Глава 16 УЖ ЛУЧШЕ БЫ ОНА БЫЛА СУМАСШЕДШЕЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 16

УЖ ЛУЧШЕ БЫ ОНА БЫЛА СУМАСШЕДШЕЙ

Изложенный в этой и последующей главах рассказ о событиях 1865 года базируется в основном на публикациях «Дейли телеграф», «Таймс», «Солсбери энд Уилтшир джорнэл», «Обсервер», «Вестерн дейли пресс», «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «Пенни иллюстрейтед пейпер», «Глобал ньюс», «Бат кроникл», архивах лондонской полиции (3-61) и министерства внутренних дел (144-20-49113). Другие источники указаны в тексте.

Апрель — июнь 1865

Во вторник, 25 апреля 1865 года, Констанс Кент села в Брайтоне на поезд. Добравшись под палящим солнцем до вокзала Виктория, взяла кеб и направилась в здание мирового суда на Бау-стрит.[84] Ее сопровождали преподобный Вагнер в своем облачении викария и Кэтрин Грим, старшая послушница пансиона Святой Марии, также в полном облачении (длинное черное платье с высоким белым воротником). На Констанс была свободная накидка. Выглядела девушка, по описанию автора статьи в «Дейли телеграф», «бледной и печальной, но совершенно спокойной». Войдя около четырех пополудни в здание, она заявила находившимся внутри судейским, что хочет сделать признание в убийстве.

Суд на Бау-стрит — первый и самый известный из мировых судов в Лондоне — занимал два строения с террасами со стороны фасада в пользующемся дурной репутацией районе неподалеку от «Ковент-Гардена» и оперного театра. Снаружи, под газовым фонарем и барельефом с королевским гербом, дежурил полицейский. Констанс и ее спутников провели узким коридором в зал судебных заседаний, находящийся за главным зданием. Он был разделен на секции железными перилами, за ними находились деревянные скамейки, столы, трибуны. Сквозь застекленный потолок ярко светило солнце, на некрашеных стенах висели часы и несколько картин.[85] За судейским столом сидел главный судья, сэр Томас Генри. Констанс протянула ему заранее заготовленное письмо и села неподалеку. В этот не по-апрельски жаркий день в зале было душно, дышалось тяжело.

Сэр Генри прочитал письмо, написанное на шелковой бумаге четким красивым почерком:

В ночь на 29 июня 1860 года я, Констанс Эмили Кент, в одиночку, без чьего бы то ни было содействия, убила некоего Фрэнсиса Сэвила Кента. Ни с кем своими намерениями я не делилась, а равно никому не признавалась впоследствии в своей вине. Никто не помогал мне ни совершить это преступление, ни скрыть его.

Судья посмотрел на Констанс.

— Следует ли понимать дело таким образом, мисс Кент, — проговорил он, — что вы делаете это признание по доброй воле, без чьего бы то ни было давления?

— Да, сэр. — Голос Констанс, как сказано в «Таймс», звучал «твердо, хотя и грустно».

— Все, что вы собираетесь здесь сказать, будет запротоколировано и может быть использовано против вас в суде. Ясно?

— Да, сэр.

— Написан ли лежащий передо мной документ вами собственноручно и по доброй воле?

— Да, сэр.

— В таком случае пусть формула обвинения будет написана с ее собственных слов.

Клерк переписал формулу на официальном голубом бланке, осведомившись лишь у Констанс, как пишется ее второе имя — «Emily» или «Emilie».

— Не важно, — ответила она, — иногда я пишу так, иногда иначе.

— Но я вижу, что в признательном письме, написанном, как вы утверждаете, собственноручно, значится Emilie.

— Да, сэр.

Сэр Генри предложил ей подписать бланк.

— Должен предупредить вас, — добавил он, — что речь идет об исключительно тяжком преступлении и что признание в нем будет использовано против вас в суде. Я распорядился, чтобы в выдвинутом против вас официальном обвинении были использованы ваши собственные выражения, но если не желаете, можете не подписывать этот документ.

— Если это необходимо, я готова, — сказала Констанс.

— Крайней необходимости нет, это зависит от вашего желания, — повторил сэр Генри. — Я приобщу ваше заявление к материалам дела, но перед тем должен еще раз спросить вас, делаете ли вы признание по собственной воле, без всякого давления со стороны, откуда бы оно ни исходило.

— Да, сэр, это мой собственный выбор.

Сэр Генри повернулся к преподобному Вагнеру и попросил его представиться. Вагнер был человек известный; выпускник Итона и Оксфорда, он потратил часть доставшихся ему по наследству денег на строительство пяти церквей в Брайтоне. Окна и алтари в них декорировали по его заказу такие видные художники, как Эдвард Берн-Джонс, Огюст Пужен и Уильям Моррис. Он основал морской курорт, превратив его в нечто вроде англиканского центра. Многие же считали его папистом, представляющим опасность для английской церкви.

— Я слуга Божий, пожизненный викарий церкви Святой Марии в Брайтоне. — У викария были привлекательное округлое лицо и узкие внимательные глаза. — Констанс Кент я знаю почти два года — с лета 1863-го.

— С августа, — уточнила Констанс.

— То есть вы знакомы примерно двадцать один месяц, — заметил сэр Генри.

— Именно так, — продолжил Вагнер. — Насколько я припоминаю, принять ее в нашу обитель попросила одна английская семья, объясняя свою просьбу тем, что у нее то ли нет дома, то ли еще какие-то проблемы возникли. Наш «дом», или, скорее, как его сейчас называют, «лечебница», — это часть церкви Святой Марии, представляющая собой прибежище для истово верующих дам. Тогда, в августе, эта женщина появилась там как гостья и с тех пор остается с нами.

— Ясно, мистер Вагнер, — сказал сэр Генри. — А теперь мой долг спросить вас, не оказывалось ли на автора этого признания какого-либо давления — в любой форме?

— С моей стороны — нет. Насколько мне известно, оно сделано совершенно добровольно. Если мне память не изменяет, впервые она заговорила об этом примерно две недели назад. И это именно она высказала пожелание, чтобы ее доставили в лондонский мировой суд. По сути, признание, сделанное ею мне, совпадает с ее письменным заявлением, существующим теперь и в виде официального обвинительного акта.

Вагнер уточнил, что, говоря о признании, сделанном Констанс, он имеет в виду ее публичное заявление, а не то, что было сказано с глазу на глаз.

— Ну, пока об этом речи нет, — прервал его сэр Генри, — хотя не исключено, что в ходе судебного заседания этот вопрос возникнет, притом во всех деталях. — Судья вновь повернулся к Констанс. Ему явно не давало покоя участие клирика во всем этом деле. — Надеюсь, вы отдаете себе ясный отчет в том, что все вами сказанное должно иметь совершенно добровольный характер и что на вас не оказывалось никакого воздействия, повлекшего те или иные последствия?

— Никто меня ни к чему не подталкивал, сэр.

— Прошу вас со всей серьезностью обдумать мои слова.

— Хотел бы отметить, — вмешался Вагнер, — что мне исповедуются многие, это становится чем-то вроде религиозного опыта, но я никогда и никого не побуждаю придавать этой исповеди публичный характер.

— Хорошо, что вы сказали это, — с некоторой строгостью в голосе проговорил сэр Генри. — Но хотелось бы уточнить, не побуждали ли вы ее сделать конфиденциальное признание.

— Нет, сэр. Я не предпринимал никаких попыток принудить ее к исповеди. Это было ее собственное желание.

— Если вы считаете, что признание, сейчас выслушанное здесь нами, хоть в какой-то степени продиктовано тем, что она говорила вам лично, следует сказать об этом прямо.

— Я никогда ей ничего подобного не советовал, — твердо заявил Вагнер. — Я просто слушал. С моей точки зрения, она повела себя правильно, и я не пытался отговаривать ее.

— Но вы настаиваете на том, что не уговаривали?

— Именно так, сэр.

— Итак, здесь содержится ваше признание, верно? — Сэр Генри указал на лист бумаги, переданный ему Констанс. — Все еще не поздно… Вас никто не вынуждает делать какие-либо признания против воли.

Клерк спросил Констанс, написаны ли эти строки самолично.

— Да, сэр.

Сэр Генри осведомился у Вагнера, знаком ли ему почерк мисс Кент, тот ответил отрицательно — он видит его впервые.

Клерк зачитал Констанс ее же признание. Та подтвердила, что прочитано верно, и поставила свою подпись, прибегнув к изначальному написанию второго имени — Emily. Услышав от сэра Генри, что он передает дело в суд, Констанс вздохнула, словно с облегчением, и откинулась на спинку стула.

В этот момент в зал вошли суперинтендант Даркин и инспектор Уильямсон — обоих вызвали из Скотленд-Ярда.[86]

— Преступление было совершено в Уилтшире, — заявил сэр Генри, — там же должен состояться и суд. Отсюда следует, что эту женщину необходимо доставить туда, дабы местные судьи могли допросить ее до начала судебного заседания. Инспектор Уильямсон принимал участие в прошлом расследовании — ему должны быть известны подробности дела, а также состав суда.

— Все правильно, сэр Томас, — подтвердил Уильямсон.

— А где живут судьи, вам известно?

— Один — в Троубридже.

— Ну что, в первой инстанции будет достаточно одного мирового судьи, — заметил сэр Генри и спросил об Уичере, но Уильямсон ответил, что тот вышел в отставку.

Уильямсон отвез Констанс Кент и мисс Грим на Паддингтонский вокзал, где к ним присоединился сержант Робинсон, с которым он работал вместе по Кингсвудскому делу. Все четверо сели на поезд, отходивший в восемь часов десять минут в Чиппенем. В купе Констанс молчала, хотя инспектор и пытался расшевелить ее всякими дружелюбными вопросами. Она не была в Уилтшире с 1861 года и выглядела, по словам Уильямсона, «чрезвычайно подавленной». Около полуночи путники добрались до Чиппенема, где наняли крытый четырехколесный экипаж и направились в Троубридж, расстояние до которого составляло пятнадцать миль. В экипаже Уильямсон снова попытался разговорить Констанс, задавая несущественные вопросы, например, далеко ли им ехать, — но ответом ему было молчание. Кучер плохо знал здешние места, все время сбивался с пути, так что в Троубридж они приехали только в два часа ночи. В полицейском участке Констанс была передана на попечение миссис Харрис, жены нового суперинтенданта (Джон Фоли умер в сентябре минувшего года, ему было шестьдесят девять лет).[87]

Прессу признание Констанс поразило. Некоторые газеты отказывались верить в достоверность ее заявления. Случается, преступления совершают люди невменяемые; другие, вроде каменщика, утверждавшего, что именно он убил Сэвила Кента, возможно, делают такие признания в надежде избавиться от болезненного чувства какой-то вины и подавленности. Быть может, Констанс «не убийца, а сумасшедшая», высказывала предположение «Дейли телеграф»; минувшие пять лет «она медленно агонизировала» и вполне могла утратить душевное равновесие, что и привело к признанию в том, чего она не совершала. «Было бы в сто раз лучше, если бы она оказалась невменяемой, нежели убийцей». Тем не менее, вынуждена была признать газета, четкость и «невероятная смелость» ее признания «отнюдь не свидетельствуют об умопомешательстве». «Морнинг стар» выдвинула версию, согласно которой Констанс убила своего сводного брата, движимая «страстной привязанностью» к Уильяму. Псевдоромантические отношения между братьями и сестрами отнюдь не были новостью для людей Викторианской эпохи — в замкнутых, скованных строгим домашним уставом мелкобуржуазных семьях брат или сестра могли оказаться самым близким человеком противоположного пола. Газета «Лондон стандард» находила в признании Констанс нечто сомнительное: написанное, по-видимому, ее собственной рукой, оно, однако же, «не было заверено нотариально». «Лондон ревью», смутно намекая на какие-то подрывные действия папистских сил, обнаружила «в языке документа явные следы руки из-за рубежа и чуждое влияние».

«Таймс», с другой стороны, с полным доверием отнеслась к признанию Констанс и предложила объяснение случившемуся, бросающее тень едва ли не на половину английского населения: «Возрастной промежуток от двенадцати—четырнадцати до восемнадцати—двадцати лет — это такое время жизни, когда естественные привязанности почти не обнаруживают себя, оставляя тело и разум полностью во власти процессов роста, а сердце — открытым мощным страстям и национальным устремлениям, которым невозможно противостоять… Должно с грустью признать, что именно представительницы слабого пола проявляют особенно откровенно бессердечие». Девушки «тверже и эгоистичнее молодых людей»; в предвкушении половой зрелости их сердца утрачивают всякую нежность. А в случаях, когда девушка «особенно склонна к раздумьям, когда у нее особенно сильно развито воображение… мечта превращается в навязчивую идею, сколько угодно абсурдную и низкую, заполняет собою всю внутреннюю жизнь, протекающую независимо от общественных установлений и жизненных занятий». Яростно отвергая представление о женщине викторианских времен, принадлежащей к среднему классу, как о «домашнем ангеле»,[88] газета уверяет, что большинство девушек в возрасте от тринадцати до двадцати лет охвачены гибельными страстями: «Следует признать, что Констанс Кент совершила лишь то, что миллионы ее сверстниц жаждут видеть совершенным кем-нибудь другим».[89]

Иные газеты утверждали, что Констанс уже написала обо всем своему отцу в Уэльс, дабы избавить его от неизбежного шока при чтении газет. Но история, описанная на страницах «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», не подтверждает этого. Один знакомый Сэмюела Кента, оказавшись в среду утром, 26 апреля, в валлийском городке Озуэстри, недалеко от своего родного Лланголлена, при встрече с Сэмюелом Кентом обратил внимание на то, в каком тот пребывает хорошем настроении. Около двух часов пополудни Кента видели покупающим газету в вокзальном киоске. Читая номер, в котором был напечатан репортаж о признании, сделанном накануне его дочерью в зале заседаний мирового суда в Лондоне, он «на какой-то момент оцепенел», а затем бросился по главной улице в гостиницу, где, забыв о назначенном на этот день деловом свидании в Озуэстри, заказал экипаж и немедленно направился домой.

В среду, в одиннадцать утра, Уильямсон, которому было поручено самостоятельно вести это дело, собрал в полицейском суде Троубриджа несколько мировых судей. Во главе их, как и раньше, был Генри Ладлоу. В заседании участвовали также секретарь суда Генри Кларк, главный констебль уилтширской полиции капитан Мередит, суперинтендант Харрис, Джозеф Степлтон и два адвоката, привлеченных Сэмюелом Кентом еще в 1860 году, — Роуленд Родуэй и Уильям Данн. Начало заседания пришлось отложить, так как опаздывал главный свидетель — преподобный Вагнер. Сотни людей, не сумевших проникнуть внутрь, ждали на улице под жарким апрельским солнцем.

Вагнер, в сопровождении сержанта Томаса, сошел с поезда на троубриджской железнодорожной станции ровно в полдень и направился прямо в суд. Зал заседаний был наполнен до отказа. Вагнер опустился на стул и застыл с полуприкрытыми глазами, упершись подбородком в покоящиеся на ручке зонтика пухлые руки.

Констанс, сообщает репортер «Дейли телеграф», вошла в зал заседаний суда «спокойной и твердой походкой». Это, продолжает он, была плотная девушка среднего роста, «на вид отменно здоровая… с румяными щеками, по которым никак не скажешь, что ее мучают угрызения совести. Первые несколько минут она выглядела как человек, попавший в неловкую ситуацию». Мисс Грим, сидевшая рядом с Констанс, застыла от напряжения.

Секретарь зачитал заявление Вагнера.

— Все правильно, сэр? — обратился к нему председательствующий.

— Да.

— У вас есть вопросы к свидетелю? — повернулся Ладлоу в сторону Констанс.

— Нет, сэр, вопросов не имею.

— Вы можете быть свободны, — кивнул судья Вагнеру.

На свидетельскую трибуну поднялся Уильямсон, и секретарь зачитал составленный им акт. И вот тут-то Констанс потеряла прежнее самообладание. При слове «убила» она залилась слезами и едва не опустилась на колени, прижимаясь к мисс Грим и безутешно рыдая. Старшая послушница тоже не сдерживала слез. Одна из женщин, сидевших поблизости, протянула Констанс флакон с нюхательной солью, другая — стакан воды, но ее трясло так, что она ничего не замечала. Инспектор вернулся на свое место, и Ладлоу сказал Констанс, что ближайшую неделю она будет находиться под стражей. В тот же день ее доставили в тюрьму Девайзеса.

Уильямсон направил письмо сэру Ричарду Мейну с просьбой выделить детектива для задержания Элизабет Гаф, а на следующий день послал телеграмму соответствующего содержания уже непосредственно детективу-инспектору Тэннеру. Последний еще в 1860 году допрашивал по поручению Уичера бывшего слугу Кента Голлопа, а известность приобрел четыре года спустя, успешно раскрыв первое в Англии убийство, совершенное на железной дороге (он установил личность убийцы по шляпе, оставленной тем в вагоне, а затем, преследуя его, пересек океан и взял уже в Нью-Йорке). В прессе писали, что Элизабет Гаф вышла замуж за какого-то австралийского фермера-овцевода, но Тэннер выяснил, что она живет с родными в Айлворте, в двадцати милях от Лондона. Мейн предложил Уичеру, по-прежнему живущему в Пимлико, присоединиться к Тэннеру, чтобы вместе с ним допросить женщину, которую он столь страстно — и бесплодно — защищал в 1860 году.[90] Выяснилось, что она едва зарабатывает себе на пропитание поденной работой — шитьем да штопкой в богатых домах.

Тем временем Уильямсон работал в деревне и во Фруме — допрашивал Уильяма Данна и Джошуа Парсонса. Последний перебрался сюда из Бекингтона еще в 1862 году и теперь имел обширную медицинскую практику. В субботу инспектор вернулся в Лондон, а в воскресенье, взяв с собой Уичера, нанес визит Элизабет Гаф.

Всю эту неделю экс-детектив и его бывший протеже работали вместе. Впоследствии Уильямсон обратился к начальству с просьбой возместить своему прежнему боссу «дорожные и иные расходы» на сумму пять фунтов семь шиллингов шесть пенсов. Ровно год прошел с тех пор, как Уичер, опозоренный и отринутый всеми, ушел со службы. Иные газеты сетовали на допущенную в отношении его несправедливость. «Таймс» опубликовала письмо лорда Фолстона, в котором, между прочим, говорилось: «Позвольте мне заявить в оправдание детектива Уичера следующее… последнее, что он сказал, уходя в отставку, одному из моих друзей: „Попомните мои слова, сэр: до тех пор пока мисс Констанс сама во всем не признается, убийство останется нераскрытым“». «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» напомнила своим читателям о «безжалостных и, можно сказать, огульных обвинениях и преследованиях», обрушившихся на этого «способного и опытного офицера». Но признание Констанс в содеянном вовсе не означало, что детектив может торжествовать победу. Об этом же говорит и изречение, выбитое на могильном камне, под которым покоится Сэвил: «Там, где терпят поражение люди — и наука, и расследование, — торжествует Бог».

В понедельник, 1 мая, Сэмюел Кент в сопровождении Роуленда Родуэя навестил в тюрьме дочь. Констанс сидела за столом и что-то писала. При появлении Родуэя она встала, чтобы поприветствовать его, но, увидев отца, разрыдалась, ноги у нее подкосились, и она едва не рухнула на кровать. Сэмюел поддержал ее. Прощаясь, Констанс сказала отцу, что «избранной дорогой она обязана ему и Богу».

«Стандард» отмечает, что Сэмюел был «совершенно потрясен» свиданием с дочерью: «Впечатление такое, что и ходит, и говорит он совершенно механически». На протяжении всей недели Сэмюел навещал дочь ежедневно и договорился в местной гостинице, что ей будут доставлять обед. Время в тюрьме Констанс проводила за чтением, писанием и шитьем.

В четверг ее вновь доставили в полицейское управление Троубриджа для проведения судебного заседания. Председательствовал по-прежнему Генри Ладлоу, и в его задачу входило установить, достаточно ли доказательств собрано для того, чтобы передать дело Констанс в суд более высокой инстанции. В одиннадцать утра около тридцати репортеров протиснулись узким коридором в душный зал заседаний. Грубо сколоченная скамья, предоставленная для прессы еще во время первых слушаний, никуда не исчезла, но места для всех не хватало, и кое-кто расположился на стульях, предназначенных для адвокатов, что вызвало недовольство полицейских, пытавшихся установить в зале порядок. Ну а стоячих мест хватило лишь для незначительной части публики — большинство осталось снаружи.

Поначалу Констанс выглядела спокойной, но стоило ей занять свое место на скамье подсудимых, как, по словам корреспондента «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «ее вздымающаяся грудь стала верным свидетельством бушующих внутри ее чувств». Как и пять лет назад, сменяли друг друга свидетели, которые мало что могли сказать, а вернее, повторить, — Элизабет Гаф, Бенгер, Парсонс, Сара Кокс (ныне Роджерс — она вышла замуж за фермера из соседней деревни, здесь же, в графстве Уилтшир), сержант Джеймс Уоттс. Были и те, для кого события пятилетней давности сохранили всю свою живость. Например, Бенгер вспомнил, как он, вынося тело мальчика из уборной, заметил «на полах его детской ночной рубашонки засохшие пятна крови». Парсонс, несколько отходя от своих показаний, данных в 1860 году, заявил, что, с его точки зрения, непосредственной причиной смерти стала рана, нанесенная в шею, но не исключено также, что еще до удара мальчика пытались задушить. Он повторил, что рана в груди не могла быть нанесена бритвой, — это результат «удара длинным, остро отточенным ножом… рваная поверхность раны на одной из сторон указывает на то, что нож извлекали из тела под углом, отличным от того, под каким был нанесен удар». Парсонс добавил также, что, осматривая 30 июня 1860 года ночную рубашку на кровати Констанс, обратил внимание на то, что манжеты еще не успели обмякнуть после крахмала.

После выступлений свидетелей председательствующий несколько раз предлагал Констанс задавать вопросы, но она неизменно едва слышно заявляла, что таковых не имеется. Лицо ее было скрыто вуалью, взгляд на протяжении всех слушаний обращен вниз — поднимала она голову, только чтобы посмотреть на очередного свидетеля да ответить на вопрос председательствующего.

На трибуну поднялся Уичер. Давая показания, он демонстрировал собранные им вещественные доказательства, должно быть, приберегавшиеся для сегодняшнего дня, — две ночные рубашки, конфискованные им пять лет назад из комнаты Констанс, составленный ею перечень белья для стирки и, наконец, ордер на ее арест. («Вам следовало бы служить в полиции», — заявила леди Одли своему преследователю Роберту Одли. На что тот ответил: «Иногда мне кажется, что я мог бы стать недурным полицейским». — «Почему?» — «Потому что я умею терпеть».) Рассказ Уичера о проведенном им в 1860 году расследовании почти слово в слово совпал с тем, что он представил суду тогда же, пять лет назад. Он повторял его, словно заклинание, никак не выражая своих чувств по поводу того, как повернулось тогда дело. Ни мстительности не звучало в его словах, ни торжества, ни облегчения. Ладлоу решил дать Уичеру возможность со всей ясностью высказаться по поводу того, что местная полиция скрыла от него факт обнаружения в бойлере белья с засохшими пятнами крови.

— Вы слышали, что было найдено белье с пятнами крови? — спросил его судья.

— Нет, никто из полицейских не сообщал мне об этом, — ответил Уичер. — Этот факт стал известен мне только три месяца спустя, из газет.

Следующей свидетельницей стала Кэтрин Грим. Напряжение в зале сразу возросло. Она начала с того, что обратилась к суду с просьбой уважать тайну признаний, сделанных ей Констанс — как если бы это была исповедь ребенка матери: «Сначала она и пришла ко мне как дочь». Затем мисс Грим сообщила суду, что во время Страстной недели, пришедшейся в этом году на 9—16 апреля, преподобный Вагнер сказал ей, что Констанс призналась в совершенном ею убийстве и хочет сделать это признание публично. Мисс Грим поговорила с девушкой, не употребляя при этом слово «убийство». Она спросила, вполне ли та «отдает себе отчет» в последствиях такого рода признания. Констанс ответила утвердительно. На следующей неделе она рассказала мисс Грим, как все это было: она снесла спящего ребенка вниз, вышла из дома через окно в гостиной, воспользовалась бритвой, специально взятой «для этой цели» из ящика отцовского туалетного столика. Констанс сказала также, что «это» было совершено «не из антипатии к Сэвилу, но в качестве мести мачехе». Позднее она сообщила мисс Грим, что тайком вытащила, как и предполагал Уичер, ночную рубашку из корзины с бельем.

Но Ладлоу надо было еще установить, не оказывалось ли на девушку какого-либо давления, а потому он спросил у Кэтрин Грим, что, с ее точки зрения, могло побудить Констанс раскрыть эти дополнительные подробности убийства.

— По-моему, я спрашивала ее, не молил ли мальчик пощадить его, — сказала мисс Грим.

— А что предшествовало вашему разговору? — настаивал Ладлоу.

— Я все время пыталась внушить ей, какой это страшный грех в глазах Бога, и еще говорила о том, что она может в его глазах усугубить вину.

— Ну а когда она все рассказала, вы не пытались уговорить ее открыто во всем признаться?

— Нет, — твердо заявила мисс Грим. — Такого не было никогда.

Следующим на свидетельскую трибуну поднялся Вагнер. Сложив на груди руки, он обратился («плачущим», по определению «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», тоном) к судье с просьбой разрешить ему зачитать заранее подготовленное краткое письменное заявление. Ладлоу ответил, что до завершения слушания показаний это невозможно. Тем не менее уже в самом начале допроса Вагнер заявил:

— Все, что сообщила мне мисс Констанс Кент, является тайной исповеди, и потому я вынужден отказаться от ответа на любые вопросы, предполагающие нарушение этой тайны.

Это прозвучало довольно вызывающе. Дело в том, что Римско-католическая церковь может полагать тайну исповеди священной, но англиканская церковь подчиняется законам государства. По залу пробежал недовольный ропот.

— Мистер Вагнер, — обратился к свидетелю Ладлоу, — вы принесли присягу. Вы поклялись перед лицом Бога говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды.

— Мой долг перед Всевышним, — возразил Вагнер, — запрещает раскрывать сказанное на исповеди.

По залу снова пробежал ропот.

— Я могу позволить себе сообщить, — продолжал Вагнер, только то, что три-четыре недели назад Констанс попросила меня связаться с сэром Роджером Греем, в 1861 году сменившим Корнуолла Льюиса на посту министра внутренних дел, и сообщить ему, что убийство в доме на Роуд-Хилл совершила она, Констанс Кент.

Далее Вагнер подтвердил, что ни при каких обстоятельствах не подталкивал девушку к публичному признанию своей вины. По поводу тайны исповеди Ладлоу решил с ним не спорить, отложив это до суда.

Около шести вечера закончился допрос последнего свидетеля, и Ладлоу спросил Констанс, не желает ли она что-либо сказать. Девушка слегка покачала головой. Ладлоу объявил, что Констанс Кент будет предана суду, и она медленно поднялась со своего места. Уже через час ее повезли назад, в тюрьму.

До начала суда над Констанс Кент прошло почти три месяца. Все это время Уильямсон продолжал опрашивать свидетелей и собирать доказательства ее вины — на тот случай, если она откажется от своего признания. В конце мая крестный Сэвила, доктор Мэллем, проживавший в Холлоувее, одном из районов на севере Лондона, обратился в Скотленд-Ярд с предложением своих услуг. В беседе с Уильямсоном он заявил, что был свидетелем того, какие унижения испытывали дети Сэмюела Кента от первого брака со стороны отца и мачехи. Если полиция хочет проверить эти показания, достаточно обратиться к Мэри-Энн и она подтвердит их. Мэллем также пересказал разговор, состоявшийся между ним, Парсонсом, Степлтоном и Родуэем сразу после похорон Сэвила: все они тогда сошлись на том, что повинна в гибели мальчика Констанс. «Доктор Мэллем также сообщил мне, — пишет в своем рапорте Уильямсон, что некто Стивенс, ранее служивший у Кентов садовником, а ныне проживающий во Фруме, говорил ему, что года за полтора до убийства мисс Констанс спрашивала его по какому-то поводу, как можно извлечь бритву из отцовского туалетного столика». Эта малоправдоподобная история все же может иметь под собой какие-то основания, ибо действительно человек по имени Уильям Стивенс оказался в списке немногих новых свидетелей, призванных давать показания в ходе июльского процесса над Констанс.

29 июня Уильямсон отправился в Дублин, чтобы вручить повестку в суд Эмме Моуди, а две недели спустя — в графство Глостершир, где в городке Олдбери жила Луиза Лонг, в девичестве Хэзерхилл, еще одна соученица Констанс, с которой Уичер встречался в 1860 году. Ей тоже следовало явиться в суд.

Преподобный Вагнер, не дождавшись слов благодарности за содействие в раскрытии убийства, оказался в положении козла отпущения для прессы и широкой публики. В газетах, в палате общин, в палате лордов с него просто шкуру живьем сдирали (лорд Эвери заявил, что «скандальное поведение» Вагнера свидетельствует о том, насколько «прогнила» вся англиканская церковь). Выступив в роли исповедника Констанс, Вагнер поверг многих в гнев и смятение. В Брайтоне люди срывали со стен собора Святого Павла, где он служил, объявления о проповедях, оскорбляли его на улицах, швыряли разные предметы в окна пансиона Святой Марии. В номере «Стандард» от 6 мая безымянный корреспондент интересовался судьбой тысячи фунтов, полученных Констанс по наследству в день совершеннолетия. Адвокат Вагнера сообщил, что восемьсот фунтов Констанс хотела передать пансиону, но каноник этому воспротивился. Вечером, накануне поездки на Бау-стрит, она положила деньги в ящик для пожертвований там же, в пансионе. На следующий день Вагнер обнаружил их и поставил в известность об этом министра внутренних дел. Все это подтвердил Роуленд Родуэй, сообщивший газетчикам, что Вагнер передал деньги Сэмюелу Кенту, дабы тот распорядился ими от имени дочери.

Дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл породило крупнейший религиозный конфликт столетия, в котором столкнулись два направления англиканской церкви — Высокое и Низкое. Преподобный Джеймс Дэвис утверждает в своей брошюре, что признание Констанс Кент говорит в пользу монашества англокатолической церкви и ее институтов. Именно пансион Святой Марии, рассуждает он, подтолкнул девушку к признанию: «Царящая в нем праведная жизнь и строгая дисциплина, а также сама атмосфера святой обители пролили свет на душу, смягчили сердце и подготовили к столь важному шагу. А когда сердце смягчается, оно должно раскрыться». Несколько эротические тона, избранные Дэвисом для описания примирения девушки с Богом, напоминают скорее об экстатических восторгах католических монашенок, о неделе благочестивой строгости протестантизма, воплощением которого автор пытается представить свою героиню.

В ответ священник конгрегационалистской церкви Эдвин Пакстон Худ обнародовал брошюру, в которой критически рассматривается деятельность новоявленных «религиозных семей». В их лоно молодая женщина может «предать себя» без согласия своих родных — таким образом, церковь способна подорвать авторитет викторианского дома. Пакстон Худ выразил свое неудовольствие тем, что вокруг Констанс Кент создается некий романтический ореол: «Ничего такого из ряда вон выходящего в ней, в ее деянии и в пятилетнем молчании или в сделанном признании нет, разве что действовала она очень жестоко, беспощадно и бездушно. И вряд ли что в ней за эти пять лет изменилось. Признание ничуть ее не возвышает, и мы совершенно не склонны воспринимать ее ни как образец кающейся грешницы, ни — а такие попытки предпринимаются — как героиню. Это просто чрезвычайно безнравственная, порочная молодая женщина».[91]

Иные утверждали, что Вагнер уговорил Констанс сделать признание, чтобы таким образом лишний раз разрекламировать свои взгляды на таинство исповеди. Другие считали, что полыхающий в нем дух Высокой церкви передался девушке и она оговорила себя. Джеймс Реддинг Уэйр выпустил вторым изданием свою брошюру в 1862 году. В ней он намекает на то, что на самом деле убийство совершила эта лунатичка Элизабет Гаф; что же касается признания Констанс, то автор высказывает «некоторые соображения», заставляющие в нем усомниться. «Романизированная» церковь, продолжает он, пропагандирует идею самопожертвования: «Если признание мисс Констанс Кент о чем и свидетельствует, так лишь о том, что она откровенно стремится именно себя сделать объектом негодования, порожденного гибелью ее брата».

Один уилтширский священнослужитель, навестивший в мае Констанс в заключении, попытался разобраться в ее душевном состоянии. Войдя в камеру, он увидел ее за столом, заваленным раскрытыми книгами, и что-то пишущей. Выглядела она, как поведал клирик корреспонденту «Солсбери энд Винчестер джорнэл», «вполне здоровой, розовощекой, держалась хладнокровно и уверенно». В ответ на вопрос, думает ли она, что Бог простил ее, Констанс ответила: «Не уверена, что мой грех прощен, но кто из нас, пребывающих по эту сторону могилы, может быть в этом уверен?» Она не выказывала, по его словам, ни жалости к самой себе, ни раскаяния.

Констанс писала из камеры своему адвокату Родуэю:

Утверждают, что возникшая у меня жажда мести стала результатом жестокого обращения. Это совершенно не так. Со стороны тех двоих, кого в этом обвиняют, я, напротив, видела одно только добро. И я сама не испытывала по отношению к ним никаких дурных чувств, вызванных якобы их поведением. Повторяю, они были очень добры ко мне… Я буду признательна, если вы предадите огласке это заявление, чтобы люди не заблуждались на этот счет.[92]

Сказано как будто вполне определенно, да только мотивы убийства становятся в таком случае еще более загадочными. Газеты продолжали высказывать надежду на то, что девушка невменяема. В таком случае ее можно извинить, пожалеть и позаботиться о ней. «Версия сумасшествия решает все проблемы», — говорилось в «Сатердей ревью» от 20 мая.

Женщины, обвиняемые в убийстве, часто ссылаются на невменяемость в надежде на то, что суд проявит к ним снисходительность. И у Констанс, и у ее адвокатов были все возможности утверждать, что в момент совершения преступления она была охвачена манией убийства.[93] То, что на вид она психически вполне здорова, препятствием отнюдь не служит. Как пишет в «Тайне леди Одли» Мэри Брэддон, «вы только подумайте, сколь многие содрогаются при мысли о том, как узок зазор между психическим здоровьем и психическим расстройством: сегодня ты безумен, а завтра вполне нормален; безумен вчера — и нормален сегодня». Наследственные душевные заболевания, утверждает психиатр Джеймс Причард, могут никак себя не проявлять до тех пор, пока не возникнут определенного рода обстоятельства, а затем вновь, и столь же стремительно, сходят на нет. Считается, что у женщин психические расстройства могут вызываться либо нарушениями менструального цикла, либо повышенной сексуальной возбудимостью, либо ощущениями, связанными с наступлением половой зрелости. В одной из своих статей, опубликованных в 1860 году, врач Джеймс Кричтон-Браун утверждает, что мономания чаще всего наступает в детстве. «Впечатления, стремительно сменяющие друг друга в неизменно возбужденном воображении ребенка… вскоре начинают восприниматься как реальность и внедряются в его подсознание. Проще говоря, они превращаются в иллюзии». Дети, пишет тот же автор в другой статье, это «подарочное переиздание уходящих в глубь тысячелетий оригиналов, сохранившее всю силу первобытных инстинктов…» Да и целый ряд других медиков подчеркивают, что в только формирующейся груди может таиться безумие, психические отклонения, даже бесовство, — далеко не все люди Викторианской эпохи склонны идеализировать и обожествлять ребенка.[94]

Тем не менее при осмотре, проводимом в тюрьме выдающимся английским психиатром Чарлзом Бакниллом, Констанс повторяла, что психически совершенно здорова — и тогда была, и сейчас. Врач пытался понять мотивы убийства мальчика: отчего она не выбрала жертвой ту, кто в действительности вызывает у нее столь острую неприязнь, — мачеху? На это Констанс отвечала, что так было бы «слишком просто». Бакнилл понял ее таким образом, что она хотела не столько избавиться от ненавистной ей женщины, сколько заставить ее страдать, долго и мучительно. Впоследствии Бакнилл разъяснил министру внутренних дел, что, с его точки зрения, Констанс «унаследовала явную предрасположенность к нарушениям психики», но «запретил» тому предавать гласности это заключение, ибо оно могло бы бросить тень на отца и брата. Точно так же трактует мотивы поведения Констанс и Родуэй. «Ссылка на психическое расстройство, — отмечает он в разговоре с тем же министром внутренних дел, — могла бы возыметь действие, однако, опасаясь, что в таком случае брату ее придется в жизни несладко, она настаивала на том, чтобы этот аргумент в суде не приводился». Констанс решила во что бы то ни стало избавить Уильяма от возможных подозрений в наличии и у него психического расстройства.

Бакнилл не стал возражать и представил официальное заключение о вменяемости подсудимой, но в разговорах с газетчиками намекал на то, что дело обстоит не так просто. Подобно Уичеру, он усматривал признаки душевного расстройства Констанс в ее хладнокровии. Бесчеловечности деяния явно противоречит равнодушие, демонстрируемое девушкой. «Единственное, что настораживает Бакнилла, — пишет автор статьи в „Солсбери энд Винчестер джорнэл“, — так это поразительное спокойствие, полное отсутствие каких-либо эмоций».