МИХАИЛ КОНСТАНТИНОВИЧ РОЗЕНФЕЛЬД
МИХАИЛ КОНСТАНТИНОВИЧ РОЗЕНФЕЛЬД
Родился 21 июня (5. VII) 1906 года в Полтаве.
Более пятнадцати лет сотрудничал в «Комсомольской правде», – с выхода в свет ее первого номера в 1924 году. «Реакция поручала Розенфельду самые разнообразные задания, – писал хорошо знавший его журналист Михаил Черненко. – Вначале это была хроника столичного дня, отчеты о спортивных состязаниях. Потом, еще в 1925 и 1926 годах, вместе с международными делегациями рабочей молодежи он объездил многие города страны, побывал на Украине, в Грузии, на Урале, в родном Ленинграде, где учился и вошел в жизнь. Он не только знакомил иностранных друзей с родной страной, но и сам знакомился с ней, постигал ее широкие планы, пафос великого индустриального строительства, развертывавшегося повсюду. Постепенно у него вырабатывался свой „журналистский почерк“, стремительный и вместе с тем экономный и выразительный. Его заметки (даже если они и не имели подписи) всегда можно было узнать. Он писал репортажи со съездов и конференций, его голос не раз слышали москвичи во время передач с Красной площади. Редакция посылала его участвовать в автопробегах и испытании аэросаней, летать на опытных аэростатах».
Летом 1930 года в составе научной экспедиции Академии наук СССР Михаил Розенфельд пересек Монголию. На снежных перевалах и в каменистых пустынях он вел путевые дневники. Храмовые праздники буддийских лам, первый договор на социалистическое соревнование в монгольском колхозе, эпитафия Чингисхана на замшелых камнях – все это позже вошло в книгу «На автомобиле по Монголии» (1931). В нее, кстати, вошел эпизод, несомненно, подсказавший писателю будущую его повесть «Ущелье алмасов» (1935).
«Однажды в селении „Медная степь“ (в повести – Светлая степь, – Г.П.) в конце Монгольского Алтая во время снежного бурана монголы попрятались в юрты. Внезапно все собаки кочевья с безумным лаем кинулись на холм. Кочевники вскочили за ними и вдруг замерли от страха перед тем, что им пришлось увидеть. В бушующем урагане, в вихрях снега с диким ревом метался голый волосатый человек. «Чикемби! Кто ты?» – закричали монголы. Таинственный человек, увидев людей, убежал. На следующий день монголы нашли на снегу его следы. Это были несомненно человечьи, но какие-то странные следы. Когтистые пальцы изогнуты внутрь, кривой оттопыренный большой палец неестественной величины. Следы уходили через степь к горам и исчезали у абсолютно недоступных ущелий, куда не может проникнуть человек…
Я мог бы рассказать множество подобных историй, но боюсь, что вам они покажутся легендами, суевериями темных людей. Однако меня эти рассказы убеждают, что «алмасы» действительно существуют. В описаниях путешествий по центральной Азии часто встречаются упоминания о диких людях. О них рассказывает Марко Поло, затем Плано Карпини, путешествовавший в 1245 году. Все эти факты идут из древности. Впрочем, есть источники и совсем недавнего времени. В 1906 году профессор Барадин шел со своим караваном в песках Олошани. Однажды вечером, незадолго до захода солнца, когда пора была уже остановиться на ночлег, каравановожатый, посмотрев на холмы, вдруг испуганно закричал. Караван остановился, и все увидели на песчаном бугре фигуру волосатого человека, похожего на обезьяну. Он стоял на гребне песков, освещенный лучами заходившего солнца. Алмас с минуту смотрел на людей, но, заметив, что караван увидел его, скрылся в холмах. Барадин просил нагнать его, но никто из проводников не решился…»
В 1932 году Михаил Розенфельд путешествует по Средней Азии.
В 1932 году совершает перелет на первом советском дирижабле из Москвы в Ленинград.
Осенью 1932 года – участие в спасательной экспедиции у берегов Шпицбергена, где потерпел крушение ледокольный пароход «Малыгин».
Осенью 1933 года – подъем экспедицией ЭПРОНа ледокольного парохода «Садко» в Кандалакшском заливе Белого моря, затонувшего там в 1916 году. При подъеме, кроме Михаила Розенфельда, присутствовали писатели Алексей Толстой, Самуил Маршак, Иван Соколов-Микитов, Вячеслав Шишков, Леонид Ленч.
1934 год – кругосветное плавание на ледоколе «Красин», ушедшем из Ленинграда через Панамский канал на Чукотку для участия в операции по спасению челюскинцев.
Герои повести Михаила Розенфельда «Ущелье алмасов» путешествуют в краю песков и камня. Странное племя, о котором ходят странные слухи, похоже, обитают где-то в Алмасских горах. Хорошо, что проблемой алмасов решил заняться старый монгольский ученый Джамбон, жизнь которого сама по себе годилась бы для приключенческого романа. «Двадцать лет назад, оставив кафедру в Петербургском университете, совершенно обрусевший, Джамбон вернулся на родину. Великие события чередовались в стране – китайская оккупация, нашествие барона Унгерна, установление народно-революционного правительства, но Джамбон, запершись в своем доме, не участвовал в политической жизни страны. Двадцать лет он скрывался от мира в своем кабинете. Постепенно старика забыли, между тем как его имя еще продолжают произносить с трибун научных конгрессов и труды его переведены на языки многих стран Европы, Америки и Азии. Получив образование в Петербурге, Джамбон совершил несколько больших экспедиций по пустыням Монголии, открыл два мертвых города и множество памятников эпохи воинственных походов Чингис-хана. В Китае Джамбону принадлежит честь раскопок у Пекина. Он нашел документы династий минов, основавших Бей-Цзин, как значится Пекин на мандаринском диалекте». Такой человек, конечно, не мог не намекнуть героям повести на давнюю тайну Алмасских гор. «Я ваш, – говорит он героям. – Да-да. Не задерживаясь, мы осуществим ваше желание, и мы будем у Алмасских гор. Двадцать лет моего добровольного плена закончились. Перед смертью я хочу надышаться воздухом степей и пустынь. Царство древних династий пятьдесят лет было моим уделом. Довольно! В степи, пески и горы я поеду с вами».
Истории Джамбона поистине невероятны.
«Я хочу вам рассказать одну легенду-сказку, – говорит он, – а может быть, и действительный случай. Мой лама Тамби-Сурун жив и благоденствует. Двадцать семь лет назад мы познакомились с ним в этих краях, когда я возвращался из Пекина. Монах пришелся мне по душе, и позднее он не раз навещал меня в Улан-Баторе. Как-то во время беседы он сообщил мне предание, слышанное им от стариков. Лет восемьдесят назад здесь существовало большое становище. Однажды на празднике „цам“, когда все население явилось к храму смотреть процессию масок, среди опустевших юрт осталась единственная женщина, которая кормила двухмесячного больного ребенка. Но и она, не вытерпев, оставила на время свое дитя и побежала поглядеть на пляски лам.
Вскоре она возвратилась обратно в юрту.
Праздник в разгаре. Трубят трубы, пение, пляски.
Вот вывезли колесницу будущего Будды, как вдруг на всю степь пронесся страшный вопль, в толпу ворвалась обезумевшая женщина и без чувств упала на землю. Муж ее поскакал в становище. Над лежащим на кошме ребенком склонилось чудовище. Черная волосатая женщина кормила грудью дитя. Увидев монгола, она схватила ребенка и убежала в степь, в пустыню.
Слушайте дальше. Лет двадцать спустя, как-то осенью, в вечернюю пору монголы гнали скот с пастбища. Солнце зашло, и вот со стороны пустыни показались два человека. Монголы поехали к ним навстречу… и ужас объял кочевников. То были алмасы. Впереди шагал высокий юноша в звериных шкурах. Старая сгорбленная алмаска держалась за его руку. Скотогоны в страхе сбились в кучу. На крики высыпало все население становища. Тогда алмасы повернули обратно. Старуха, задыхаясь, отставала. Она задерживала юношу. Он подхватил ее на руки и помчался за холмы. Изнемогая под тяжелой ношей, он упал. Старая алмаска закричала, очевидно приказывая ему бежать, бросить ее, спасаться. Наконец и кочевники пришли в себя. Они соскочили с коней и осыпали алмаску градом камней…»
На географической карте Алмасских гор нет, даже в повести они отделены от мира чудовищной трещиной. Только с помощью парашюта герой смог попасть в ущелье, отрезанное от всего мира. Там «перед Висковским открылась широкая, светлая долина. Обрадованный геолог сделал движение, намереваясь бежать, но странный вид поразил его: кости, груды костей и человеческие черепа лежали на земле, а вдалеке долина, казалось, была покрыта глубоким снегом. Не зная, идти ли дальше или искать другого пути, Висковский повернулся и невольно отпрянул назад. У подножья горы, в пещере, горела свеча. В следующую минуту из пещеры вышел сгорбленный человек. Покрывало на плечах, серые мохнатые сапоги… И сразу Висковский узнал старика. „Хэ Мо-чан! Где Лю Ин-син? – порывисто спросил геолог. – Проведи меня“… Вместо ответа Хэ Мо-чан приложил палец к губам и, указывая на пещеру, где горела свеча, приказал молчать. Но Висковскому некогда было раздумывать над словами старика. Надеясь кого-либо застать, помимо Хэ Мо-чана, он вбежал в пещеру… и отпрянул назад. На соломенной циновке у плоского камня при свете восковой свечи, сгорбившись сидел необычайный человек. Обросший волосами, в мохнатых шкурах, он был похож на дикого зверя. Услышав шум шагов, он повернулся и в страхе ощерил рот. В дрожащей его руке дергалась кисть, которой он до того что-то писал на распростертом по камню пергаменте. В ужасе страшный человек отбежал вглубь пещеры. Крепкие, жилистые руки схватили Висковского и заставили выйти из пещеры. Смертельно испуганный Хэ Мо-чан, глотая воздух, разводил руками и, задыхаясь, повторял: „Алмас!.. Ам-моно… Алмас!..“
Впрочем, тридцатые годы кончались.
Алмасы вдруг перестали интересовать людей.
Все больше и больше люди задумывались о близкой войне.
В 1937 году в «Комсомольской правде» (с 27 марта по 18 мая) начала печататься фантастическая повесть Михаила Розенфельда «Морская тайна». Это был уже другой подход. Речь в повести шла о японской секретной подводной базе. «Крепость синего солнца», так она называлась. На ней и вокруг нее разыгрались приключения штурмана Головина, боцмана Бакуты и амурской рыбачки Нины Самариной.
«Темнота рассеялась. Волнующийся изумрудный свет отразился на стеклах кабин. Внезапно вся площадка озарилась зеленым сиянием, и под куполом зашевелились огромные тени. Не понимая, откуда идет свет, друзья перегнулись через перила и увидели сотни светящихся рыб. С каких таинственных глубин появились эти неведомые существа? В черной воде, как искры, вспыхивали тысячи микроскопических точек. Они кружились сверкающим роем, точно собравшись на сказочный праздник, и зеленые фосфорические огни подымались все выше и выше. Потом неожиданно сверкающий хоровод разлетелся во все стороны. На мгновенье ночная мгла снова окутала площадку и онемевших людей. И вдруг ярким синим заревом окрасилась вода. Под ногами моряков проплыли прозрачные круглые рыбы-чудовища с выпуклыми глазами и шевелящимися усами. Они, эти рыбы, были точно из стекла и горели синим пламенем. Моряки окаменели от того, что представилось их глазам…»
Военная тема была уже знакома Михаилу Розенфельду.
В своих «Испанских дневниках» журналист Михаил Кольцов так писал о книгах известного в те годы писателя Григория Петровича Данилевского. «Книгу Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора „Княжны Таракановой“ и „Мировича“. Александра Данилевская пустилась в странствия по Европе, забралась за Пиринеи, и здесь в нее, в харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла замуж, осталась на всю жизнь в чужой, незнакомой стране, но дала обет – детей воспитывать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она с двумя своими девочками, обучила их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и простодушный восторг добряка Родригеса. Он был, как говорят человеком левых убеждений, обожал семью… Сама мамаша Родригес появлялась однажды в гостинице „Палас“, красивая седая женщина… Дочери ее Юлия и Лена совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду, их усадили в машину с корреспондентами „Комсомольской правды“, эвакуировали в Аликанте, затем они начали работать библиотекарями при торгпредстве…»
Так вот, одним из упомянутых Кольцовым корреспондентов был Михаил Розенфельд. В 1938 году на транспортном корабле, доставлявшем продовольствие и оружие республиканцам, он прибыл в Аликанте. С корреспондентом Юрием Корольковым, проехав 500 километров, оказался в осажденном франкистами Мадриде, к величайшему изумлению Михаила Кольцова. Официально Кольцов был всего лишь корреспондентом «Правды», но на самом деле – полномочным полпредом СССР, широко известном под псевдонимом Мигуэль. Поскольку правительство Республики к тому времени перебралось в Валенсию, Кольцову пришлось срочно вывозить советских корреспондентов из Мадрида.
PRIVATEРоман «Морская тайна» начинался с радиограммы, перехваченной радиостанцией города Барнаула: где-то в Тихом океане терпел крушение корабль под названием «Звезда Советов». К сожалению, судно под таким названием ни в одном порту приписки не числилось. Так позже и оказалось: моряки самовольно переименовали во время плавания свой корабль. А еще через какое-то время американский пароход, совершая рейс Сан-Франциско – Шанхай, к югу от Гавайских островов выловил из океана человека, полностью потерявшего память. Только увидев на земле воробья, он вспоминает предыдущие события и свое имя – штурман Александр Головин…
«Кто из моряков не знает, что таится за угрюмыми скалами Курильской гряды? Безобидный игривый ветер здесь неожиданно превращается в яростный ураган. В спокойном тумане появляются легкие белые пушинки, и вдруг снежный буран взметается над волнами, хлещут в лицо хлопья слепящего снега, и штурман уже ничего не видит впереди. Море исчезает, и с ужасающим воем кружится неистовая метель». Описания Михаила Розенфельда всегда реальны. Я сам помню, как однажды в совершенно ясный солнечный день с двумя вулканологами поднимался по узкой тропе на вулкан Стокап (Курильские острова; действие романа М. Розенфельда начинается рядом с их берегами) и вдруг осенние багровые рябины прямо на глазах медленно поплыли перед нами вверх, будто их втягивало в огромное синее небо. Придумать такое невозможно и М. Розенфельд всегда опирался в описаниях на свой опыт.
Попав после кораблекрушения на неизвестный океанский остров советские моряки обнаружили под обрывистой базальтовой скалой нечто необычное. «В глубине океана пылали дрожащие фиолетовые огни. Прозрачный, словно стеклянный купол прикрывал пропасть, освещенную странными прожекторами. На дне, среди причудливых металлических сооружений, сновало множество людей. С высоты нельзя было понять, чем они заняты. Но люди, живые люди в призрачном свете прожекторов передвигались из конца в конец хрустального подводного здания. Поразительное, фантастическое зрелище наблюдал онемевший от изумления штурман. Люди под водой казались крошечными гномами среди блестящих колонн, поддерживавших купол. Между колоннами висели плетеные легкие мосты. И еще глубже, уже в темноте, еле заметные полуосвещенные фигуры несли на руках какие-то тяжелые предметы, по форме похожие на рыб». Не по своей воле моряки попали на секретную стоянку японского подводного крейсера «Крепость синего солнца».
Цель японцев понятна.
Американец Ирвинг объясняет ее так.
«Япония мечтает завоевать Великий океан. Это всем известно. Глупый старый мир молчит, а наше правительство делает дружественные жесты, которые могут захлестнуть петлю на нашей же шее. Филиппины, Гавайя, Панама кишат шпионами. Как ни протестуют газеты, мы разрешаем агентам страны „Восходящего солнца“ селиться у нас. А между тем точно установлено: пятьдесят молодцов из тысяч и тысяч проживающих у нас японцев, которые под видом мелких торговцев шелком, зубных врачей и парикмахеров ютятся на островах и в Панаме, в один прекрасный день могут совершить прогулку с саквояжами подмышкой, взорвать шлюзы, плотину и разрушить Панамский канал. Флот окажется отрезанным от Тихого океана, и ему придется тащиться лишние восемь тысяч миль вокруг берегов Южной Америки. Наглость японцев потрясающая! Готовясь к войне, они выпускают десятки бредовых книг, описывающих, как они разгромят США и завоюют Дальний Восток Советского Союза».
Настоящая большая война грянула.
Ни подводная лодка Гр. Адамова, ни японский секретный крейсер Михаила Розенфельда никакого участия в ней не приняли, но авторы не остались в стороне от активных дел. Правда, к началу Великой Отечественной войны Михаил Розенфельд уже не числился в штате редакции «Комсомольской правды». В его личном деле лежало заявление: «Ввиду того, что в наступающем 1941 году мне предстоит большая творческая работа (книга о Чкалове и др.), прошу освободить меня от работы в редакции». Жизнь и в это внесла коррективы. Вместо спокойной работы над книгой о знаменитом летчике лейтенант 2-го ранга Михаил Розенфельд отправился на Юго-Западный фронт корреспондентом газеты «Красная Армия». Он летал в тыл врага к партизанам, выполнял на боевой машине обязанности воздушного стрелка.
«Как уже говорилось, наши войска перешли к стратегической обороне, – вспоминал позже генерал Д. И. Ортенберг, главный редактор газеты „Красная звезда“. – В Ставке она была определена как „активная стратегическая оборона“. Наряду с этим было решено провести частные наступательные операции в Крыму и в районе Харькова, а также в некоторых других районах. На эти фронты мы послали в помощь нашим постоянным корреспондентам группу спецкоров. На Юго-Западный фронт отправился Михаил Розенфельд. Чтобы рассказать о довоенной биографии Розенфельда, потребовалось бы много страниц. Не было той горячей точки, где бы он не побывал: на дальней зимовке, на ледоколе „Малыгин“, в экспедиции „Эпрон“, в знойных песках Каракумов во время автопробега в несколько тысяч километров, на борту подводной лодки, в гондоле дирижабля, в 1929 году в Маньчжурии он летал на бомбежку укреплений белокитайцев под Чжалайнором, всеми правдами и неправдами пробрался в Испанию. За подвиг по спасению экипажа затонувшего в Баренцевом море ледокола был награжден орденом Трудового Красного Знамени…
С Розенфельдом я познакомился на Халхин-Голе. Он прибыл туда как корреспондент «Комсомольской правды». Но мы его, как и всех спецкоров центральных газет, заграбастали, он осел в «Героической красноармейской» и остался там до конца войны. Розенфельд жил в соседней со мной редакционной юрте, но его койка почти всегда пустовала. Он дневал и ночевал на передовой. Появившись в редакции, не входил, а врывался в мою юрту – высокий, с неугасаемой мальчишеской улыбкой, воодушевленный, словно намагниченный увиденным, и начинал с ходу рассказывать, каких видел героев за рекой Халхин-Гол. – «Садись и пиши, – говорил я ему. – Пойдет в номер». – «Уже», – отвечал он и клал мне на стол исписанные карандашом листики.
Когда успел? Писал он обычно на «передке» – в солдатском окопе, в блиндаже. Его корреспонденции и очерки дышали боем или, как у нас говорили, пороховым дымом. В «Героической красноармейской» сложился неписаный закон (он перешел потом в «Красную звезду»): не засиживаться в редакции, большую часть времени проводить на передовой, непременно видеть бой и людей в бою своими глазами, быстро писать, быстро доставлять материалы в редакцию и так же быстро уезжать снова на фронт. Розенфельд строго придерживался этого правила.
Когда началась Отечественная война, почти всех, кто с нами работал на Халхин-Голе, и во время войны с белофиннами, мы забрали в «Красную звезду». Никак не могу вспомнить, почему Розенфельд вначале оказался за «бортом» нашей газеты. Возможно, не хотели обидеть младшую сестру – «Комсомолку». Но в эти дни я подготовил проект приказа наркома обороны о призыве Розенфельда в кадры РККА и назначении его корреспондентом «Красной звезды». Приказ был подписан и копия его отправлена редактору «Комсомольской правды» Борису Буркову. Конечно, он протестовал, но такие приказы не подлежат обжалованию, да еще в военное время. Бурков до сих пор, во время наших встреч, попрекает меня, что я поступил «нетактично». Во время первой же беседы с новым корреспондентом я понял, что он и сам рад, что вернулся в свою халхингольскую семью. Розенфельд сразу же попросился в командировку на фронт. Отправился в войска, где предстояла Харьковская операция, закончившаяся для нас поражением, а для него трагически…
Первая его корреспонденция называлась «Весенняя галерея». Она на ту же тему, что и павленковский «Весенний перелет», только сделана по-другому. Розенфельд побывал в одной из украинских хат, где допрашивали захваченных в плен немцев, и рассказал о том, что услышал и увидел. Одни вели себя вызывающе и нагло, заявляя, что не сомневаются в окончательной победе фашистов и именно в этом, сорок втором, году. Другие в победу не верили и даже ругали Гитлера, но к их признаниям спецкор отнесся скептически: «По-видимому, они всячески стараются заслужить у нас благорасположение». Вывод он сделал из всего увиденного осторожный: «Преждевременно было бы делать какие-либо окончательные заключения о составе „весенних резервов“ Гитлера». И был прав. Вскоре выяснилось, что это были не те неполноценные, негодные резервы, о которых довольно часто писали в ту пору, а гитлеровцы, способные упорно сражаться…
С первых же дней нашего наступления Михаил Розенфельд прочно засел на передовой. Это видно из его очередной корреспонденции: «Бой сейчас происходит невдалеке от станции, и мы находимся в ста метрах от последних фашистских укреплений. Сквозь выстрелы ясно слышатся пронзительные голоса немцев…» Эту корреспонденцию Розенфельд отправил 15 мая, а вслед за ней и письмо родным, помеченное этим же числом, но с письмом я ознакомился уже после войны. Вот оно: «Началось большое наступление на Харьковском направлении. Все время разъезжаю, все время в степях под открытым небом. Вчера во время жестокого боя я отправился в самое горячее место и был от немцев в 120 метрах, не дальше и не ближе. Я был так близко, что мы им в рупор кричали: „Эргиб дих – сдавайтесь, так вашу так!“ Настроение очень хорошее – ведь мы наступаем, а это для нас лучший праздник…»
К сожалению, Михаил Розенфельд поторопился с праздником.
Подробности происходившего рассказал позже журналист Наум Гребнев.
«В этот день над полем под Лозовенькой постоянно висело самолетов тридцать или больше, немцы. Они не покидали небо до тех пор, пока их не сменяли другие эскадрильи, заправленные бомбами и пулеметными лентами. Бомбежка длилась весь день. Бомба или пуля непременно находила человека, лошадь или грузовик. Впрочем, все поле было изрезано балками, и поэтому те, что шли низом, подвергались меньшей опасности. Имея карты, мы знали, что надо в течение дня постараться выйти к восточной части кольца окружения и, когда стемнеет, попытаться прорваться к Донцу. В затишье накануне наступления к нам в часть приезжали два московских писателя, Джек Алтаузен и Михаил Розенфельд, побывали на батарее, беседовали с солдатами. Джек Алтаузен читал стихи, которые мне очень понравились. Я подошел к ним и что-то спросил про литераторов, моих знакомых. Теперь, 27-го числа, я встретил их на этом поле, они попали в окружение вместе со всеми. Оба были растеряны и обратились к нам за советом. К сожалению, они были слишком растеряны, чтобы воспользоваться нашим советом. Мы трое были опытнее их, каждый из нас уже выходил из окружения в сорок первом. Мы сказали, что хотим днем дойти до восточной окраины, оттуда самый короткий путь к Донцу, показали все по карте, но они не пошли с нами. Под вечер я встретил кого-то с нашей батареи, и он сказал: „Помнишь, приезжали писатели? Ты еще их спрашивал о чем-то. Оба убиты. Только что. Когда танки пошли“. Случилось это 15 мая 1942 года.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.