3. Алеша-певец
3. Алеша-певец
Вольной птицей, попавшей в клетку, бьется в камере песня.
Опершись плечом о сырую, слезящуюся грязными каплями стену и устремив глаза в клетчатый кусочек голубого неба за решеткой, поет вор Алеша. Его мягкий, но звонкий и сильный тенор, протяжно тоскуя, уносит на волю слова песни о ямщике:
— Степь да степь кругом, Степь широкая. А в степи глухой Умирал ямщик..
В камере тишина, как на концерте. Разговоры и ругань смолкли. Игральные колотушки отложены в сторону. На глазах некоторых заключенных слезы.
Человек поет и перед слушателями невольно рисуются далекие от тюремных стен картины: Бескрайная зимняя степь… Занесенная снегом кибитка и тройка лошадей… Умирающий на руках у товарища ямщик просит его "передать поклон отцу с матушкой"…
Невыносимой предсмертной тоской и рыданием исходит голос певца:
— А жене скажи: Пусть не ждет меня…
Воры и убийцы грязными рукавами рубашек смахивают со щек слезы и тихо, еле слышно вздыхают.
Гремит тяжелый замок и в дверную щель просовывается сизый нос надзирателя.
— Давай, прекрати выть!
Ближайший к двери заключенный шикает на него:
— Ш-ш-ш! Заткнись! Не то бубну тебе выбьем.
Нос втягивается обратно в коридор… Урки любят слушать "Алешу-певца". Под такой кличкой он хорошо известен в уголовном мире Кавказа. Известен не воровскими "подвигами", а исключительно голосом. Как вор он, по мнению урок, никудышный — мелкий карманник, ворующий на колхозных базарах и в очередях у магазинов.
Внешность Алеши-певца, как ее определил один заключенный урочьей камеры, "соловьиная". Он худенький, щупленький, с остреньким птичьим носиком и небольшим безвольным подбородком. Смирный, пришибленный жизнью и какой-то серенький. Но голос у него, поистине соловьиный. До посадки в тюрьму я часто слышал теноров Козловского и Лемешева. Алеша поет лучше.
Уголовники дают его таланту такую характеристику:
— Алешкины песни за сердце хватают и слезу из нутра выдавливают.
Действительно, его пение хватает за сердце, заставляет слушателя плакать, тосковать и переживать то, о чем он поет. У него особая, тоскующая манера петь и в каждую из песен он вкладывает свою душу, душу одинокого, гонимого и не знавшего детства Человека.
Из детских воспоминаний Алеши в его память навсегда врезались голод и бродяжничество, побои воспитателей в детских домах и милиционеров в отделениях милиции, ночевки в асфальтовых котлах и жуткие длинные дни и ночи концлагерей для беспризорников. Отца и мать, умерших в голодный 1922 год, где-то на Украине, он не помнит.
Репертуар у него богатый. Он исполняет не только воровские или народные песни, но и десятки романсов и арий из опер, часто даже не зная их названия.
Как-то я попросил его спеть арию индийского гостя из оперы "Садко".
— А какие там слова? — не без смущения осведомился он.
Я напомнил: Не счесть алмазов…
Ах, эти! Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полуденном, — звонко подхватил он.
Эту арию Алеша исполнил блестяще… Единственный раз в жизни ему удалось выступить в концерте. Это произошло в курортном парке "Цветник" города Пятигорска. На эстраде пел какой-то тенор, приехавший из Москвы. Алеша сидел перед раковиной в первом ряду.
Тенор был не из хороших и Алеше не понравился. Слушая пение, он ерзал на месте, досадливо морщился, шопотом ругался и, наконец, не выдержал. Его всегдашняя робость куда-то исчезла и, когда певец закончил арию Каварадосси из оперы "Тоска", он вскочил с места и закричал:
— Эту песню нельзя так петь! Ее надо петь вот как…
И запел…
В первое мгновение все опешили. Затем растерявшийся и покрасневший тенор стремительно ушел за кулисы, а дирижер взмахнул палочкой и оркестр стал аккомпанировать так неожиданно появившемуся артисту.
Восхищенные слушатели устроили овацию певцу, но милиционер, здесь же, арестовал его "за хулиганство"…
В одной из пятигорских тюремных камер Алешу слушал старый профессор московской консерватории. После того, как Алеша спел арию Ленского, старик прослезился и, обняв его, сказал:
— Ведь вы необычайно талантливы, дорогой мой. Ваш голос великолепен, неподражаем, неповторим. Кто вас научил так петь?
— А никто, папаша, — ответил вор. — Сам выучился. Вот слушал, как на курортах да по радио поют, и слова запоминал. Мне бы только слова знать так уж спою я по-своему. Как надо.
— Но ведь ты душу, всю душу свою в пение вкладываешь.
Вор задумчиво покачал головой.
— Про душу ни знаю. Вот пою и вокруг ничего не вижу и не слышу. Другое вижу. То, про что пою. Степь широкую, купца Садко на корабле, морскую царевну, голубое небо, какого у нас нету, людей в бархатных штанах с длинными кинжалами, князя Игоря, как он тосковал и много, много не нашего, не советского…
Профессор вдруг рассердился и погрозил кулаком в сторону двери:
— Они… они… Это варварство! Держать такой талант за решеткой. Это…
Он снова бросился обнимать вора, возбужденно и торопливо выкрикивая:
— Алеша! Дорогой! Тебе надо из тюрьмы вырваться. У тебя блестящее, прекрасное будущее.
Вор усмехнулся и безнадежно махнул рукой.
— Ничего из этого не получится, папаша. Никогда я не выйду из кичмана.
— Почему, Алеша? Ведь ты молод…
— Потому, что меня сам Ежов слушал.
— Как?
— А так. Я в московском кичмане сидел. Прознал про меня Ежов. Что я пою, значит. Вызвал меня. Интересуется: —"Поешь?" — "Пою". — "А ну, спой!" — "Чего?" — "Что хочешь". Ну, я спел ему нашу "Колымскую". Не ту, что гепеушники выдумали, а настоящую.
Вот эту. И в камере зазвучала мелодия красивого и печального вальса:
— Мы живем у Охотского моря,
Где кончается Дальний восток;
Мы живем среди стонов и горя,
Строим новый Кремлю городок…
— Что же дальше, Алеша? Что сказал Ежов? — нетерпеливо спрашивал старик, когда вор кончил петь.
— Ну, Ежов послушал и говорит: —"Голос у тебя хороший, а песня — дрянь. И ты контра опасная… Сгниешь в тюрьме"…
— Бедный ты, мой Алеша. Коллега мой несчастный и талантливый. Погибнет твой соловьиный голос за решеткой, — сокрушенно произнес профессор.
— Не погибнет, — с упрямым спокойствием возразил певец и обвел рукою камеру. — Вот кичманникам пою. Надо же и для них кому-то петь! Им от этого легче…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.