писал с чужих слов):

«Не веря в “добровольность” отречения Государя, он (Келлер. – А. К.) отказался присягнуть Временному Правительству и перед выстроенным корпусом во всеуслышание продиктовал начальнику радио-телеграфной станции нижеследующую телеграмму Государю:

“Его Императорскому Величеству, Ставка. 3-ий конный корпус повергает к стопам Вашего Императорского Величества свои верноподданнические чувства и умоляет не покидать Престола. Генерал граф Келлер”.

Но телеграмма эта, равно как и аналогичная телеграмма генерала Хана Нахичеванского от лица Гвардейской кавалерии, была задержана в Ставке и не была вручена Государю».

Имеется, впрочем, и иное свидетельство – фрейлина Государыни Ю. А. Ден вспоминала, что 10 марта слышала от Императора, перевезенного из Ставки в Царское Село, о получении Им телеграммы графа: «Государь поведал нам, что после опубликования текста отречения он получил множество телеграмм. Значительная часть была оскорбительного содержания, иные были проникнуты неистребимым духом верности и преданности. В телеграмме от графа Келлера указывалось, что 3-й конный корпус, которым он командовал, не верит, что царь мог добровольно оставить армию, и готов придти ему на помощь. Граф отказался присягнуть Временному правительству, после чего сломал саблю и швырнул обломки наземь (полковник Слезкин впоследствии подвергал сомнению красивую легенду о сломанной сабле. – А. К.)».

Большинство приведенных свидетельств связывают последнее официальное изъявление графом преданности своему Императору не с известиями об отречении, а с необходимостью присягать новой власти, и в исторической перспективе эти события могут казаться одновременными, однако на самом деле их разделяло около двух недель. Телеграмма Государю в действительности была отправлена 6 марта, причем не в Ставку, а в Царское Село (хотя Император с утра 3-го до вечера 8 марта находился в Могилеве); подлинный же текст послания невозможно оставить без анализа, поскольку иначе слова о «непреклонном монархизме» графа Келлера будут слишком расплывчатыми, – а анализ этот приводит к довольно неожиданным выводам. Итак, вот что телеграфировал Федор Артурович:

«Царское Село, Его Императорскому Величеству

Государю Императору Николаю Александровичу.

С чувством удовлетворения узнали мы, что Вашему Величеству благоугодно было переменить образ управления нашим Отечеством и дать России ответственное министерство, чем снять с Себя тяжелый непосильный для самого сильного человека труд. С великой радостью узнали мы о возвращении к нам по приказу Вашего Императорского Величества нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого Князя[68] Николая Николаевича, но с тяжелым чувством ужаса и отчаяния выслушали чины конного корпуса манифест Вашего Величества об отречении от Всероссийского Престола, и с негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к изменникам из войск, забывшим свой долг перед Царем, забывшим присягу, данную Богу, и присоединившимся к бунтовщикам[69]. По приказанию и завету Вашего Императорского Величества 3[-й] конный корпус, бывший всегда с начала войны в первой линии и сражавшийся в продолжение двух с половиною лет с полным самоотвержением, будет вновь так же стоять за Родину и будет впредь так же биться с внешним врагом до последней капли своей крови и до полной победы над ним. Но, Ваше Величество, простите нас, если мы прибегаем с горячей мольбою к нашему Богом данному нам Царю. Не покидайте нас, Ваше Величество, не отнимайте у нас законного Наследника Престола Русского. Только с Вами во главе возможно то единение русского народа, о котором Ваше Величество изволите писать в манифесте. Только со своим Богом данным Царем Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья.

Вашего Императорского Величества верноподданный

Граф Келлер»

Первые же строки телеграммы поражают и приводят в недоумение: ведь «перемена образа управления» – «ответственное министерство» – отнюдь не означала просто «снятия с Императора тяжелого непосильного труда». Кстати, практически теми же словами определил в 1918 году свои взгляды на желательное государственное устройство России… генерал М. В. Алексеев, которого так часто противопоставляют Келлеру: «восстановление монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица». В наши же дни, несмотря на единомыслие Алексеева и Келлера, первому достается бешеная брань монархиствующих авторов, а второму – панегирики: «Вот, кажется, именно тот миг, ради которого жил граф Федор Артурович Келлер. Исполнить свой долг всегда нелегко. А тут – подвиг! Подвиг перед Божиим Ликом, перед лицом Царя, Которым давал клятву!»

Но обойдемся без пафоса. В контексте 1916–1917 годов «ответственное министерство» не могло означать ничего, кроме окончательной ликвидации Самодержавной монархии, многовековой государственной традиции, и, быть может, лучше всех понимал это Царь-Мученик. Со слов генерала Н. В. Рузского известна развернутая аргументация Его Величества: «Основная мысль Государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, “подав с кабинетом в отставку”. “Я ответственен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится”, сказал Государь, “будут ли министры ответственны перед Думой и Государственным Советом – безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что? делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность”. Рузский старался доказать Государю, что его мысль ошибочна, что следует принять формулу: “Государь царствует, а правительство управляет”. Государь говорил, что эта формула ему непонятна…»

Не случайно Император в ночь на 2 марта, уже допуская уступки «Временному Комитету Государственной Думы», первоначально думал все-таки предложить «общественным деятелям» «составить министерство, ответственное перед Его Величеством», и лишь после долгого и тяжелого разговора с Рузским «выразил окончательное решение… дать ответственное перед законодательными палатами министерство», причем формировать кабинет должен был бы Родзянко. Соответствующий манифест, проект которого был написан в Ставке и принят Государем в шестом часу утра 2 марта, гласил бы: «Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, Я признал необходимость призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России». В каком-то смысле это была реформа государственного устройства страны, сама по себе сравнимая с революцией; Акт же об отречении шел еще дальше не только в том отношении, что Государь передавал Престол Великому Князю Михаилу Александровичу, – форма правления теперь определялась следующим образом: «править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу». Император, присягающий в верности конституции, которая «установлена» парламентом, – такая схема окончательно закрепляла переход от «думской монархии» к конституционной, с «царем» в лучшем случае в качестве символа, а то и просто бутафорской фигуры. Приходил конец принципу, сформулированному П. А. Столыпиным: «Есть одна инстанция, которая может творить правду, становясь выше всяких законов».

Ф. А. Келлер – командир 15-го драгунского Александрийского полка

Мог ли не понимать этого «непреклонный монархист» граф Келлер? Кстати, в опубликованном тексте Акта 2 марта нет слов «ответственное министерство»; значит, Федор Артурович или обдумывал и пересказывал содержание Акта в «своих» терминах, или имел какие-то дополнительные источники, письменные или устные. А ведь, кроме теоретической, была еще и практическая сторона дела: «ответственное министерство» предстояло образовать думским и «общественным» демагогам вроде Родзянко и Милюкова, еще недавно завуалированно или открыто нападавшим на монархию, Государя и Императрицу, – тем, о ком даже А. И. Гучков впоследствии отзывался, мягко говоря, без восторга: «Я всегда относился весьма скептически к возможности создания у нас в России (по крайней мере в то время) общественного или парламентского кабинета, был не очень высокого мнения… не скажу – об уме, талантах, а о характере в смысле принятия на себя ответственности, того гражданского мужества, которое должно быть в такой момент. Я этого не встречал… Я осторожно относился к проведению на верхи элементов общественности; так, некоторые элементы ввести – это еще туда-сюда, но избави Бог образовать чисто общественный кабинет – ничего бы не вышло. У всех этих людей такой хвост обещаний, связей личных, что я опасался (особенно у людей, связанных с партиями)…» Наконец, речь шла о людях, виновных в многочисленных обидах и прямых оскорблениях, наносимых Государыне, – и мог ли не знать этого «удовлетворившийся» ответственным министерством верноподданный граф Келлер?

Странно звучит и выраженная в телеграмме «великая радость» по поводу назначения Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим (один из последних указов Императора Николая II). Вполне вероятно, что Келлер сохранил уважение к Великому Князю с довоенных лет и не ставил ему в вину неудачи русской армии в 1915 году; но радоваться его возвращению в телеграмме, которая, будучи направлена в Царское Село, должна была бы стать известной и Государыне, – значило нанести совершенно неожиданный Ею удар. Как известно, Александра Феодоровна относилась к Великому Князю с предубеждением («всякие дурные элементы собираются вокруг него и хотят использовать его, как знамя» и проч.); вспомним также, сколько волнений вызвало в свое время занятие Императором поста Верховного, – и станет очевидным, что (явно вынужденное!) оставление Им этого поста было еще одной раной для Императрицы, а «радость» по этому поводу верноподданному графу Келлеру тактичнее было бы скрыть.

К Федору Артуровичу как-то не подходит слово «легкомыслие», а вот бестактность и несправедливость бывали ему свойственны. И если «удовлетворением» от дарования ответственного министерства изобличается пусть и не легкомыслие, но явная необдуманность телеграммы, то «великая радость» звучит столь же явною бестактностью по отношению к Государю и Государыне. Но тогда в чем же вообще заключался монархизм Келлера?

Ответ дает концовка телеграммы, действительно продиктованная «тяжелым чувством ужаса и отчаяния». Полностью отождествляя Россию с законной правящей линией Царского Дома (Государем и Наследником), Келлер, в сущности, отказывается от каких бы то ни было оценок действий Императора. После этого слова, сказанные им А. И. Деникину полтора года спустя, – «захочет Государь Император, будет вам и конституция или хотя бы даже федерация, не захочет Его Величество, не будет ни того, ни другого. А мы с вами должны исполнять его волю, а не политиканствовать», – перестают восприниматься как ирония, полемический выпад. Воля Монарха (любая! – даже разрушающее монархию «ответственное министерство» или разрушившая бы Империю «федерация») является для Федора Артуровича чем-то ниспосланным свыше. Возможно, к графу приложимы слова, сказанные генералом Ю. Н. Даниловым о другом представителе того же поколения – Великом Князе Николае Николаевиче, который был старше Келлера менее чем на год: «Религия… была у него накрепко связана с понятием о божественном происхождении на Руси царской власти и с внутренним убеждением о том, что через миропомазание русский Царь получает какую-то особо-таинственную силу, ставящую его в отношении государственного разума в какое-то недосягаемое для других положение (сквозящая здесь ирония «передового» автора для нас сейчас несущественна. – А. К.)».

В данном же случае наблюдалось трагическое противоречие: воля Государя вела к разрушению династической преемственности и оставлению Престола самим Монархом. Отметим, что в телеграмме Келлера, вопреки легендам, нет ни подозрений о вынужденности отречения («3-й конный корпус не верит…»), ни намерения по Царскому приказу «придти и защитить» Его. Не будем полностью отвергать свидетельства Шкуро: подобные разговоры, по-видимому, велись среди офицеров – об опросе начальников упоминают в связи с позицией будущего Атамана А. И. Дутова, тогда командовавшего полком и якобы выражавшего готовность двинуть свой полк на помощь Государю; но вслух, в официальном документе, Келлер подобных намерений не высказывает. Напротив, он подчеркивает боевую службу корпуса и намерение «впредь так же биться с внешним врагом[70]», а тыловым предателям и бунтовщикам посылается лишь «негодование и презрение».

Важно отметить, что Федор Артурович мыслил точно так же, как и Государь, который через день после отправки келлеровской телеграммы, но, конечно, еще не зная о ней, обращался к Армии со Своим последним приказом (Временное Правительство остановило передачу этого документа в войска, но он распространялся в списках): «Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу». Война не прекращалась и даже не приостанавливалась, страну необходимо было защищать, и это понимали все военачальники – Император и Алексеев, Великий Князь Николай Николаевич и Келлер…

Подчеркнем: позиция Федора Артуровича – абсолютно искренняя преданность без лести, укорененная в глубине его души и самоотверженная. Недаром через пять месяцев, уже находясь не у дел, Келлер будет ходатайствовать перед Временным Правительством «о разрешении мне последовать за Государем Императором Николаем Александровичем в Сибирь и о разрешении мне состоять при Особе Его Величества». Нет ни малейшего сомнения, что граф был готов разделить любые невзгоды и страдания, уготованные Государю и Его Семье; но вот выполнить последнюю волю Державного Вождя Армии и Флота – продолжать службу во имя борьбы с «врагом внешним» – он не смог.

В середине марта старый генерал не захотел явиться на совещание, где обсуждались известия из Ставки: «отсутствовал граф Келлер, не признавший новой власти», – пишет участник совещания Деникин, передавая его точку зрения: «Граф Келлер заявил, что приводить к присяге свой корпус не станет, так как не понимает существа и юридического обоснования верховной власти Временного правительства; не понимает, как можно присягать повиноваться Львову, Керенскому и прочим определенным лицам, которые могут ведь быть удалены или оставить свои посты…» Заметим, что вопрос поставлен совершенно правильно и законно: отсутствие конституции и несменяемости кабинета действительно могло вызвать подобные сомнения, и впоследствии, на Уфимском Государственном Совещании 1918 года, этот вопрос попробуют решить именно установлением несменяемости членов избранной Директории. Таким образом, отнюдь не следует представлять Келлера «малограмотным» строевиком, совсем не понимающим политических проблем и не интересующимся ими, – а значит, и «ответственное министерство» в его телеграмме от 6 марта вряд ли было результатом ошибочного словоупотребления или свидетельством полной некомпетентности генерала в вопросах государственного устройства.

В то же время Келлер фактически самоустраняется от активной борьбы не только за реставрацию монархии или освобождение Монарха (хотя после того, как Царская Семья была взята под стражу, об Их подлинном положении двух мнений больше быть не могло), но и за поддержание боеспособности воюющей Армии, за предотвращение хаоса и анархии, – от борьбы, которую, начав со вполне лояльных актов, собирались повести другие военачальники. «Думаю, что для многих лиц, которые не считали присягу простой формальностью – далеко не одних монархистов – это, во всяком случае, была большая внутренняя драма, тяжело переживаемая; это была тяжелая жертва, приносимая во спасение Родины и для сохранения армии…» – рассуждает Деникин; но жертва не означала полного подчинения развитию событий, согласия безвольно плыть по течению.

Мысль о том, что вооруженные силы в лице старших начальников должны сказать свое веское слово и переломить ситуацию, очевидно, носилась тогда в воздухе. Так, на Румынском фронте неофициальное совещание нескольких кавалерийских начальников запланировало на день принятия присяги «обращение от лица всей собранной в Бессарабии конницы к временному правительству с адресом, побуждающим его к более энергичному проявлению своей воли». «Рекомендация», за которой стояло несколько десятков тысяч клинков, еще верных своим командирам, приобретала дополнительный вес в случае единства самих командиров и присутствия среди них такого авторитетного для всей русской конницы полководца, как граф Келлер. Ходили даже слухи о том, что конный корпус Келлера «должен был занять Одессу, чтобы поддержать монархическое движение в Подольи и на Волыни» (план примерно такой же военной демонстрации приписывали адмиралу А. В. Колчаку, возглавлявшему Черноморский флот). Остановить разрушение Армии и государства нужно было любыми средствами, что особенно хорошо понимали те военачальники, которые так или иначе уже соприкоснулись с новыми порядками, больше всего походившими на беспорядок. Таким был начальник 12-й кавалерийской дивизии генерал барон Г. К. Маннергейм, в дни Февральского мятежа оказавшийся в Петрограде и имевший возможность познакомиться с буйством революционной толпы. Именно Маннергейма и направили к Келлеру его единомышленники, стремившиеся сохранить Армию (и получившие за это от сегодняшнего монархиствующего автора клеймо «предателей»).

Разговор двух генералов состоялся, по свидетельству офицера, сопровождавшего Маннергейма, «16 или 17 марта» в Штабе III-го конного корпуса, разместившемся в городе Оргееве. «Штаб корпуса – скромный одноэтажный домик, обвеянный какой-то грустью, – рассказывает очевидец. – Тихо говорящие и бесшумно двигающиеся люди. Впечатление такое, точно в доме кто-то тяжело болен».

«Все убеждения генерала Маннергейма пожертвовать личными политическими верованиями для блага армии пропали втуне, – продолжает тот же автор со слов самого барона. – Граф Келлер, по-видимому, к тому времени уже окончательно решил, где его долг. Зато он вполне успокоил барона Маннергейма, уверив его, что воздействие на волю войск никогда не входило в его, графа Келлера, расчеты. Он заявил, что и не подумает удерживать свои войска от принятия присяги. Тогда барон Маннергейм спросил, не повлияет ли на войска уже самый факт личного отказа от присяги графа Келлера. Этот последний ответил, что по его мнению полки 1-й Донской дивизии все равно присягать не станут, полки 10-й кавалерийской дивизии не присягнут только в том случае, если он, Келлер, окажет на них воздействие в этом смысле, относительно же 1-й Терской дивизии он ничего сказать не может.

Как показали последующие события, когда все части 3-го конного корпуса без всяких затруднений присягнули, генерал граф Келлер тоже жил в мире иллюзий и уже не знал истинных настроений своих войск.

Впрочем, можно думать, что его мало интересовало, как поступят его офицеры и солдаты. Он знал, как надо поступить ему самому, и поступал так.

–?Я христианин, – сказал он генералу Маннергейму, – и думаю, что грешно менять присягу».

«Он был больше, чем христианин, – христианский рыцарь», – комментирует мемуарист, но, хотя рыцарственное благородство действительно было органически присуще старому воину, нельзя не отметить, что граф, даже с религиозной точки зрения, пренебрег возможностью удержать других от шага, который лично для себя решительно квалифицировал как греховный, – не говоря уж о том, чтобы провозгласить реставрационные лозунги, сформировать и возглавить контрреволюционное движение; в сущности, свое отличие от большинства генералитета Федор Артурович проявил лишь индивидуальным нежеланием служить новой власти – или хотя бы попытаться служить России при новой власти.

В чем причина этого? Старый военачальник безусловно должен был осознавать, что любая «контрреволюция» станет широкомасштабным конфликтом внутри воюющего государства. К тому же выводу придут на тайном совещании 23 апреля генералы Маннергейм и А. М. Крымов (преемник Келлера на посту командира III-го конного корпуса), обсуждавшие «возможность переброски кавалерии… в Петроград для наведения порядка». Адъютант Маннергейма рассказывает:

«Ввиду захвата революционерами телефона, телеграфа и особо [ – ] железных дорог, переброска кавалерии должна была быть произведена в конном строю[71].

Конная армия в несколько тысяч сабель (собеседники могли уже знать, что Маннергейма прочили на пост командира VI-го конного корпуса. – А. К.) не могла питаться от населения, ни кони не могли быть снабжены фуражем. Подвоз снабжения с юга не был возможен, т. к. только жел[езные] дороги могли бы доставить во время движения армии снабжение, т. е. эта возможность была исключена…

Вопрос о переброске кавалерии оказался невыполнимым».

Итак, если Келлер и оценивал возможность вооруженного подавления революции, он скорее всего приходил к подобным же выводам, что и совещавшиеся генералы, которые отличались ничуть не меньшим мужеством и решительностью, – фронтовики, кавалеристы, Георгиевские кавалеры. Как мы видели, Федор Артурович полагал, что может рассчитывать по меньшей мере на две дивизии, но конная дивизия – не иголка и не коробка оловянных солдатиков, чтобы спрятать ее в карман и провезти по стране, уже охваченной революциею, к мятежному Петрограду. Включиться же в эскалацию междоусобицы, открыть внутренний фронт в тылу внешнего – значило и открыть дорогу победоносным германским войскам (они не переходили в наступление всю весну и начало лета 1917 года именно потому, что предоставленная самой себе страна разлагалась на глазах).

Но может быть, все намного проще, и известие об отречении Императора надломило старого генерала и «выбило из его рук оружие» само по себе, независимо ни от каких иных соображений; может быть, граф уже посчитал, что с падением монархии история России закончилась, и начинается что-то новое, в чем он не желал принимать участия; может быть, в эти дни он предчувствовал и свою собственную трагическую судьбу – случайно ли, пользуясь пока уважением и даже преданностью подчиненных, еще до начала повсеместной кровавой вакханалии, гонений и убийств офицеров, произносит граф Келлер пророческие слова: «Я уже свыкся с мыслью, что ко мне в один прекрасный день придут и убьют».

Революция уже вовсю корчила свои жуткие гримасы.

* * *

Первая гримаса революции, впрочем, могла вызвать скорее удивление, а то и улыбку. По рассказу Федора Артуровича, покинувшего ряды Армии, с фронта в Харьков, к месту довоенной стоянки Штаба 10-й кавалерийской дивизии, его сопровождал караул. Солдаты, однако, еще не упились революционною свободой до полной потери человеческого облика, и часовой, находившийся в купе графа, даже показался ему «симпатичным». «Я ему предложил стакан вина, на что он с охотой согласился, – рассказывал Келлер. – Я вздремнул, и когда проснулся, то часового около меня не было. Поезд подошел к Харькову: я немного подождал, но, видя, что все из поезда вышли, я тоже вышел на перрон. Ни часового, ни караула не было. Я один отправился домой на свою квартиру». Парадоксальная ситуация, когда не заключенный бежит из-под стражи, а конвой, видимо тяготясь своими обязанностями, пользуется удобным случаем, чтобы бесследно исчезнуть, говорит о неизменном авторитете старого генерала, и о том же свидетельствует еще один переданный им эпизод его «мирной» жизни в Харькове.

«…На первый день Пасхи меня предупредил мой деньщик, что ко мне во двор пришел большевистский эскадрон, чтобы арестовать меня, – продолжает Федор Артурович. – Я надел полушубок, папаху и вышел. Вахмистр эскадрона скомандовал “смирно”, и я, видя такой поворот дела, спросил, что им нужно? “Ваше сиятельство”, отвечал вахмистр, “вы наш корпусной командир, разрешите поздравить вас с праздником”».

В рассказе есть, правда, одно обстоятельство, вызывающее сомнения, – датировка происшествия. До конца жизни Федора Артуровича оставалось лишь две Пасхи – 1917 и 1918 года, причем первая приходилась на 2 апреля (15-е по новому стилю), а вторая – на 22 апреля / 5 мая. В апреле 1917 года говорить не только о «большевицких», но, пожалуй, и об «обольшевиченных» воинских подразделениях как будто еще рановато, а в апреле 1918-го, когда Малороссия уже была оккупирована австро-германцами, – несомненно поздно. Конечно, перепутанными могут оказаться любые праздники, но явно выделенным из общего ряда и сопоставимым по значению с Пасхой нам представляется только Рождество; с этим вполне согласуется и упомянутый графом полушубок, надевать который в апреле – мае в Малороссии, даже в предвидении возможного ареста, вряд ли так уж необходимо. Но если наша догадка справедлива, то процитированный рассказ проливает некоторый свет на то, почему вообще генерал граф Келлер уцелел в смутные дни конца 1917 – начала 1918 года.

Действительно, уже в ночь на 9 декабря 1917 года в Харьков прибыли значительные отряды красногвардейцев и большевизированных солдат и матросов. В этой обстановке проживать, можно сказать, в эпицентре событий генералу с репутацией Келлера было несомненно опасно. И правдоподобным выглядит предположение, что роль «охранной грамоты» мог сыграть все тот же авторитет графа среди возвращавшихся с фронта солдат, в первую очередь – его бывших кавалеристов.

За эти месяцы в жизни Федора Артуровича, на первый взгляд, не происходило никаких событий, но это не значит, что их не было на самом деле. «До сего момента я стоял в стороне от политики, занимался и занимаюсь сейчас своими воспоминаниями о минувшей войне», – говорил он сослуживцу осенью 1918 года, но даже если принять, что собственный монархизм граф не включал в понятие «политики», написание мемуаров составляло для него далеко не единственную заботу. «Как граф Келлер? Видели ли Вы его в Харькове?» – писала 29 ноября 1917 года Государыня из тобольского заключения Своей бывшей фрейлине Ден; очевидно, встреча действительно состоялась, поскольку в письме от 2 марта 1918-го[72] снова встречаются строки: «Если Вы увидите милого графа Келлера снова, передайте ему, что его бывший Шеф шлет ему самый сердечный привет, и скажите, что она постоянно молится за него». И хотя сколько-нибудь серьезного монархического подполья создано так и не было, отдельные контакты между различными кружками поддерживались и позволяли обмениваться информацией и строить планы, которым, увы, так и не суждено было воплотиться в жизнь. Один из курьеров – корнет С. В. Марков, в феврале 1918 года привезший графу «письма монархических организаций», десять лет спустя так передавал монолог, якобы услышанный от Федора Артуровича в Харькове:

«Передайте на словах в Петербурге, что я считаю какие-либо выступления преждевременными и лично ни на какие авантюры не пойду[73]… Не место на Дону собирать офицеров, это не плацдарм для таких начинаний… Погибнут тысячи невинных жизней… Россия не может восстановить порядок без опоры на какое-либо иностранное государство с его технической и материальной помощью… Во всяком случае, пока не увижу, что такая помощь может быть оказана и будет реально осуществлена, я ни на какие выступления не соглашусь, так как считаю их бесполезными.

Кроме того, все эти революционные лозунги еще не изжились. Корнилов – революционный генерал, ему и карты в руки, пускай пытается спасать российскую демократию… теперь, быть может, время для этого. Я же могу повести армию только с Богом в сердце и Царем в душе. Только вера в Бога и в мощь Царя могут спасти нас, только старая армия и всенародное раскаяние могут спасти Россию, а не демократическая армия и “свободный” народ».

Приведенная цитата настоятельно требует, чтобы зерна в ней были отделены от плевел. Нельзя ожидать от мемуариста стенографической точности, но ряд положений в воспоминаниях корнета Маркова слишком сильно отличается от всего, известного о графе Келлере, и оставить это без внимания нельзя.

Заметим прежде всего, что фраза «не место на Дону собирать офицеров» в силу отсутствия какой-либо аргументации обречена оставаться загадкой, а проповедь осторожности и боязни «авантюр» не очень-то похожа на пылкого и порывистого кавалериста, каким был Федор Артурович (позиция, которую он сам займет осенью 1918 года, тоже может быть охарактеризована как «авантюрная»); и хотя мы еще увидим Келлера и сторонником тактики выжидания, но встает вопрос, чего же именно он хотел выжидать? И здесь совершенно непонятной оказывается апология иностранной помощи, тем более что граф никогда не отличался склонностью к отвлеченному теоретизированию, а это означало необходимость выбора между двумя вполне конкретными силами – воюющими европейскими блоками: Антантой и Центральными Державами.

Ожидание Келлером действенной помощи союзников в феврале 1918 года представляется крайне сомнительным; если же сбросить со счетов союзников – останутся только враги – австро-германцы. Но к немцам Федор Артурович, несмотря на свое происхождение и лютеранское вероисповедание, испытывал неприязнь даже в мирное время, и вряд ли эта неприязнь ослабла после трех лет войны и явной поддержки немцами разрушителей русской государственности, в первую очередь большевиков. Недалекое будущее покажет, что граф Келлер отнюдь не являлся «реальным политиком», способным абстрагироваться от собственных симпатий и антипатий во имя ожидавшейся выгоды, – и остается лишь спросить, а не существовало ли лица, которому взгляды, изложенные мемуаристом (тактика выжидания и опоры на «иностранцев», в качестве которых довольно явственно вырисовываются немцы), подходили бы больше, чем Федору Артуровичу Келлеру?

Увы, таким лицом является… сам свидетель, записавший приведенный выше монолог графа, – корнет Марков! Судя по всей его деятельности, он вполне подходит под категорию тех, кто «чурался авантюр», выжидал «благоприятных моментов», жаловался на недостаток сил и средств и… «активно» бездействовал. Оказавшись же осенью 1918 года в оккупированном немцами Киеве, корнет Марков, как пишет генерал М. К. Дитерихс, надзиравший за ведением следствия о цареубийстве, «был на совершенно особом положении у немцев… Он говорил, что бывал везде, и в советской России имел повсюду доступ у большевиков через немцев».

«Быть может, – комментирует Дитерихс, – в рассказе Маркова было слишком много юношеской хвастливости о своем значении у немцев, но факты видели другие офицеры, и таково было их впечатление»; быть может, корнет Марков был обязан этим «своим значением у немцев» – принятой им на себя роли курьера от Императрицы к Ее брату, Великому Герцогу Гессен-Дармштадтскому; быть может, корнет Марков был во всех своих поступках совершенно искренен… но германофильство его и стремление сделать ставку на немецкую помощь остаются неоспоримыми. А после этого рождаются слишком сильные подозрения по поводу аутентичности рассказа Маркова о позиции Келлера – рассказе, слишком сильно противоречащем другим источникам (в частности, словам из собственноручного письма Федора Артуровича: «часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть [ – ] приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации»), – и, что еще хуже, теряется уверенность в достоверности передачи и тех слов генерала, которые кажутся вполне правдоподобными: о необходимости возвращения России на ее исторический путь и всенародного раскаяния в грехе революции или о критическом восприятии им перспектив борьбы Добровольческой Армии.

А тем временем над Малороссией и Новороссией всходила недолговечная звезда Гетмана Скоропадского.

* * *

Согласно общему мнению, слабый и неискушенный в политике генерал П. П. Скоропадский отнюдь не подходил для государственной деятельности, тем более в условиях революции, смуты и иностранной оккупации. «Меня, если можно так выразиться, выдвинули обстоятельства, – писал он сам (естественно, на литературном русском языке, поскольку ни малороссийским, ни галицийским диалектами не владел), – не я вел определенную политику для достижения всего этого, меня события заставляли принять то или другое решение, которое приближало меня к гетманской власти».

Этому признанию, кажется, можно верить, коль скоро и полтора десятилетия спустя, уже в эмиграции, бывший министр одного из гетманских кабинетов размышлял: «Скоропадскому ведь ничего и не остается сейчас, как продолжать ту игру, в которую засадили его играть 14 лет назад… Но он – сужу по всем своим встречам вплоть до последних, бывших в 1926 г., – все еще не может до конца стать украинцем, поэтому старательно играет[74] в украинство – и как неизбежно бывает с такими простодушно-хитрыми (sit venia verbo[75]) натурами – переигрывает, ибо не знает того, где он имеет право быть “самим собой”». Не случаен поэтому вопрос, кем же был «подлинный Скоропадский»… да и существовал ли он вообще?

Пережив, как и большинство русского офицерства, гонения и унижения в 1917 году, к весне 1918-го будущий Гетман посчитал, что население Малороссии и Новороссии, в значительной степени состоявшее из «крепких хозяев» – «хлеборобов», было менее склонно к анархии и бунту, чем крестьяне Великороссии или рабочие промышленных регионов. Происходя из старинного слободского казачьего рода, неудачливый Гетман XX столетия был все-таки «петербуржцем» гораздо более чем «малороссом», и уж вовсе не «украинцем», однако, по его собственным воспоминаниям, «постепенно… надумал, что действительно наиболее подходящий – я. Во-первых, в украинских кругах меня хорошо знают, во-вторых, я известен в великорусских кругах, и мне легче будет примирить, чем кому-либо другому, эти два полюса». Решение генерала вступить на государственное поприще привело его к титулу Гетмана, который был поднесен ему 16 апреля 1918 года на «съезде хлеборобов». Известный журналист и политик В. В. Шульгин вспоминал:

«По-украински он не говорил. Его товарищ по Кавалергардскому полку и член Государственной Думы Безак рассказывал мне впоследствии, как он готовился к избранию. Он бегал по комнате из угла в угол и твердил:

–?Дякую вас за привитанье та ласку (Благодарю вас за привет и любезность).

Затем будто бы он опустился на колени перед иконой и сказал:

–?Клянусь положить Украину к ногам его величества.

При этом будто бы присутствовала жена Безака, убежденная монархистка, и она поняла, что “к ногам его величества” означает к ногам Николая II. Так, вероятно, думал и сам будущий гетман. Но обстоятельства сложились так, что он положил Украину к ногам его величества Вильгельма II…»

Правдив ли этот рассказ или он не более чем легенда, полностью ли справедлив Шульгин в своем выводе или сгущает краски, – но невозможно отрицать, что одним из главных, определяющих факторов на территории Новороссии и Малороссии в это время было германское (в меньшей степени австро-венгерское) вооруженное присутствие, которое русскими людьми воспринималось, пожалуй, двойственно.

Оккупанты пришли на смену большевикам, оккупанты гнали большевиков, так что оккупанты становились – и не могли не восприниматься в таком качестве, особенно поначалу, – освободителями от дикой разнузданной толпы, от террористического режима, обагренного кровью многочисленных жертв. «В это время, – свидетельствует Скоропадский о периоде большевицкого владычества (январь – февраль 1918 года), – в одном Киеве было перебито около трех тысяч офицеров. Многих мучали. Это был сплошной ад. Несмотря на мое желание точно знать, уже при гетманстве, цифру расстрелянных офицеров и мирных жителей, я не мог установить ее. Во всяком случае, нужно считать тысячами».

В заслугу немцам можно поставить также фактический разгон ими Центральной Рады (к слову сказать, поскольку «рада» означает «совет», в Киеве при ней была советская власть), где поощрялись социалистические течения; в довершение всего, несколько украинских министров оказались замешанными в уголовщину. Ясно, что нормальной жизни с такими «правителями» быть не могло, и немецкое самоуправство оказывалось вполне уместным (разгон Рады и проложил дорогу к власти Скоропадскому).

В то же время вряд ли кто-нибудь сомневался, что в своих действиях немцы руководствовались отнюдь не симпатиями к России или хотя бы Украине. Их интересовало выкачивание из богатых южнорусских губерний сырья, и в стремлении получить хлеб германское командование, заботясь, чтобы поля были засеяны, объявило, «что урожай будет принадлежать тому, кто обрабатывал землю» («узаконив» таким образом революционный «черный передел»), и… не замедлило с жестокими реквизициями.

Таковы были чужие – враги, завоеватели; легче ли было со «своими» – населением новообразованной «Украинской Державы»?

Увы, петербургскому «украинцу» генералу Скоропадскому явно не повезло с этим населением, поскольку и среди малороссов «украинцев» оказалось не так уж много. «Сознательным» был лишь сравнительно тонкий слой провинциальной интеллигенции и «полу-интеллигенции». Странно ли, что в такой ситуации Гетман, не одаренный волею самостоятельного политического деятеля, в своих поступках и высказываниях не отличался последовательностью? Скоропадскому, который, как вспоминал его сослуживец, по своей прежней службе привык быть «чрезвычайно осторожным» и «умел молчать», со дня «переворота» и в продолжение следующих семи с половиною месяцев пришлось говорить… и он говорил, пытаясь лавировать, не всегда умело:

Генералу А. С. Лукомскому, в начале мая (по новому стилю): «что он не “щирый украинец”, что вся его работа будет идти на создание порядка на Украине, на создание хорошей армии, и что когда Великороссия изживет свой большевизм, он первый подымет голос за объединение с Россией; что он отлично понимает, что Украина не может быть “самостийной”, но обстановка такова, что ему пока необходимо разыгрывать из себя “щирого украинца”; что для него самое больное и самое трудное – это работать с немцами, но опять-таки и здесь – это единственно правильное решение, так как, только опираясь на силу, он может создать порядок на Украине; а единственная существующая реальная сила – это немцы… Вот когда удастся создать прочную регулярную армию на Украине, то тогда он иначе будет разговаривать и с немцами».

Барону П. Н. Врангелю, в середине мая: «что Украина имеет все данные для образования самостоятельного и независимого государства, что стремление к самостоятельности давно жило в украинском народе… что объединение славянских земель Австрии и Украины и образование самостоятельной и независимой Украины, пожалуй, единственная жизненная задача».

Представителю Добровольческой Армии полковнику Неймирку, 9 октября: «Я русский человек и русский офицер; и мне очень неприятно, что, несмотря на ряд попыток с моей стороны завязать какие-либо отношения с ген[ералом] Алексеевым… кроме ничего не значащих писем… я ничего не получаю… Силою обстановки мне приходится говорить и делать совершенно не то, что чувствую и хочу, – это надо понимать… Я определенно смотрел и смотрю – и это знают мои близкие, настоящие русские люди, – что будущее Украины в России. Но Украина должна войти как равная с равной на условиях федерации…»

Атаману Всевеликого Войска Донского генералу П. Н. Краснову, 10 октября: «Вы, конечно, понимаете… что я, флигель-адъютант и генерал свиты Его Величества, не могу быть щирым Украинцем и говорить о свободной Украине, но в то же время именно я, благодаря своей близости к Государю, должен сказать, что он сам погубил дело Империи и сам виноват в своем падении. Не может быть теперь и речи о возвращении к Империи и восстановлении Императорской власти. Здесь, на Украине, мне пришлось выбирать – или самостийность, или большевизм, и я выбрал самостийность… Предоставьте народу жить так, как он хочет. Я не понимаю Деникина. Давить, давить все – это невозможно… Дайте самим развиваться, и, ей-Богу, сам народ устроит это все не хуже нас с вами…

Я прошу Вас быть посредником между мною, Деникиным, Кубанцами, Грузией и Крымом, чтобы составить общий союз против большевиков… Мы все Русские люди и нам надо спасти Россию, и спасти ее мы можем только сами».

А для «внутренней», «украинской» аудитории, по свидетельству современника, Гетман стремился «доказать свое “щирое” украинство между прочим усиленным восхвалением украинских знаменитостей – Шевченко и Мазепы – других не нашлось – и совершенно зря клеймя будто бы испытанный Украиной в течение двух с половиной веков русский гнет, без указаний, однако, в чем он состоял». «…В четырех стенах клянется “положить Украину к ногам Его Величества”, публично же клянется в верности самостийности, – характеризовал Скоропадского в 1918 году Шульгин. – Люди, хорошо его знающие, говорят, что он принял гетманство с хорошими намерениями, но затем ему слишком понравилась гетманская булава; будущему монарху окажет, разумеется, повиновение, но рассчитывать на особую энергию и преданность на воссоединение с Россией[76] нельзя. Впрочем, сделает все, что прикажут немцы, ибо искренне и до конца перешел на их сторону».

В довершение всего, для Скоропадского оказалось запретным военное строительство. «К чему Вам армия? – бесцеремонно заявил Гетману немецкий генерал В. Гренер. – Мы находимся здесь, ничего противного Вашему правительству внутри страны мы не разрешим, а в отношении Ваших северных границ Вы можете быть вполне спокойны: мы не допустим большевиков. Образуйте себе небольшой отряд в две тысячи человек для поддержания порядка в Киеве и для охраны Вас лично». Причины такой политики очевидны: врагом для вновь сформированных национальных войск должны были бы стать или большевики, или… сами оккупанты, до которых, возможно, долетали и неосторожные заявления Скоропадского, что он-де вскоре будет «иначе разговаривать с немцами». Имели немцы и причины беспокоиться о благополучии своих московских ставленников, заключивших унизительный Брест-Литовский мир и соблюдавших его условия. Правда, было в конце концов получено разрешение немцев на формирование восьми армейских корпусов, но все свелось к созданию кадровой структуры и к бюрократической деятельности военного министерства.

Отсутствие надлежащей вооруженной силы при идущей по соседству гражданской войне уподобляло новое государство обитателям вулкана, но об этом как будто мало заботились. Скоропадский с удовлетворением вспоминал, как «взялся за создание двух университетов, Киевской Академии Наук, за создание действительно хорошего Державного театра». Деревне при этом оставались германские реквизиции, австрийские бесчинства, возвращение помещиков и карательные отряды, но для горожан, особенно после голодной и придавленной большевицким террором Великороссии и по сравнению со сражающимися Доном и Кубанью, «Украинская Держава» летом 1918 года казалась оазисом, надежно защищаемым недавно еще вражескими, а теперь союзническими штыками мнимо-незыблемых немцев.

И в этой – явно не признаваемой им – Державе граф Келлер, по-прежнему проживавший в Харькове, присматривался, оценивал и… размышлял.

* * *

О том, как Келлер воспринял гетманский переворот, можно только догадываться; о том, как он воспринял германскую оккупацию – существует весьма определенное свидетельство, к тому же объясняющее скудость сведений о жизни графа в этот период. «Он сказал мне, что почти не выходит на улицу, так как не переносит вида немецких касок», – писал менее четырех лет спустя генерал Б. И. Казанович, командированный из Добровольческой Армии с секретным поручением к московскому антибольшевицкому подполью и на обратном пути посетивший Келлера в Харькове (это произошло между 28 мая и 2 июля). Он же оставил довольно подробное изложение своей беседы с Федором Артуровичем.

«Я убеждал его ехать к нам, – рассказывает Казанович, – соблазняя тем обширным полем деятельности, которое открывается для такого кавалериста, как он[77], но этот убежденный монархист (один из немногих известных мне, у которых слово никогда не расходилось с делом) заявил, что наша программа слишком неопределенна: не известно, кто мы – монархисты или республиканцы? Между тем народ ждет Царя и пойдет за тем, кто обещает вернуть его. “Но о каком Царе вы говорите?” (вопрос далеко не праздный, поскольку из своих недавних переговоров в Москве Казанович вынес впечатление, что деятели монархического «Правого Центра» были «не прочь видеть на Российском престоле кого-либо из германских принцев». – А. К.) – “У нас только один законный Царь, которому мы присягали. Его отречение было вынужденным!” – “Да жив ли он?” – “Все равно, жив его наследник, а если и он погиб, то порядок престолонаследия определен законом. Всегда может быть только один законный Царь”. Я просил его по крайней мере не отговаривать офицеров-кавалеристов, среди которых он пользовался большим авторитетом, от поступления в Добровольческую армию.

“Нет, буду отговаривать: пусть подождут, когда настанет время провозгласить Царя, тогда мы все выступим”».

Особенно знаменательна здесь последняя фраза, и к ней нам еще предстоит вернуться; что же касается остального диалога, – на его воспроизведение мемуаристом могла наложить отпечаток информация, узнать которую он должен был несколько позже: свое возвращение в ставку Деникина Казанович точно датирует 2 июля, а тревожные известия из Екатеринбурга, где в ночь на 4 июля большевиками были злодейски убиты Царская Семья и ее верные слуги, дошли до Юга России еще через несколько дней (Деникин «приказал Добровольческой армии отслужить панихиды»). Тем не менее тяжкие подозрения и переживания существовали и до роковой даты, за судьбу отрекшегося Императора беспокоились и те, кто не пользовался репутацией «партийных монархистов», и с болью писал впоследствии Деникин в частном письме: «А кто мог, кто сделал? Кто даже из тех, которые, стоя на крайнем правом фланге русской общественности и до революции, и теперь, на исходе ее, боготворят и идею, и династию?.. Кто ударил пальцем о палец, чтобы хоть выручить несчастных людей из застенка и спасти их жизни? А ведь это было возможно и не так уж трудно». И все же накануне цареубийства подозрения вряд ли были настолько сильны, чтобы Келлер и Казанович определенно предполагали большевицкое преступление уже совершившимся; а вот в письме Верховному Руководителю Добровольческой Армии генералу Алексееву, написанном Федором Артуровичем 20 июля, звучат почти дословно мысли, вложенные мемуаристом в уста графа при описании беседы с ним.

Однако прежде чем обратиться непосредственно к этому важному документу, следует отметить, что поводом для его появления было отнюдь не только стремление Келлера обсудить принципиальный вопрос о лозунгах борьбы, но и начало разыгрывания германскими оккупантами… «русской монархической» карты. Временный Атаман Астраханского Казачьего Войска князь Д. Д. Тундутов получил от немцев обещания помощи и первые средства на формирование под монархическим лозунгом «астраханских» частей, и вскоре началась вербовка добровольцев на Украине и Дону. Стремясь к полному контролю над еще не сформированной армией, немецкое командование позаботилось об инфильтрации ее частей своей агентурой. Разворачивание нового войскового соединения грозило расколом офицерства, а в перспективе – и выгодной немцам (и большевикам!) междоусобицей. Граф Келлер, отвергший предложение возглавить Астраханцев (согласился на эту роль генерал А. А. Павлов), проницательно почувствовал угрозу, и показательно, что со своим беспокойством он обратился именно к руководителям Добровольческой Армии. Итак, 20 июля Федор Артурович писал Алексееву:

«Ваше Высокопревосходительство, Михаил Васильевич,

извиняясь за то, что пишу не чернилами, ставшими в Харькове почти редкостью, обращаюсь к Вам с просьбою не только лично от себя, но от очень значительной группы офицерства, поставленного в очень трудное и тяжелое положение.

К Вам на Дон, очевидно, многое, что творится здесь, не доходит, и Вам не видно того, что видно людям, живущим на месте.

Немцы полные хозяева на Украйне, ведут политику расхищения, разложения, разъединения и натравливания друг на друга и так всегда разрозненного нашего общества, они улыбаются монархистам, натравливают малороссов на Россию и всякими средствами сохраняют и поддерживают здесь большевиков, очевидно с целью выпустить их в нужную для себя минуту, т. е. когда будут вынуждены отступить из Малороссии. Находя противовес в Австрийцах, немцы до поры до времени поддерживают совершенно порабощенное ими Украинское правительство, – но сдается мне, не на долго. Политика немцев на севере России нам не так ясна, но поддержание там розни сквозит белыми нитками[78].

Здесь часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть [ – ] приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации.

Единственной надеждою являлась до сих пор для нас добровольческая армия, но в последнее время и к ней многие относятся подозрительно, и подозрение, вкравшееся уже давно, растет с каждым днем. Не судите по тем эшелонам офицеров, которые идут к вам, они в большинстве составлены из людей голодных, ищущих возможность прокормиться, лучшие же офицеры не идут. Ваш начальник политического отдела уверял меня, что Ваше имя везде популярно и что Вам верят все, если он и Вам докладывал то же, то ввел Вас в заблуждение. Верят Вам кадеты и может быть, и то отчасти, группа Шульгина, но большинство монархических партий, которые в последнее время все разрастаются, в Вас не уверены, что вызывается тем, что никто от Вас не слышал столь желанного ясного и определенного объявления, куда и к какой цели Вы идете сами и куда ведете добровольческую армию.

Немцы это очевидно поняли, и я сильно опасаюсь, что они этим воспользуются в свою пользу, т. е. для разъединения офицерства.

Не подлежит сомнению, что формированием при немецкой поддержке и на немецкие деньги Астраханского монархического отряда немцы преследуют ту же цель. По дошедшим до меня сведениям, кандидатами на формирование и командование этой армией или отрядом немцы называли Ген[ералов] Залесского, Павлова и меня. Генерал Залесский известен всем как слишком ярый поклонник немцев и поэтому был нежелателен им, я, хотя известен как определенный монархист, но из людей непокладистых, который на немецких помочах не пойдет, да к тому же и открытый противник немецкой ориентации, пришлось немцам остановиться на Павлове, как на определенном монархисте, но человеке, не привыкшем к работе[79] и таком, которого легко обойти. Его к вам и прислали (Деникин вспоминал: «Павлов побывал у меня в Тихорецкой, осведомился об отрицательном отношении моем к новому формированию, но должность принял». – А. К.).

Боюсь я также, что для того, чтобы отвлечь от Вас офицеров, из которых лучший элемент монархисты, немцы не остановятся и перед тем, чтобы и здесь в Малороссии или Крыму формировать армию с чисто монархическим, определенным лозунгом. Если немцы объявят, что цель формирования [ – ] возведение законного Государя на престол и объединение России под Его державою, и дадут твердые гарантии, то для такой цели, как бы противно ни было идти с ними рука об руку, пойдет почти все лучшее офицерство кадрового состава.

В Ваших руках, Михаил Васильевич, средство предупредить еще немцев (чистым намерениям которых я не верю), но для этого Вы должны честно и открыто не мешкая объявить, кто Вы, куда и к какой цели Вы стремитесь и ведете добровольческую армию.

Объединение России великое дело, но такой лозунг слишком неопределенен, и каждый даже ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так [как] каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшееся можно только к одному определенному месту или лицу, Вы же об этом лице, которое может быть только прирожденный законный Государь, умалчиваете. Объявите, что Вы идете за законного Государя, а если Его действительно уже нет на свете, то за законного же Его наследника, и за Вами пойдет без колебаний все лучшее, что осталось в России, и весь народ, истосковавшийся по твердой власти. Добровольному отречению Государя в пользу Михаила и законности этого акта никто из здравомыслящих людей никогда не поверит.

Верю, что Вам, Михаил Васильевич, тяжело признаться в своем заблуждении, но для пользы и спасения родины и для того, чтобы не дать немцам разрознить последнее, что у нас еще осталось, Вы обязаны на это пойти, покаяться откровенно и открыто в своей ошибке (которую я лично все же приписываю любви Вашей к России и отчаянию в возможности победоносно окончить войну) и объявить всенародно, что Вы идете за законного Царя и восстановление под Его скипетром России. Время не терпит.

Я верю, что если Вы это объявите, то не может быть сомнения в твердости и непоколебимости такого Вашего решения, и верю в то, что Алексеев мог заблуждаться, но на обман не пойдет.

Готовый к услугам Вашим

Гр[аф] Келлер»

Важно отметить, что Федор Артурович, по-видимому, попытался расширить круг лиц, знакомых с этим письмом, придавая ему таким образом характер открытого. О получении «собственноручно» снятой графом копии письма вспоминает, цитируя его, Георгий Николаевич Герцог Лейхтенбергский, один из видных представителей той части русской общественности, которая находила возможным опираться на немецкую помощь. Еще одна копия сохранилась в бумагах Деникина, которому она была направлена Келлером при следующем сопроводительном письме:

«Глубокоуважаемый Антоний Иванович,

чтобы не повторять два раза написанного, я препровождаю Вам копию моего письма к Алексееву. В Вас я верил, считал Вас всегда честным монархистом, и для меня непонятно, какие причины заставляли и заставляют Вас до сих пор умалчивать об этом. Если Алексеев на мою просьбу не пойдет, верю, что Вы для блага общего нам дела убедите его и заставите это сделать. Только слепой человек или глупый может не видеть и не понимать, к чему привела революция и бесцарствие и чего от этого еще можно ожидать, а Алексеев никогда дураком не был.

Тяжело подумать, что немцам может удаться разъединить лучшее, что еще осталось в России, но как бы ни тошно было опираться на них, многие могут на это пойти как на единственное средство спасти монархию, без которой немыслимо и восстановление нашего отечества.

Крепко жмет Вашу руку искренно уважающий Вас

Келлер»

В письмах этих соседствуют проницательные наблюдения и выводы с заключениями довольно наивными. Характерна уже изначальная ошибка графа, видевшего в Деникине союзника против Алексеева: на самом деле, хотя оба они были монархистами, в вопросе о целесообразности выдвижения такого лозунга именно Деникин в какой-то мере сдерживал Верховного Руководителя Добровольческой Армии.

«Руководящие деятели армии (а к таковым в данный период следовало отнести, кроме самого Алексеева, Деникина и начальника его Штаба генерала И. П. Романовского. – А. К.) сознают, что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица. Как показал продолжительный опыт пережитых событий, никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства, объединить в одно целое разные народы, населяющие его территорию. Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонились от этого основного принципа», – писал Алексеев в частном письме, и слова эти звучат в унисон с мыслями Келлера; однако наряду с ними не меньшее значение для Верховного Руководителя имели и тактические соображения: «…Добровольческая армия не считает возможным теперь же принять определенные политические лозунги ближайшего государственного устройства, признавая, что вопрос этот недостаточно еще назрел в умах всего русского народа, и что преждевременно объявленный лозунг может лишь затруднить выполнение широких государственных задач». Таким образом, вопрос сводится к оценке «народных чаяний», в которых ожидание порядка, часто интерпретируемое как ожидание Царя, далеко не укладывалось в прямолинейные политические схемы.

Вопрос о сравнительных качествах офицеров, устремившихся в Добровольческую Армию или воздерживавшихся от этого, решился на практике в ближайшие же месяцы, но уже и в тот момент можно было видеть, что материальное положение Добровольцев оказывалось несопоставимым с чинами щедро снабжавшейся Астраханской Армии, а бои Добровольцы вели непрерывные и весьма жестокие, в то время как в Киеве все формировались и формировались, начиная не с офицерских взводов, а с раздутых штабов и управлений. Это же относилось и еще к одной организации – «Южной Армии», руководители которой (в том числе уже известный нам Герцог Георгий Лейхтенбергский и его ближайший помощник, присяжный поверенный М. Е. Акацатов) рассматривали кандидатуру Федора Артуровича на пост Командующего. Герцог вспоминал:

«Был граф Келлер; но он не желал идти с немцами, не веря им; Акацатов находил неудобным брать его из-за его немецкой фамилии (как будто титул «Лейхтенбергский» звучит лучше! – А. К.), я же, лично не зная его тогда, но зная от других его характер, отдавал себе отчет в том, что он был бы не у места: командующий Южной Армией должен был быть человеком гибким, умеющим примениться к обстановке, ладить и с гетманским правительством, и с немцами, и не выбрасывать слишком открыто монархический флаг, дабы не поставить и тех, и других в необходимость прекратить поддержку армии… Прямой, цельный характер графа Келлера, конечно, не справился бы с этой задачей».

«Самый благородный из крайних правых граф Келлер, рыцарь монархии и династии, – человек прямой и чуждый интриги, но весьма элементарного политического кругозора, – искренне верил в легенду о “мятежном генерал-адъютанте”», – утверждает Деникин, комментируя обращенный графом к генералу Алексееву призыв «покаяться». Заметим все же, что «вера» не заставила Келлера, подобно многим, предполагать в Алексееве сознательного изменника, «заманившего Государя в ловушку», и присоединиться к развернутой монархическими кружками травле Добровольческой Армии. Напротив, у Федора Артуровича крепло намерение лично отправиться в Екатеринодар, где размещалась ставка Алексеева и Деникина.

* * *

Ехал туда Келлер, должно быть, все же предубежденным. Упомянутый в его письме «начальник политического отдела», Генерального Штаба полковник Я. М. Лисовой, стремясь всемерно поддерживать авторитет генерала Алексеева, по-видимому, пытался делать это за счет принижения второго из вождей Добровольческой Армии – Деникина. У генерала Б. А. Штейфона со слов Лисового так и осталось впечатление, что Алексееву был «навязан» лозунг Учредительного Собрания – сначала Корниловым, а затем «преемственно воспринят и генералом Деникиным». Если Лисовой то же говорил и Келлеру, – граф, именно Деникину веривший как «честному монархисту», а к Алексееву относившийся скептически, должен был окончательно придти в недоумение.

Прояснилось ли что-либо в результате «двухдневной беседы», которую Алексеев в письме к Великому Князю Николаю Николаевичу относил к «концу августа»? «Вот хотя бы Деникин, мой прежний подчиненный, – записывал через полгода рассказ Келлера, услышанный в ноябре 1918-го, философ и политический деятель князь Е. Н. Трубецкой. – Я ему поставил вопрос: скажите мне, наконец, Ваше Превосходительство, кто вы и что вы такое. Он сконфузился и отвечал: “я монархист” и поспешно добавил: “я конституционный монархист”. “Ваше Превосходительство, сказал я ему, я думаю, что я не глупее вас, но полагаю, что это не нашего с вами ума дело. Мы, военные, должны стоять вне политики; для нас должно быть только одно: воля Государя Императора и единая Россия. А о конституции рассуждать нам не приходится. Захочет Государь Император, будет вам и конституция или хотя бы даже федерация, не захочет Его Величество, не будет ни того, ни другого. А мы с вами должны исполнять его волю, а не политиканствовать”».

«Сконфуженность» Деникина нам все-таки кажется возможным отнести на счет личного восприятия графа: Командующий Добровольческой Армией имел заслуженную репутацию человека прямого и резкого, имевшего собственные взгляды и не боявшегося их отстаивать ни перед каким начальством и авторитетом. Почти нет сомнений, что Деникин – неплохой полемист, умевший говорить красноречиво, сильно и убедительно, – не преминул вернуть Келлеру его слова об аполитичности Армии (правда, вряд ли убедил графа полностью: ведь и на замечание князя Трубецкого насчет убеждений Федора Артуровича – «это тоже политика, хотя политика правая и монархическая» – старый генерал ответил искренним недоумением: «Он просто разводил руками и не понимал, повторяя: “Государь Император и Россия, да какая же это политика”»). Вполне мог ответить графу его же собственными аргументами и Алексеев, обеспокоенный немецкой игрою с Южной и Астраханской Армиями и с горечью восклицавший: «Какое торжество немецкой политики, когда она незаметно направит друг на друга лучшие и наиболее честные элементы Русского народа, когда мы собственными руками будем истреблять друг друга, тогда как немцы в тиши будут помогать большевикам». И ко всем этим предостережениям Федор Артурович не мог не прислушаться.

Вряд ли он был убежден полностью: генерал Штейфон вспоминал, что монархизм графа имел более глубокие основания, чем выгоды или невыгоды политического момента. «…Граф неизменно отождествлял русскую либеральную интеллигенцию с Иваном Карамазовым, – пишет Штейфон, – а русских солдат и крестьян эпохи революции с Смердяковым – вывихнутой душой. Однако, так как русская народная душа хранит и святость Зосимы, и гнусность Смердякова, то надо стремиться, чтобы благодатное воздействие светлых порывов заглушило бы смердяковщину. Поэтому, по мнению графа, необходимы были лозунги, пронизанные мистической одухотворенностью, понятные народным массам и имеющие[80] историческое обоснование». Встретил ли он здесь понимание? Сложно сказать, но и аргументы собеседников не должны были пройти даром.

«Двухдневная беседа со мной и ген[ералом] Деникиным привела, по-видимому, графа Келлера к некоторым выводам и заключениям, что вопрос не так прост и не допускает скоропалительных решений», – писал вскоре Алексеев. Граф, как мы знаем, продолжал ворчать, но гораздо более важным представляется принятое им решение более не отговаривать своих бывших подчиненных, стремившихся к Деникину. «…Отказавшись вступить в Добровольческую армию, он нас – офицеров своей дивизии – благословил идти в Добрармию с тем, чтобы, когда он нам кликнет “клич”, – мы бы незамедлительно собрались к нему», – вспоминал полковник Слезкин, в составе группы офицеров посетивший Келлера после его возвращения из Екатеринодара.

…В одной из речей Деникин предлагал Добровольцам «веру в своих руководителей». Разумеется, верить в Деникина мог взводный командир, но не генерал граф Келлер, чей авторитет был никак не меньшим; но поверить Деникину и в дальнейшем доверять Деникину старый воин мог – и он поверил и доверял.

* * *

«…Теперь Сам Бог осенил меня, и я считаю своим долгом для родины объединить армии Добровольческую, Астраханскую и Южную», – с такими словами, как вспоминал бывший подчиненный Келлера, обратился к нему граф в Киеве осенью 1918 года. Похоже, что эта формулировка все-таки должна быть отнесена на счет ошибки памяти мемуариста, поскольку о переходе Добровольцев под начало Федора Артуровича нельзя было говорить, не утратив окончательно чувства реальности; о планах же старого генерала, вернее, о путях, на которых, по его мнению, следовало искать выхода из крайне запутанного положения, лучше всего говорит его собственное письмо Донскому Атаману Краснову от 9 октября:

«Скоропадский, по-видимому, предполагает ввести всех в заблуждение, намеревается сформировать под видом Русской Армии – украинскую, отнюдь не монархическую, армию, с единственной[81] целью охраны северных границ Украины от большевиков, предвкушая прелести своего коронования на престол украинского королевства, которое он рисует себе в том же положении относительно России или Австрии (это не доказано), в каком была Саксония относительно Германии…

Положение нашего отечества в настоящую минуту, когда союзники каждый день могут высадиться у нас на юге[82], настолько серьезно, что, мне казалось бы, времени терять нельзя, так как высадившиеся англо-французы могут ложно учесть положение в России; видя, что есть фронт Учредительного Собрания[83], существует Добровольческая Армия с программою далеко не монархическою и т. п., но не видя реальной силы, открыто стремящейся к объединению России и [к] Монархии, они могут вообразить, что в нашем отечестве все только [и] мечтают о республике.

Казалось бы, настала минута, когда необходимо спешить из всех сил, дабы сорганизовать из Астраханской и Южной Армий одну сильную монархическую армию, которая, поддержанная Доном и всем казачеством, а также торгово-промышленниками и народом в Малороссии, представилась бы союзникам реальной силой, не признающей другой идеи, кроме единой неделимой России с законным Государем на Престоле…»

Однако Келлер снова ошибся, не встретив ожидаемой поддержки со стороны Краснова, который считал монархический лозунг несвоевременным и скорее разделял точку зрения Скоропадского на необходимость своего рода «конфедерации» Дона, Украины, Добровольческой Армии (подконтрольной ей территории), Грузии и, может быть, еще каких-либо скороспелых государственных образований. Должно быть, Федор Артурович испытал очередное разочарование… но именно в эти дни перед ним открылись новые перспективы, связанные совсем с иным театром предполагавшихся военных действий.

Новый фронт возникал под Псковом, где немцы собирались, передвигая демаркационную линию с РСФСР к западу, передать большевикам часть ранее оккупированной территории. В этой ситуации некоторые из германских офицеров согласились поддержать инициативу русских военных и общественных кругов о сформировании «Псковского добровольческого корпуса», а в дальнейшем – и целой «Северной Армии». Оккупанты могли сочувствовать или не сочувствовать целям, которые намечали для себя русские, но и отказать последним в праве хотя бы отстаивать свои очаги с оружием в руках тоже не решились. Теперь возникал вопрос о Главнокомандующем, который должен был бы обладать именем, привлекающим добровольцев и придающим вес всему предприятию. И уже вскоре командированный в Киев военный представитель Северной Армии телеграфировал во Псков: «…Бессмысленно ждать командующим Драгомирова, который находится (в) Добровольческой… Точное имя командующего необходимо для вербовки людей… На этой почве много отказов… Келлер в Киеве. Уполномочиваете ли вступить (с ним) в переговоры?»

Переговоры шли по двум линиям: одновременно с представлявшим командование корпуса ротмистром А. К. Гершельманом на Юг России выехала и целая делегация от «псковских общественных организаций», в которую входили, в частности, члены Государственной Думы Г. М. Дерюгин, Н. Н. Лавриновский и А. П. Горскин и сенатор Н. И. Туган-Барановский. Похоже, они обратились к Келлеру еще в период пребывания графа в Харькове, что при сопоставлении с процитированной выше телеграммой заставляет сделать вывод не просто о параллельности действий военных и «общественных» уполномоченных, а об их конкуренции.

Ф. А. Келлер – командир III-го конного корпуса

Федор Артурович согласился возглавить движение на Северо-Западе, однако обязательным условием для него стала координация действий с Деникиным, которого он 2 ноября запросил по телеграфу: «Признаете ли Вы меня командующим Северной Псковской монархической армией, или мне следует сдать эту должность? Если признаете, то с какими полномочиями? Необходимо разрешение принять меры к охране разграбляемых в Малороссии военных складов, воспользоваться украинскими кадрами и продолжать формирование, для него необходим немедленный отпуск денег, которые можно добыть в украинском правительстве». Из текста телеграммы с очевидностью следует, что речь идет не о совещании или консультации: граф (сколько бы он ни брюзжал по адресу «конституционалиста» Деникина) в сущности считает Главнокомандующего Добровольческой Армией единственно правомочным распоряжаться русским государственным имуществом, в том числе и на территории, непосредственно ему не подконтрольной. Запрос Келлера мог быть связан с появлением 31 октября первых сообщений (оказавшихся ложными) «о подчинении всех войск на территории России ген[ералу] Деникину и мобилизации всех офицеров», на которые граф откликнулся письмом, также преданным гласности и, очевидно, имевшим характер открытого:

«Прочитав в газетах Ваш приказ о подчинении Вам всех Русских армий, полагаю, что он основан на том, что Вас уже признали Дон, Кубань, Южная и Астраханская армии (до полного «признания» оставалось на самом деле еще полтора месяца. – А. К.), а также признали Вас и союзники.

Приветствую от души это состоявшееся, наконец, объединение всех Русских сил, объединение, о котором я мечтал и говорил Вам еще в Июне месяце, будучи в Екатеринодаре (очевидная ошибка, причины которой неясны. – А. К.). Что касается меня, то я буду рад подчиниться Вам с той армией или корпусом, который при Божьей помощи мне, быть может, удастся сформировать».

Впрочем, еще до обращения графа к Деникину началось распространение воззваний Федора Артуровича, говоривших о его намерении принять командование на Северо-Западе. Наиболее полный известный нам вариант, появившийся в печати, гласил:

«Из далекого Пскова приехали к нам русские люди, долгие месяцы прострадавшие под властью разбойников и грабителей и испытавшие оскорбительное для каждого патриота порабощение иностранцами.

Тяжелое горе образумило и сплотило их, они поняли, что не скрытыми путями, не умалчиванием, не поддержкою членов Учредительного Собрания, не обманом привлекаемых на службу офицеров, а только честно и открыто можно идти к святой цели спасения родины, и что без Царя и единой, под его державою, великой России нет спасения.

Неужели же мы откажемся поддержать своих родных русских братьев, неужели же мы не станем в их ряды за природного нашего Государя, за русский народ и за неделимую, великую Россию, – не станем грудью за то, что всего дороже каждому русскому человеку и воину.

Вы знаете меня, дорогие мои боевые товарищи. Во время трех лет войны, сражаясь вместе с вами на полях Галиции, в Буковине, на Карпатских горах, в Венгрии и Румынии, я принимал часто рискованные решения, но на авантюры я вас не вел никогда.

Теперь настала пора, когда я вновь зову вас за собою и сам уезжаю с первым отходящим поездом в Киев, а оттуда в Псков.

Почти целых томительных два года ждал я той минуты, когда русские люди опомнятся от своих заблуждений и когда наконец прозвучит настоящий, всем понятный и единственно верный призыв: “за Веру, Царя и Отечество”.

Обращаюсь ко всем вам, русским людям, умеющим командовать и владеть оружием, и ко всем моим незабвенным дорогим боевым товарищам от генерала до рядового – к вам, создавшим славу своих полков 10-й кавалерийской дивизии и 3-го Конного корпуса, с горячим призывом:

Настало время, когда честному человеку грешно сидеть дома, сложа руки, или заботиться о собственном пропитании и благополучии.

Настало время, когда нас громко призывает исстрадавшаяся Родина-мать.

За Веру, Царя и Отечество мы присягали сложить свои головы, – настало время исполнить свой долг.

Поспешим же на помощь братьям псковичам.

Пополним же скорее ряды доблестных псковских дружин…

Время терять некогда – каждая минута дорога!

Вспомните и прочтите молитву перед боем, – ту молитву, которую мы читали перед славными нашими победами, осените себя крестным знамением и с Божьей помощью вперед за Веру, за Царя и за целую неделимую нашу родину Россию».

Неизвестно, было ли это воззвание единственным: в газете «Киевская Мысль» появилась заметка о распространении в Киеве «воззвания ген[ерала] Келлера под названием “Призыв старого солдата”». «Воззвание сообщает, – говорится в заметке, – что в Пскове образовалась русская монархическая армия… “Хлеб у псковичей, – пишет Келлер, – есть; оружие и снаряды они добыли в изобилии, русские деньги собраны”, нужны только опытные боевые офицеры и солдаты». Не преминула газета и дать ехидный комментарий: «Интересно бы только знать, откуда в Пскове, в пределах германской оккупации, получили монархисты “в изобилии” все им нужное – и оружие, и хлеб, и деньги». Ирония как будто уместна, хотя намеки на связь «монархистов» с немцами и прозвучали со страниц издания, процветающего «в пределах» той же оккупации. Но свой ответ Келлер дал, конечно, не «мыслителям» из «Киевской Мысли», а… генералу Деникину.

«Придавая огромное политическое и стратегическое значение прибалтийскому району и направлениям Ревель – Петроград и Либава – Петроград, – рассказывает Деникин о планах графа, – он считал необходимыми предпосылками успеха формирования армии и ее операций: 1) занятие союзным флотом Ревеля и Либавы; 2) отпуск широких кредитов и 3) передачу немцами армии богатых русских складов Пскова, Двинска, Вильны и других городов оккупационной зоны». Поражение Германии в Мировой войне, которое предвидел Келлер, и вправду не заставило себя долго ждать, а в свете этого приписанная Федору Артуровичу оценка псковских ресурсов перестает казаться близорукой или неискренней.

Планы Командующего Северной Армией Деникин мог узнать от генерала А. Н. Розеншильд-Паулина, героя первых сражений Великой войны, привлеченного к работе его родственником Келлером (мать Федора Артуровича была урожденная Розеншильд-Паулин). Именно Розеншильд был направлен графом в Екатеринодар, где ему для обратного проезда было выдано удостоверение, черновик которого сохранился:

«Дано сие Генерал-Лейтенанту Розеншильд Фон Паулин в том, что он действит[ельно] командиров[ан] в Добровольческую Армию с докладом по поручению Графа Келлера.

Прошу оказывать Генерал-Лейтенанту Розеншильд Фон Паулин необходимое содействие во время следования в Киев для выполнения данного ему поручения к Главнокомандующему Добровольческой Армии».

Интересно отметить, что первоначально в документе стояло: «…следования в Киев как лицу, едущему с особым поручением от Главнокомандующего Добровольческой Армии», и этот вариант выглядит более правдоподобным, исправление же могло появиться вследствие осторожности генерала Лукомского: вполне допустимо предположение, что именно он хотел избежать утечки информации об «особых поручениях» Деникина к столь «одиозному» монархисту, как граф Келлер. Поручение же, на наш взгляд, должно было касаться координации действий во внешней политике – единства в представительстве на переговорах с союзниками. Основанием для таких предположений может стать следующая командировка Розеншильда, который был направлен Федором Артуровичем в Яссы (Румыния), где собиралось совещание представителей Антанты – с одной стороны и русских общественно-политических объединений – с другой.

А тем временем та же международная конъюнктура – поражение Центральных Держав – оказывала влияние и на политику Гетмана Скоропадского, который судорожно пытался найти новых союзников. И 1 ноября «Украинская Держава», должно быть, не без удивления, услышала Гетманский манифест («грамоту»):

«…После пережитых Россией великих потрясений условия ее будущего бытия должны несомненно измениться. На иных началах, на началах федеративных должно быть воссоздано прежнее величие и сила Всероссийской державы, и в этой федерации Украине надлежит занять одно из первых мест.

…На этих началах, которые – я верю – разделяют и союзники России – державы Согласия[84]… должна быть построена будущая политика нашей Украины. Ей первой надлежит выступить в деле создания всероссийской федерации, конечной целью которой явится как восстановление Великой России, так и обеспечение экономического и культурного преуспевания всего украинского народа на прочных основах национально-государственной самобытности».

Грамота обнадежила тех, кто не признавал искусственно взращиваемого сепаратизма; но у противоположного лагеря она вызвала бурю возмущения и до сих пор обычно трактуется как детонатор, повлекший взрыв националистических эмоций и «антигетманское восстание». Так полагал и сам Скоропадский, писавший в 1919 году: «Я и до сих пор считаю, что единственной причиной такого подъема среди повстанцев в первое время была… моя грамота о федерации», – и утверждавший, что, не будь ее, «социальные вопросы» сами по себе не вызвали бы активного противодействия Гетманскому режиму. Факты, однако, свидетельствуют об обратном.

Оппозиция режиму в лице «Украинского Национального Союза», загодя почувствовав колебания власти, уже была настроена на решительный натиск. Еще до выхода грамоты был создан Оперативный Штаб готовившегося восстания, в котором активно обсуждалась стратегия предполагавшихся боевых действий. 31 октября на тайном заседании была сформирована «Высокая Директория Украинской Народной Республики» во главе с беллетристом В. К. Винниченко и с бывшим чиновником Земско-Городского Союза С. В. Петлюрой в качестве «Головного Отамана» (Главнокомандующего) «республиканских войск». 1 или 2 ноября перебазировавшись в Белую Церковь, в расположение сочувствовавшего ей Сечевого стрелкового отряда, Директория оставила в столице «Военно-революционный комитет» (что за большевицкая терминология!), и практически одновременно, в ночь на 2-е, в Киеве появились прокламации нового «правительства» с призывами к восстанию против «изменника» Скоропадского. Все это было бы невозможно без заблаговременной подготовки, и очевидно, что круги, незамедлительно получившие название «петлюровских», внимательно следили не только за совершавшимися событиями, но и за политическими тенденциями, и в нужный момент оказались во всеоружии.

Но какова была программа этого нового движения? Неправомерным было бы отделение в ней сепаратизма от революционности. Характерным примером является настроение Сечевиков: «Новосформированные в Белой Церкви Сечевые стрелки сознавали, что они должны стать не только защитниками Самостийной Украины, но и революционной силою, которая имеет целью сокрушить реакцию». Помимо штыков Сечевого отряда, руководители восстания делали ставку на повсеместное выступление крестьянства. Оно и началось, но направленность этого движения должна была вызвать горькое разочарование у националистических теоретиков. По признанию Винниченки, «часто среди крестьянства, до того не слыхавшего имени Петлюры, раздавались такие речи: “Ага, теперь Петлюра идет на гетмана. Она ему покажет! Слава Богу, больше не будет этой Украины”»… И только недовольство «помещичьей» политикой Скоропадского и австро-германской оккупацией побуждало крестьян следовать за Директорией.

А что же Гетман? – Не собираясь сдаваться без боя, но чувствуя, как почва колеблется у него под ногами, в эти дни он обращает растерянные взгляды… на графа Келлера.

* * *

Выехать на Северо-Запад Федор Артурович так и не успел, и это, должно быть, уберегло его от горьких разочарований как в подлинном состоянии дел и перспективах псковских формирований, так и в тех лицах, которых он уже готов был считать своими сотрудниками. В действительности во Пскове были лишь немногочисленные отряды, для солидности именовавшиеся полками, плохо одетые и вооруженные. Мистифицировав Келлера, члены посещавшей Киев и Харьков делегации по возвращении во Псков начали мистифицировать командование корпуса, теперь уже от имени Келлера, заявив о существовании «Совета Обороны» (якобы из них же и состоявшего), о том, «что этот совет признан генералом графом Келлер[ом] как высший орган управления», и о заключении «договора “Совета Обороны” с генералом графом Келлер[ом]».

«Договор» содержал условия, на которые в здравом уме и твердой памяти не мог бы согласиться ни один серьезный военачальник, не говоря уж о властном, самостоятельном и решительном Келлере: «1) командующий армией назначается и сменяется распоряжением “Совета”; 2) назначения на высшие командные должности также делаются с ведома и согласия “Совета”; 3) все денежные средства находятся в распоряжении “Совета” и отпускаются им по мере надобности командующему; 4) организация административного и гражданского управления областью всецело находится в руках “Совета”, и т. д.». Неудивительно, что исполнявший обязанности начальника Штаба Псковского корпуса ротмистр В. Г. фон Розенберг, ознакомившись с текстом, «вполне открыто заявил, что первым его ходатайством у генерала графа Келлер[а] будет просьба разорвать этот договор, который генерал мог подписать только будучи в заблуждении о действительных полномочиях вошедших в “Совет” лиц», хотя первым должно было бы, наверное, стать ходатайство о расследовании, откуда сей документ вообще взялся. Впрочем, ни разоблачениям странной игры «общественных деятелей», ни возглавлению Федором Артуровичем северо-западных формирований не суждено было состояться.

Главнокомандующий требовался не только во Пскове. Та же проблема стояла и перед Скоропадским, тем более что его собственный авторитет среди офицерства был невысок. В Киеве спешно формировались отряды («дружины») из офицеров и добровольцев, но их командование при первой возможности, воспользовавшись ложными сведениями о вступлении Деникина в должность Главнокомандующего всеми силами на Юге, объявило о переходе в его подчинение. «Я рад отметить, – писал 2 ноября начальник одной из дружин генерал Л. Н. Кирпичев, – что приказ о включении Дружины в состав славной Добровольческой Армии был принят с должным энтузиазмом, и верю в близкое создание ВЕЛИКОЙ ЕДИНОЙ РОССИИ». Но энтузиазм кажется преувеличенным, а те, кто вступал в офицерские дружины, представляли собою боевой материал довольно сомнительной ценности. После одиннадцати месяцев Гражданской войны, из которых в течение по меньшей мере полугода был открыт относительно легкий путь на службу в любую из антибольшевицких армий, уже можно было говорить о состоявшемся «естественном отборе», который эмиссар-Доброволец в октябре описывал так: «…Лучшие элементы ушли в [Добровольческую] Армию при первой же вести, а остались офицеры или обеспеченные теплыми местечками, или просто материально не нуждающиеся».

Так обстояло дело с новыми формированиями, носившими довольно ярко выраженный русский (великоросский) характер; об армии же «Украинской Державы» вообще трудно было говорить всерьез. Мало того, что быстро распространявшееся по всей Малороссии восстание разъединило и изолировало зачатки кадровых корпусов в Харькове, Екатеринославе, Полтаве, Одессе… – крайне скверно было и в столичном Киеве. Гетманские войска не имели никакого опыта и выучки, а в высших эшелонах управления вооруженными силами наблюдалось не просто сочувствие Директории, а прямая измена: начальник Главного Штаба генерал А. П. Греков, формировавший Отдельный корпус охраны железных дорог генерал А. В. Осецкий, помощник начальника Оперативного отделения Главного управления Генерального Штаба подполковник В. Н. Тютюнник и помощник начальника Отдела службы Генерального Штаба подполковник М. Д. Безручко в разное время бежали из Киева и заняли достаточно важные посты в «республиканских войсках», а начальник Оперативного отдела полковник Е. В. Мешковский переправлял боеприпасы Сечевикам и вынашивал планы восстания в само?й гетманской столице.

А что представлял собою противник? Основу базировавшихся на Фастов главных сил Директории составляли Сечевики, имевшие в своем активе не менее полутора месяцев сколачивания и напряженного обучения (инструкторами – австрийскими офицерами, по программе подготовки штурмовых частей германской армии), и батальон («курень») Черноморского коша с батареей, из состава формирований, производившихся при Гетмане «для помощи Кубани в ее борьбе с большевиками», то есть предполагавших скорое боевое использование и проникнутых крайним националистическим духом (поскольку Кубань шовинистически трактовалась как часть «украинских земель»). С этим духом прекрасно сочетались уже известные нам левые, социалистические взгляды («земля и воля на острие нашего штыка»), что оказывалось достаточно сильным морально-политическим обеспечением операции, идея которой была чрезвычайно проста: лобовой удар на Киев вдоль линии железной дороги.

Первое же столкновение – встречный бой под Мотовиловкой 5 ноября – стало неудачным для защитников Киева. Моральный надлом гетманских войск и окрыленность «республиканских» после этого боя открывали дорогу на столицу. Именно в такой ситуации в Киеве вступил на свой пост новый Главнокомандующий, и Главнокомандующим этим был граф Келлер.

Рассказывая о его назначении, Скоропадский, по обыкновению, темнит и путает следы. «Что же касается графа Келлера, – вспоминает он свои размышления о возможных кандидатурах, – то я думал назначить его командиром Особого корпуса (корпус фактически состоял из уже известной нам дружины Кирпичева. – А. К.) и специально просил его приехать ко мне. У нас было свидание, но после разговора с ним я увидел, что такое назначение приведет к большим осложнениям. Это был человек очень большой храбрости и решительности, крайний правый монархист, так что даже для Особого корпуса такое назначение встретило бы затруднение, а тут его нужно было назначить главнокомандующим всеми частями с широчайшими правами. Я долго не решался, но, несмотря на все мои поиски, положительно ни одного генерала, имеющего популярность среди офицеров, не было… Наконец, ко мне приехал[и] Гербель и Кистяковский (председатель Совета министров и министр внутренних дел. – А. К.) и долго меня уговаривали взять Келлера. Я так и сделал. Назначил его с громадными полномочиями главнокомандующим всеми вооруженными силами на Украине». А чуть позже Гетман рассказывает: «По словам Кистяковского, сам граф Келлер приходил к нему и просил повлиять, чтобы его назначили», – недоумевая: «К чему Келлер так хотел впутаться в это дело?» В действительности, однако, все должно было происходить совсем по-другому.

Прежде всего, граф, насколько можно судить, был заинтересован в развитии борьбы на Северо-Западе, где он, как предполагалось, получил бы полную власть и возможность распоряжаться формируемыми войсками, – в Киеве же рассчитывать на такую возможность он вряд ли должен был, а без этого добиваться командования в «Державе» презираемого им Скоропадского было бы крайне непохоже на Келлера. Можно предположить здесь интригу И. А. Кистяковского, о котором Шульгин рассказывал: «От лиц, хорошо его знавших, я знал, что он человек способный, но и способный на все»; но этот хитрец, стараясь играть первую скрипку в правительстве, как нередко бывает, обманывал сам себя, строя слишком уж сложные комбинации, то борясь с революцией, то делая ставку на «демократический» национализм Петлюры. Ошибся он, и «протежируя» Келлеру (скорее всего, об этом просто не подозревавшему).

Склонность к политиканству и двойной игре отличала, как мы знаем, и Скоропадского, но Гетман, как военный человек, должен был острее ощущать тяжесть положения Киева после Мотовиловского боя; зная о блестящей боевой репутации Келлера, он обращался к нему, думается, не как к разменной фигуре в политической игре, а как к чаемому спасителю. С тем материалом сомнительной ценности, который доставался графу, Федору Артуровичу предстояло, в сущности, совершить чудо.

И потому – 4 ноября Кистяковский отправился к Келлеру и в тот же день сопровождал его в поездке по расположению киевских добровольческих формирований; и потому – 5 ноября Гетман собрал у себя на экстренное совещание премьера, военного министра и министров внутренних дел и путей сообщения; и потому – того же 5-го на свет появился гетманский приказ, который, должно быть, и не мог не появиться независимо ни от каких интриг или протекций Кистяковского:

«Ввиду чрезвычайных обстоятельств общее командование всеми вооруженными силами, действующими на территории Украины, я вручаю ген[ералу] от кавалерии гр[афу] Келлеру на правах Главнокомандующего армиями фронта с предоставлением ему сверх того прав, определенных ст[атьей] 28 Положения о полевом управлении войск в военное время. Всю территорию Украины объявляю театром военных действий, и потому все гражданские власти Украины подчиняются генералу графу Келлеру».

* * *

О качествах войск, которые достались в командование Федору Артуровичу, мы уже упоминали; немногим лучше, похоже, складывалась ситуация и с ближайшими помощниками нового Главнокомандующего. Своим союзником граф мог считать бывшего подчиненного по службе в 10-й кавалерийской дивизии, полковника А. В. Сливинского (у Гетмана – начальника Главного управления Генерального Штаба), который после объявления «манифеста», созвав офицеров-генштабистов, заявил: «Настал час возрождения России, в каких формах это совершится, решать не нам, но что она будет, не подлежит никакому сомнению… Каждому из здесь присутствующих совершенно ясно, что только единство воли и действий обеспечит успех в борьбе, потому я считаю нужным ясно определить наше отношение к разнородным формированиям на территории бывшей России. Я знаю, что оно [не] может быть никаким, кроме братского». Однако позицию самого Сливинского, ввиду розни внутри гетманского командования, никак нельзя было назвать прочной, и Келлер просто не мог не приступить к формированию собственного Штаба, и здесь столкнувшись с трудностями. Генерал А. В. Черячукин, также служивший с Келлером в 10-й кавалерийской дивизии, а в 1918 году находившийся в Киеве как представитель Атамана Краснова, вспоминал:

«Еще до приказа о своем назначении он заехал ко мне и спрашивал совета, кого ему взять себе в начальники штаба. Зная хорошо графа, я откровенно заявил ему, что об этом нужно подумать, так как нужно подобрать человека не только трудоспособного, энергичного и дипломатичного, но еще нужно считаться с характером Главнокомандующего.

“Так вы никому не посоветуете идти ко мне”, – со смехом добродушно ответил граф.

Я посоветовал ему Н. Н. Головина, но ввиду несогласия он взял себе генерала Ельшина».

Генерал Головин был известен как военный теоретик, боевой офицер и выдающийся штабной работник, но все это не помешало ему во время Гражданской войны с немалым упорством уклоняться от принятия самостоятельных решений и занятия ответственных должностей. В отличие от него генерал А. Е. Ельшин не имел столь блестящей репутации, да вдобавок был инвалидом: после германской газовой атаки у него вследствие поражения центральной нервной системы были парализованы ноги. В октябре 1918 года он сумел выбраться из Советской Республики на Украину – и…

«В Киеве давнишний мой приятель, Генерал Граф Федор Артурович Келлер, уцепился за мои костыли, – рассказывает Ельшин, – с тем, чтобы я в роли Начальника его Штаба (как Главнокомандующего всеми вооруженными силами Украины и Отдельной Северной Армии) помог ему отстоять Мать Городов Русских.

Этот Рыцарь без страха и упрека чистосердечно сознался, что он совсем не рассчитывает ни на какой успех в этом решительном шаге, но должен принять, по долгу воинской совести, предложение Гетмана Скоропадского возглавить все силы Киева на тот крайне загадочный случай, если союзные силы, накопившиеся в Румынии, выступят на поддержку, для чего туда был командирован родственник графа, Генерал Розеншильд-Паулин.

При столь ясной безнадежности, я никак не мог отказать такой Рыцарской просьбе, быть может, последней в моей и его жизни».

Первым же, что счел необходимым предпринять новый Главнокомандующий, оказалось проведение широкой мобилизации. «Став во главе вооруженных сил, – объявлял он, – приказываю… явиться к исполнению своих воинских обязанностей: 1) всем офицерам до 50-летнего возраста, 2) всем сверхсрочным унтер-офицерам, 3) всем студентам высших учебных заведений – бывшим военнослужащим». Под ружье призывались и «все юнкера, вольноопределяющиеся 1-го и 2-го разрядов, независимо от того, в каком звании они состоят».

Укрепление фронтовых частей было неразрывно связано с обеспечением тыла, а оно, в свою очередь, – с поддержанием в нем внутреннего порядка и психологической стабильности. Этому посвящался специальный приказ Главнокомандующего, вызванный распространявшимися по Киеву слухами о готовящемся погроме и объявлявший: «всякие беспорядки, с чьей бы стороны они ни исходили, будут предупреждаться и пресекаться самым решительным образом», а «всякие лица, без различия их звания и положения, вносящие своими сплетнями об ожидаемом погроме смуту в общество, будут привлекаться к строгой ответственности». Пресекал Келлер и самочинные обыски и аресты, которые производились многочисленными контрразведками, считая это «непозволительным и вредным для дела, как вносящим лишь излишнюю смуту в общество».

Несмотря на раздробленность «территории Украины», пылающей мятежами, Федор Артурович продолжал считать ее одним из участков общего южнорусского театра, операции на котором должны были производиться во взаимодействии с союзниками (миссия генерала Розеншильда), а также Донской и Добровольческой Армиями (из первого заявления графа на новом посту: «О создавшемся положении на Украине уже осведомлен[ы] Главнокомандующий Добровольческой армией ген[ерал] Деникин и Атаман Всевеликого Войска Донского ген[ерал] Краснов. С последним удалось установить тесный контакт, и с минуты на минуту мы ожидаем его помощи, которая нам уже обещана»). Общность действий Келлер считал желательной не только с чисто прагматической точки зрения – стратегически выгодное положение Донской Армии позволяло, по его мнению, оказать помощь сопредельным с Донской Областью малороссийским губерниям, – но и в связи со своим ви2дением задач, стоящих перед его «вооруженными силами на территории Украины». Об этом красноречиво говорилось в приказе графа, обращенном к тем, кто считал себя подчиненным не Гетману, а Деникину:

«До сведения моего дошло, что некоторые из призванных, как офицеры, так и унтер-офицеры, отказываются принимать участие в подавлении настоящего восстания, мотивируя это тем, что они считают себя в составе Добровольческой армии и желают драться только с большевиками, а не подавлять внутренние беспорядки на Украине.

Объявляю, что в настоящее время идет работа по воссозданию России, к чему стремятся: Добровольческая, Донская, Южная, Северная и Астраханская армии, а ныне принимают участие и все вооруженные силы на территории Украины под моим начальством.

На основании этого все работающие против единения России почитаются внутренними врагами, борьба с которыми для всех обязательна, а не желающие бороться будут предаваться военно-полевому суду как за неисполнение моих приказов».

Попутно заметим, что этой декларацией еще раз опровергаются рассуждения тех, кто сейчас противопоставляет борьбу графа Келлера действиям «непредрешенческого» Добровольческого командования. В то же время реальная координация действий оказывалась практически невозможной, а основным для Федора Артуровича оставался «столичный» боевой участок, от разворачивания событий на котором зависела судьба Киева.

* * *

Не теряя времени, Главнокомандующий отправился на фронт, где в течение всего дня 9 ноября разыгрался второй, после Мотовиловского, бой начавшейся кампании, – причем при непосредственном личном участии Федора Артуровича. Современник рассказывает:

«“Мальчики в касках”, как шутя называли в Киеве добровольцев, вели себя геройски, не говоря уже о командном составе. Ведь исключительными в военной истории являются случаи, когда главнокомандующий сам водил бы в атаку войска, как то сделал гр[аф] Келлер, объезжая фронт Сердюцкой дивизии (Гетманской гвардии. – А. К.). Сердюки, эти молоденькие мальчики, необученные, необстрелянные, имевшие смутное представление о рассыпном строе и сбившиеся в толпу, когда попали под пулеметный огонь, не только перешли в наступление, но и потеснили сечевых стрельцов – пришедших из Галиции ветеранов последней войны – и захватили 4 орудия.

Граф Келлер, опираясь на палку, шел в цепи».

Достоверность картины подтверждается и показаниями противника. Со стороны «республиканских войск» участие в бою принимали Сечевики и «курень» Черноморского коша. На участке Сечевиков столкновение имело неопределенный результат, выгодный скорее для защитников Киева (бой, протянувшись весь день, настолько измотал Сечевиков, что отдельные стрелки к вечеру начинали засыпать прямо в снегу). Черноморцы же потерпели сокрушительное поражение под Святошином, где войскам Келлера удалось разгромить их левый фланг и обратить весь курень в беспорядочное бегство – «дезорганизованные группы» обнаружились под вечер лишь верстах в пятнадцати от места боя; именно тогда были потеряны два (а не четыре) легких орудия. Для Сечевиков, которые утверждали, будто «сердюки, бывшие национально-сознательными, переходили на сторону Сечевых стрелков, а несознательные дезертировали домой», наверное, становилось психологически невозможным признать, что отпор им дали именно Сердюки, – а между тем, похоже, именно так и было… и именно на этом участке присутствовал граф Келлер.

«Героем дня» гетманское телеграфное агентство назвало генерала К. А. Присовского, который сокрушил левый фланг Черноморцев со своим отдельным дивизионом – «Особым отрядом Его Светлости Гетмана Украины» (Гетман писал: «Отдельный дивизион считался лучшей частью, которую я приберег для последнего удара. Она состояла из великорусских офицеров, ее всегда мне хвалили. Я оставил этот дивизион в своем распоряжении и давал его только для специальных задач на фронте…»). Нет сомнений, что присутствие Келлера в отряде Присовского не прошло бы незамеченным и наверняка побудило бы авторов информационных сообщений подчеркнуть роль, сыгранную Главнокомандующим. Это становится дополнительным аргументом в пользу участия Федора Артуровича в бою на центральном участке позиции, где и находились Сердюки, что косвенно подтверждается рассказом офицера из дружины генерала Кирпичева, находившейся на левом фланге: Келлера он не видел, о его присутствии на фронте не знал, да и вообще о соседях справа имел довольно приблизительное представление. Вот какой запомнилась ему картина того дня:

«…Уже светло: сейчас должны идти в наступление сердюки. С краю пурпурового неба выкатилось красное солнце. Справа долетели шумы, говор людей. Это сердюки… Цепи наступают с песнями (как это похоже на Келлера – «как на батальных картинах старой школы»! – А. К.)…

Впереди затрещали винтовки. Сошлись.

Гремит артиллерия с нашей стороны. Долетают, со звоном рвутся на мерзлой земле их снаряды. Трещат винтовки. Бой в разгаре. Уже несут раненых. Они рассказывают, что столкнулись с сечевиками и те не отступают, “здорово дерутся”.

Бой кончается к вечеру – безрезультатно. Потери, понесенные сердюками, напрасны. Кроме потерь – половина сердюков куда-то разбежалась».

Как видим, оценка произошедшего оказывается явно негативной. Украинский автор, признавая поражение своего левого фланга, общий вывод о результатах боя делает также не в пользу Келлера, считая победу защитников Киева возможной, но… упущенной. В то же время заметим, что русский мемуарист воевать не хотел, в дружину записался в надежде нести службу исключительно по «внутренней охране» города, – и общее настроение его мемуаров поэтому нетрудно предугадать; а украинские историки, конечно, склонны были принизить впечатление от победы Келлера, столь неожиданной для «республиканского» командования после успешного Мотовиловского боя. Но чтобы составить суждение о подлинном значении событий, следует стать на точку зрения русского Главнокомандующего и задуматься, какие цели он преследовал и какой информацией обладал.

Скорее всего, развернутого, детального плана кампании у Келлера просто не было. Силы противника оставались неизвестными, Мотовиловский бой ничем не смог помочь для их выяснения, и говорить о каких-либо перспективах не приходилось. Ситуация прояснилась в результате боя 9 ноября, однако не до конца: было очевидным поражение Черноморцев, но не его степень – по первому столкновению предположить, что противник, получив серьезный удар, тут же пробежит десять-пятнадцать верст, полностью обнажив левое крыло соседей, – было бы непростительной самонадеянностью. На центральном же участке Келлер должен был лично убедиться как в упорстве противника, так и в недостаточной обученности Сердюков, которых можно и до?лжно было водить в атаки, но не бросать на чашу весов с риском общего проигрыша. Добавим к этому сильно пересеченный характер местности, особенно против левого фланга Келлера, ранние сумерки, наступавшие между четырьмя и пятью часами пополудни… и осторожность Федора Артуровича, вообще ему не очень свойственная, начинает выглядеть вполне оправданной, а результаты боя – не такими уж и малозначительными.

«Из-за того, что фронт Черноморцев сломался под натиском русских офицерских частей и запланированное наступление не удалось, дальнейшие наступательные действия против Киева были приостановлены до подхода больших сил», – пишет украинский историк. Но что же представляли собою эти «большие силы», «народные массы», без которых борьба против Келлера явно не получалась? Сами украинские политики, историки, мемуаристы признают, что авторитет Директории среди крестьянства был невелик и строился лишь на отрицании гетманского режима; что дезорганизованными «массами» были затоплены и поглощены крепкие и боеспособные кадры; что ввести нестройный поток в русло регулярных вооруженных сил не удалось… И напрашивается вывод, что пополнения из «крестьянских масс» не столько усиливали, сколько, как ни парадоксально это звучит, ослабляли «республиканские войска», а их победа – взятие Киева – была обусловлена прежде всего слабостью противной стороны… – стороны, слишком быстро лишившейся своего Главнокомандующего.

Действительно, обстоятельства складывались скорее в пользу защитников Киева. Стабилизация фронта с довольно широкой нейтральною полосой позволяла Келлеру провести правильную мобилизацию, пополнить и укрепить киевские дружины и ожидать подхода союзников, если бы он предпочел перейти к обороне; удачный бой внушал надежды, что и те части, которые уже находились на позициях, в твердых руках могли воевать и развить успех; наконец, алчные намерения большевиков распространить свое владычество на территорию «Украинской Державы» могли вызвать раскол в лагере Директории, и хотя на союз с Келлером последняя, конечно, никогда бы не согласилась (чувства были взаимными, но ведь граф и собирался выехать во Псков), – взаимоотношения с Гетманом-федералистом и общая политическая конъюнктура могли бы сложиться совсем по-новому. Именно поэтому бой под Святошином мог оказаться стратегическою победой и, с немалой вероятностью, оказался бы ею, если бы… Федор Артурович остался Главнокомандующим.

* * *

Как видим, генерал вполне подходил для поста, который он принял по настоянию Гетмана, и если гарантировать победу в те дни, должно быть, не мог никто, то увеличение шансов на успех с назначением Федора Артуровича становилось явным. Его авторитет распространялся не только на войска, но и на горожан, не исключая рабочих, которых принято считать носителями революционных настроений. Об этом свидетельствует, например, приказ Келлера, являющийся к тому же наглядной иллюстрацией, почему потерпели неудачу попытки большевицкого и «петлюровского» подполья поднять в Киеве восстание:

«При организации борьбы против повстанческих банд Петлюры встретилась надобность в спешном ремонтировании броневого поезда (он был поврежден злоумышленником 8 ноября. – А. К.).

Рабочие Киевского железнодорожного узла, на коих был возложен ремонт броневого поезда, работая с чрезвычайным напряжением и бессменно, закончили эту работу менее чем в сутки. Отремонтированный броневой поезд немедленно же был введен в дело и оказывал помощь войскам в бою.

Когда рабочим была предложена денежная награда за сверхурочный труд (3 000 рублей; для сравнения скажем, что суточные за «нахождение на позиции и в бою» составляли 20 рублей для командного состава и 10 рублей для остальных чинов. – А. К.), то они отказались от награды в пользу добровольческой армии, заявив при этом, что они выполнили только свой патриотический долг».

Тем более неожиданным стало устранение графа с поста Главнокомандующего, произведенное приказом Гетмана от 13 ноября (на смену Келлеру был назначен генерал князь А. Н. Долгоруков). Самому Скоропадскому оно, однако, казалось естественным и неизбежным.

«Я ему указал, – рассказывает в своих записках бывший Гетман, вспоминая обстоятельства назначения Келлера, – всю обстановку и просил его заниматься войсками, но не менять своими распоряжениями основы той внутренней политики, которой мы придерживались. Его правые убеждения, ненавистничество ко всему украинскому меня пугали. Я знал, что он горяч и что он поведет свою политику, а она до добра не доведет[85]. Он мне обещал, и я успокоился. Но действительность показала другое.

С первого же дня, не имея на то даже права, он отменил все положения, выработанные нами для армии, он вернул все старые уставы императорской армии. Он окружил себя громадным штабом крайних правых деятелей, которые повели политику архиправую. Он издал приказ, которым даже возмутил умеренные правые круги. Слава Богу, что он не издал того приказа, который им был написан самолично. Там он уже совершенно выходил из всяких рамок благоразумия…

Все эти данные повели к тому, что я, дня через четыре после назначения Келлера, попросил его сдать должность… Оказывается, что уже ходили слухи, что при Келлере образовалась какая-то дружина, которая должна была сделать переворот. Я думаю, что это вздор, во всяком случае, это было бы бесконечно глупо, так как решительно никакие организации и партии, кроме самых правых, Келлеру не сочувствовали.

Келлер ушел…»

Действительно, в ноябре 1918 года Федор Артурович – строевой генерал, вполне убежденно не вмешивавшийся в «политику» всю свою жизнь, – посчитал необходимым не только взяться за организацию военного отпора противнику, но и изменить все течение жизни и, в определенном смысле, государственный порядок «на всей территории Украины». На основе воспоминаний генерала Черячукина вообще может сложиться впечатление, что вся деятельность Келлера на посту Главнокомандующего свелась к постоянным конфликтам: «с первых же дней своего назначения он пошел вразрез и с Советом Министров, и с Гетманом, и с немцами, которых он, несмотря на свою немецкую фамилию, не любил». «Они думают, что я буду слушать все их глупости», – говорил граф Черячукину. – «Раз я назначен, я сам буду распоряжаться, а не ожидать, что? они мне позволят и с чем согласятся»; в результате, считает мемуарист, «самостоятельность графа Келлера настроила быстро против него всех министров. Явилась боязнь его диктатуры. Некоторые видели его уже на месте Гетмана…»

С другой стороны, полномочия, которыми Федор Артурович был облечен по должности Главнокомандующего, согласно приказу самого же Скоропадского нельзя не признать весьма широкими (подчеркнем специальное примечание Гетмана о подчинении графу «всех гражданских властей Украины»). Неудивительно поэтому, что Келлер, не входя в политические тонкости, был искренне уверен в предоставлении ему «неограниченной власти». Провозгласив, «что ему подчиняются не только военные, но и все гражданские власти на Украине», граф взялся за дело с той же решительностью, какая отличала его в военных вопросах. Уже 6 ноября его «посетили некоторые члены кабинета, в том числе и Министр внутренних дел И. А. Кистяковский, и сделали доклад по делам своих ведомств». Это уже начинало свидетельствовать о его превращении в некоего диктатора при живом Гетмане; кроме того, вторжение в чужую сферу имело место в отношении самого амбициозного члена гетманского кабинета – Кистяковского.

Удивительно ли после этого, что никто иной, как Кистяковский «через несколько дней» после назначения Келлера Главнокомандующим уже явился к Гетману… «плакаться»? «Кистяковский, благодаря настояниям которого я предоставил графу Келлеру такие широкие полномочия, как смещение должностных лиц министерства внутренних дел, остался со всем своим аппаратом за флангом и не имел возможности работать», – рассказывает Скоропадский, быть может, не без злорадства делая вывод, что министр «фактически был съеден главнокомандующим».

Вряд ли Кистяковский действительно был «съеден», но сам себя он явно посчитал «съедаемым» и, разочаровавшись в планах играть первую скрипку при неопытном в политическом отношении генерале, незамедлительно повел против Келлера интригу. И все же приписать отставку генерала только закулисной работе Кистяковского – было бы неоправданным преувеличением.

Зерна интриги, очевидно, падали на подготовленную почву: резкие высказывания Келлера («эти дураки продолжают играть в Украину и державу» и проч.) безусловно не должны были нравиться Гетману, а рост авторитета Главнокомандующего, который выиграл первый же бой, – мог заставить опасаться за собственное положение. Но для того, чтобы лучше представить себе все мотивы произошедшего (в сущности, переворота), следует лучше рассмотреть преемника Федора Артуровича – князя Долгорукова.

В вину графу ставился его нескрываемый и неумеренный монархизм и тяжелый характер. Однако по обоим этим показателям Долгоруков отнюдь не выглядит более удачной кандидатурой. Сам Скоропадский признает, что он не считал возможным «резко изменять курс» Главного Командования, и потому «приходилось взять человека пока из того же лагеря»: «Долгоруков, тоже очень правых убеждений (как и Келлер. – А. К.), чуть ли не член какой-то правой организации, тем не менее был человек, которого я знал и с которым можно было договориться». В то же время предполагать в новом Главнокомандующем какую-то бо?льшую по сравнению с Келлером уживчивость или менее тяжелый характер вряд ли приходится, – скажем, довольно неожиданные и рискованные действия, предпринятые им на своем новом посту, князь мотивировал с безоглядной решительностью и подкупающей простотою: «он, как игрок, поставил все на карту». Очевидно, под «договориться» Скоропадский подразумевал что-то совершенно определенное.

Понять это помогает прежде всего рассмотрение тех самых «картежных» действий князя Долгорукова и их отличий от политики Федора Артуровича. «Все на карту» новый Главнокомандующий поставил… нанеся удар по представительству Добровольческой Армии в Киеве: по приказу князя был арестован генерал П. Н. Ломновский, уполномоченный Деникиным и de facto признанный Гетманом. Препятствия встретил и организационный комитет по формированию «Юго-Западной Армии», которому Келлер если и не покровительствовал, то по крайней мере не мешал; теперь же, по свидетельству одного из организаторов, «пришлось столкнуться с резко отрицательным отношением… генерала князя Долгорукова, тормозившего деятельность Комитета категорическими требованиями блокирования с монархическими организациями». Умеренно-центристская организация «Национальный Центр» также отмечала разворачивание, после вступления князя в Главное Командование, борьбы между «монархическим блоком», к которому принадлежал и Долгоруков, с одной стороны, и рядом общественных организаций – сторонников объединения всех не-«украинских» формирований под флагом Добровольческой Армии.

Таким образом, получается, что монархизм, который считался одной из причин отставки Келлера, вовсе не был столь уж недопустимым применительно к князю Долгорукову, а украинофильство так же мало может быть поставлено в вину последнему, как и первому. Зато Федор Артурович был готов к сотрудничеству с Добровольческой Армией, если не к прямому подчинению ее командованию, а его преемник немедленно проявил себя как противник Деникина и его представителей.

Инспирирование действий Долгорукова отвечало интересам как Гетмана, так и Кистяковского. Руководители Добровольческой Армии, придерживаясь последовательно антигерманской политики, третировали Скоропадского как марионетку оккупантов, и на равноправные взаимоотношения после эвакуации германских войск последний вряд ли мог рассчитывать; Кистяковский же имел личного недруга в кругах, близких к Деникину, – Шульгина. Таким образом, и Гетман, и его министр, видя в Добровольческой Армии угрозу своему положению, вполне закономерно должны были придти к решению избавиться от графа Келлера, который, несмотря на расхождения во взглядах с «непредрешенцем» Деникиным, приветствовал его как потенциального руководителя объединенных антибольшевицких сил.

Однако политиканы, как это часто случается, в первую очередь перехитрили самих себя – за отставкой выдающегося полководца вскоре, уже 1 декабря, последовало падение гетманского режима под ударами «петлюровцев». Граф Келлер, вернувшийся после отставки к формированию «отряда Северной Армии», сделал попытку принять участие в уличных боях, но к вечеру предпочел распустить своих подчиненных (Гетман и Долгоруков скрылись, и оборона города фактически была дезорганизована), был схвачен «петлюровцами» и вскоре убит.

* * *

Обстоятельства, сопутствующие этому, известны по нескольким источникам, чьи показания сходятся в одном: у старого генерала была возможность спастись, но он отверг помощь представителей германского командования, которое еще имело в своем распоряжении силы, достаточные для защиты русских офицеров, обращавшихся к недавним врагам в поисках спасения. Неудивительно, что писавшие об этом сосредотачивали свое внимание на гордом жесте Келлера, в сущности выбравшего смерть, но не содействие иноземцев, и игнорировали детали, проливающие дополнительный свет на это решение. Без них же его следовало бы приписывать только строптивому нраву или нелюбви графа к иностранцам. И в том, и в другом случае к поступку Келлера можно относиться как к вершине благородства или к гибельному упрямству, но не более того.

А между тем стоит обратиться к свидетельствам очевидцев о том, что же и как именно произошло в тот вечер 1 декабря. Офицер из келлеровского отряда Н. Нелидов рассказывает: «…Граф ушел в келью (дело происходило в Михайловском монастыре, ставшем последним прибежищем генерала, а затем и местом его заключения. – А. К.). В это время приехал полковник Купфер с германским майором. Последний предложил графу поехать в германскую комендатуру, где он ручался за безопасность. Граф, хотя и владевший прекрасно немецким языком, но глубоко не любивший немцев, по-русски, через Купфера, отказался.

Несмотря на отказ, мы вывели графа почти силой из кельи во двор и довели уже до выхода из ограды. По дороге, по просьбе майора, накинули на графа немецкую шинель и заменили его огромную папаху русской фуражкой, чему он нехотя подчинился. Когда же майор попросил его снять шашку и Георгия с шеи (знак ордена Святого Георгия III-й степени. – А. К.), чтобы эти предметы не бросались в глаза при выходе из автомобиля, граф с гневом сбросил с себя шинель и сказал: “Если вы хотите меня одеть совершенно немцем, то я никуда не пойду”. После чего он повернулся и ушел обратно в келью. Ни мольбы, ни угрозы (? – А. К.) не могли уже изменить его решение. Майор пожал плечами, круто повернулся и уехал».

Другим свидетелем оказался находившийся в это время в Михайловском монастыре Епископ Камчатский Нестор (Анисимов). Вот его рассказ:

«Едва лишь я лег спать в эту тревожную ночь, как вдруг ко мне приходит посланный от графа Келлера адъютант и просит меня немедленно придти к графу. Пока я одевался, адъютант рассказал мне, что пришел автомобиль с немецкими офицерами, желающими увезти графа и спасти его от неминуемой расправы петлюровцев, но что граф категорически отказывается от этих услуг немцев…

Когда я с адъютантом вышли в ограду обители, мимо нас германские офицеры почти насильно провели к автомобилю графа. Они заверяли его, что им поручено только сохранить его жизнь и вывезти благополучно из города. Но граф не соглашался на это и, увидев меня, взмолился, прося меня разъяснить немцам, что он не может уйти и оставить свой отряд на растерзание, что, если суждено, он желает погибнуть вместе со своими людьми.

Тем не менее германские офицеры довели уже графа до автомобиля и здесь накинули на него германскую шинель. Потом они попросили его снять с себя георгиевское оружие, чтобы легче было ускользнуть от осмотра петлюровских дозоров, патрулирующих по городу.

Но в ответ на это предложение граф Келлер отбился от державших его немцев, сбросил шинель и каску и, поблагодарив германских офицеров за заботы о нем, резко повернулся обратно и пошел в обитель…»

Несмотря на довольно явное стремление Владыки подчеркнуть, а может быть, и преувеличить степень собственного участия в разыгравшейся сцене и вообще драматизировать картину произошедшего (чего стоит только «мольба» Федора Артуровича о помощи, якобы обращенная к Епископу, который почему-то должен что-то «разъяснить» немцам!), – оба рассказа в основном сходятся. Именно поэтому следует теперь осмыслить некоторые детали.

Самое раннее время суток, к которому относили произошедшее – «часов около восьми вечера»; Епископ Нестор, чье свидетельство, возможно, не следует воспринимать буквально, утверждает, что все произошло уже заполночь (по крайней мере, поздним вечером); Нелидов ограничивается неопределенным «вечером»… но в любом случае известно, что стемнело на киевских улицах несколькими часами ранее (в четыре-пять часов пополудни).

Предположим, автомобиль, в котором приехали немцы, был открытым, что требовало бы наибольшей маскировки. Тем не менее шинели внакидку и русской фуражки как будто было достаточно, чтобы не бросаться в глаза и не привлекать к графу Келлеру ненужного внимания.

Итак, в темноте группа военных, большинство которых – несомненные немцы, проезжает по слабо освещенным улицам в автомобиле. И при попытке представить себе эту картину невольно возникает вопрос: почему же именно шашка и шейный знак ордена Святого Георгия оказываются столь демаскирующими, что от них необходимо отказаться?!

Конечно, оружие (да и не только оно) «могло броситься в глаза при выходе из автомобиля», и если графа действительно должны были отвезти именно в германскую комендатуру на Крещатике, – опасение было до известной степени оправданным. Но в городе оставался и район («Липки»), находившийся под исключительным контролем немцев. Поэтому, если вопрос о том, как Келлер будет выходить из машины, настолько уж волновал потенциальных спасителей, – проще было бы отвезти его туда, где нежелательных свидетелей вроде бы не предвиделось. Ну, а если бы автомобиль был остановлен «петлюровцами» по дороге и подвергнут тщательному досмотру, – произведенный на скорую руку маскарад никого не смог бы обмануть, и русская генеральская форма, с орденом или без оного, под «шинелью внакидку» или без, в любом случае выдала бы своего владельца.

Таким образом, приходится сделать единственный вывод: наличие или отсутствие ордена и оружия отнюдь не влияло на маскировку и безопасность графа Келлера, а отказ от них означал бы только – все равно, было ли это слово произнесено или нет, – капитуляцию русского полководца. Немцы были готовы спасти его от «петлюровского» плена… но, в сущности, тоже как пленника – уже своего.

Насколько это было очевидным? Обратим внимание на воспоминания юнкера В. В. Киселевского, одного из последних, кто состоял 1 декабря под командой Келлера, но свидетелем интересующих нас событий уже не являлся. «Немцы его хотели освободить… – рассказывает Киселевский (его мемуары по стилю напоминают стенограмму или расшифровку диктофонной записи). – И немцы предложили Келлеру: мы вас вывезем. Но ему сказали, что он должен отдать свое оружие… а у графа Келлера была шашка, личный подарок государя с надписью… а он говорит: я ее ни за какие коврижки не отдам… а немцы говорили: вы должны отдать вашу шашку как эмблему[86]… мы вас тогда вывезем… но он не отдал шашки, и его расстреляли… правда, не немцы, а позднее петлюровцы». И в данном случае не важно, приведены ли требования «немцев» текстуально (очевидно, нет), а важно существование именно такой интерпретации событий – предложения спасти Келлеру жизнь на условиях капитуляции, хотя бы моральной. Удивительно ли после этого, что Федор Артурович вспылил и отверг услуги «спасителей»?

«…Граф Келлер, – продолжает Епископ Нестор, – отбился от державших его немцев… и, поблагодарив германских офицеров за заботы о нем, резко повернулся обратно и пошел в обитель, а своему адъютанту приказал немедленно пойти в штаб петлюровских войск, занявших монастырь, и сообщить им, что он, граф Келлер, находится здесь, в монастырской келлии… Петлюровцы моментально перевели свой штаб в нижний этаж того корпуса, где поселился граф, и к его келье приставили часового». Другой свидетель – Нелидов – ничего не говорит о «роковом поступке», но его рассказ, дойдя до появления в монастыре противника, вообще становится довольно сбивчивым:

«Граф прилег отдохнуть. Вдруг вбежал монах и говорит, что приехали петлюровцы.

Полковник Пантелеев (адъютант графа) бросился в келью графа. Я с моими двумя ординарцами вышел в коридор, где вповалку спали богомольцы. На стук петлюровцев в дверь из кельи вышел Пантелеев. Петлюровцы вместе с ним вошли внутрь. Было тихо. Через несколько минут из кельи вышел граф, Пантелеев и другой адъютант Иванов, окруженные петлюровцами…»

Задумаемся теперь, не является ли «приглашение» врагов (которое по справедливости тоже трудно назвать иначе как капитуляцией) противоречащим характеру графа? – Но ведь за занятием монастыря «республиканскими войсками» должен был неминуемо последовать обыск. О собиравшихся здесь ранее офицерах и добровольцах Келлера, без сомнения, знали многие насельники и богомольцы, и шило в мешке утаить было бы невозможно, – появление же столь важной добычи, как недавний Главнокомандующий, естественно приковывало к графу все внимание «петлюровцев», и в немалой степени, вероятно, этому обстоятельству были обязаны жизнью те, кому, как Нелидову, удалось замешаться в толпу и впоследствии скрыться. «Приглашая» врагов, Келлер принимал на себя одного ответственность и фактически прикрывал своих недавних подчиненных. Доблестный воин остался самим собою и в эти тяжелые минуты.

* * *

Итак, граф и двое из его офицеров, пожелавших разделить судьбу начальника, – полковник А. А. Пантелеев и ротмистр Н. Н. Иванов, – оказались в плену. А уже через несколько дней, поздним вечером или ночью с 8 на 9 декабря (по другой версии – с 7-го на 8-е) на улице, якобы при переводе из одного места заключения в другое, якобы при попытке к бегству, генерал и его соратники были убиты. В «попытку к бегству» не верил никто, обстоятельства «перевода» также возбуждали подозрения, а потому и общепринятое заключение о смерти Келлера стало однозначным – «подло убит петлюровцами». Тем не менее стоит пристальнее рассмотреть обстоятельства произошедшего.

Прежде всего отметим, что Келлер был единственным из крупных военачальников гетманского периода, который попал в руки «петлюровцев» и на сотрудничество которого с Директорией не могло быть никаких надежд. Новая власть в принципе не питала злобы против своих недавних противников, коль скоро они переходили на ее службу, хотя имена Келлера, Скоропадского или Долгорукова представляли собою что-то вроде символов, и отношение к ним должно было быть иным, чем к «техническим работникам», аналогичным советским «военспецам». Для Директории, если говорить о мотивах убийства, граф Келлер был и оставался врагом – убежденным, сильным и непримиримым.

В то же время, по свидетельствам украинских авторов, в «республиканских войсках» после захвата Киева «пiшла п’яна й безжурна гулянка старшинства й отаманства», дорого обошедшаяся многим офицерам и просто мирным обывателям города. Так не оказались ли Келлер и его соратники жертвами «разгулявшихся»? Для ответа необходимо обратиться к источникам, повествующим об обстоятельствах преступления.

Одно из описаний, насыщенное подробностями, именно из-за них выглядит не совсем правдоподобным, тем более что рассказ по меньшей мере вторичен: «Арестованных повели по Большой Владимирской, мимо памятника Богдана Хмельницкого, по трамвайным путям, – повествует генерал В. Н. Воейков, проживавший тогда в Киеве. – Едва они достигли того места, где пути несколько отклоняются в сторону сквера, из засады, почти в упор, грянул залп. Сраженный несколькими пулями, упал полковник Пантелеев. Тотчас патрульные (конвоиры? – А. К.) открыли огонь в спину уцелевшим после залпа графу Келлеру и штабс-ротмистру Иванову. Граф был убит пулей в затылок, а штабс-ротмистр Иванов – пулей в голову и 4-мя штыковыми ударами. Окончив свою работу, доблестные республиканские солдаты разбежались. Трупы были взвалены на подоспевшую к месту убийства телегу, которая была отвезена в Михайловский монастырь и брошена сопровождавшими ее солдатами на произвол судьбы. Через некоторое время монахи доставили повозку с трупами в военный госпиталь». Интересно, что эта версия, очевидно нечувствительно для ее автора (монархиста и противника «петлюровцев»), оказывается в сущности оправдательной по отношению к официальным «республиканским» властям и войскам!

По Воейкову, картина получается следующая: арестованные и конвой были обстреляны из засады неизвестно кем. Правдоподобно предположить, что при неожиданном нападении конвой открыл беспорядочный огонь, а поскольку конвоируемые идут обычно впереди конвоиров, Келлер и его офицеры оказались расстреливаемыми со всех сторон. С такой интерпретацией не вяжутся только штыковые раны, но поскольку из рассказа неясно, кто их нанес и не появились ли они после бегства конвоя (как неясно и что за «солдаты» привезли тела убитых в Михайловский монастырь), никаких выводов по этому вопросу сделать нельзя. То же относится и к загадочной «засаде», о принадлежности и целях которой можно строить самые разнообразные предположения, но все они будут равно беспочвенными – оснований для какой-либо осмысленной версии повествование Воейкова не дает.

Другой автор, описывающий обстоятельства убийства – известный нам Нелидов – ссылается на свидетельство очевидца: «Мой ординарец, наблюдая за арестованными, видел, как ночью их привезли на Софийскую площадь»; согласно этому рассказу, Келлера, Пантелеева и Иванова везли на санях, а на площади приказали выйти из саней на тротуар. После этого «раздались беспорядочные выстрелы, и три мученика безмолвно упали на снег…» Поскольку указывается, что приказание выйти отдал «старший убийца», следует предположить отсутствие какой-либо засады или иных сторонних участников преступления, и это выглядит вполне логичным: ночью или ранним утром никто не стал бы ходить по городу, только что захваченному вооруженными толпами, которые «безжурно» гуляли и нередко казались опасными даже своему собственному начальству; поэтому появление свидетелей кажется маловероятным, и необходимости в инсценировках не было никакой.

Собственно говоря, с момента неожиданной остановки саней офицерам должно было стать ясным, что? им уготовано, и потому правдоподобным кажется рассказ генерала Штейфона, будто за секунду до смерти, «поравнявшись с Софиевским[87] собором, граф снял папаху и перекрестился. Пальцы его правой руки так и застыли сложенными для крестного знамения… Всю свою жизнь гр[аф] Келлер был предан Царю земному и отошел к Царю Небесному, прославляя святое Имя Его!» (оговоримся, что Штейфон не только не присутствовал в те дни в Киеве, но и при написании воспоминаний подчас не заботился о проверке фактов). Для истинно верующего человека, каким был Федор Артурович, перекреститься в преддверии близкой и неминуемой смерти более чем естественно, и все же рассказ Штейфона хотя бы из осторожности историка следует отнести к легендарным, как и другой рассказ – приведенный по неизвестному источнику в мемуарах генерала В. А. Кислицина.

«По обычаю мародеров-большевиков (мемуарист вообще не разделяет большевиков и «петлюровцев». – А. К.), убийцы хотели снять с графа сапоги, – пишет Кислицин, – но убитый гигант оказал своим презренным врагам сопротивление и после смерти: негодяям оказалась не под силу предпринятая попытка, и убитый граф остался не разутым, как другие жертвы того времени». Не вдаваясь в обсуждение символической стороны дела, отметим: если информация генерала верна и тело Федора Артуровича не было ограблено, – картина преступления окончательно перестает напоминать произвол разложившихся «республиканских войск».

Следующий вопрос – от какой воинской части был наряжен конвой? Мемуарист, проживавший тогда в Киеве, утверждает, что от «надежных сечевиков», но абсолютизировать это свидетельство не следует: «сечевики», как название наиболее боеспособных и преданных Директории частей, зачастую обозначали «республиканские войска» в их целом, а командир Осадного корпуса Е. М. Коновалец впоследствии упирал на факты «провокаций, совершавшихся со всех сторон, лишь бы только скомпрометировать Сечевиков». Не будем с этим спорить – в смутное время случается всякое, – тем более что в русской монархической печати в связи с убийством Келлера называлось имя, имевшее отношение отнюдь не к Сечевикам – бывшего подпоручика Ф. А. Тимченко, командовавшего одной из Днепровских дивизий: «По имеющимся данным, Тимченко был одним из вдохновителей убийства доблестного Графа Келлера в Киеве и руководителем бессудных расстрелов верных России офицеров. По тем же данным, непосредственным убийцей Келлера был адъютант этого Тимченки». Отметим и утверждение Коновальца: «Расстрелы в Киеве были, но осуществляли их либо те самые части, от которых осадный корпус старался освободить Киев (намек на Черноморский кош и Днепровские дивизии. – А. К.), либо различные “разведки”, не подлежавшие контролю осадного корпуса, либо, наконец, они были задуманы с явно выраженной провокационной целью». Но тогда возникает новый вопрос. В Михайловском монастыре Келлера, Пантелеева и Иванова взяли под стражу артиллеристы-Сечевики; если же убийцами были Днепровцы «отамана» Тимченко, это значит, что в какой-то момент арестованных должны были передать от одной части под охрану другой, а такое вряд ли могло произойти неофициальным порядком.

Существует и еще одна деталь, немаловажная для выявления истинных преступников. Уже осенью 1919 года, то есть по относительно свежим следам, прозвучало следующее утверждение: «Бывший главнокомандующий русскими войсками на Украине генерал гр[аф] Келлер расстрелян в декабре прошлого года не большевиками, а петлюровцами из контр-разведки Ковенко в Киеве». М. Н. Ковенко, инженер и социал-демократ, в конце 1918 года возглавлял «Главную», или «Верховную», «следственную комиссию Директории по борьбе с контрреволюцией (! – А. К.)». Коновалец утверждает, что комиссия пользовалась личным покровительством члена Директории А. Андриевского и даже намекает на то, что она относилась к организациям, создававшимся в качестве «личной гвардии» того или иного из «директоров». А Винниченко, рассказывая о своем соперничестве с Петлюрой, так описывал расстановку сил внутри Директории: «Меня поддерживал Макаренко, а Петлюру – Андриевский. Швец склонялся то на ту, то на другую сторону». Учитывая также, что Ковенко был и соратником Петлюры еще с весны 1918 года, его комиссию следует отнести к «петлюровскому» крылу руководства УНР, которое имело наиболее тесные связи с военными.

Коновалец горячо утверждал, что к убийству Келлера он непричастен; насколько можно ему верить? По крайней мере основания для недоверия дает, например, свидетельство генерала Н. Н. Шиллинга, фактически обвинившего украинского военачальника в вероломстве. «Сейчас же по вступлении Петлюровских войск в Киев, – рассказывает Шиллинг, – я с генералом Ломновским отправились к командиру корпуса, бывшему австрийскому офицеру Коновальцу… Мы к нему обратились с просьбою относительно офицеров Добровольческой армии, находящихся под арестом в Педагогическом Музее (помещения Музея были новой властью превращены в подобие концентрационного лагеря. – А. К.), прося либо их скорее освободить, либо распорядиться и приказать, чтобы над арестованными не было никаких насилий. Коновалец обещал все быстро разобрать и освободить арестованных (выполнено не было. – А. К.). Я, не доверяя Петлюровцам, на свою квартиру уже не вернулся… Дня через два решил все-таки пройти к себе домой, но не дошел немного до дома, где я жил, как меня встретил мой крестник, кадет 1-го Петербургского Кадетского Корпуса, поджидавший меня для того, чтобы предупредить, что я не должен идти домой, так как два раза у нас на квартире были Петлюровцы, все обыскивали и спрашивали о том, где я». Генерал Черячукин, правда, утверждал, что аналогичное заступничество с его стороны возымело самое благотворное действие, но отношение к Дону у руководства УНР было иным, нежели к Добровольческой Армии, да и заключительный пассаж рассказа Черячукина все же наводит на довольно мрачные подозрения…

«Около 8 час[ов] вечера 20/XII [нового стиля], — вспоминает Черячукин, – ко мне прибежала одна сестра милосердия и сообщила, что сегодня ночью всех арестованных при переводе из музея в тюрьму решено расстрелять, и просила содействия.

…По телефону я просил Коновальца не переводить ночью, и начальника караула в музее хорунжего Григорчука просил усилить караул, если перевод все же состоится.

Перевод не состоялся. Было ли это распоряжение атамана Коновальца, или сведения сестры милосердия были недостаточно верны, я не знаю, но некоторые основания она очевидно к этому имела, так как в следующую ночь (с 21 на 22) также при переводе из Михайловского монастыря, где был арестованный граф Келлер, он был предательски убит в 4 часа утра пулей в спину на площади у памятника Богдана Хмельницкого».

Не будем акцентировать внимания на том, что в качестве даты убийства называют также ночь на 8 (21) декабря, то есть ту же, когда якобы готовилась и расправа с узниками Музея: в мемуарных свидетельствах зачастую временны2е интервалы заслуживают большего доверия, чем «точно» называемые даты, и потому утверждение Черячукина кажется нам достовернее. Более того: если подозрения верны и своевременное вмешательство Донского представителя спасло офицеров, – оно же могло подтолкнуть к незамедлительным действиям в отношении Келлера, пока и о нем не просочилась какая-либо нежелательная для будущих убийц информация. И все это подводит к главному вопросу: а почему, собственно, убийство нужно было осуществлять тайно?

Подчеркнем, что оно представляло собою не только акт осознанной мести русскому генералу, но и наделялось преступниками каким-то символическим смыслом. Все источники называют местом преступления «Софийскую площадь, у памятника Богдану Хмельницкому», где 20 декабря (то есть накануне убийства Келлера) проходил парад «республиканских войск» в честь прибытия в Киев Директории, – и лучшего места для убийства генерала-монархиста, решительного противника сепаратизма (напомним надпись на постаменте памятника: «Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия») и союзника Деникина, придумать было бы трудно. Это впечатление еще усиливается при попытке восстановить маршрут, которым были привезены на площадь Келлер, Пантелеев и Иванов, – и здесь мы подходим к цели их перевозки (перевода) по городу и сталкиваемся с двумя версиями, исходящими от современников событий. Согласно одной, графа «переводили из места заключения в контр-разведку для допроса»; другой же автор указывает точное направление движения:

«Через несколько дней немцы, узнавшие об аресте Келле– ра и его местонахождении, боясь самосуда над ним, потребовали у Петлюры перевода его из комендатуры в Лукьяновскую тюрьму…

Петлюровское командование план немцев разгадало. Для видимости оно решило подчиниться требованию немцев и отдало распоряжение о переводе Келлера и нескольких его адъютантов в Лукьяновскую тюрьму…»

Источник этой информации неизвестен, и вполне возможно, что им являются обыкновенные слухи; показательно, однако, что и Черячукин в связи с готовившимся массовым расстрелом говорит о «переводе в тюрьму» как внешнем оформлении расправы, прямо проводя аналогию с убийством Келлера. А потому уже кажется правдоподобным, что речь действительно шла о тюрьме или арестном доме близ Лукьяновской площади, где также содержались пленные защитники Киева; но для того, чтобы попасть туда, вовсе не следует ехать через Софийскую площадь – это слишком большой и совершенно неоправданный крюк, если, конечно, считать целью поездки перевод арестованных, а не доставку их к заранее избранному и столь символичному месту убийства.

Итак, почему же расправа была закамуфлирована версией «попытки к бегству», а Коновалец столь настойчиво отрекался от какой бы то ни было причастности к ней? Как раз 21 декабря было опубликовано официальное заявление «временного штаба охраны Киева при городском совете» («раде»), подчеркивавшее: «Смертная казнь в Украинской Народной Республике отменена и до сих пор не восстановлена». Таким образом, Келлеру грозил суд (скорее всего, военный), но, согласно букве закона, не смерть. Процедура же следствия и суда могла затянуться, а за это время судьба арестованного генерала должна была привлечь внимание сил, с которыми Директория отнюдь не хотела ссориться.

Немцы здесь, скорее всего, ни при чем – они имели все основания считать, что исходившего от них освобождения гордый генерал не примет, а потому и вряд ли горели желанием делать в этом направлении какие-либо шаги (более заслуживающим доверия представляется определенное утверждение Нелидова: «Были сделаны попытки перед германской комендатурой для спасения графа, но немцы не предприняли абсолютно ничего»). Зато с поражением и эвакуацией германских войск на сцену властно выступала Антанта, чьи представители и даже первые эшелоны войск уже появились в черноморских портах и громко заявляли о себе. Французский консул Э. Энно питал особенное расположение к тем, кто декларировал свою верность старому союзу по Мировой войне, и вероятность того, что он выступил бы на помощь прославленному русскому генералу, казалась отнюдь не малой, а навлекать на себя неудовольствие Антанты совсем не входило в планы Директории, озабоченной «международным признанием».

В меньшем масштабе та же проблема «признания» и поиска сильных союзников заставляла с известной предупредительностью относиться к новообразованиям, возникавшим на территории бывшей Российской Империи, – и тем больший вес должно было иметь слово руководителей Всевеликого Войска Донского, чей представитель в Киеве генерал Черячукин и сам глава государства Атаман Краснов еще недавно были подчиненными графа Келлера и не могли оставаться равнодушными к его судьбе. И если Добровольческому генералу Шиллингу можно было пообещать «разобраться», а потом послать к нему на квартиру наряд с обыском, то с Донцами так поступать новая киевская власть не осмеливалась.

Вот от кого, а отнюдь не от немцев, следовало ожидать требований об освобождении Федора Артуровича, да, наверное, и многих других генералов и офицеров, – а потому вполне правомерной представляется логика рассуждений современника, убеждавшего консула Энно в том же декабре: «…Я готов ручаться своей головой, что в момент писания сих строк число расстрелянных [в Киеве] перевалило 1000, – тем более[88], что Директория оффициально заявила, что на Украине нет[89] смертной казни». Действительно, в такой ситуации просто обязаны были начаться «попытки к бегству» и «неизвестно чьи самоуправства».

Показательна также обеспокоенность новой власти «посмертной» судьбой графа. Тела убитых, как рассказывает Епископ Нестор Камчатский, были «привезены в Покровскую обитель (Покровский женский монастырь. – А. К.), где с честью были положены в гроб, и я рано утром совершил их отпевание, похоронив в ограде обители с надписями на крестах. С наличной стороны написаны были не подлинные имена убиенных, а псевдонимы». Последнее обстоятельство упоминает и генерал Кислицин, называя, правда, иное место захоронения: «Похоронен был граф Келлер моими близкими на Лукьяновке, причем похоронить этого рыцаря, всегда шедшего с открытым забралом, пришлось под другой фамилией». Расхождение в указании места свидетельствует о независимости двух источников (иначе совпадение было бы более полным), а противоречие снимается, если допустить, что генерал имел в виду не Лукьяновское кладбище, а относительно обширный район, к которому при желании можно отнести и Покровский монастырь. Обстановку секретности в некоторой степени подтверждает и рассказ генерала Черячукина: «Похороны графа Келлера были разрешены, но с условием, чтобы за гробом шли только самые близкие родственники покойного. Очевидно, Коновалец боялся манифестаций сопровождающих последние останки героя».

Современник отмечает, ссылаясь на публикации киевской прессы, и такой символический акт: «из газет узнали об убийстве ген[ерала] Келлера “при попытке бежать”. И о том, как въехавшему на белом коне Петлюре (это вроде бы преувеличение – Петлюра обходил «республиканские войска» пешком. – А. К.) подносили саблю убитого графа». Даже если известие о «поднесении сабли» в действительности передавалось из уст в уста, это была та самая огласка, которой опасались новые власти, особенно в сопоставлении с рассказом о «побеге» и о подлинном характере убийства.

Впоследствии частые смены властей привели к тому, что могила оказалась утраченной, – но и забвение не спасло графа Келлера от посмертного надругательства. В начале 1930-х годов «большевики вскрывали все старые кладбища в надежде поживиться драгметаллами, украшениями, оружием и царскими орденами… – пишет современный украинский историк. – В безымянной могиле нашли останки русского генерала от кавалерии в полуистлевших шароварах с синими лампасами (синий – цвет Оренбургского Казачьего Войска, в мундире которого был Келлер в день гибели. – А. К.)… Могила была ограблена».

* * *

«Граф Келлер был убит одиннадцатью выстрелами в спину. Видимо, духовная мощь его была так велика, что ни один из убийц не мог вынести его взгляда», – пишет современник, и звучит это как легенда, как строчки жития, хотя вполне возможно, что основываются они на подлинном факте. И более чем легендой – грозным пророчеством звучит рассказ генерала Черячукина, хотя сам он, кажется, и не был склонен вкладывать в свои слова какой-то символический смысл: «Незначительная оттепель сохраняла долго следы крови на месте убийства Келлера, что породило легенду, что кровь Келлера не высохнет и ляжет на голову Украины».

Действительно, воровским образом добытая сабля русского генерала не принесла счастья Петлюре и его войскам. Метания, колебания, поражения и измены будут сопровождать в дальнейшем их путь. Но и Матери городов Русских – Киеву останется пробыть русским всего лишь три с половиною месяца, с 17 августа по 3 декабря 1919 года, под властью Добровольческой Армии. А 29 октября 1919-го на Софийской площади будет отслужена панихида по Митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому), генералам Н. Н. Духонину и Ф. А. Келлеру и «всем гражданам гор[ода] Киева, зверски убиенным и замученным врагами русской государственности»…

На панихиде присутствовали видные военачальники Добровольческой Армии – Командующий генерал В. З. Май-Маевский, командир 5-го кавалерийского корпуса генерал Я. Д. Юзефович, командир Полтавского отряда генерал Н. Э. Бредов, – и в их лице вся Армия отдавала дань уважения и любви людям, формально с нею никак не связанным, но составляющим общий строй Христолюбивого воинства.

Смута овладела Россией, помутнение народного разума и паралич воли торжествовали на ее просторах, и сквозь это безумие одиноко шли те, кто сознательно выбрал для себя путь крестоношения. Православный восьмиконечный Крест установил в качестве отличительного знака своей так и не сформированной Северной Армии граф Келлер, и сам он навсегда остался в истории Смутного времени ярчайшим примером русского Христианского рыцаря.

А. С. Кручинин