Глава 22 ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА

Глава 22

ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА

Измотанные танки ползли обратно в Арнсвальде, собирая за собой массу беженцев. Старики и младенцы, раненые, угнанные батраки, завербованные иностранные рабочие, переодетые во что попало дезертиры, сбившиеся в сломанных повозках, бредущие пешком, усеивали безотрадный зимний ландшафт. Земля Германии, так долго не знавшая возмездия за грехи своих сыновей, теперь видела сцены, ужас которых напоминал о Тридцатилетней войне и которые, казалось, сошли с офортов Гойи.

Насилия, грабежи, бессмысленное уничтожение мутной пеной катились с волной наступления русских. Для советских солдат убийство не было самоцелью; сама бездумность, с которой они относились к человеческой жизни, превращала убийство или пощаду в пустяк. У немцев было другое – кровожадность превращалась во все разъедающий порок, который, уничтожив так много покоренных людей, теперь начал быстро разъедать саму «расу господ». Солдаты фольксштурма, спешившие к Одеру, теперь видели, как под искореженными балками взорванных мостов болтались тела их бывших боевых товарищей, которых, как «изменников», вешали специальные военные суды, рыскавшие в районе боевых действий, вынося приговоры и тут же приводя их в исполнение. В Данциге на Гинденбург-аллее каждое дерево было превращено в виселицу, и повешенные солдаты покачивались с плакатами на груди: «Я вишу здесь, потому что самовольно бросил свой пост».

Многие из «дезертиров» были школьниками, забранными в зенитные войска. Они на несколько часов отлучились из части, чтобы с гордостью показаться перед родителями в новой форме. Но никто не прислушивался к их оправданиям в этой атмосфере, где, согласно древнегерманской традиции, истреблять родственников тех, кто сдался врагу, не будучи раненным, было актом расового долга.

В Цоссене, отмечал Гудериан, семьи дезертиров не были единственными группами немецкого населения, подлежавшими казни той страшной весной 1945 года. Дельцы черного рынка, распространители слухов, те, кто скрывал запасы продовольствия, приезжие с неудовлетворительными документами, даже люди, сменившие местожительство без разрешения гауляйтера, – все дрожали за собственную жизнь.

Тупая жестокость и хаотическое исполнение нового кодекса законов не могли скрыть первые подземные толчки грядущей отплаты со стороны иностранных рабов. По мере приближения русских концлагеря на Востоке открывали, но в водовороте бюрократического развала судьба заключенных бывала разной. Часто их выпускали на волю, и они куда-то брели под морозным ветром и охраной из нескольких тюремщиков, которые вскоре теряли терпение – а при подходе Красной армии и самообладание – и попросту разделывались со своими подопечными в каком-нибудь укромном овраге или лесочке, прежде чем скрыться самим. Получив приказы на полное уничтожение лагерей со всеми сооружениями, чтобы стереть все следы творившихся там дьявольских зверств, эсэсовцы обычно были уже слишком в большой панике, чтобы сделать предписанное по всем правилам. Хотя гигантские крематории, выстроенные в Аушвице в 1943 году, были полностью уничтожены бризантными взрывчатыми веществами, а в архиве главного управления СС и фирмы, построившей их, были уничтожены даже чертежи всех сооружений.

Рабам из других категорий, не так истощенным болезнями и голодом, часто удавалось одолеть охрану и вырваться на свободу, где они неделями блуждали между изменчивыми границами ничейной земли, между двумя армиями, опустошая брошенные дома и изливая мщение на первого попавшегося жителя. Когда надстройка цивилизации рухнула и рассыпалась, война приобрела чуть ли не средневековую окраску. Один немец вспоминал:

«…Группа иностранных батраков верхом на лошадях вломилась в покинутый замок Гогенцоллернов, который охранялся как музей, и начала грабить все подряд. Все они были пьяными. Украсившись парчовыми тканями, они взяли копья и кольчуги и потащили крытую повозку, нагруженную драгоценными картинами и предметами искусства…»

В конце февраля началась распутица, и на Одере тронулся лед. В течение нескольких дней весь протяженный и ненадежный фронт группы армий «Висла», как она оптимистически именовалась, наслаждался безопасностью, которую давала ей быстро текущая река, а дальше к северу потрепанные остатки 3-й танковой армии и ее обслуживавшие части почувствовали ослабление давления, потому что грязь начала задерживать советские танки и линии снабжения.

Весна заметно повлияла на «национального вождя». Гиммлер уже несколько месяцев страдал (или считал, что страдает) от ухудшения самочувствия и периодически посещал клинику доктора Карла Гебгардта в Хоэнлихене. Его душевное состояние определялось муками «совести» и желанием «выполнить свой долг». Этим эвфемизмом он обычно прикрывал свое желание принять меры для обеспечения собственного выживания на верхушке власти, не подвергаясь риску открытого разрыва с фюрером. Его душа сейчас находилась в состоянии непрерывного воспаления из-за постоянных понуканий Шелленберга, который теперь, не скрываясь, давил на него, убеждая захватить власть и начать переговоры с Западом. Шелленберг также считал – и не похоже, чтобы он смог скрывать это убеждение от своего шефа, если бы и хотел, – что у Гиммлера развился рак кишечника, от чего мрачность Гиммлера не уменьшалась. Единственным известным медицинским достижением доктора Гебгардта были крайне антигиппократовские подвиги, связанные с намеренным заражением польских девушек в Равенсбрюке газовой гангреной. Конечно, он был совершенно неподходящим целителем для столь мнительного пациента. Он держал «национального вождя» на курсах стрихнина и «тонизирующих» гормонов с добавлением вечного спасительного средства медиков для лечения истерического желудка – беладонала. В поисках духовной пищи Гиммлер попеременно обращался то к мистическим (и мистифицирующим) пророчествам доктора Вульфа – «знатока ядов, санскрита (древний язык индусов) и других интересных предметов» (откопанного где-то Шелленбергом и составившего многообещающий гороскоп, в котором фигурировало близкое вознесение Гиммлера на верхушку высшей власти), то к менее утешительным материям – армейским донесениям, накапливавшимся у его кровати и аккуратно доставлявшимся ему мотоциклистами связи СС каждые 12 часов.

Время от времени, до отказа накачанный медикаментами доктора Гебгардта, он делал вид, что возвращается в свою штаб-квартиру, чтобы руководить боями. Его личный распорядок дня был более чем щадящим. По утрам он поднимался в 8:30, днем после обеда спал еще 3 часа и уходил в свои покои в 9 вечера, – все совсем не так, как в рейхсканцелярии. Но, когда на Одере растаял лед, Гиммлер отказался даже от этой позы и уединился в своем любимом убежище в Хоэнлихене. Потепление сильно на него подействовало, сказал он Шелленбергу. Это было чудом. Вторым чудом (первое – нужно ли говорить? – чудесное спасение фюрера в Растенбурге), снизошедшим лично на него в этом году. И оно убедило его в существовании Всемогущего. «Бог есть, – сказал Гиммлер Шелленбергу, – и мы Его инструменты».

Принеся духовное обновление командующему, весна на Одере пришла как раз вовремя для группы армий «Висла». Ибо 9-я армия, которая удерживала центр и большую часть протяженности реки, представляла собой беспорядочную мешанину из фольксштурма и СС, причем многие из последних были непонятными, таинственными частями, вроде 5-го горного корпуса СС Крюгера, состоявшего из албанцев и словен, или силами безопасности с малым боевым опытом. И это скопище было выставлено против регулярных войск противника. В его рядах находились и закаленные мерзавцы с Восточного фронта – Бах-Зелевски, Дирлевангер и «полицейский генерал» Рейнефарт, которых будут помнить за их роль в подавлении Варшавского восстания.

Гудериан отмечал у себя в дневнике, что «моральный дух СС начинает давать трещины, хотя танковые части продолжали храбро сражаться, целые части СС, пользуясь их прикрытием, начинают отступать в нарушение приказа», и что теперь его все более беспокоят перспективы армейской группы рейхсфюрера, поскольку русские накопили достаточно сил, чтобы провести планомерную операцию против позиции на Одере. 18 марта он приехал в штаб-квартиру Гиммлера в Пренцлау, где застал обстановку «в совершенно хаотическом состоянии», и узнал, что Гиммлер уехал в Хоэнлихен, «внезапно заболев гриппом». Гудериан вернулся в свою машину и поехал в клинику Гебгардта, где нашел «национального вождя» сидевшим в постели, но, «очевидно, в полном здравии».

Среди ряда сцен, стимулирующих любопытство историков к последним неделям существования Третьего рейха, последующий разговор тоже должен занимать почетное место. Белоснежная безличная больничная палата; начальник Генерального штаба в высоких сапогах и длинной защитного цвета шинели с Рыцарским крестом на шее; в пижаме, с подпухшей физиономией рейхсфюрер СС, глава полиции, главнокомандующий Внутренней армией, главнокомандующий группой армий «Висла». Как ни уважает он способности Гиммлера, сказал ему Гудериан, безусловно, «…такое количество постов не может не превышать силы одного человека». Гиммлер молчал. Возможно, теперь рейхсфюрер понял, что командовать войсками на фронте – задача не из легких. Не было ли более уместным для рейхсфюрера отказаться от командования своей армейской группой и сосредоточиться на других обязанностях?

Гиммлер перебирал пальцами простыню. У Гудериана создалось впечатление, что он «уже не был так уверен, как в прежние времена». Затем «национальный вождь» выдвинул оправдание: «Он [Гитлер] не одобрит, если я откажусь от этого поста». Но Гудериан был на высоте положения и немедленно предложил, что сам скажет это Гитлеру от имени Гиммлера. «Национальный вождь» выразил согласие и с облегчением опустился в свои подушки, чтобы беспрепятственно размышлять о пророческих откровениях доктора Вульфа, а начальник штаба вернулся в машину и помчался обратно в Цоссен. В тот же вечер Гудериан сказал Гитлеру, что «перегруженного» рейхсфюрера следует заменить генералом Гейнрици, педантичным, профессорского склада человеком, который тогда командовал 1-й танковой армией. Гитлер, «после некоторого брюзжания», согласился, и смена караула произошла 22 марта.

На следующий день после приезда Гудериана «национальный вождь» взбодрился и выехал, но не в свой штаб в Пренцлау, а в Берлин, «разобраться в политической обстановке». Затем, вечером 21 марта, совершенно обессилевший, он приехал в Пренцлау для передачи дел Гейнрици.

Но в этот момент военная обстановка начала снова активизироваться, и вскоре ее невыносимое давление, усиливавшее клаустрофобию, охватившую нацистское руководство, подтолкнуло новый раунд увольнений и перераспределений обязанностей. Ибо Жуков сосредоточил 27 танковых бригад выше места слияния Варты с Одером, а Рокоссовский, развернувший почти столько же войск, достиг Балтики по обе стороны Кольберга и обстреливал Штеттин. Было очевидно, что полномасштабного наступления против позиции на Одере ждать остается недолго.

Встреча Гиммлера и Гейнрици (который записал, что рейхсфюрер был «необычайно бледным и обрюзглым») была прервана телефонным звонком от генерала Буссе, командующего 2-й армией, который сообщил, что 2 русских плацдарма по обе стороны Кюстрина ожили и соединились друг с другом восточнее города, изолировав гарнизон. «Теперь вы командуете группой армий, – сказал Гиммлер, вручая телефонную трубку Гейнрици, – соблаговолите дать соответствующие приказы»[133].

Но если Гиммлер был слишком поглощен – своим здоровьем, своей совестью, «глобальными вопросами» политики и примирения, – чтобы заниматься судьбой гарнизона Кюстрина, фюрер оставался на посту. Дело в том, что защитники Кюстрина были исключительно надежными войсками. Или, лучше сказать, их надежность была гарантирована судьбой, ожидавшей их от рук Красной армии. Набившиеся в город осажденные были не кто иные, как Рейнефарт и 4 батальона его корпуса армейской полиции, мундиры которых сулили им немедленную казнь, если они сдадутся. Гитлер сам занялся задачей их освобождения. Он приказал Гудериану немедленно проследить, чтобы Буссе сделал это, и, кроме того, провести отвлекающую контратаку с Франкфуртского плацдарма силами 5 дивизий.

После некоторых проволочек 26 марта Буссе начал наступление с целью деблокирования Кюстрина. Но и он, и Гудериан отказались тратить силы на попытку бессмысленной вылазки с франкфуртского периметра. К этому моменту точки опоры русских на западном берегу Одера так быстро увеличивались, что деблокирующая группа Буссе начала страдать от сильного численного неравенства и через день была отброшена назад с тяжелыми потерями. На совещании у фюрера 27 марта Гудериану с трудом удалось защитить Буссе, несмотря на то что он часто приводил цифры потерь убитыми и ранеными в этой попытке. Начальник штаба собрался в поездку на Франкфуртскую позицию на следующий же день, чтобы посмотреть, является ли предлагаемая атака «осуществимым предложением». Однако наутро Кребс доставил Гудериану предписание фюрера, запрещавшее ему посещение фронта и вызывавшее его и Буссе на дневное совещание (вместо обычного вечернего).

Чтобы не прерываться из-за воздушных налетов, за последнее время вошло в привычку проводить эти послеобеденные «брифинги», как их называли, в коридоре личного подземного бункера Гитлера. В 2 часа дня 28 марта в этом тесном помещении собрались Гудериан и Буссе, Кейтель, Йодль, Бургдорф, Гитлер, Борман и всевозможные адъютанты, штабные офицеры, стенографисты и охрана СС. Вскоре совещание приняло характер, который стал обычным для «бункерного периода» – истерического многостороннего состязания – кто кого перекричит. Едва Буссе начал свой доклад, как Гитлер начал прерывать его обвинениями в халатности и чуть ли не в трусости, против которых Гудериан протестовал накануне. Тогда Гудериан начал прерывать фюрера, прибегнув к необычайно сильным протестам, вызвав, в свою очередь, ропот упреков со стороны Кейтеля и Бургдорфа. Наконец Гитлер навел порядок, распустив всех, кроме Гудериана и Кейтеля. Повернувшись к Гудериану, он сказал: «Генерал-полковник, состояние вашего здоровья требует, чтобы вы немедленно взяли шестинедельный отпуск для лечения».

С увольнением Гудериана последнее здравое и независимое влияние на руководство военными делами в Германии растаяло. Остались только «нацистские солдаты», все старавшиеся как можно лучше соответствовать идеалу в духе Браухича – «мальчиков на побегушках», слепо выполнявших непредсказуемые решения фюрера. Это еще один парадокс русской кампании, что в конце, когда Гитлер подчинил себе Генеральный штаб и окончательно подавил непослушание и невыполнение его приказов, Гитлер сам начал приобретать все те свойства, которые генералы уже давно приписывали ему и которыми они пользовались, чтобы оправдать свое вечное неподчинение.

Ибо в апреле 1945 года Гитлер жил в мире фантазии, которую он хотел превратить в реальность, напророчив еще в 1934 Герману Раушнингу:

«Даже если мы не сможем победить, мы повлечем за собой в небытие половину мира и не оставим никого торжествовать над Германией… Мы никогда не сдадимся, нет, никогда! Нас могут уничтожить, но, уничтоженные, мы повлечем за собой мир – мир в пламени».

Но описывать атмосферу в Берлине как сумерки богов, как фантазию всеобщего уничтожения, где уже немыслимы здравые соображения, было бы грубым упрощением. Гитлер, конечно, был одержимым. Его «…страшное влечение к крови, как и к разрушению всего материального, казалось, даже растет, когда расплата пошла не на чужую, а на добрую арийскую монету». Такое отношение разделял Геббельс, и его афишировали (хотя, как потом показали события, ничуть не разделяя) многие из менее крупных фигур двора Гитлера.

Были и другие, кто задумывался над тем, как спастись, и они обдумывали это по-разному. Первые, диадохи, самые близкие и более всего зависимые от фюрера: Борман, клика Фегелейна – Кальтенбруннера, Риббентроп, Кох и некоторые старшие гауляйтеры. Этим людям приходилось возлагать надежды на мудрость фюрера, новое оружие, перспективы «дипломатического переворота», что, по уверениям Риббентропа, было еще возможно. Для их личных устремлений самым важным было оставаться как можно ближе к Гитлеру и пользоваться любыми возможностями, чтобы дискредитировать своих более независимо настроенных соперников в случае, если судьба улыбнется рейху и можно будет перераспределить теплые местечки.

Вторыми были несколько крупнейших руководителей, а именно: Гиммлер и некоторые из его приближенных в СС, такие, как Шелленберг. Они видели себя (как это ни нелепо звучит) приемлемыми в принципе фигурами для западных союзников в силу своего явного антибольшевизма и необходимыми на практике, благодаря той военной и административной силе, которую они контролировали. Можно почти не сомневаться, что именно это убеждение, равно как и тщеславие, толкали Гиммлера к приобретению столь многих дополнительных титулов и постов (точно так же, как это было идеей Бормана – вытеснить Верного Генриха из окружения Гитлера, возлагая на него все большее бремя ответственности). Успешное выполнение всех этих бесчисленных обязанностей становилось, как уже было показано, совершенно не в его силах. Вот тут и можно было бы делать весьма враждебные комментарии по этому поводу, находясь в интимном кругу фюрера.

Третью группу в нацистской иерархии составляли технократы, военные и гражданские. Это были люди, считавшие, что они отвечают за величие Германии. Они предпочитали не вглядываться в суть (сама по себе тоже достаточно тревожная позиция), игнорировать безумную, бесчеловечную жестокость, на которой основывался этот режим, и смотреть на свой долг просто – защищать народ Германии от внешних врагов и в последнее время от непредсказуемой кровожадности указов собственной власти. В последние месяцы Третьего рейха мы видим, как эта группа – генералы Гудериан, Модель, Гейнрици, промышленник Шпеер – своими личными усилиями упорно пыталась сохранить все еще высившееся здание тысячелетнего рейха в то время, как вокруг рушился фасад государства, обнажая гнилой, изъеденный каркас.

Пока все эти три группы концентрировались вокруг штаб-квартиры фюрера, они действовали приблизительно в одном направлении. Хотя члены каждой из них жаждали стать преемниками Гитлера, они не могли (или не осмеливались) сделать что-то реальное. С ухудшением военного положения и изоляцией Гитлера в Берлине многие начали ставить знак равенства между физическим отделением и административным бессилием. Они вскоре узнали, что «власть фюрера – магическая власть, и рука непосвященного не может осмелиться протянуться к ней, пока первосвященник не скончался», и что это – абсолютная истина, которую в тот или иной момент весны 1945 года, на свою погибель, пытались не заметить все диадохи (кроме Геббельса). Именно поэтому история гибели Германии расщепляется на три уровня. Первый – это последствия поражения в чисто военной сфере, накопившийся груз усталости и окончательный коллапс измотанных армий вдоль всего Одера; второй – цепь событий в штаб-квартире фюрера; и третий – неловкие и неуверенные попытки нескольких главных нацистов присвоить власть и использовать ее в собственных узких интересах.

На всем протяжении марта в Берлине слышались русские пушки. По всему городу, темно-серому, разрушенному четырьмя годами воздушных бомбардировок, окутанному пеленой дождей или утопающему в тающем снеге, знаменующем отступление зимы, днем и ночью выли сирены. Порядок оставался, но закон перестал действовать, а «летучие военные суды» СС стали источником и воплощением власти. На Восток, к фронту тек непрерывный поток пополнений – из гитлерюгенда, учеников ремесленников, иностранных «бригад», выпущенных заключенных, недолеченных раненых, которые занимали свои места в расползавшемся лоскутном прикрытии против приближавшихся армий Жукова и Конева. На Западе и Паттон, и Монтгомери форсировали Рейн на последней неделе марта, и было ясно, что вермахт больше не имеет возможности оборонять идущую по меридиану линию от Северного моря и что с военной точки зрения война проиграна.

Но для населения Берлина это мало что значило – за исключением тех (и их было немало), кто начал смотреть на англо-американцев почти как на армию, спешащую им на выручку. Берлинцы знали, что им предстоит сражаться в последней битве и со своим любимым фюрером (нет сомнений, что даже на этой последней стадии войны девятеро из каждых десяти немцев любили и почитали Гитлера), который остался с ними, они готовились к последнему страшному испытанию.

В течение марта русские ограничили деятельность, занявшись расширением и укреплением плацдармов на Одере и ликвидируя сопротивление на своем правом фланге и Балтийском побережье между Штеттином и Данцигом. Три фронта – Рокоссовского, Жукова и Конева – вместе располагали более чем 70 бригадами, из которых лишь 25 вели непосредственные боевые действия. Остальные были сосредоточены в двух боевых таранах, которые должны были нанести удары – один выше, второй ниже широты Берлина – и соединиться западнее города.

Ставка решила, что это будет последней битвой. Подобно западным союзникам на Рейне, она, по-видимому, переоценивала силы немцев и необходимую мощь сокрушающего удара. В Ялте уже была достигнута принципиальная договоренность по границам остановки армий и оккупационным зонам, так что «гонка к Берлину» больше не была нужна. Но раз союзники уже перешли Рейн большими силами, русское наступление не могло откладываться более чем на несколько дней.

Если русские переоценивали трудность своей задачи, а немцы все еще надеялись на чудо, у нейтральных стран не оставалось иллюзий, и они с едва скрываемой тревогой смотрели на перспективу коммунистического вторжения в Западную Европу. В феврале 1945 года, в качестве предварительного шага к своему «дипломатическому государственному перевороту», Риббентроп подготовил меморандум, который передал Ватикану и правительству Швейцарии. По-видимому, этот документ был изрядно путаным, потому что он одновременно «угрожал» «передать Германию» в руки русских и предполагал, что Германия сдастся Западу и перенесет весь вес вермахта на организацию «преграды потоку большевизма». Хотя нейтральные посольства и хотели добиться успеха в переговорах, они не питали иллюзий, и Риббентроп был вынужден присовокупить целый ряд дополнений, обещавших (хотя неизвестно, от имени кого), что «…национал-социалистическое правительство подаст в отставку» и что «…прекратятся преследования евреев и политических противников».

Это последнее дополнение вызвало искру интереса у швейцарцев, которые пожелали получить «более весомые гарантии по вопросу о евреях и концентрационных лагерях». Так как швейцарцы подчеркнули, что ждут этих гарантий от СС, Риббентропу пришлось, к своему огорчению, обратиться к рейхсфюреру и отправиться по дороге, истоптанной в марте уже столькими ответственными нацистами, в клинику доктора Гебгардта в Хоэнлихен.

О реакции Гиммлера на подходы министра иностранных дел ничего не известно, но, наверное, справедливо будет предположить, что она свелась все к той же успокаивающей уклончивости, к которой диадохи прибегали в отношениях друг с другом (и с которой оба – и Риббентроп, и Гиммлер отвечали Гудериану, когда он обращался к ним зимой) в тех случаях, когда поднимался вопрос о «самостоятельных» мирных переговорах. Самое последнее, чего хотелось бы Гиммлеру, – это чтобы Риббентроп вмешивался в переговоры, которые он, рейхе – фюрер, уже почти организовал. Гиммлер согласился только на то, чтобы некий Фриц Хессе (именуемый «референтом по Британии» на Вильгельмштрассе) отправился в Стокгольм для поддержания связи.

Убедился ли Гиммлер (как он утверждал Шелленбергу) или нет в существовании Бога, но совершенно очевидно, что усвоить христианскую этику он не мог, потому что в зимние месяцы 1944/45 года он продолжал торговаться со швейцарцами и шведским Красным Крестом по вопросу о жизни более миллиона евреев, находившихся в гетто и местах «окончательного решения». Первое зондирование произошло летом 1944 года, когда массовая депортация венгерских евреев превысила производственную мощность крематориев в Аушвице настолько, что идея продавать их жизнь за деньги и товары пришлась по душе высшим эшелонам СС, как весьма приемлемое предложение. Переговорами занимался Эйхман через полковника СС по имени Бехер, который до этого доказал свои способности, приобретя племенного жеребца барона Оппенгейма для кавалерийской школы СС. Была назначена цена около 700 швейцарских франков за голову. (Удивительно, какой постоянной остается на протяжении веков стоимость человеческого существа как товара. Эта цифра почти в точности равна 200 долларам конфедератов, цене раба перед Гражданской войной в Америке, или 40 талантам, за которые покупали раба в Римской империи.) Первая сделка была на 30 тысяч венгров за 20 миллионов швейцарских франков, которые должны были быть перечислены на анонимные (номерные) счета СС в Цюрихе. Однако дело двигалось очень медленно, потому что, хотя мировое еврейство достаточно быстро собрало выкуп, им не хотелось отдавать деньги, не имея гарантий, что немцы сдержат свое обещание. Только два поезда с евреями были «поставлены» в Швейцарию: один в августе, и один в декабре 1944 года. Затем поставки полностью прекратились, так как банкиры СС сообщили, что пока не получено никакого выкупа. Тем не менее главная цель Гиммлера – наладить прямой контакт с главами иностранных государств – была достигнута, так как в феврале 1945 года первые 5 миллионов франков были выплачены президентом Швейцарской республики, «на том условии, что они будут использованы для финансирования дальнейшей эмиграции через Красный Крест».

Идея Красного Креста самому участвовать в этих делах не могла не вызвать у Гиммлера противоречивых чувств. Еще в январе профессор Карл Буркхардт, глава швейцарского Красного Креста, предлагал открыть концентрационные лагеря для доступа инспекторов Красного Креста. Нечего и говорить, что это был крайне скользкий вопрос, так как смертность в лагерях достигала 4 тысяч человек в день. Однако Гиммлер отчасти сам навлек эту опасность себе на голову своей практикой «откладывать на хранение» тех евреев, за которых выкуп был обещан или уже выплачен. «Хранили» их в лагерях в Штрасхофе, в Австрии, и в печально известном Бельзене (Берген-Бельзене), которые вскоре не пощадила эпидемия сыпного тифа. Бюрократическая машина Эйхмана, работавшая со своей обычной пунктуальностью, фиксировала все это на перфокартах. Имена евреев из этой категории попали в ряде случаев в Красный Крест, который после этого выступал уже в роли их опекунов и в этом качестве имел право входить с ними в контакт и проводить инспекции. Нескольких швейцарских представителей с крайней неохотой допустили к инспектированию Ораниенбурга, который сам по себе являлся скорее «трудовым лагерем», хотя и находился в опасной близости от газовых печей и камер пыток Заксенхаузена. В доказательство своей «доброй воли» нацисты одновременно отправили третий поезд эмигрантов в Швейцарию.

Однако к тому времени слухи об этом прискорбном деле начали доходить до Гитлера и все открылось, после того как кто-то[134] ознакомил его с сообщением из швейцарской газеты о прибытии этого поезда. Как Гиммлер остался цел после этого, будучи снова пойман на месте преступления, навсегда останется загадкой. И тем не менее с ним опять ничего не случилось, как это было и после дела Лангбена. Он легко отделался, получив только приказ – который он, разумеется, не собирался выполнять – о том, что «ни один заключенный концентрационных лагерей не должен попасть живым в руки союзников».

Тем временем Риббентроп, который был весьма расстроен, узнав, что рейхсфюрер ведет параллельные переговоры, расширил базу своих поисков, приказав Хессе обратиться к представителю Всемирного еврейского конгресса в Стокгольме с предложением передать «всех евреев на германской территории или распространить на них защиту нейтральной стороны». Это поставило рейхсфюрера в крайне трудное положение. Ибо цель Гиммлера, разумеется, не имела никакого отношения к благополучию евреев – как, впрочем, и Риббентропа, – но состояла в установлении «дипломатических» контактов на более высоком и плодотворном уровне. Предложение Риббентропа было «совершенно безответственным». Намерение же министра иностранных дел заключалось в том, чтобы экстравагантностью своих обещаний снова поставить себя в центр внимания; это должен быть его ход – какова бы ни была цена. После этого положение стало очень неудобным для Гиммлера, который только что встретился с Бернадотом (главой шведского Красного Креста) по наущению Шелленберга и который уже провел с ним «тренировочный бой», касаясь назревших дипломатических вопросов.

Теперь стала маячить опасность, что «тонкость» (иначе говоря, нереальность) этих подходов «повиснет на волоске» (другими словами, откроется) крайне шокирующими фактами германской политики «окончательного решения». Развернулась бешеная активность в попытках скрыть ужасы лагерной системы. Гиммлер отправлял циркуляры Кальтенбруннеру, Полю[135] и Глюксу[136] и послал меморандум Гравитцу (который в своем лице сочетал внешне несовместимые обязанности главы медицинской службы СС и начальника германского Красного Креста), настаивая на мерах борьбы с эпидемией тифа в Бельзене. Надо думать, что теперь они отличались от прежних способов борьбы посредством огнеметов и «изоляции». Ужасно и то, что в СС было много людей, которые либо из убеждений, либо из личной зависти к Гиммлеру были настроены на разрушение этого плана. Кальтенбруннер и Эйхман, вдвоем (последний, как всегда, повинующийся любому приказу сверху, даже если они противоречили друг другу), начали превращать Бельзен в Дантовскую расчетную палату для всей лагерной системы. По всем измученным железнодорожным путям Германии нескончаемым потоком шли составы с еврейскими семьями, создавая везде пробки, притягивая бомбежки союзных самолетов-охотников, тратя драгоценное топливо и подвижной состав, прежде чем выгрузить свой на три четверти мертвый груз в Бельзене, «транзитном лагере», где, как невозмутимо повествовал его комендант Хёсс в Нюрнберге, «повсюду лежали десятки тысяч трупов». С момента первой выплаты 5 миллионов швейцарских франков в феврале почти 50 тысяч заключенных и «прибывших» умерли только в одном Бельзене. Однако «национальный вождь» безо всяких угрызений совести написал Гиллелю Шторху, что освобождение трех швейцарских поездов было «лишь продолжением его работы с целью оказания помощи эмиграции евреев, которую он начал в 1936 году».

В сущности, вся эта деятельность Гиммлера была не нужна. Все, к чему стремились нейтральные стороны, было установление контакта и, желательно, договоренности между Западом и каким-нибудь достаточно представительным лицом в Германии. Единственным человеком, имевшим реальную возможность для ведения подобных переговоров, был рейхсфюрер. Однако, как ни настойчив был Шелленберг и как ни осмотрительно поощряющ Бернадот, Гиммлер не решался связывать себя обязательством. Он встречался с Бернадотом четыре раза, и каждый раз Гиммлер в последний момент увертывался от ответа. Его нерешительность частично была характерной для диадохов чертой, но отчасти под ней было подведено и рациональное основание. Он и так был естественным наследником; зачем тогда делать что-либо, ведь из-за спешки события могут пойти не в ту сторону и испортить его шансы. Подобно каждому из диадохов (за исключением Шпеера), Гиммлер просто не видел, как близок окончательный коллапс. Но даже у него были моменты мрачных предчувствий. После одной из своих многих уклончивых и многословных «бесед» Гиммлер повернулся к своему адъютанту и обронил: «Шелленберг, я страшусь будущего».

Приближалось, а потом и миновало весеннее равноденствие. Дни стали длиннее, и время начало отсчитывать последние часы существования германской армии, пока русские доводили до совершенства свой план наступления. А на фронт текли свежие пополнения и все необходимое, начиная от только что сошедших с конвейера САУ со 122-мм пушкой и приборами ночного видения (самоходное орудие, намного превосходившее все то, чем располагала НАТО в первые 18 лет своего существования) до винтовок времен Первой мировой войны, захваченных из арсеналов французской армии в 1940 году. Пополнения состояли из фольксштурма, фольксгренадер, остатков полевых войск люфтваффе, особых полицейских рот, охранников концлагерей, всевозможных иностранных «легионов», гитлерюгенда, гауляйтеров и их штабов. Ночью русские патрули не давали покоя немцам на Одерской позиции. Днем по фронту то и дело проносился ураганный залп – это «отмечалась» вновь прибывшая батарея русских и замолкала.

Затем, 16 апреля, германский фронт испытал потрясение двойного удара Жукова и Конева, развернувших более 3 тысяч танков по сорокамильному фронту между Шведтом и Франкфуртом и между Форстом и Гёрлицем. По численности советских танков было меньше, чем в некоторых гигантских битвах 1943 года и сражениях на Висле в прошлом январе, но то были шедевры танкостроения. «Сталины» (ИС), Т-34/85 и смертоносные самоходные установки со 122-мм пушками, с которыми не мог сравниться ни один германский танк, по вооружению превосходили немецкие танки, рассыпанные в оборонительном порядке по всей длине фронта и внушительно выглядевшие на карте в ОКВ, но в действительности являвшиеся не более чем жалкими остатками когда-то славных и грозных дивизий. За два дня русские танки прорвались и вышли на открытый простор Померании, оставив стрелковые части за собой для ведения арьергардных боев, конца которым пока не было видно. Ein Volk! Ein Reich! Ein Fuehrer! – теперь все трое шли ко дну вместе.

Нет сомнений, что присутствие Гитлера в Берлине вдохновляло германскую армию, тогда как для его двора и советников это было источником тревоги и раздражения. Вначале фюрер намеревался выехать в Оберзальцберг в день своего рождения, 20 апреля, и за десять дней до этого многие из его личного штаба были направлены заранее, чтобы подготовить дом к его приезду. Но в последующие двое суток русские танки захватили Эберсвальде на севере и Коттбус на юге от Берлина. Они почти свободно действовали на просторе позади германских линий, а так как войска Эйзенхауэра уже были в пяти точках на Эльбе, было ясно, что Германия будет вот-вот разделена на первые две, а потом еще и на несколько частей.

Многие приехавшие в бункер, чтобы поздравить фюрера с днем рождения, были, разумеется, встревожены. Они хотели, чтобы Гитлер немедленно выехал в горы, где будет обеспечена его личная безопасность (и при переносе местопребывания правительства, и их собственная). Как, должно быть, были расстроены эти радетели[137], узнав, что фюрер все «еще не уверен» и что не принято никакого решения по вопросу эвакуации. Гитлер был любезен, но неопределенен. Единственное, что он сделал, признавая обстановку, – это назначил двух командующих, Дёница на севере, и Кессельринга на юге, которые будут нести полную ответственность, подчиняясь ему, за военные операции в своих районах[138]. Русские «встретят свое самое кровавое поражение перед воротами Берлина», сказал он своим гостям, и он уже лично спланировал контратаку, которая отбросит их к Одеру, а затем и за него. Вечером гости разошлись, и хотя их чувства были разными, они не могли быть радужными. Грузовики, полные документов, штабные машины с личным багажом, вереницы конвоев пробирались через горы щебня с затемненными фарами и пускались в свой путь на юг по последней оставшейся открытой дороге.

У некоторых были неотложные дела. Гиммлер должен был вначале провести встречу с Норбертом Мазуром из Всемирного еврейского конгресса, затем успокоительную ночь у доктора Гебгардта, а утром встретиться за завтраком (организованным пришедшим в отчаяние Шелленбергом) с графом Бернадотом. Геринг, собиравшийся лететь в Оберзальцберг, должен был проверить последние приготовления к отправке своего личного багажа, в котором было немало драгоценных произведений искусства. Борман, Геббельс и Риббентроп оставались в Берлине. Только один человек ушел из бункера со спокойной душой. Это цельный и хладнокровный Альберт Шпеер, который с замечательной целеустремленностью саботировал гитлеровскую политику выжженной земли. Он взял свободный день, чтобы побывать у всех командиров на передовой и заручиться их поддержкой в предотвращении взрывных работ. Ему также удалось уговорить Геббельса сохранить берлинские мосты в целости и разместить гарнизон так, чтобы свести к минимуму уличные бои в центре столицы.

После окончания праздничного приема будущее Гитлера или, скорее, его решения, касавшиеся будущего, стали зависеть от судьбы «наступления Штейнера», назначенного на 22 апреля. И здесь фюрер пал жертвой своих собственных иллюзий. Ибо силы Штейнера были далеко не мощными. То, что на карте ОКВ выглядело как 5 гренадерских дивизий, в большинстве случаев соответствовало скорее полкам, и из их количества только 2 дивизии были немецкими, остальные представляли собой случайное сборище иностранных СС, некоторые даже не нордические по своему составу, которые хотели как можно быстрее сбросить с себя когда-то вселявшие страх черные мундиры, теперь, как печать Каина, делавшие их ненавистными для всех. Русские расстреливали эсэсовцев на месте. Штейнер уже ввел в бой те немногие из своих надежных частей, у которых еще оставалось горючее. Он пытался с их помощью сдерживать южный край советского прорыва, отводя поток советских танков от окраин Берлина. Его собственный штаб утратил связь с большей частью подчиненных войск, у него не было артиллерии, не было контакта с люфтваффе, и к тому же он получал по очереди приказания (противоречивые) от Гейнрици и Дёница, кроме тех, что исходили из бункера.

Нечего удивляться тому, что «наступление Штейнера» так и не осуществилось. День прошел в получении ряда разобщенных донесений от разных частей вплоть до батальонного уровня, показывавших постепенное, необратимое размывание фронта вокруг Берлина. Русские танки вели обстрел Ораниенбурга, откуда в спешке эвакуировался инспекторат концентрационных лагерей, а южнее города вышли к Эльбе у Торгау.

С осознанием того, что день прошел, а его приказы – самые решающие приказы, как ему казалось, какие он когда-либо отдавал, – не были выполнены, Гитлер впал в пароксизм ярости. По всем воспоминаниям, сцена, устроенная в конце этого дня на совещании, вероятно, заставила побледнеть все предшествующие беснования Гитлера. В течение трех часов присутствовавшие дрожали.

Кейтель, Йодль, Бергер, два адъютанта Гитлера, даже доктор Морелль («Я не нуждаюсь в ваших препаратах и смогу продержаться», – сказал ему Гитлер), все они покинули бункер в последующие сутки, чтобы больше не вернуться. Геббельс по радио возвестил, что «фюрер в Берлине, что он никогда не покинет Берлин, и что он будет защищать Берлин до последнего». В этот вечер сотрудники штаба, оставшиеся в бункере, начали жечь там документы.

Худшее было еще впереди. Рейхсмаршал Геринг, услышав об истерической сцене 22 апреля и ухватившись за какую-то фразу, якобы о «переговорах», которую Гитлер адресовал Кейтелю и Йодлю, начал энергично действовать и послал телеграмму в бункер. Несмотря на верноподданную фразу, добавленную, очевидно, по зрелому размышлению, что «слова не повинуются мне, чтобы выразить…» и т. п., смысл послания был болезненно ясен. Геринг входил в наследство: «…Полное руководство рейха со свободой действий как внутри, так и вовне… Если от вас не последует ответа до десяти часов вечера сегодня, я буду считать, что свобода действий у вас отнята и что условия вашего указа[139] выполнены, и буду действовать на благо нашего отечества и нашего народа».

Шпеер сказал о Гитлере после войны: «Он мог свирепо ненавидеть и в то же время прощать почти все тем, кого он любил». И узы прежнего товарищества оказались для него слишком прочными, чтобы он смог полностью изменить свое отношение к закадычному приятелю с двадцатилетним стажем. Этим делом занялся Борман, приказавший службе СС в Оберзальцберге немедленно арестовать Геринга, но фюрер настоял на том, чтобы ему была сохранена жизнь в виду его прежних заслуг перед партией. Это решение фюрера было должным образом передано Борманом рейхсмаршалу по телеграфу в тот же вечер.

Все желания рейхсляйтера Бормана начали осуществляться с леденящей точностью. Всего через несколько дней последовала вторая часть – устранение Верного Генриха. Дело в том, что «национальный вождь» решился наконец взять на себя задачу формирования нового правительства, партии национального единства (название было придумано Шелленбергом), состоящего главным образом из высших чинов СС, которые должны были заняться административными делами, в то время как Гиммлер, Шелленберг и Шверин фон Крозиг будут ведать дипломатией.

28 апреля новость об этих делах Гиммлера достигла бункера. Гитлер уже не мог больше ничего сказать. Он уже излил всю свою жалость к себе, говоря с Ханной Рейч 26 апреля:

«Теперь ничего не осталось! Не сохранили ни верности, не посчитались с честью; нет такой злобы, нет такого предательства, которые бы не навалились на меня. Это конец».

Сам Берлин был обречен с момента назначения Дёница и Кессельринга. Ибо это было молчаливым признанием того, что отныне Германии придется сражаться – если она вообще сможет это делать – двумя частями, и раз эти части все время сокращались, находившийся между ними город должен был неминуемо пасть. Гейнрици и группа армий «Висла» быстро оттягивали назад свой правый фланг, чтобы образовать южную стенку «квадрата», опирающегося на Балтику и Эльбу. Шёрнер, с самыми сильными войсками, оставшимися у рейха, прочно завяз в Карпатах. Венк, назначению которого так энергично сопротивлялся в январе Гитлер и который теперь командовал армией против американцев, получил личное послание, написанное от руки вечно покорным фельдмаршалом Кейтелем. Он умолял Венка повернуться спиной к Эйзенхауэру и двигаться на восток, на спасение Берлина. Венк двигался крайне медленно. Гарнизон же Берлина, если не считать кое-как вооруженные нерегулярные войска, насчитывал уже менее 25 тысяч человек: 57-й корпус Муммерта из двух регулярных, но малочисленных пехотных дивизий; дивизия СС «Нордланд»; батальон французских СС («Шарлемань») и охранный батальон СС Монке.

Гром артиллерийского обстрела русских теперь слышался в тоннелях самого бункера, и к 27 апреля советские танки прорвались к Потсдамской площади. Из сада рейхсканцелярии сквозь треск стрелкового оружия слышался грохот их танков. Под землей человек, заставивший содрогнуться мир, сам трясся от подавляемой истерики и мук отказа от привычных успокоительных лекарств. Его приказы теперь могли доходить только до нескольких частей, среди которых фанатичный гитлерюгенд продолжал оборонять мосты через Шпрее в надежде на ожидаемый подход «деблокирующей» армии Венка и французов, трое из которых – такова ирония истории – были последними, кого Гитлер успел наградить Рыцарским крестом. Фюрер, у которого под ружьем еще было почти 6 миллионов человек, мог распоряжаться едва ли одной дивизией. Ни одно восхождение в истории не было таким бравурным, ничья власть так абсолютна, ни одно падение так стремительно.

Но по крайней мере, осталась одна черта характера Гитлера – его личная храбрость. Он сказал, что останется в Берлине и умрет в нем. Так он и сделал. Гитлер мог презирать прусскую аристократию, но было мало уходов со сцены истории, при которых так скрупулезно был соблюден рыцарский кодекс.

Гитлер написал свое завещание, сказал несколько слов каждому из окружавших его людей, прощаясь с ними, отравил свою верную собаку. Затем на официальной церемонии «сделал честной женщиной» свою любовницу, удалился в аванзал и застрелился.

Он сам написал свою эпитафию за двадцать лет до этого:

«В редкие моменты человеческой истории иногда происходит так, что в одном человеке соединяются практический политик и политический философ… Такой человек стремится к целям, которые постижимы только для избранных. Поэтому его жизнь разрывается ненавистью и любовью. Протест современного поколения, которое не понимает его, борется с признанием будущих поколений, для которых он также работает».

В течение нескольких часов магия еще не исчезала. Борман, справедливо опасаясь, что известие о самоубийстве фюрера лишит бункер всякого ореола власти, продолжал слать телеграммы Дёницу, Кессельрингу, Шёрнеру, не упоминая о смерти Гитлера. Тела Гитлера и Евы Браун были вынесены по аварийной лестнице в сад, где совсем недавно бегала и принюхивалась Блонди на своих ежедневных прогулках с сержантом-эсэсовцем, и опущены в воронку от бомбы. На них вылили несколько канистр бензина и подожгли.

Когда пламя взметнулось к небу, напряжение повиновения, окутывавшее бункер и сам рейх, ослабло. В когда-то священном зале для совещаний курили. И когда это известие распространилось повсюду, огромная структура германской военной машины рассыпалась. В безумном порыве «спасайся, кто может» люди сбрасывали мундиры, сбривали усы, прятали золото и документы, жгли все, что могло навредить им, – от флагов до любительских фильмов. Только германская армия сохраняла до конца видимость дисциплины, иногда даже обмениваясь выстрелами с эсэсовцами[140]. Но внушавшие ужас «черные ландскнехты» были готовы на все, лишь бы спасти свою шкуру.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.