Владимир ЛИСТОВ ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ

Владимир ЛИСТОВ

ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ

Хасан Эрушетов бережно завернул ружье в мешковину, отнес в угол пещеры и набросил сверху тулуп. В горах становилось сыро. Солнце скрылось за дальней грядой, но еще подсвечивало край неба и пронизывало прозрачный воздух рассеянным светом.

Эрушетов уселся на овечью шкуру на краю горной террасы, поджав под себя ноги. Перед ним лежала голая и пустынная земля. Кругом возвышались лишь мрачные скалы, и почва в долине вобрала в себя осколки этих скал. И только ниже за грядой огромных валунов и кратеров, напоминающих лунные, начинались альпийские луга.

Хасан был одет в короткую куртку и суконные брюки, заправленные в мягкие сапоги-ичиги, плотно облегающие икры ног. Голову прикрывала мохнатая барашковая папаха. Вот уже несколько дней он жил на небольшой горной площадке. Справа — глубокая скалистая пропасть, на дне которой клокотал шумный горный поток и всегда было темно и сыро, слева — скалистые обрывы, уходящие ввысь. Хасан долго сидел неподвижно, прикрыв веки, и только губы его слегка шевелились. Нет, он не творил вечернюю молитву Он был неверующим, несмотря на то что почти весь аул, в котором он родился и вырос, исповедовал ислам. Он что-то напевал. Кругом — ни души. Даже горный орел, еще недавно паривший рядом, с заходом солнца укрылся в скалистой расщелине.

Эрушетов пел очень тихо, скорее даже бормотал что-то тягучее, заунывное и печальное. Он пел о том, как однообразен окружающий его горный ландшафт, как суровы эти голые вершины, кратеры и валуны и как монотонно шумит в ущелье бурный поток. И в напеве его звучала тоска, непомерная усталость и беспокойство.

Его никто не слушал, да и не рассчитывал на это. Он был один в горах, и одиночество прорывалось в его несложной и грустной песне.

До ближайшего селения было около пяти километров, да и то это был глухой аул, затерявшийся среди кавказских хребтов, связь его с районным центром часто прерывалась из-за ливней и горных обвалов.

Эрушетов закончил петь, открыл глаза и увидел, что в ауле уже поднимаются над крышами приземистых домов сизые струйки дыма. Он представил себе, как в домах зажигают огни, хозяйки на очагах готовят ужин, во дворах слышится блеяние коз, перезванивают колокольчики, подвязанные к их шеям. И его потянуло к людям.

Но спуститься вниз он не мог. Его тонкие губы скривила горькая усмешка. Люди его боятся. Весь район, вся Грузия знают, что в горах скрывается группа уголовных преступников, во главе которой стоит он, Эрушетов.

Горец снова закрыл глаза. Ему вспомнилась убогая сакля, где он вырос. Отец, мать, два брата. Отец давно умер. Один брат погиб на войне, другой находится в заключении. Жива мать. Но как она живет, он не знает.

За трое суток, что он провел на этой горной площадке, Эрушетов о многом передумал.

Две недели тому назад его разыскал житель аула и передал весть: если участники группы добровольно выйдут и сложат оружие, то власти их простят, судить не будут. Вышла амнистия.

Эрушетов не знал, как отнестись к этому известию, правда это или ловушка. Целый день они обсуждали, как поступить. Всем надоело скитаться в горах, все хотели жить. дома.

И только Махмуд повторял:

— Ох, не верю я! Вай, не верю!

Больше, всего на свете Эрушетов боялся тюрьмы. «Умру я в клетке!» — эта мысль не покидала его. Наконец он принял решение:

— Пора кончать. Виноват я один. Вам ничего не будет Идите в район и сложите оружие... Мы никого не убивали. Если меня простят, я готов сдаться. Пусть мне сообщит об этом Махмуд или Гиви. Я буду ждать.

С каждым днем ожидать становилось все тягостнее. Когда их была семеро, то казалось, что он живет в семье. Разговоры, песни. А теперь язык совсем бы отсох, если бы не пел. Вот уже солнце третий раз опустилось за гору, а Эрушетов никуда не уходил, все ждал гонца. «Кто придет и с какими известиями? А может быть, их всех посадили за решетку и слова об амнистии только обман? И опять все сначала: горные тропы ущелья, побеги, ночевки и тоска по родному аулу?»

Хасан встал, прошелся по краю площадки. Никого. За трое суток, что он провел здесь, успел припомнить всю жизнь.

Вот он — подросток. «Хасан, достанем из гнезда орленка!» — кричали такие же черноголовые, как он, мальчишки. И он не мог отказать. Они карабкались по горным утесам, там, где скалы отвесно уходили в пропасть и, казалось, не за что было уцепиться. Самый ловкий из них, Хасан, упираясь пальцами ног в едва заметные выступы, подбирался к гнезду.

Он вырос в большом горном селении. На уступах и террасах прилепились глинобитные хижины, и среди них выделялся сложенный из камня дом муллы. Самая красивая девушка в селении была племянницей муллы — Мамия.

Эрушетов вспомнил, как завидовали парни его умению стрелять из ружья. «Научи, Хасан!» — просили они. А когда на него смотрела Мамия, у которой была тугая черная коса и огромные пугливые глаза, он говорил:

— Подбрось-ка вверх копейку. Да повыше!

На лету сбивал монету и украдкой поглядывал на девушку. А парни хлопали в ладоши и кричали:

— Вай, Хасан! Вай, Хасан!

Учился в школе он хуже других, не давались ему науки. Но когда наступала зима и горы покрывались сверкающими белоснежными шапками, молодой горец отправлялся на охоту — здесь была его стихия. Никто в селении не приносил столько пушнины и дичи, сколько приносил он. Олень и серна были его добычей. Он научился выделывать шкуры, получал за них хорошие деньги. Дважды ему повстречался бурый медведь. Одну шкуру он подарил Мамии.

Как-то Хасан увидел издали горного козла. Он стоял на крутом отроге скалы, наклонив голову и выставив, словно напоказ, свои витые рога...

Хасан решил приблизиться к нему на расстояние выстрела. Он взбирался по узкой тропке, извивавшейся по краю обрывистого склона. Неожиданно тропа исчезла, ушла куда-то в пропасть, а до животного, которое продолжало спокойно стоять, оставалось еще не меньше трехсот метров.

Хасан осмотрелся: скалистая стена слева уходила далеко ввысь, так что пришлось задирать голову, чтобы увидеть ее край. С другой стороны — очень крутой склон, почти обрыв. А впереди и того хуже: пропасть — кинь камень — не слышно падения. Оставался один путь — назад: осторожно развернуться и идти по узкой тропке туда, откуда пришел.

Хасан потрогал рукой скалистую стену, которая тянулась дальше, над пропастью, и в полутора метрах от него круто поворачивала. «Что там? Может быть, снова тропа?»

Пальцы рук ощутили холод. Солнце никогда не согревало эту скалу. Глаза невольно тянулись к стене над пропастью. Отступать не хотелось. «Вон там, совсем рядом, небольшие выступы и выемки. Что же там, дальше, за поворотом? А что, если... А-а! Не привыкать». Тоскливо защемило в груди. И вот он уже повис над пропастью.

Рука вцепилась в едва заметный выступ, ноги нашли незаметные упоры. А глаза смотрят вперед, обшаривают стену. На какое-то мгновение он повис на одной руке и сразу же ухватился за новый выступ. Нога нашла другую выемку... Даже сейчас он ощутил вечный холод, от которого заныли руки, хотя с тех пор прошло несколько лет.

Он передвигался по скале все дальше и дальше, повиснув над пропастью. Наконец поворот! Еще усилие, и нога стоит на тропе. Как он и предполагал, обрыв кончился и можно снова идти вперед. Извилистая тропа уходила отлого вниз. Хасан передохнул и посмотрел вокруг: горный козел куда-то исчез, но теперь он меньше всего интересовал охотника. Куда ведет тропа?

Осторожно ступая, он пошел вперед. Вскоре горы расступились, и в дымке показалось селение. Оно было скрыто густыми кронами фруктовых деревьев. В этих местах Хасан еще не бывал.

Спустившись в долину, он увидел отару овец и возле нее пастуха. Показалась странной одежда пастуха, и он подошел к нему, чтобы выяснить, где находится.

— Добрый день! — приветствовал Хасан незнакомца.

Тот что-то ответил, но Хасан не понял и переспросил:

— Что ты сказал?

Пастух опять что-то ответил. Только теперь Хасан догадался, что он говорит на другом языке, Хасан понял, что перешел границу.

Скорей домой! И он возвратился в свои горы.

В другой раз он заметил с отвесной кручи небольшую площадку внизу. Отправляясь в очередное странствие, захватил с собой веревку и теперь решил осмотреть площадку. Спустившись вниз, увидел в стене небольшое отверстие, неприметное сверху: пещера! Вошел внутрь. Пещера была небольшая, вскоре он вышел с противоположной стороны. И опять оказался за границей.

Так Эрушетов узнал несколько проходов через границу, о которых не имел понятия никто другой.

Походит, бывало, по горам, настреляет дичи — и домой. Мать разведет очаг, отец зажарит барашка, и сакля, стены которой увешаны деревянной и глиняной посудой, наполняется теплом и ароматом жареного мяса. После ужина ложился рядом с братом в уютном углу на залатанном коврике, брошенном поверх медвежьей шкуры. А мать, укутанная с головой в поношенный черный шерстяной платок, все время на ногах, все время хлопочет, не зная покоя и отдыха.

В конце войны Хасана призвали в армию. Он стал снайпером. К этому времени он повзрослел и стал очень красив: высокий, статный, тонкий в талии, он гордо носил голову с копной густых черных волос. Узкий нос с небольшой горбинкой придавал лицу несколько суровое выражение. По характеру он был добр и доверчив, но очень вспыльчив. Воевал хорошо, его пули били без промаха. И всего за несколько дней до Победы осколок вражеского снаряда раздробил плечо...

Эрушетов вздохнул и, стоя на краю площадки, в который уже раз всматриваясь вдаль, потрогал плечо. «Как будто ничего не было! Это мать. Ее заботливые руки да травы, собранные меж горных расщелин. Все прошло бесследно... Как там она?» Эрушетов с тоской посмотрел на горные хребты. «Был бы горным орлом, мигом бы слетал!» — подумал он.

Вылечившись, он так и не смог догнать своих сверстников: одни остались в армии и своим трудом и усердием дослужились до офицерских званий, другие пошли учиться. Хасан же не любил трудиться.

Почему же он оказался в горах? Почему он одинок и боится спуститься к людям? Когда Хасан начинал вспоминать все сначала, тугой ком подкатывал к горлу, сжимал его тисками, заставлял учащенно биться сердце.

Однажды, когда война была далеко позади, Хасан повстречал Мамию у горного источника. Было раннее утро. На высокой траве переливами сверкали капли росы.

Девушка отбросила черную косынку, которая скрывала от людей лицо, легко нагнувшись, зачерпнула воды, поставила кувшин на плечо и, слегка покачиваясь, пошла вверх по тропинке.

Она была так хороша, что у Хасана перехватило дыхание. Он выскочил из-за утеса и попытался ее обнять. От неожиданности девушка вскрикнула и выронила кувшин. Глаза ее сверкнули гневом, она оттолкнула Хасана и побежала вверх. Потом остановилась, слегка отдышалась и сказала:

— Не смей, Хасан! Не подходи! Оставь меня в покое.

Хасан молча спустился к ручью. Присев на корточки, он зачерпнул ладонями холодную прозрачную воду, смочил лицо, шею. Потом улыбнулся. В душе его все-таки теплилась надежда.

А вечером, когда солнце зашло за вершину горы, он увидел Мамию на улице вместе с учителем, который недавно приехал в аул. Молодой человек стоял подле нее, и они тихо о чем-то шептались. Девушка как-то особенно смотрела на учителя. Это Хасан заметил сразу.

Он подошел к ним. Учитель сделал шаг вперед, словно заслонил девушку от него. Выдержать это Хасан был не в силах. Он мгновенно выхватил кинжал из ножен. Ревность и гнев затуманили его рассудок. Он видел перед собою только соперника. Кинжал сверкнул в воздухе, и учитель, подавшись вперед, упал на землю.

— Что ты сделал? Убей и меня! — Мамия кинулась к Xасану и ударила его по лицу.

Кинжал выпал из рук Эрушетова. Резко повернувшись, он бросился бежать. Куда, зачем — он не знал и сам. А вечером, захватив ружье, ушел в горы.

«Виноват ли учитель, полюбивший Мамию? Виновата ли девушка, ответившая ему взаимностью? А он, Хасан Эрушетов, давно любивший Мамию, в чем виноват он?»

Учитель, к счастью, остался жив.

Несколько месяцев в родном ауле ничего не было слышно о Хасане, и старая мать, когда ее спрашивали о сыне, только вытирала глаза концом черной шали. Но делала она это уже больше по привычке, так как глаза ее оставались сухими: она выплакала все слезы.

Месяца через полтора после бегства Хасан повстречал в горах незнакомого человека. Елисбар — так звали незнакомца — был крайне истощен и в двадцать шесть лет выглядел подростком. Эрушетов накормил его и вылечил, так как Елисбар ни за что не хотел спускаться в селение. Обычно угрюмый и неразговорчивый, Елисбар однажды разоткровенничался и поведал, что работал шофером, частенько выпивал. Как-то в рейсе хватил через меру и вместе с машиной свалился в кювет. Сам не пострадал, а машину так искорежил, что его хотели судить. Вот и бежал в горы...

Потом из аула, расположенного по соседству с аулом Хасана, пришел Гиви.

— Ну и долго же я тебя искал! — воскликнул Гиви, когда они повстречались. — Хотят меня судить за кражу. Ну какой я вор? Посуди сам! Взял из магазина ружье и порох, а деньги верну, когда заработаю. — И он рассмеялся. В противоположность Елисбару Гиви был весельчак, любил балагурить и танцевать. От Гиви-то Хасан и узнал, что учитель остался жив.

— Мамия его навещает, — проговорил Гиви и осекся. Рука Хасана потянулась к кинжалу, но он сдержался.

Потом к группе примкнули круглолицый Хусейн, глуповатый Элдар и звонкоголосый Нония, которые тоже бежали от наказания. Все они дали клятву верности Эрушетову

По горным селениям пошли слухи, что несколько человек скрываются в горах. Жители стали говорить: недавно группа людей напала на охотничий магазин, взяли ружья, много пороху, в долине связали пастуха, угнали в горы колхозных овец...

К зиме разговоры поутихли. Замело тропы буранами. Дороги стали непроходимыми, и милиция вынуждена была прекратить розыск. Поговаривали, что видели каких-то парней в горах, на границе с Турцией.

Самым последним пришел в группу Махмуд. Хасан хорошо помнил, как это было.

На утренней заре, когда еще очень хотелось спать, его разбудил Гиви:

— Хасан, там кто-то кричит.

— Где? Я не слышу. Пойди посмотри.

Гиви поднялся и вышел из пещеры. Остановился на площадке и из-за камня стал наблюдать. Путник был один.

— Эгей-ей! Эгей-ей! — Теперь и Хасан услышал крик. Быстро вскочил и вышел из пещеры. Какой-то человек с мешком за плечами удалялся от них. Хасан сказал:

— Спустись, Гиви. Узнай, что ему нужно.

Молодой горец быстро нагнал путника и вырос перед ним, словно из-под земли.

— Куда держишь путь так рано?

— Несу шапки тому, кто лучше всех стреляет.

— Шапки?! — Глаза у Гиви разгорелись. Все они давно мечтали о теплых барашковых шапках, отнимать же их у местных жителей не разрешал Хасан. Он знал, как трудно достается хорошая шапка.

— Покажи! — попросил Гиви.

Махмуд развязал мешок, достал черную барашковую шапку, потряс ее в руке, отчего мех стал пышным, и передал горцу. Гиви погладил мех рукой и осторожно надел шапку на голову «В самый раз. Точно сшита по заказу!» — подумал он. С шапкой не хотелось расставаться.

— А еще есть? — спросил он с надеждой в голосе.

— Бери, бери. Для всех принес. Веди меня к главному. Махмуд знает, сколько нужно.

Хасан сидел на большом валуне, слегка прикрыв глаза, то ли жмурясь от солнца, то ли раздумывая.

Махмуд поднялся на площадку, остановился возле него и стал рыться в мешке, выбирая шапку.

— Вот для тебя, — наконец вытащил он и протянул Эрушетову. — Посмотри, какая красивая!

Шапка действительно была хороша. Хасан взял шапку, пощупал мех и ощутил приятное тепло.

— Возьми меня к себе, — тихо произнес пришелец.

«Что нужно этому человеку? Почему он принес шапки? Откуда он знает, сколько нас?» Хасану показалось, что Махмуд что-то скрывает.

— Кто тебя прислал? — не отвечая на просьбу и глядя в упор на Махмуда, спросил Эрушетов.

— Почему ты мне не веришь?

— А почему я должен тебе верить?

— Не уйду я от тебя. Некуда мне податься. Меня тоже ищут. Пока никто не знает, что я отправился к тебе. Работал я в магазине и растратил много денег Были у меня женщины, сам понимаешь... Вот и будут меня судить. А я не могу в тюрьму, горную птицу нельзя упрятать за решетку — погибнет. Так же, как и тебя...

Эрушетов долго разговаривал с пришельцем, не решаясь взять его к себе: уж очень хитрым он ему показался. Но Махмуд знал, о чем и как нужно говорить, и, заметив, что Хасан начинает колебаться, пустил в ход самый сильный козырь. Он достал маленький кинжал в красивых ножнах.

— На, бери! Мне дал знакомый шапочник. А я дарю тебе.

Теперь Эрушетов ни в чем не мог отказать Махмуду. Он любовно погладил кинжал и спросил:

— Кто такой шапочник и откуда у него такая вещь?

— Не знаешь ты его. В Тбилиси он живет. О тебе слышал.

— Ого! Вон куда слухи дошли...

— Еще бы! Целый взвод милиции против тебя посылают. Хотят любыми средствами уничтожить группу. Нужно сейчас же уходить...

А утром следующего дня и в самом деле внизу появились военные. Какой-то отряд разбил палатки у подножия горы. Вскоре солдаты начали окружать стоянку Эрушетова. По-видимому, они получили точные сведения, где находятся преступники. Первым к главарю подбежал Махмуд:

— Нужно бежать, Хасан! Немедленно, если еще успеем... — Он был взволнован. Лицо его покраснело, на лбу выступил пот. Только теперь Эрушетов окончательно поверил ему.

— Ничего, дорогой, не волнуйся. — Эрушетов оставался спокойным.

Когда солнце повисло высоко над горами, а воздух прогрелся и стал дрожащими струйками подниматься вверх, солдаты начали взбираться на гору. Им, должно быть, дан был приказ взять всех живыми.

Участники группы сгрудились возле своего предводителя и ждали его решения. Эрушетов сидел на большом камне, молча смотрел на громадные каменные глыбы и о чем-то думал.

Собирался ли он вступить в бой? Он не был безрассуден и понимал, что сопротивление бесполезно. Сожалел ли, что не послушался Махмуда и не ушел ночью? Сейчас ему было жаль покидать Родину и уходить на чужбину, хотя он знал, что другого выхода нет.

Когда солдаты подошли так близко, что могли вести прицельный огонь из винтовок, Эрушетов подал команду:

— В людей не стрелять! Два залпа вверх! — взмахнул рукой и выстрелил вместе со всеми. Солдаты залегли, укрываясь за крупными камнями, и открыли огонь.

Хасан приказал:

— Всем за мной, не отставать!

Солдаты карабкались все выше и выше. Сбоку — пропасть, в которую страшно смотреть, впереди — отвесная скала, неприступный утес, на него могут взобраться только альпинисты. И совсем рядом — горная площадка. Командир отряда подал команду:

— Прекратить огонь!

Он был уверен, что участники группы одумались и решили сдаться.

Отряд мигом взобрался на площадку В воздухе стоял запах пороха, угли в костре еще тлели. И — никого. Преступников след простыл. Командир оглянулся по сторонам, может быть, попрятались? Но спрятаться было негде...

Эрушетов медленно шел во главе группы. Они спускались вниз уже по ту сторону границы. Одному ему известными тропами вывел он своих людей из окружения. Но на душе у него было не весело...

Когда селение было совсем близко, он подозвал парней и сказал:

— Наступают холода. В горах нам будет тяжело. Перезимуем здесь. Кто говорит на местном языке?

— Я немного, — ответил Махмуд.

— Ты пойдешь со мной в селение. Продадим шкуры, купим продукты и порох. Остальные останутся с пастухами в горах. И чтоб все было тихо!

Слова главаря были законом. В селении Махмуд предложил:

— Давай поедем в город. Посмотришь красивые магазины.

Эрушетов покосился на него.

— А если потребуют документы?

— Не бойся. Я там бывал, никто не интересуется. Зайдем к мадам Сании. Заведение там у нее с девочками...

Эрушетов прислонился к скале, задумчиво посмотрел на горы, их заволакивали тучи, и решительно сказал:

— Нет, дорогой. Ты как хочешь, а я не пойду... Не лежит у меня душа, понимаешь... Буду ждать тебя здесь. Когда ты возвратишься?

— Дня через два, если ты не возражаешь. Ты должен меня понять.

— Иди, но будь осторожен...

Махмуд возвратился, как обещал.

Выглядел он веселым и отдохнувшим. После взаимных приветствий, радостно воскликнул:

— Какой я тебе принес подарок! Вай, Хасан! Посмотри! — И Махмуд вытащил из внутреннего кармана черкески серебряную с инкрустацией зажигалку.

— Где ты взял? — глаза Хасана загорелись от восхищения.

Он положил зажигалку на ладонь, сокрушенно посмотрел и сказал:

— Возьми назад. Не могу я принять такой подарок. Чем я тебе отплачу?

— Э-э, Хасан! Зачем отплачивать. Ты уже и так сделал доброе дело, что взял меня к себе. Куда бы я девался! Бери, бери! Это дал мне друг, он мне тоже многим обязан. Махмуд отошел в сторону, показывая, что разговор окончен.

Зима показалась Хасану очень длинной, и с наступлением ранней весны они возвратились на Родину. Солдаты ушли, кругом было тихо и безопасно. Эрушетов навестил мать. Она обрадовалась, да недолго длилось ее счастье. Скоро Хасан опять ушел в горы.

Против его группы вновь послали отряд. Хоть и не совершали они убийств, но угоняли скот, нападали на лавки. Несколько раз командир отряда проводил разведку, узнавал, где находится группа, и спешно готовился к операции. Но каждый раз главарь уводил своих людей из-под удара. Как он это делал? Для всех оставалось секретом.

Осенью Хасан опять ушел через границу, а возвратившись весной, принес матери подарок: красивую вишневую шаль. Хасан даже сейчас вспомнил мягкое тепло тонкой шерсти, и ему виделась счастливая улыбка матери.

«А все Махмуд! Настоящий друг. Это он принес тогда шаль из города. Сказал, что купил за большие деньги. Как была довольна мать! А где взял деньги? Так и не объяснил... Что-то долго его нет!» — с огорчением вспомнил Хасан...

Когда совсем стемнело, он поднялся, чтобы приготовить ужин: вошел в пещеру, разложил сухие сучья, собираясь разжечь костер. Неожиданно послышался крик. Хасан выскочил на площадку. Прислушался.

— Эге-ей! — он узнал знакомый голос. Эрушетов встал на краю утеса, где был виден только крутой спуск лишь у самых ног, а дальше угадывался обрыв.

— Эге-ей! — более отчетливо повторил крик и его умножили горы: «Эгей... Эгей... Эге...

Теперь он ответил:

— Ого-ой! — И эхо подхватило: «Ого-о!.. Ого-о!.. Ооо!..

Потом стало слышно, как внизу осыпаются камни из под чьих-то ног. Вскоре на горную площадку поднялся Махмуд. «Какие вести он принес?» Хасан подошел к нему, и они обнялись.

— Пойдем, дорогой, в пещеру. Я готовлю ужин.

Эрушетов достал из дальнего угла пещеры баранью тушу. Махмуд ловко разжег костер. Не прошло и часа, как они сидели у раскаленных углей, резали ароматную, пропеченную на вертеле баранину. Когда Махмуд утолил голод после долгого пути, Эрушетов спросил:

— Что так долго не шел?

— Был, дорогой, в Москве. Сам понимаешь, время летит, как лавина с гор. Переговоры, разговоры...

— Неужели в Москве? Что говорят власти? — Эрушетов посмотрел на пришельца с тревогой и надеждой.

— А-а, дорогой. Ничего хорошего. — Махмуд неопределенно взмахнул рукой. Потом долго жевал кусок баранины, словно ему попались жилы. Наконец он сказал: — Нельзя тебе, Хасан, покидать горы. Не простят они тебе. — Заметив горькую усмешку, пробежавшую по лицу главаря, продолжал: — Власти ничего не говорят. Сказали, пусть выходит и сдает оружие. Потом решим. Но я случайно подслушал разговор. Один большой начальник говорил другому: «Он связан с заграницей. Весь район знает, что он ходил на ту сторону. Нельзя, говорят, оставлять его на свободе».

Эрушетов печально смотрел на тлеющие угли. Долго сидел молча. Наконец с горечью произнес:

— Нельзя, так нельзя... Буду жить здесь...

И больше за весь вечер не сказал ни слова. А утром Махмуд предложил:

— Давай, Хасан, сходим на ту сторону. Поживем несколько дней, развлечемся. Не хочу я покидать тебя в таком настроении.

— А-а, все равно. Пошли. — Хасан кивнул головой.

И опять Хасан ожидал Махмуда на той стороне двое суток. А когда Махмуд возвратился, то принес Хасану золотой перстень. На возражения принять такой подарок, ответил:

— Бери, бери. Ты заслужил. Тебе еще долго скитаться...

Через несколько дней, когда они возвратились обратно в свои горы и стали прощаться, Махмуд сказал:

— Не печалься. Ты не останешься один. Я пришлю к тебе кого-нибудь. Да и сам буду навещать.

В середине рабочего дня Забродин неожиданно услышал необычный шум, доносившийся из узкого коридора, куда выходила дверь его кабинета.

Выглянув в коридор, полковник увидел экзотическую группу: люди в длинных бурках и лохматых черных шапках, громко разговаривая и жестикулируя, шли куда-то гурьбой в сопровождении нескольких офицеров.

«Кто такие? Задержанные? По какому поводу? И почему толпой?»

Потом Забродин узнал, что это были лица, совершившие уголовные преступления и скрывавшиеся в горах Кавказа. Эти горцы получили амнистию и приехали в Москву за документами.

Может быть, все это быстро бы исчезло из памяти полковника и он не узнал бы ничего ни о судьбе главаря этой группы Эрушетова, ни о последующих событиях, если бы ему не пришлось принимать участие в одной операции. Вот тогда-то он и узнал все подробности.

В конце августа возникла необходимость съездить в Грузию. Забродин уже получил от руководства все инструкции и подбирал нужные ему материалы, когда его опять пригласили к генералу Шестову.

В кабинете было несколько человек.

— Присаживайтесь, — пригласил он Забродина. — Когда выезжаете?

— Завтра.

— У вас серьезные задачи в Грузии и мало времени. Я это понимаю. Но появилось еще одно важное дело.

Генерал наблюдал за реакцией полковника и, убедившись, что Забродин внимательно слушает, продолжал:

— Мы обсуждаем, как вытащить в селение главаря уголовной группы. Почему-то Эрушетов не хочет выходить, хотя прекрасно знает, что была амнистия и никакого наказания он не понесет. Дважды посылали к нему Махмуда. Вчера Махмуд снова возвратился ни с чем. Говорит, что Эрушетов категорически отказывается. А в горах оставлять его нельзя. Сбегутся к нему опять темные людишки, и снова нужно будет снаряжать отряд на их поимку. А каково жителям района? Они боятся ездить из аула в аул.

Нам поручили заняться этим делом вместе с МВД Грузии: Эрушетов знает тайные проходы в горах, ведущие за границу, и ходит туда и обратно, когда ему вздумается, совершенно беспрепятственно. Нарушает пограничный режим. Дело приобретает политический характер. Познакомьтесь с материалами на эту группу. Наше мнение такое: направить в горы Махмуда и кого-нибудь еще вместе с ним, чтобы вдвоем они попытались все же уговорить Эрушетова. Если же это им не удастся, то они должны связать его и силой привезти в Тбилиси. Вдвоем они справятся. Нужно подобрать для Махмуда крепкого напарника. Вы поговорите с грузинскими товарищами, кого можно выделить в помощь Махмуду. Может быть, Гиви или кого другого. Но чтобы он не подвел. Нужно кончать любыми средствами.

Забродин прочитал все документы по делу, и принятое решение не вызвало у него никаких сомнений. Другого выхода из создавшегося положения он не видел.

В поезде он много думал о судьбе Эрушетова. Он уже знал его биографию, и ему было непонятно поведение горца.

«Что может удерживать человека в горах, в одиночестве? Ненависть к людям? Может ли неудачная любовь вызвать ненависть ко всем остальным? И как долго может это продолжаться?»

Полковнику хотелось создать версию, объясняющую поведение Эрушетова. «Главарь знает, что наказание ему не грозит, — рассуждал он. — Жить одному в горах даже год или два, а не то что несколько лет, как живет Эрушетов, хуже любой ссылки. Какие же причины вынуждают его так поступать? Может быть, он впал в отчаяние и ищет смерти? Нет, он не лезет на рожон, под пули. И откуда отчаяние? Даже самую горячую любовь время излечивает. А если не отвергнутая любовь, то что тогда?

Наше правительство поступило очень гуманно. Амнистия дает возможность исправиться тем, в ком осталась еще хоть какая-то доля порядочности. Эти люди имеют возможность стать полноправными гражданами. Какая же сила удерживает Эрушетова?

Остается единственное: вероятно, он совершил тяжкое преступление и опасается, что это обнаружится и амнистия ему не поможет, придется отвечать по всей строгости закона».

Остановившись на такой версии, Забродин на некоторое время отвлекся от дела Эрушетова.

В Тбилиси Забродин приехал днем. Его встретили грузинские товарищи. В большом городе, зажатом со всех сторон горами, было жарко, и, пока автомобиль мчался по извилистым улицам, Забродин с завистью смотрел на зеленую гору Мтацминда, что возвышается над столицей Грузии. Там, вдали, бесшумно двигались вверх и вниз вагончики фуникулера, поднимающие жителей в прохладный парк.

Далеко на склоне горы он заметил знакомую древнюю церковь святого Давида. Там захоронен Грибоедов. Потом перед ним раскрылась зажатая с двух сторон в бетонные набережные Кура... И вот уже красивое здание гостиницы на проспекте Руставели.

Друзья наперебой рассказывали, что нового построено в городе, с гордостью сообщали о том, что заполняется водой Тбилисское море, и он вместе с ними радовался их успехам.

На следующий день Забродин занялся делами. Он выяснил, что контрразведке известны несколько контрабандистов, которых по ряду соображений пока не трогали. Было известно, что и куда они переправляли, но ничего подозрительного по связям с иностранными разведками зафиксировано не было. Речь шла только о заграничных тряпках и сигаретах.

Несколько человек встречались с подозрительными иностранными туристами. Эти связи были эпизодическими. Решили еще раз проверить и их.

Только к вечеру полковник смог выкроить время для группы Эрушетова. Он позвонил полковнику Чхенкели, который руководил всей операцией.

— Заходите, дорогой, заходите, — услышал он приветливый голос. — Я уже знаю, что нам нужно поговорить о деле Эрушетова.

Забродин вошел в большой кабинет. Навстречу ему поднялся из-за стола невысокий, довольно полный молодой грузин, с сединой на висках. Он крепко пожал Забродину руку и усадил в кресло. После того как они справились о здоровье друг друга, о семьях, перешли к делу Эрушетова. Забродин изложил инструкции, полученные в Москве. Чхенкели задумался. Закурил.

— Мы обсуждали этот вариант. — Чхенкели говорил ровно, спокойно. — Можно послать в горы Махмуда с кем-нибудь и взять Эрушетова силой. Но нам кажется, что это не лучшее решение вопроса.

Чхенкели пристально посмотрел на Забродина. Своими возражениями он не хотел обидеть коллегу. Забродин внимательно слушал его.

— Посудите сами, — продолжал Чхенкели. — Во-первых, Эрушетов сильный и ловкий. Он может убить и двоих. Во-вторых, — он вытащил два толстых цветных карандаша из стаканчика и положил их рядом на столе, — Эрушетов может уговорить этих парней остаться с ним в горах, и, таким образом, все, что мы сделали до сих пор, окажется напрасным. А самое главное, — он взял в руку третий карандаш, как бы подчеркивая значимость своих слов, — если они доставят к нам Эрушетова связанным, то что будет с ним? Распространится ли на него амнистия, в которой сказано, что участники группы должны спуститься с гор и добровольно сложить оружие. Вероятно, этот вопрос будет решать суд? А если судить главаря, то какое влияние это окажет на других участников группы? — Чхенкели разволновался.

Он израсходовал все аргументы и теперь смотрел на Забродина, пытаясь отгадать, что тот ответит.

Забродин понял, что Чхенкели прав. Обсуждая этот вопрос в Москве, они, по-видимому, не учли всех обстоятельств, всей специфики. В данном случае целесообразно было отказаться от плана, намеченного в Москве. Но Забродин не мог решить это сам и пока молчал. Что-то вспомнив, Чхенкели продолжал:

— Нужно учесть еще одну особенность: если такого человека доставить связанным, то даже при самом лучшем исходе не удержать нам его потом в селении. Останется обида. Уйдет он снова в горы и будет мстить людям.

— Вы, вероятно, правы, — сказал Забродин. — Я много думал об Эрушетове. И у меня сложилось впечатление, что мы не все о нем знаем. Может быть, на его совести еще какое-то серьезное преступление? Убийство? И он опасается, что это обнаружится и его будут судить?!

— Нет, дорогой, нет! В том-то и дело, что мы тщательно проверили. Не совершал он других преступлений. Так говорят и все участники группы. Больше того: он приказал не стрелять в солдат, которые посылались на разгром банды... А тот случай с учителем, ранение в порыве ревности, так он был учтен при решении вопроса об амнистии. И Эрушетов должен об этом знать от Махмуда... Не-ет, здесь что-то другое!

— Но где же выход? Что еще можно сделать в этой ситуации?

— Выход найдем, дорогой Владимир Дмитриевич, — обрадованно воскликнул Чхенкели. Он понял, что Забродин соглашается с ним. — Вот послушайте одну притчу, и вы, может быть, поймете меня лучше? Хотите? Я вам расскажу. Но... сначала выпьем чаю.

— С удовольствием сделаю то и другое. — Забродин рассмеялся. Чхенкели попросил принести чай и приступил к рассказу:

— В горах жил пастух. Имел девятнадцать чистокровных рысаков. Это — не мало. Было у этого пастуха три сына. Когда он почувствовал, что умирает, созвал своих сыновей и говорит: «Дорогие мои дети, я не очень богат, но мои арабские кони стоят немалых денег. Скоро они достанутся вам. Единственная моя просьба, чтобы вы поделили их так, как я велю: старшему сыну половину табуна, среднему — одну четверть, младшему — одну пятую». Сказал и умер.

Сыновья стали ломать голову, как поделить наследство, чтобы выполнить волю отца. Число девятнадцать пополам не делится, и на четыре, и на пять частей — тоже. Продать одного, двух, наконец всех рысаков и поделить оставшихся лошадей и деньги так, как велел отец? На Западе, по-видимому, так бы и поступили. У нас же воля отца священна. Нужно точно выполнить его наказ. Гадали, думали и, ничего не придумав, решили пойти за советом к мудрецу.

Выслушал их мудрец и говорит: «Возьмите моего коня и поступайте, как велел отец». Коротко и ясно.

И в самом деле: у них стало двадцать коней. Половину — десять коней получил старший брат. Одну четвертую часть — пять коней получил средний брат и одну пятую часть — четырех коней получил младший брат. В сумме получается девятнадцать рысаков. Но один остался лишний. Опять задумались братья и пошли к мудрецу.

Усмехнулся старик и отвечает: «Так ведь это мой конь, которого вы брали взаймы. Отправьте его обратно в табун».

Вот так поступают у нас на Востоке.

Чхенкели улыбнулся и спросил:

— Понравилась притча?

— Очень. И чай тоже. Большое спасибо... Но где же нам найти такого мудреца?

— Э-э, дорогой. Я не хочу быть похожим на того мудреца, но в деле Эрушетова тоже происходит что-то, как в этой притче. Мы чего-то не знаем. Нужен какой-то ключ, чтобы раскрыть эту загадку.

— И я тоже так думаю. Но какой ключ, как его найти?

— Я мог бы предложить такой вариант: у Эрушетова есть старший брат, которого он всегда любил. Да и воля старшего у нас — закон. Этот брат в заключении. — Чхенкели сделал вид, что не заметил разочарование, явно проступившее на лице Забродина при последних словах, и продолжал горячо убеждать: — Всякое в жизни бывает. Занимался он раньше спекуляцией, вот и получил свое. А теперь мы справились в колонии — ведет брат там себя неплохо. И я уверен, что если он даст слово, то свое обещание сдержит. Так говорят люди. Вот его-то мы и пошлем к Хасану в горы.

— Согласится ли он?

— Это другой вопрос. Сначала его нужно привезти в Тбилиси и поговорить. Человек он разумный, и я думаю, что захочет помочь нам и своему брату.

У Забродина сразу возникло множество вопросов и сомнений: «Посылать в горы человека, который был осужден и, возможно, затаил обиду? Не останется ли он там? Отменять решение, принятое в Москве? Правильно ли это будет? А если Эрушетов все же совершил тяжкое преступление? В таком случае его нужно брать только силой, и брат тут не помощник... Но, с другой стороны, доводы Чхенкели логичны!»

Забродин уклонился пока от прямого ответа на предложение Чхенкели и попросил:

— Давайте поговорим с Махмудом. Потом окончательно решим.

Полковнику хотелось посмотреть на этого человека. Да и не поговорив хотя бы с одним участником группы, он не мог отменять решение, принятое в Москве.

— Хорошо, дорогой, — спокойно ответил Чхенкели, но в голосе его Забродин почувствовал нотки обиды.

Махмуд прибыл под вечер следующего дня. Был он невысок, но широкоплеч и жилист. В его движениях угадывались ловкость и сила.

— Гамарджоба! — Махмуд кивнул головой и улыбнулся. Остановился у порога, переминаясь с ноги на ногу. — Извините, товарищ начальник, что не мог раньше. Очень, очень торопился, но дорогу дождь размыл... Сами понимаете. — Перевел взгляд на Забродина. Слегка поклонился и произнес: — Гамарджоба! Здравствуйте!

«Догадался, что я — приезжий, — сразу понял Забродин. — По каким признакам? Но тут же ответил:

— Гамарджоба!

Чхенкели усадил Махмуда за стол и, указывая на лежащую пачку папирос, спросил:

— Еще не научились курить?

Махмуд покачал головой и опять улыбнулся:

— Нет. Спасибо. В нашем селении никто не курит.

— Тогда будем пить чай. — Чхенкели распорядился накрыть на стол. — Домой вы вернуться, по-видимому, сегодня не успеете? Ночевать будете здесь? У вас есть родственники или знакомые в Тбилиси? Или вам нужно заказать номер в гостинице?

— Спасибо, товарищ полковник. Гогоберидзе, — Махмуд кивнул в сторону двери, как бы указывая на сотрудника, который его привел, — уже это сделал. А что, будет длинный разговор? — в свою очередь спросил он. — Я очень устал с дороги.

— Нет Хотим еще раз посоветоваться, — спокойно ответил Чхенкели. — Мы задержим вас недолго. Как у вас дома?

— Отец жены все болеет. — Махмуд нахмурил брови и опустил голову вниз.

— Что с ним? Нужна помощь? — участливо спросил Чхенкели.

— Нет, спасибо. Врач был. Ничего уже ему не поможет.

Махмуд печально прикрыл глаза, всем своим видом показывая, что ему тяжело об этом говорить.

— Что слышно об Эрушетове? — Чхенкели переменил тему разговора.

— Не знаю. С тех пор как я был у него неделю тому назад, о чем вам докладывал, ничего больше не слышал.

— Почему он не хочет спуститься в селение и жить нормальной жизнью? — включился в разговор Забродин.

— Говорит, что отвык от людей. Хочет жить один. Вам это трудно понять, а я понимаю. Горы тянут к себе, как бы вам объяснить. Не отпускают. Там есть своя прелесть... — Махмуд говорил с чувством, и ответы его казались убедительными.

— Он мог бы явиться с повинной, а потом жить там, где ему хочется, хотя бы в горах, — настаивал Забродин.

Махмуд удивленно посмотрел на Забродина.

— Да. А ведь в самом деле... Мы с ним об этом как-то не говорили. Я могу сходить еще раз...

— Вы ходили дважды?

— Да, товарищ начальник.

— Может быть, он не верит вам одному и лучше отправиться с кем-нибудь вдвоем, чтобы его уговорить? — спросил Чхенкели.

— Почему не верит? — вспыхнул Махмуд. — Он сам сказал, чтобы я пришел к нему... — в голосе Махмуда прозвучала обида. Он допил чай. Потом, подумав, сказал: — А вообще, как прикажете. Кого я должен взять с собой?

— Мы еще подумаем, — сказал Чхенкели, — и вас вызовем.

«Что-то в нем есть неприятное, — подумал Забродин. — И уж очень быстро он со всем соглашается».

Отпустив Махмуда, Чхенкели и Забродин долго еще сидели и обсуждали разные варианты. В конце концов Забродин сказал:

— Вы правы. Я согласен с вашим предложением. Сообщу об этом в Москву. С чего будем начинать?

— Я думаю, что сначала нужно вызвать в Тбилиси брата Эрушетова и поговорить с ним, обсудить обстоятельства дела.

Было около десяти часов вечера, когда Забродин вышел из здания МВД.

Воздух, насыщенный ароматом ночных цветов, каких-то пряностей, звуки веселой музыки отвлекали от забот.

Забродин направился к гостинице кружным путем, темными улицами, чтобы насладиться прелестью южной ночи. В одном месте, где деревья расступились в стороны и стали видны иссиня-черные горы, он увидел несколько светящихся точек и подумал: «Где-то среди этих суровых громад затаился Хасан. Чего он хочет?» Забродин даже поежился: уж очень неприглядной показалась ему такая участь.

Потом Забродин вышел на центральную улицу города. Здесь было душно, шумно и многолюдно.

Неожиданно внимание его привлек невысокий мужчина, сосредоточенно рассматривающий ярко освещенную витрину. «Махмуд! Почему он здесь? Вышел прогуляться? А почему отвернулся? Говорил, что очень устал и пойдет спать... Видел ли он меня? А впрочем, к чему лишние предположения? Завтра все выяснится. Чхенкели дал распоряжение за ним наблюдать».

Забродин сделал вид, что не заметил Махмуда, и пошел своей дорогой.

Разговор в МВД озадачил Махмуда. Для этого было немало причин: его вызывали уже третий раз в связи с делом Эрушетова. Поручения становились более ответственными. Он шумно вдохнул пряный вечерний воздух, что-то пробормотал и нахмурил брови.

Махмуд быстро прошел в гостиницу, переоделся в темный вечерний костюм и отправился в город. Он влился в толпу горожан, шел не торопясь, словно бы бесцельно. Останавливался у ярко освещенных витрин, прислушивался к звукам оркестров, доносившихся из переполненных кафе. Подошел к кассам кинотеатра: последний сеанс уже начался. Махмуд оглянулся по сторонам, медленно подошел к темному переулку, свернул в него и, пройдя сотню шагов, остановился, чтобы прикурить. Поблизости никого не было.

Он быстро дошел до конца переулка, свернул в улицу, ведущую в сторону от центра. Шел торопливо, уверенно, было видно, что он хорошо ориентируется в этом районе.

Махмуд прошел несколько кварталов, вышел к набережной Куры. Наконец подошел к калитке, просунул руку в щель, открыл. Он оказался в небольшом дворике, мощенном камнем. Было совсем темно, но он шел все так же уверенно.

Вот и дом. Жилые комнаты располагались на втором этаже, а сложенный из камня и зацементированный низ использовался для подсобных целей. Внизу — сарай, гараж, хранилище для вина, овощей и копченостей. Это ему было знакомо.

На ощупь поднялся по высоким ступеням и тихо постучал. В прихожей зажегся свет, и женщина громко спросила:

— Кто?

— Махмуд, — коротко бросил пришелец.

Дверь тотчас отворилась. Его встретила женщина с красивым лицом, но сильно располневшей фигурой.

— Нестор дома? — спросил Махмуд.

— Проходите. Сейчас позову.

Ночной гость прошел в просторную комнату. Большой диван, стол. На стене пестрый ковер, на нем изогнутая сабля с богатой инкрустацией. В углу — ножная швейная машина.

Через несколько минут в комнату, тяжело ступая, ввалился толстый мужчина, одетый в брюки галифе и черную кавказскую косоворотку, подпоясанную тонким ремешком. Полное лицо его было бронзовым от загара.

— Гамарджоба. Что так поздно? Заказчики в такое время за шапками ко мне не являются, — недовольно буркнул он.

— Был сегодня там... Вызывали. Нужно срочно поговорить.

— Тогда садись. — Нестор указал на стул. — А как пришел?

— Все спокойно. Проверился.

Хозяйка молча внесла и поставила на стол кувшин с вином, два граненых стакана, тарелку с сыром, нарезанным ломтиками. Шапочник налил вино:

— За твое здоровье, дорогой гость.

Выпили.

— Что они хотят? — спросил хозяин.

— Все то же: намерены вытащить Эрушетова любыми средствами. Может быть, пошлют кого-то со мной. Был такой разговор. Тогда все пропало. Что делать? — Махмуд нервно теребил ремень.

— Дали задание?

— Нет, еще не дали. Но, вероятно, дадут. Там был еще приезжий из Москвы...

— Кто с тобой пойдет?

Не знаю. Сказали, чтобы ехал домой, а когда будет нужно — вызовут. Поэтому и пришел к тебе. Потом могу не успеть. Решай, как быть.

— Чего тревожишься? Нам больше не нужен Хасан. Ты сам знаешь путь на ту сторону...

— Я плохо запомнил. Я не могу провести, как ведет Хасан. Да и вообще в горах нужен человек...

Нестор задумался, потрогал руками ремешок, почмокал губами и наконец сказал:

— Твоя правда. Дело говоришь. Нужно думать, ой как думать! Однако второго никак нельзя допускать к Эрушетову. Иначе — всему конец...

— Вай! Но как это сделать?!

Хозяин долго ходил по комнате. Молчал. Молчал и гость. Потом Нестор вышел в прихожую. Возвратился, держа в руках кинжал.

— Вот возьми. У нас с тобой не остается ничего другого. Если пойдет второй, там, в горах, вблизи пещеры Эрушетова ты его... — Нестор приложил ладонь поперек горла. — Это единственный выход. Сам понимаешь... Второй не может возвратиться в Тбилиси, не поговорив с Хасаном. А допускать его к Хасану тоже нельзя. Понял?

— Боюсь я...

— Не бойся. В случае чего уйдем на ту сторону. Эрушетов покажет дорогу, пойдет вместе с нами. Не в первый раз. Другого выхода у него не будет. К Эрушетову явишься один. Скажешь, чтоб остерегался. Его считают шпионом. Все знают, что он ходил на ту сторону. У матери многие видели заграничную шаль... А главное, расскажешь ему, что тебя вызывали в МВД и дали задание доставить его связанным. Дали напарника, вооружили его пистолетом и послали с тобой в горы. Но ты не мог предать Хасана, ты — его верный друг, а напарника по дороге зарезал, так как он мог стрелять. Понял? Эрушетов тебя еще больше оценит. Он человек не очень умный, не догадается. Будет служить нам верой и правдой, будет нашим проводником за кордон. Понял?

— Хорошо ты придумал, но как же я вернусь назад, что скажу начальникам? Они меня повесят! Тогда я тоже должен оставаться в горах, а это мне — нож в сердце.

— Э-э, дорогой! Ничего ты не понимаешь. Пустая голова, под стать Эрушетову. Ты вернешься в Тбилиси как герой! Начальникам скажешь, что вдвоем вы пытались связать Эрушетова, но неудачно. Твоего напарника он убил кинжалом, а ты едва спасся! Понял? У Хасана будут все пути отрезаны. Они будут считать его убийцей. Кто это сможет опровергнуть? Ему не простят. Хасан вынужден будет скрываться до конца своих дней. Он будет наш!

— Ай да Нестор! Ясная голова! — теперь Махмуд улыбнулся, и лицо его просветлело.

Хозяин налил вина.

— Ну давай на дорогу. Желаю успеха!