Развлечения
Развлечения
Мы поймем смысл всех людских занятий, если вникнем в суть развлечений.
Б. Паскаль
Отдохнув после трудового дня, Москва любит повеселиться, – делился наблюдениями в 1901 году А. А. Осипов, автор очерков о ночной жизни города. – Все эти деловые люди, купцы, мануфактуристы, банкиры и биржевики, у которых днем вы не увидите и тени улыбки на лице, с наступлением вечера становятся совершенно иными. Одевшись в летние костюмы, раскинувшись в своих колясках, несутся они коротать вечер...»
Сто лет назад просмотр очередного телесериала еще не приковывал москвичей к диванам (в ту пору такую форму досуга не могли вообразить даже самые смелые писатели-фантасты), поэтому обыватели каждый вечер искали развлечений за пределами своих жилищ. Провести весело свободные часы считалось нормой жизни. Те, кому это не удавалось из-за необходимости трудиться ради дополнительного заработка – мелкие служащие, приват-доценты, учителя, – вызывали снисходительное сочувствие.
Существовала и другая категория – люди, посвящавшие все свое время исключительно развлечениям. Богатые бездельники, окруженные прихлебателями и женщинами «полусвета» («демимоденками», как тогда говорили), представители художественной богемы составляли так называемую «веселящуюся Москву». Одни из них мелькали подобно метеорам: спустив за короткое время свои и чужие деньги, они либо садились на скамью подсудимых, либо кончали жизнь самоубийством. Другим удавалось прожить долгий век.
Среди них были довольно разные люди: начиная от Н. П. Рябушинского («Николаши», как его звали в свете), растратившего свою долю огромного семейного состояния еще до Первой мировой войны, до некоего Ивана Ивановича Емельянова, который «подобно птицам небесным не сеял, не жал», но всю жизнь провел за столиками фешенебельных ресторанов и на трибуне ипподрома.
Емельянов-отец владел текстильной фабрикой и на Парижской выставке за свою продукцию получил золотую медаль. Сын же прославился тем, что под прозвищем Ванька Белые Усы был известен «всей Москве» и мог организовать застолье на самый придирчивый вкус, а из купеческого «облома» за короткий срок сделать светского человека. О встрече с ним после революции возле закрытого ресторана «Яръ» поведал В. А. Гиляровский в рассказе «Фогобал».
Ядро «веселящейся Москвы» составляла «золотая молодежь». В большом газетном обзоре «Москва в 1914 году» о ней говорилось следующее:
«...Среди махровых цветов московской жизни не последнее место занимают родные братья фонвизинского Митрофанушки, современные недоросли. Но прежний тип недоросля из дворян подвергся уже коренному изменению.
Во-первых, в наш демократический век недоросль стал всесословным, а во-вторых, он теперь горд и величает себя: – Я – представитель «золотой молодежи». Повинуясь веку, Митрофанушка XX века стал образованнее своего прототипа. Он уже не уповает только на извозчиков, а понимает кое-что и в географии. Особенно хорошо знает Европу. Недурно считает и имеет приличный почерк – настолько приличный, что экспертам в окружном суде приходится иногда немало стараться, чтобы установить подлог.
«Как денди лондонский одет». Современный недоросль отличается, впрочем, от остальных молодых людей не костюмом. Особый отпечаток носят его лицо, прическа и манеры.
Безбородое лицо с коротко подстриженными, по-американски, усами, прямой пробор и сзади подбритая шея, подозрительная яркость губ, слегка подведенные глаза, общая противная развязность и наглый взор.
Чем и как живут эти шикарные люди?
– Кто ты, прелестное дитя?
Наша современность выработала ироническое правило вежливости:
– Не спрашивай у женщины, сколько ей лет, и у молодого человека, чем он живет...
Действительно, тот образ жизни, который ведет золотая молодежь, стоит очень и очень больших денег. В балете, на премьере, в дорогом ресторане, на вернисаже выставки, на бегах – везде и всюду в первых рядах, на видных местах можно увидеть целый выводок митрофанушек разных возрастов и положений.
Они судят одинаково с неподражаемой грацией и легкостью о стальном носке Гельцер, о картине Коровина, о шансах Бревбоя и т.д.
Один старый москвич, наслушавшийся показаний на Степановском процессе, говорил с ужасом о московских современных митрофанушках:
– Боже! Ведь это же настоящие апаши...
Откуда же черпают средства «милые» молодые люди?
Бега, скачки, клубы и женщины служат главнейшим источником их дохода. Каждый недоросль прекрасно осведомлен о закулисной жизни конюшен и свой человек среди наездников и жокеев... «Верная лошадка» дает довольно приличный доход, а вечером «денди» отважно понтирует в каком-нибудь захудалом клубе. Ночь – в загородном кабаке или в шантане, где Митрофанушка свой человек.
– Лови минуты наслаждения...
А если завтра «верная лошадка» провалит или «обожаемая» откроет свой кошелек другому, случится ли еще какое– нибудь горе в том же роде, то можно подмахнуть чужую фамилию под «по сему моему повинен и заплатит»...
И Митрофанушка пользуется жизнью вовсю, пока не прозвучит в Митрофаньевском зале бесстрастный вопрос председателя:
– Подсудимый, признаете ли вы себя виновным в том, что... »
В силу стремлений «золотой молодежи» любыми путями подняться над «серостью обыденного бытия», ее представителей можно было встретить в самых необычных местах. Одно время «молодых людей с бритыми затылками» по утрам можно было увидеть на бойнях – среди них модным считалось пить свежую кровь.
Нравы, царившие среди «веселящейся Москвы», описала в мемуарах «Флирт с жизнью» Н. Я. Серпинская. Примером типичного поведения «прожигателей жизни» могут служить чудачества «бывшего нижегородского богача» Федьки Ненюкова:
«Федька – плюгавенький блондин в пенсне, не идущем к типу савраса[125], разыгрываемого им. Когда-то давно, до революции 1905 года, «занимался революцией», сидел в тюрьме, считал себя чуть ли не социал-демократом. В это время его мать, с которой он ссорился, не получая от нее ни копейки, умерла без завещания. Свалившийся на Федьку миллион сбил с него всякую «революционность». Быстро освободился он из тюрьмы, преподнеся в презент сотенные бриллианты содержанке градоначальника – цыганской певице Зориной и совершенно преобразился. Завел цилиндр, наемного лихача, штат прихлебателей, меблированную квартиру в Москве на Страстном бульваре, превратившуюся в настоящий «штаб золотой молодежи». [...]
Стены шикарных кабаков запечатлели незаписанные легенды их десятилетней кутильной эпопеи.
В трескучий январский мороз в три часа ночи Федька среди цыганского хора умолял на коленях о любви непреклонную певицу Настьку: «Ну, на все готов, ну – жизнь отдам!» – «Ах, Феденька, вот что: хочу я спеть „под душистою веткой сирени“, а сирени-то и нет – одни пальмы. Пусть бы сирень зацвела – я бы полюбила тебя!» – «Сирень – это самые пустяки – через час зацветет!» Он послал на квартиру к Ноеву – владельцу лучшего цветочного магазина на Петровке – автомобиль с двумя яровскими лакеями, снабженными Федькиной визитной карточкой и набитыми бумажниками. Они, ворвавшись почти насильно в дом Ноева, разбудили хозяина, получили ключи от магазина и, выбрав две кадки цветущей белой сирени, благополучно доставили ее, закутанную в войлок и рогожи. В четыре часа утра Настька, благосклонно улыбаясь лежащему у ее ног Ненюкову, пела под гитару со всем хором «Под душистою веткой сирени...».
Так же они, только самолично выбирая, как-то ночью покупали полную обстановку в мебельном магазине Балакирева для меблировки квартиры какого-то нового Федькина «увлечения». Все были так пьяны, что, когда проснулись днем на вновь купленных дубовых кроватях, никак не могли понять, каким образом мебель очутилась в квартире»[126].
Главенствующее положение среди «мест отдохновения» в Москве занимал театр. «Сядьте в московский трамвай – вагон наполнен театральными разговорами, – писал в 1914 году журналист Н. Н. Вильде. – Мы заполнены театром всех видов и направлений. Panem et circenses![127] Только мы жаждем не дарового хлеба и зрелищ, как римская толпа, а оплачиваем их дорогой ценой».
В дореволюционные годы в Москве действовали два «Императорских» театра (то есть финансируемых из казны и управляемых чиновниками): Большой и Малый, а также несколько частных. Они начинали работу в конце августа, а завершали в апреле. В течение первой, четвертой и седьмой недель Великого поста театры представлений не давали, так как закон запрещал русским труппам показывать спектакли в это время. Разрешались к публичному исполнению духовные песнопения и драма религиозного содержания «Царь Иудейский», автором которой был великий князь Константин Константинович.
Вместо русских актеров на сцены выходили иностранные гастролеры, поэтому выражение «постная итальянская опера» следует понимать в прямом смысле: выступление итальянских артистов во время поста.
О репертуаре московских театров в 1901 году шутливо писал журнал «Искры»: «В Большом и Малом – археология, в Новом – ничего нового. У Станиславского с Немировичем – декаденщина; в Частной опере, сказывали, точно – поют. Интернациональный театр – один скрежет зубовный».
Более конкретно о пьесах, пользовавшихся популярностью среди московской публики в 1910-е годы, поведал в мемуарах литератор и театральный деятель И. И. Шнейдер: «В театрах Сабурова давали фарсы с обязательным раздеванием и беготней в одном нижнем белье по сцене. Со сцены не сходили „Тетка Чарлея“ и „Хорошо сшитый фрак“. У Незлобина шла сексуальная пьеса Осипа Дымова „Ню“ и делали полные сборы „Псиша“ Юрия Беляева и „Орленок“ Ростана, где в роли герцога Рейхштадского выступал актер Лихачев, ставший фаворитом обывательской Москвы.
– Куда? – кричал денди, встретив на Кузнецком приятеля.
– «Мне двадцать лет, и ждет меня»... корова!..– отвечал приятель, подражая Лихачеву, пародируя ростановскую реплику и спеша на свидание»[128].
Конечно, не стоит забывать, что на этот период приходился расцвет Московского художественного театра, в Большом потрясали своим искусством Ф. И. Шаляпин, Л. В. Собинов, А. В. Нежданова и многие другие замечательные артисты. Однако мы позволим себе оставить в стороне разбор художественного содержания спектаклей того времени – на эту тему существуют специальные работы искусствоведов, – а сосредоточимся на рассмотрении роли театра в бытовой стороне жизни Москвы. Тем более что театральный сезон был одним из основных в жизненном цикле города.
Первым открывал зрителям двери театр Ф. А. Корша. В 1901 году он начал сезон премьерой спектакля «Генеральша Матрена». Вот оставленное современником описание некоторых бытовых сцен, связанных с этим событием:
«– Видишь вывеску, – говорит какой-то кругленький господин в енотовой шубе и в бобровой шапке, указывая приятелю на аншлаг.
– Какую вывеску?
– А вон у кассы-то... «Билеты все проданы» – обозначено тут. Хорошо торгует Федор Адамович, без убытка, можно сказать.
– Да, торгует за первый сорт!
– То-то и есть... Хорошо, что предварительно билеты взяли, а то и не попали бы сегодня. А все я... Я знаю, как тут торговля идет, ну и запасся. В среду еще взял, вот оно и весело... А каково вот этим, которые оглобли назад должны ворочать! Скучно, поди!.. Одевался человек, послеобеденный сон свой не вовремя прервал, чаю дома не пил, ехал, может, из Рогожской или с Разгуляя откуда-нибудь, и вдруг – такой афронт неприятный...
Таких очень много. Иной разлетится к кассе и, увидав аншлаг, даже ахнет. Аншлаг, впрочем, его не останавливает, и он протискивается к кассе, где продают билеты на следующий день.
– Никаких билетов нет сегодня?
Утомленный кассир молча показывает на аншлаг.
– Может, какой-нибудь есть, хоть один?..
Кассир только плечами пожимает.
– А вы поищите, милостивый государь!.. Может, какой и найдется. Бывает, что захворает человек, либо какая-нибудь домашняя история выйдет, ну и вернет билет...
Кассир хранит гробовое молчание.
– Так ничего нет?
– Да ничего нет, ничего! – с тоскою восклицает кассир, которого терзают подобными вопросами с утра до позднего вечера».
Аншлаг больно ударил и по любителям посещать спектакли на дармовщину. Упомянутый выше Ванька Белые Усы жаловался приятелям: «Намедни зашел к Коршу, так принужден был в проходе стоять, так как не только дарового места не было, а и за деньги не нашлось ни одного свободного... Я ведь в театры за вход никогда не плачу, у меня и антрепренеры приятели, и кассиры, и капельдинеры даже, и контрамарки не беру, а так вхожу и сажусь, где свободное место...»
Москвичи, не имевшие столь обширных знакомств в театральном мире, поступали обычным порядком – покупали билеты. Чтобы попасть, например, на спектакль Большого театра, очередь в кассу традиционно приходилось занимать задолго до рассвета. Тем, кому не хотелось тратить время на многочасовое ожидание, всегда были готовы прийти на помощь «барышники» – спекулянты билетами.
В начале XX столетия билетами за двойную цену торговали «красные шапки» – рассыльные, дежурившие возле театрального подъезда. Современник отмечал, что возле Художественного театра «барышников» не было, поскольку подпольная торговля билетами была сосредоточена в находившейся рядом овощной лавке. Со временем в Москве появились профессиональные «барышники», которых называли «якупчиками» и «жужжалками». В 1914 году газета «Голос Москвы» писала о них:
«"Якупчики" – аристократия барышников. Они так называются по имени главного барышника.
«Жужжалки» – парии. Это те несчастные, которые дрогнут на морозе день и ночь и с таинственным видом предлагают проходящим мимо театра:
– Вам билетик на сегодня? Или на бенефис?
Они же стоят в очереди у кассы. Если тот, которому предлагают, враг барышничества и вздумает позвать городового, чтобы отправить предлагавшего в участок, то из этого ровно ничего не выйдет: при обыске у «жужжалки» никаких билетов не найдут.
Если же проходящий пожелает получить билет, то «жужжалка» ведет его в Охотный Ряд или куда-нибудь под ворота и просит ждать, а сам бежит в трактир «Лондон» и вызывает оттуда «якупчика», приводит его под ворота, где и происходит продажа билета.
«Якупчик», наживший сумму на продаже билета, дает несколько копеек за комиссию «жужжалке», который только этими грошами и питается.
«Барышников» в Москве более ста. Они почти все известны полиции, которая, впрочем, ограничивается только составлением протоколов, передающихся мировому судье Лубянского участка. Судья их штрафует крупно, но «барышникам» штрафы нипочем:
– Недорого! – говорят и платят штрафы с огромных барышей.
«Жужжалки» отсиживают, но они попадаются редко.
Недавно судили одного из крупных «барышников» за оскорбление городового на посту. Мировой судья приговорил его к штрафу в 20 рублей. «Барышник» тут же вынул толстый бумажник и спросил судью:
– Позволите уплатить сейчас?
Но судья не принял штрафа, пока приговор не войдет в законную силу. А к этому времени «якупчик» наторгует сотни рублей и приготовит новый штраф.
Так благоденствуют в Москве театральные «барышники»».
Несколько раз власти пытались пресечь спекуляцию театральными билетами. В 1910 году с этой целью были привлечены агенты сыскной полиции. После трех месяцев наблюдений они выявили всех «барышников» (около 50 человек) и вскрыли их систему конспирации. Полученные сведения позволили полиции арестовать главаря спекулянтов – «клинско-го мещанина» Ш. У. Якубчика, носившего кличку Король и считавшего себя абсолютно неуязвимым. Во время обыска у него на квартире были обнаружены бумаги, из которых стало известно, что месячный доход главного «барышника» достигал порой свыше полутора тысяч рублей, а в год он «зарабатывал» 10—15 тысяч.
На суде выяснилось, что некоторые соратники Якубчика «кормились» возле касс Большого театра не один десяток лет. Кто-то из них уже по два, по три раза представал перед мировым судьей, но отделывался штрафами от 15 до 45 рублей. «Жужжалкам», не имевшим средств для уплаты штрафов, приходилось отбывать арест. Посадку «в казенный дом» они оттягивали всеми правдами и неправдами до лета – до окончания театрального сезона.
Несмотря на операцию, блестяще проведенную сыскной полицией, спекулянты продолжали свое малопочтенное, но доходное занятие. Об этом свидетельствует приказ градоначальника Адрианова, изданный в начале 1914 года. Чтобы не допускать барышничества, приставу 3-го участка Тверской части предписывалось «назначать на дежурство под колонны Большого театра ежедневно отличенных наибольшим доверием начальства городовых 1-го разряда».
По старой московской традиции выход в театр, кроме желания насладиться зрелищем, был связан со стремлением «себя показать». Появление на людях позволяло дамам блеснуть новыми туалетами и драгоценностями, при этом любое отступление от общепринятых норм подвергалось осуждению. Городской хроникер как-то отметил забавный случай, произошедший в Большом театре: «декаденствующая дама» появилась на людях в платье с громадными вырезами спереди и сзади, напудренная «во вкусе маркиз Людовика XV», да еще в парике соломенно-желтого цвета. «За бедной дамой ходили буквально как за белым слоном, – сообщал репортер, – забегали вперед, заглядывали, фыркали чуть не в лицо... »
Описание публики, столетие назад собравшейся на премьеру в Интернациональном театре, оставил нам фельетонист газеты «Русское слово»:
«Налицо, конечно, „вся Москва“...
Правильнее: сливки «всей Москвы», fine fleur[129] «всей Москвы»: лорд Косорылов с Маросейки, мистер Персиков, эсквайр, с Тверской-Ямской, лэди Белотелова с Таганки, баронет Попрыгунчиков-fils[130] с Воздвиженки... et cetera et cetera...[131]
В бельэтаже – обычный «цветник»: дамские туалеты способны помрачить рассудок обыкновенного смертного, бриллианты, «доводящие ум до восторга», – ослепить своим блеском...
В партере – «фрачная» молодежь, краса и гордость Белокаменной, в амфитеатре – пиджачная интеллигенция...
И так из года в год – каждый сезон! [...]
В антракте – «causerie mondaine»[132].
– Знаете ли, эти нюансы... неуловимые нюансы, – тянет баронет Попрыгунчиков-fils, соблазнительно изгибая торс перед миссис Персиковой, – чисто парижская манера оттенять эти неуловимые нюансы... Когда я был в Париже... Chez nous a Paris... так вот, в «Moulin rouge»...
– О! Это несомненно! Манера играть – это... это... – говорит миссис Персикова и думает: «А все же до итальянца тебе далеко – не тот коленкор, как ни изгибайся»».
Стоить упомянуть, что столетие назад как буфеты, так и гардеробные театров находились в аренде у частных лиц. Сдать на хранение верхнюю одежду стоило 20 копеек. Буфеты также отличались высокими ценами.
В своих мемуарах Н. А. Варенцов упоминал о знакомом купце-миллионере, который предпочитал в театр приносить яблоки с собой, а не платить за них втридорога.
Феерическим зрелищем был разъезд зрителей после окончания спектакля. Чтобы хоть как-то упорядочить мешанину из экипажей и автомобилей возле выхода из театра, каждый раз назначали специальный наряд полиции во главе с офицером. Здесь же дежурили специальные посыльные, которые за небольшое вознаграждение разыскивали нужный экипаж и передавали кучеру приказ хозяев «подавать» к подъезду.
Блюстителям порядка, дежурившим возле Большого и Малого театров, заодно было приказано следить за тем, чтобы возле подъездов находились торговцы афишами, имевшие фуражки и бляхи с надписью: «афишер типографии Императорских московских театров». «Зазывал» в другие театры полагалось «привлекать к законной ответственности».
Забота о привлечении зрителей, особенно в частных театрах, существовавших как коммерческие предприятия, заставляла антрепренеров как можно чаще обновлять репертуар. Так, в театре Корша премьеры происходили каждую неделю. Если пьеса пользовалась успехом у зрителей, ее оставляли в репертуаре, если проваливалась, быстро заменяли новой. Театральные спектакли, поставленные на поток, сто лет назад породили явление, отмеченное Н. Вильде:
«Безголосых и безъязычных с аттестациями актеров развилось невероятное количество на этой расширившейся „театральной площади“; драматурги и композиторы почти совершено разучились трогать сердце, они стали заботиться только о возбуждении любопытства, часто самого грубого, вроде того большого дивана в пьесе Арцыбашева, который служит таким притяжением публики, и таких разговоров в этой же пьесе, которые было бы стыдно произносить актрисам былых времен и которые, кажется, уже не стесняют современных. Слово „страсть“, которое от начала театра играло такую же роль в трагедиях, драмах, заменилось словом „похоть“, и слова „я вас люблю“ заменились словами „я вас хочу“. В туалетах стал преобладать газ, прикрывающий дам, как будто еще не вышедших из ванной комнаты.
Очень выросло искусство организации театральных успехов. Поначалу еще бывали ошибки. В одном оперном театре стали вызывать драматических актеров, а в драматическом – примадонну и тенора. Но это еще были только дебюты клакеров. Теперь все благоустроилось в этой области. Сцена стала заполняться цветами. Причем корзины цветов подносятся на глазах публики даже актрисам, лепечущим «папу-маму»».
Уж если даже посредственности обретали своих поклонников, то что говорить об истинных талантах. Например, Шаляпина и Собинова осаждали целые группы экзальтированных поклонниц. Их споры о достоинствах кумиров нередко заканчивались, на потеху публике, настоящими потасовками. Литературовед К. Г. Локс вспоминал, как ему пришлось какое-то время пожить в семействе ярых «собинисток»:
«Вся столовая была заставлена, увешана портретами, открытками, изображениями, фотографиями великого тенора. На одной, стоявшей особо на жирандоли, виднелся автограф. Возле этой фотографии всегда стоял букет цветов. Началось несказанное существование. Я знал о Собинове все, чего он даже сам не знал о себе. Мне было известно, когда он принимает слабительное и каким шарфом закутывает горло. Но привычка делает свое дело. Скоро Собинов казался мне членом семьи, и я внимал рассказам о нем, как чему-то неизбежному, неотвратимому и роковому»[133].
Особое место среди «храмов искусства» занимал театр Шарля Омона, считавшийся в начале прошлого столетия весьма специфической московской достопримечательностью. Омон (подлинная фамилия Саломон), француз алжирского происхождения с темным прошлым, появился в Москве в 1891 году. Устроенные им во время французской выставки представления имели успех, и он открыл постоянный театр в Камергерском переулке.
«Театр в Камергерском не раз менял названия: театр Омона, „Зимний театр Буфф“, театр „Водевиль-концерт“, – писала Е. Д. Уварова в монографии, посвященной истории российской эстрады. – В зрительном зале шли и спектакли, и дивертисментные программы с семи часов вечера до 11 часов 30 минут; ресторан с концертной программой и кабинеты работали до четырех часов утра. Вечер состоял из трех частей: злободневного обозрения, водевиля или оперетты; дивертисмента преимущественно с заграничными номерами; ресторана. Артистки не имели права уходить раньше четырех и по приглашению метрдотеля обязаны подниматься в ресторан и кабинеты. Среди посетителей, в основном, купечество, „именитое и замоскворецкое“, военные из Петербурга и провинции, адвокаты, артисты, художники...»[134]
Омон платил артистам хорошие деньги (например, молодой балетмейстер Ф. Л. Нежинский получал 1000 руб. в месяц), но требовал взамен неукоснительного выполнения установленных им правил. Нарушителей наказывал серьезными штрафами. Приведенные Е. Д. Уваровой сведения позволяют сделать вывод, что представления в театре Омона отличались прекрасным подбором исполнителей как иностранных, так и российских, и проходили на высоком профессиональном уровне.
Однако следует отметить, что, по свидетельствам современников, в заведение пресловутого француза публику, в большинстве своем, привлекала возможность увидеть номера «каскадного жанра» в исполнении танцовщиц, затянутых в трико. Не меньшим успехом пользовались песенки и куплеты фривольного содержания. Достаточно сказать, что именно Омон первым попотчевал москвичей «танцем живота», публичная демонстрация которого была сразу же запрещена полицией. Впрочем, в отдельных кабинетах по заказам «гурманов» его все же исполняли.
Своеобразную атмосферу, царившую в «театре» Омона, описал в 1900 году фельетонист газеты «Русское слово»:
«Длинная душная зала. Облака табачного дыма и крепкий запах винного перегара. Шум, гам, крики... Инде[135] скандалы, инде мордобития, масса пьяных «кавалеров» и туча «этих дам» – вот вам первое впечатление «театра» господина Омона!
Называется «заведение» – театром Фарс, и действительно, для «сокрытия следов преступления» здесь даются на сцене скабрезные фарсы, но это только вначале.
После третьего акта начинается особое представление!
При благосклонном участии публики и милых, но погибших созданий...
Буфет – эта альфа и омега «театра», – торгует на диво! Наглотавшись вдоволь спирта, с возбужденными, красными лицами, с животным выражением в глазах сидит эта публика и с жадностью слушает необыкновенно сальные куплеты, которые ей докладывает со сцены какой-то тощий, черномазый жидок...
Сального жидка сменяет полуголая женщина, за ней другая, третья – целый ряд... На всех языках здесь поется и докладывается то, что шевелит в человеке дурные страсти, разжигает его похоть...
Это – концертное отделение.
Оглянитесь, посмотрите – сколько здесь юношей среди этой публики; молодые, безусые лица, но истомленные, бледные, с явной печатью порока...
Это – завсегдатаи, «обомоновшиеся» молодые люди!
Здесь же масса женщин... Не будем лучше говорить об этих несчастных – я не хочу намеренно сгущать краски...
Третий час ночи.
«Торговля» в полном разгаре... Общая зала с бесконечными столиками – это Бедлам!
Тощие звуки дамского оркестра тонут в хаосе звуков – пьяных криков, ругани... В воздухе висит такой букет винного перегара, что трезвый человек может запьянеть от одного этого воздуха...
И здесь опять женщины – они сидят за столами, группами ходят между ними, загораживают вам дорогу в проходах...
Но главная торговля наверху – там кабинеты...
Не буду смущать воображение читателя тем, что делается в этих кабинетах...
Немало здесь прожжено растраченных денег, немало вспрыснуто преступных сделок...
Стены этих кабинетов пропитаны позором, развратом и...
Здесь все позволено – давай только денег, больше денег!
* * *
И здесь замечаются прямо-таки странные вещи: например, еще недавно накануне праздников закрыты были все театры – нельзя было наслаждаться облагораживающим душу зрелищем в это время... «Театр» господина Омона – всегда открыт...
В церквах еще не кончилась всенощная, а здесь уже культивируется разврат в полной мере...»
В качестве меры борьбы с гнездом порока автор фельетона предложил по примеру известного рода заведений удалить этот «театр» за пределы города. В ответ Омон выступил с резким опровержением, хотел даже подавать в суд, но до этого как-то не дошло. А год спустя ему пришлось прочесть о себе в прессе такие строки:
Как Репетилов, он неизлечим, хоть брось!
С приличием, с искусством вечно врозь;
В буфетах – шум, на сцене – сало...
Не будь его, – в Москве бы потишало.
Об особой атмосфере «театра» Омона, о ее пагубном воздействии на неокрепшую молодую душу П. Иванов писал в книге «Студенты в Москве». Герой одного из очерков в поисках радости стал частенько захаживать к Омону, познакомился с певичками, научился кутить и в результате, забыв обо всех науках, превратился в простого прожигателя жизни:
«Дело началось с пустяков. Зашел как-то товарищ и предложил для разнообразия отправиться к Омону. Кстати, у Омона любезно предлагались студентам билеты, оставшиеся непроданными...
Роскошные женщины со всего света, – несравненные красавицы, их ослепительные туалеты, свободные телодвижения очень подействовали на впечатлительного Вознесенского... Он с товарищем остались после представления ужинать в общей зале. Рядом за столиком сидела испанка la belle Алейта; она два раза метнула в Вознесенского большими, черными, искрометными глазами... Нервно вздрагивал венгерский оркестр... Сновали хорошенькие женщины с возбужденными лицами, в ярких костюмах; слышался задорный, веселый смех... Они пили вино... И все это было так хорошо и увлекательно, что приятели незаметно просидели до 4 часов, то есть до закрытия ресторана. [...]
Дома, в меблированных комнатах было так скучно, угрюмые стены давили, лампа горела тускло. А там... ослепительный свет, музыка, женщины... »
В противовес всем этим свидетельствам балерина Н. В. Труханова, начавшая путь в искусство в театре Омона, характеризовала его как место, где в труппе царили патриархальные, семейные нравы. Видимо благодаря этой благостной атмосфере шестнадцатилетней красавице, только начинавшей артистическую карьеру, Ш. Омон с ходу предложил контракт на 500 рублей в месяц, а его помощник представил девушку коллегам как «будущую кабинетную звезду». Значение этого эпитета юной актрисе и ее коллегам лично растолковал владелец театра:
«Мадам и месье, искусством я не интересуюсь. Первое для меня – дисциплина и система, то есть повиновение и порядок. Тут я беспощаден. Я сам им подчиняюсь и служу примером. Я не допущу, чтобы мои служащие были хуже меня самого.
Второе: прошу без капризов и предрассудков. Вы начинаете работу в 7 часов вечера. Спектакль кончается в 11 с четвертью вечера. Мой ресторан и кабинеты работают до четырех часов утра. Напоминаю, что, согласно условиям контракта, дамы не имеют права уходить домой до четырех часов утра, хотя бы их никто из уборной и не беспокоил. Они обязаны подыматься в ресторан, если они приглашаются моими посетителями, часто приезжающими очень поздно. Представляю вам мою правую руку – метрдотеля Мюрата. Он-то и будет иметь с вами дело»[136].
По воспоминаниям Н. В. Трухановой, молва о безнравственности, царившей «у Омошки», не имела ничего общего с действительностью. А чтобы не встать на скользкий путь за пределами заведения, ей достаточно было строго следовать наставлениям администратора театра Н. В. Морозова:
«Осуждение, позор, это все условности и чепуха для романов. А на жизнь нужно смотреть проще. Чем страшен наш вертеп? Дурной о нем молвой? Но это и не публичный дом, чтобы о нем ни говорили! За так называемой нравственностью или нравами следит полиция и зоркий глаз самого хозяина. В кабинетах на дверях нет задвижек. По коридорам снуют шпики в штатском платье. Всем нам – администраторам, хозяйкам хоров, всему персоналу – приказано строго следить как за поведением артистов, так и за поведением посетителей. Если вы, по обязанности, и просидите до четырех часов утра в нашем ресторане, так это не значит, что вас могут обидеть.
Опасность состоит только в пьянстве, потому что можно спиться, а в этом случае такой, как вы, девчонке легко в два счета и вовсе можно скатиться. Закружат вам голову, начнут соблазнять посулами, а иногда и молодостью да красотой – и крышка!.. А чем это кончается? Озолочением? Свадьбой? Да нет! Это кончается венерическими болезнями, незаконными детьми и позором. Вот она – неприкрашенная правда! Вы обязательно должны вбить себе в голову, что ни при каких обстоятельствах, никогда капли алкоголя в рот не возьмете и что, кто бы за вами ни ухаживал, вы с ним вне театра не увидитесь. Только тогда вы не пропадете и станете человеком»[137].
Благодаря отеческим заботам Н. В. Морозова и Мюрата во время любых застолий в бокале Натальи Трухановой официанты наливали только «личное шампанское» – подкрашенный чаем нарзан. Тем не менее, даже ведя трезвый образ жизни, уже через три сезона юная актриса стала «обладательницей богатого гардероба и бриллиантов»[138].
Само же сидение в кабинетах с гостями театра, по воспоминаниям Н. В. Трухановой, представляло собой: «... не только пьянство, а бесконечные российские беседы и „жратву“, которая, кстати, была превосходной.
Сам Омон любил поесть и придавал хорошей кухне весьма большое значение.
Гордость Мюрата – приготовление им прямо на глазах посетителей почек, блинчиков и бананов «флямбе» или каких– то остендских устриц «о гратин»»[139].
Вполне возможно, что так оно и было, но наряду с этим свидетельством мемуаристки существует запись рассказа старого опытного официанта, сделанная Е. П. Ивановым:
«У Омона Шарля, бывало, распорядитель-француз перед вечером всех, простите, девок, шаншонеток соберет и так скажет: „Девушки, маймазель, сегодня требуйте стерлядь и осетрину от гостей, у нас пять пуд протухло!“ Те и требуют. Потеха-с, честное слово, потеха-с!.. Люди хорошие по вечерам съезжались, а девки все тухлятину спрашивают (по цене-с!), поковыряют ее вилочкой и велят со стола убрать. Так мы всякую дрянь продавали у Омошки. Жулик первый был, русских дураков приезжал учить!»
Эту диаметральную противоположность мнений о кухне ресторана при театре Омона вполне можно объяснить тем, что администрация потчевала осетриной «второй свежести» не всех посетителей подряд. Во всяком случае из мемуаров Н. В. Трухановой следует, что полицмейстер И. Н. Руднев не просто благосклонно относился к театру, а подчеркивал: «Мне бы везде такой порядочек иметь, как у Омона!»[140]
Насколько высокий полицейский чин был бескорыстен в своей оценке, теперь установить практически невозможно, зато хроника городских происшествий однозначно свидетельствует, что скандалы в театре Омона были вовсе не редкостью. Однажды сама Наталья Труханова, «восходящая звезда оперетты», прямо за кулисами получила несколько оплеух от обиженного ею поклонника.
Певичку А. Г. Курочку купец Винокуров подстерег после представления и надавал ей пощечин, а когда она ответила тем же, к ней подскочил некий господин Сахаров и побил ее тростью. Характерно, что в полицейском участке Винокуров еще раз ударил актрису и разорвал на ней лиф, однако она отказалась привлекать обидчиков к ответу.
Зато инженер-механик Михайлов избежать суда не смог. Перед закрытием ресторана у него возник спор с официантом: инженер утверждал, что уже расплатился, а лакей требовал за ужин сорок рублей. Для разбирательства Михайлов был приглашен в контору театра, где по какой-то случайности оказался офицер полиции. В конечном итоге посетитель все-таки оплатил счет, но, отстаивая свою правоту, он в запале коснулся пальцем мундира блюстителя порядка. За «оскорбление должностного лица» ему пришлось предстать перед мировым судьей. Единственное, что удалось сделать его адвокату, – это добиться признания от представителя Омона, что и раньше поступали жалобы на официантов: пользуясь опьянением гостей, они вторично требовали деньги за уже уплаченное.
В 1902 году на углу Садовой и Тверской улиц Омон выстроил новое роскошное здание театра. Несмотря на высокие цены (ложа, например, стоила 200 руб.[141]), новое заведение было всегда заполнено публикой. Когда в 1910 году Городская дума планировала приобрести это владение для устройства «Пушкинского городского общедоступного театра», специальная комиссия отметила после осмотра, что в зрительном зале имеется 1009 мест и 24 ложи. К тому времени Ш. Омона в Москве уже не было. Разорившись, он скрылся от кредиторов за границей, прихватив попутно 150 тыс. руб. чужих денег.
В бывшем «гнезде разврата» так и не удалось устроить просветительное учреждение[142]. После бегства Омона в нем открылся опереточный театр «Буфф», продолжавший развлекать москвичей представлениями в «кафешантанном» стиле. В 1912 году его владельцем стал И. С. Зон, по профессии содержатель буфета. Он перестроил здание, переименовал заведение в «Театр Зон» и, значительно улучшив эстрадную программу, превратил его в место, где собирались «сливки» московского общества.
В тот же период другим популярным местом развлечений был театр-варьете «Максим» на Б. Дмитровке[143]. Об этом заведении, которое его владельцы почему-то упорно называли «семейным», упомянул в воспоминаниях И. И. Шнейдер:
«У „Максима“ танцевали на светящемся полу танго, лежа на низких диванах в таинственном полумраке „восточной комнаты“, курили египетские папиросы и манильские сигары, наблюдая сытыми глазами за голыми животами баядерок, извивавшихся на ковре в „танце живота“, прихлебывали кофе по-турецки с ликером „Бенедиктин“ – изделием французских монахов. На пузатых бутылках желтели этикетки, на которых отцы-бенедиктинцы не убоялись воздвигнуть крест вместо торговой марки... »
Достопримечательностью заведения был директор-распорядитель негр Томас, «сверкавший белыми зубами и большим бриллиантом на пальце». Несмотря на явное родство с тезкой – таким же парижским варьете, в 1913 году в «Максиме» публике предлагали и «последние новости из Нью-Йорка» – «8 американских красавиц Regtimes».
Другим наследством, доставшимся Москве от Шарля Омона, был сад «Аквариум», находившийся там же, на Садовой улице и носивший прежде название «Чикаго». Омон произвел новую планировку, в саду были разбиты цветники, устроены тиры и кегельбаны, открыты ресторации. Электрические фонари, установленные на специальной башне высотой около 40 м, заливали светом всю территорию увеселительного заведения. По парижскому образцу был возведен зал «Олимпия»[144], вмещавший 1 200 зрителей (теперь на его месте находится здание театра им. Моссовета).
Сады как места общественного увеселения появились в Москве во второй половине XIX века. Их организаторы, называвшиеся тогда «содержателями», брали в аренду городские дворянские усадьбы с парками и за небольшую входную плату предлагали публике разного рода развлечения: от выступлений оркестров до демонстрации полетов воздушных шаров.
«Садовое воздухоплавание» было занятием далеко не безопасным. В «Аквариуме» однажды при подготовке шара к полетам оборвался привязной трос, и «баллон-кантив» взмыл в небо. Руководитель аттракциона Древницкий, цеплявшийся за канат, воспользовался парашютом, а рабочему, оставшемуся в корзине, пришлось открыть клапаны для выпуска газа. Шар удачно приземлился на Миусской площади, а вот невольного аэронавта нашли лежащим без сознания. Он отравился светильным газом, которым была наполнена оболочка шара. Хорошо еще, что рядом не оказалось курильщика с зажженной папиросой, а то не миновать бы взрыва.
Одним из главных развлечений, предлагавшихся публике владельцами садов, была оперетта. Огромной популярностью среди москвичей пользовались спектакли этого жанра в саду «Эрмитаж», содержателем которого был М. В. Лентовский (очерк о нем можно прочесть у В. А. Гиляровского).
После разорения Лентовского, его бывший сотрудник Я. В. Щукин открыл в Каретном ряду сад «Новый Эрмитаж». Работая, не покладая рук, – ему самому приходилось быть плотником, водопроводчиком и садовником – хозяин сада за три года превратил замусоренный пустырь (для вывоза сора потребовалось 50 тыс. возов) в популярнейшее место развлечений[145].
«Щукин страстно любил этот сад, – писал в своих мемуарах актер Н. Ф. Монахов. – Надо ему отдать справедливость, он делал все для того, чтобы этот сад производил впечатление благоустроенного. Дорожки в саду были бетонированы, для поливки сада был проведен водопровод, в нескольких местах сделаны краны. Лестницы, необходимые для стрижки высоких деревьев, он приобретал за границей. Оттуда же выписывались семена всевозможных редких цветов. Щукин прощал своим служащим многое, но никому бы не простил попытку обезобразить его детище – растоптать клумбу, сорвать цветок или насорить в саду. Он совершенно нетерпимо относился ко всякому артисту, который, сидя в саду в ожидании репетиции, чертил на песке дорожки тросточкой или зонтиком. Этим его можно было довести, что называется, до белого каления. А находился он в своем саду чуть не с семи часов утра ежедневно, следя за тем, как садовники подстригали, подвязывали деревья и кусты, сажали цветы»[146].
О готовности Щукина ревностно защищать свой сад даже в ущерб финансовым интересам свидетельствует случай, рассказанный Н. Ф. Монаховым: «В театре „Эрмитаж“ должна была выступить в двух концертах после спектакля балерина Т. П. Карсавина. На назначенную репетицию она пришла значительно раньше. Войдя в сад, она села на скамеечку, сняла шляпку и, сидя на солнце, вычерчивала зонтиком какие-то линии на песке площадки. Вдруг к ней подходит человек в несуразной чесучовой куртке и в черном котелке и говорит:
– Это ты, милочка, что делаешь?
Щукин обращался ко всем на «ты». Карсавина посмотрела на него с удивлением.
– Ничего особенного не делаю. Жду репетиции, – отвечала она, продолжая чертить на песке.
– Репетиция, милочка, репетицией, а порядок в саду порядком. Я, милочка, не люблю, чтобы в саду нарушали порядок.
– А мне, в сущности, наплевать, что вы любите или не любите. Я никакого порядка не нарушаю.
– Милочка, я прошу вас уйти из сада.
– Я с удовольствием ушла бы, да у меня тут репетиция... И вообще, оставьте меня в покое, у меня нет никакого желания разговаривать с вами.
Карсавина не знала, кто ее собеседник.
– В таком случае, милочка, я попрошу вас вывести. – Эти слова, видимо, взбесили ее.
– Попробуйте! – воскликнула она, протянула руку назад к клумбе и сорвала цветок.
Этот сорванный цветок переполнил чашу терпения Щукина. Совершенно рассвирепев, он заорал на весь сад:
– Управляющего!..
Когда управляющий явился, он приказал ему сию же минуту вывести «эту женщину» из сада и больше никогда не впускать. Когда ему указали, что это балерина Карсавина, приглашенная на два концерта, и что, если ее вывести, ей все же придется заплатить за концерты, он воскликнул:
– Черт с ней, заплатите, но чтобы она больше никогда не появлялась в моем саду, раз она не умеет себя вести. Я не хочу видеть ее и на сцене. Черт с ней и с ее искусством! Карсавиной заплатили, а концерты отменили... » В «Эрмитаже» в 1896 году прошел первый в Москве киносеанс. Два года спустя там же состоялось официальное открытие Художественного общедоступного театра под руководством К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.
Однако драматическое искусство в увеселительных садах было явлением временным.
Основную часть представлений, демонстрировавшихся в «садовых» театрах, составляли оперетки и фарсы, с каким– нибудь завлекающим названием вроде «Пупсика» или «Принцессы долларов». И. И. Шнейдер вспоминал, что однажды ему пришлось писать фарсовое обозрение «на злобы дня», в котором освещались новые достижения Городской думы в благоустройстве Москвы – разбивка розариума и устройство общественных туалетов:
«Должно быть, язвительная тень Салтыкова-Щедрина натолкнула организаторов на мысль объединить эти душистые мероприятия, потому что два входа в подземные ватерклозеты возвысились среди расцветших роз, подавляя их аромат совсем иным запахом. [...] Второй акт шел под сплошным дождем, с зонтиками в руках персонажей обозрения, так как действие происходило в только что построенных первых тоннелях Курского вокзала, пропускавших сплошные потоки подпочвенных вод»[147].
В саду «Эрмитаж» в 1910 г. москвичи впервые познакомились с такой диковиной, как женская борьба. В стихотворном фельетоне этот «международный чемпионат с призом в 500 рублей» получил, в частности, такую характеристику:
Ну, нет! И женская борьба
Имеет шансы кой-какие...
Конечно, женщина – слаба;
Ее приемы боевые
Сравнить с мужскими нелегко —
Нет величавости в картине...
Зато атласное трико
Идет к ней больше,
Чем к мужчине.
А вот схватки мужчин-борцов в то время можно было наблюдать... в Зоологическом саду. Не подумайте, что «Международный чемпионат по французской борьбе» проходил в клетках со зверями – для развлечения публики на территории Зоосада имелось здание театра. В нем в течение всего лета под рукоплескание зрителей сходились на ковре «великан серб Савва Райкович» и «ярославец Переяславцев», сражались «дикий испанец Хуан Альварец» и «татарский князь Сандаров», а голландец Ван-дер-Берг «приемом обратный пояс укладывал на лопатки еврейского чемпиона Мойшу Слуцкого».
Заодно отметим, что с таким «бойцовым» зрелищем, как бокс, москвичи впервые познакомились в январе 1914 года во «Дворце спорта», располагавшемся на Земляном Валу. «Несмотря на трескучий мороз и дальнее расстояние, – сообщал автор заметки „Легализованное мордобитие“, – любителей английского бокса в скейтинг-ринге[148] собралось порядочно. К 12 часам все столики во «Дворце спорта» вокруг «арены» заняты.
Перед началом матча какой-то молодой человек долго и невнятно объясняет публике сущность правильных и неправильных приемов. Наконец начинаются поединки.
Зрители ревут от удовольствия. Очевидно, дух кулачных бойцов еще живет в москвичах. Во время схватки слышатся горячие советы, за бойцов держат пари. [...]
Три звездочки не явились, как объяснил директор, и хорошо сделали: все-таки меньше было бы этого дикого зрелища».
Возвращаясь в Зоологический сад, отметим, что в зимнее время в нем, кроме катка, публике предлагали такое развлечение, как «живая этнография» – демонстрация представителей народов Севера. Нанятые антрепренерами, они прибывали в Москву сразу несколькими семействами, со всем скарбом и оленями, ставили на территории Зоосада свои чумы, катали желающих на нартах. Иногда Первопрестольная была для них лишь промежуточным пунктом перед поездкой в Европу, например на Всемирную выставку в Париж.
В 1914 году в Зоологическом саду «гастролировали» «самоеды» (ненцы) и «зыряне» (коми). Встреча с ними осталась в памяти Наталии Гершензон: «В одно из наших посещений мы увидели там на свободной площадке большую юрту самоедов (теперь – ненцы). В ней помещалась семья – отец, мать и дети. Я все сразу поняла и оценила, как следует. Никогда не забуду злобных и мрачных лиц этих людей»[149].
Что же касается общего состояния Зоологического сада как места отдыха, то летом москвичи были от него далеко не в восторге:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.