Глава 9 Сила националистической активности

Глава 9

Сила националистической активности

Хотя церковь в некоторой мере представляла собой институциональный орган, с помощью которого могли быть выражены национальные настроения, ее вклад в продвижение политических доктрин был ограничен. Организационные каналы представлялись особенно важными для националистических движений, которые хотели добиться широкомасштабных успехов на оккупированном востоке Украины. Подпольные группы создавали собственную сеть контактов при минимуме направляющего влияния центра. Однако ресурсы под их прямым управлением были минимальны, а регион огромен: его население в 1941—1943 годах, даже после оттока и перемещения людей во время войны, составляло тридцать миллионов жителей. Подпольные публикации могли издаваться только на мимеографах или маленьких ручных прессах и циркулировали от одного доверенного лица к другому. Такая пропаганда могла, однако, охватить лишь несколько тысяч человек. Как организации подпольного характера, националистические группы поневоле имели крайне малое число членов. Например, группа ОУН-Б в районе Краматорска в Донбассе названа одним из националистических лидеров этого района «крупной» ячейкой[603]. Опять же общее число активных членов ОУН-М в Киеве к концу 1942 года никогда не превышало тридцати[604]. Верно то, что в главных городах после первых месяцев 1942 года члены ОУН исчислялись десятками, однако общее число таких активистов в Восточной Украине составляло только несколько сотен.

Численность заговорщической организации, однако, не обязательно является критерием ее эффективности. Проникая на ключевые посты в общественных учреждениях, члены националистических партий имели возможность оказывать влияние, недостаточное для числа их сторонников. Кроме того, даже когда серьезные партии, подобно двум фракциям ОУН, были не способны проникнуть в институциональные каналы, это делали порой местные националистические группы, перед которыми и ставилась такая задача. Никакая оценка силы национализма на востоке Украины в течение 1941—1943 годов не была бы полной без рассмотрения вопроса о проникновении националистов внутрь институциональных рамок. При таком рассмотрении важно действовать с большой осторожностью, так как приверженцам украинских националистических групп легко задним числом приписать повышенную значимость своему влиянию в годы оккупации. Основным критерием подхода была проверка имен людей, названий мест и дат, присутствующих в каждом отрывке повествования (в виде напечатанных мемуаров или устного свидетельства), на основе многочисленных, но поверхностных материалов украинской прессы военных времен. Также использовались доступные подпольные публикации военных лет и германские сообщения. Таким способом можно судить по крайней мере о степени реального знакомства рассказчика с местностью, которую он описывает, понять же правомерность его оценки лиц и событий можно, если умеешь читать между строк, так как большинство публикаций, хоть и напечатано легально, но написано эзоповым языком военного времени.

Основной целью националистов в их кампании по привлечению поддержки восточноукраинских масс было внедрение в административные аппараты, существовавшие на местном уровне во всех оккупированных немцами областях. Общий стиль правления, установленного нацистским режимом на оккупированных восточных территориях, и политика ответственных должностных лиц уже были описаны. Жестокость проводимой политики делала невозможной открытую деятельность оуновских групп, и несвоевременное понимание этого привело к уничтожению многих приверженцев оуновцев. Однако о степени выживаемости административных чиновников уже было сказано, и что было верно для Киева, было в неменьшей степени верным и для многих менее крупных центров Украины. Несмотря на решительные старания Эриха Коха и его когорты поставить все аспекты жизни под контроль, размер украинской территории и численность населения препятствовали достижению полного успеха. Например, в администрации генеральбецирка «Николаев» было только пять сотен немцев, которые должны были управлять населением в 1 миллион 920 тысяч человек на территории почти в 44 тысячи квадратных километров.[605]

Ограниченность контроля можно объяснить нехваткой германского административного персонала и наличием языкового барьера. Было уже сказано о том, насколько вермахт зависел от националистов, работавших переводчиками. Поскольку мало кто из чиновников рейхскомиссариата знал славянские языки и все же они, как правило, отказывались от услуг эмигрантов или западноукраинцев, приходилось опираться на местных переводчиков в качестве посредников. Можно предположить, что набирались надежные лица, часто этнические немцы. Эти физические ограничения, однако, заставляли немецких чиновников делать все возможное, чтобы удерживать «командные высоты» административного контроля в своих руках: в сфере экономики, вооруженных сил и средств коммуникации; другие общественные дела немцы поручали администраторам, привлеченным из местного населения, и могли лишь время от времени вмешиваться, чтобы наказать за реальные или надуманные нарушения их директив. Они могли сталкивать одну группу с другой и таким образом направлять развитие движений, которые грозили выйти из-под германского контроля. Они могли подчинить все аспекты жизни, используя пресс страха и материальных лишений. Но, испытывая недостаток в сторонниках, которые проникали бы в мельчайшие группы общества, они не могли в полной мере осуществлять программу идеологической обработки населения и практически не могли препятствовать тем, кто контактировал с населением, привносить идеологический оттенок в характер их действий.

Ограниченные физические возможности немецких властей заставили немцев в значительной степени отдать местный административный аппарат на востоке Украины местным жителям, которые преобладали в администрации сельских районов, но об их действиях, связанных с национализмом, известно мало, чему будет дано объяснение в следующей главе. Городская администрация более строго контролировалась немцами, но их численность не позволяла осуществлять полный контроль. Несмотря на то что население скоро осознало, что местная администрация имеет лишь подобие власти, понятие всемогущества государственного контроля настолько укоренилось в сознании населения, что даже внешние признаки власти националистов позволили им приобрести некоторую поддержку. Повсюду на оккупированной Украине, за исключением этнически смешанного Донбасса, администрация говорила лишь на немецком и украинском. Хотя известно, что чиновники, которые в административной деятельности пользовались предписанными языками, часто переходили на русский, как только выходили из своих кабинетов, а иногда даже писали сообщения и распоряжения на этом языке[606] – с переводом на украинский, – знание русского считалось престижным. То же самое можно сказать о широком распространении национальных символов, которые запрещались при советской власти, например сочетание голубого и желтого цветов; оно появилось на униформе полиции, в качестве знамен, украшавших административные здания, даже на трамваях. С другой стороны, удаление этих символов русофильскими элементами администрации имело столь же символичный отрицательный эффект; официальным языком, однако, всегда оставался украинский.[607]

Определенным доказательством влияния, которое оказал украинский национализм на население, является статистика, полученная из переписей населения, проведенных различными городскими службами в конце 1941 и в начале 1942 года[608], при которых каждый гражданин имел право определять собственную национальность. Отмечался огромный процентный прирост лиц, объявивших о своей украинской национальности при сравнении с данными советской переписи 1926 года, проводившейся подобным образом. Резкие различия процентных данных во многих городах объясняются факторами, которых мы коснемся в одной из следующих глав. Кроме того, почти не подлежит сомнению, что давление – начиная со страха перед укомплектованной националистами полиции (которая, по крайней мере, в Житомире проводила перепись) до желания получить материальные выгоды, сохранявшиеся лишь для украинцев, – было существенным фактором. Несомненно, однако, что большое число тех, кто заявил о своей украинской национальности в 1941—1942 годах, сделали это из желания примкнуть к победителям – к национальной группе, которая, как они думали, окажется в будущем в фаворе. Националистический голова Киева Леонтий Форостивськый, при администрации которого проводилась перепись в столице, легко признает значение этого фактора.

Муниципальная администрация играла значительную роль в поддержке националистической деятельности и материально. Фонды, находившиеся в распоряжении администрации, были далеко не мизерными. Так, харьковский городской годовой бюджет составлял сумму равную приблизительно восьми миллионам долларов[609]. Число муниципальных служащих было также значительным. В Киеве, когда головой был Багазий, иждивенцами центральной муниципальной власти был персонал в 20 тысяч человек[610]. Немцы сочли число настолько чрезмерным, что оно фигурировало в обвинениях против Багазия, но через несколько месяцев после его ареста число нанятых городской администрацией, – очевидно, только в чисто административных секторах, исключая образовательный сектор и сектор производственных и коммерческих предприятий, – составляло все еще 1138 человек и еще 1065 работали в районах[611]. Даже меньшее число административных работников весьма существенно для города, все население которого сократилось к тому времени до 350 тысяч человек, причем процент трудоспособных людей был крайне мал.

Свыше четверти состава административного корпуса составляла элита интеллигенции – люди, имевшие высшее образование, в то время как еще 35 процентов представляли, вероятно, советскую «интеллигенцию», поскольку имели среднее образование[612], что важно, когда речь идет о политических настроениях. Городская администрация с приложением в виде школ и прессы служила, таким образом, прибежищем интеллектуального класса, который вследствие военных передряг лишился привычной экономической роли. Следовательно, ориентация структуры, в которой эти люди нашли себе место, могла играть существенную роль в настроениях этой группы.

По крайней мере две головы восточноукраинских городов[613], помимо Багазия, лишились жизни из-за слишком горячей преданности националистическому делу. Даже когда люди такого ранга не были в конфликте с оккупантами, они знали, что из-за своего положения являются мишенью для коммунистов – секретных агентов или возвратившейся Красной армии. То, что значительная группа чиновников, хоть и испытывая страх, верна националистическому делу – признак того, что на востоке Украины существовал значительный резерв лидеров для националистического движения.

Хотя городская администрация в целом была и символом украинской националистической власти, и орудием продвижения националистического дела, отдельные ее подразделения имели не всегда одно и то же значение. Их значимость в большей мере объяснялась тем, что административные отделы, наделенные весьма важными функциями, часто действовали с разной степенью независимости от центральной муниципальной администрации.

На практике объем власти любого важного чиновника зависел больше от его собственного характера и его отношений с германскими властями, чем от какого бы то ни было формального распределения власти. Это проявлялось особенно остро в больших городах, где в дополнение к штадткомиссару, стоявшему над местным городским головой, имелись еще германские чиновники, отвечавшие за каждый из отделов администрации. В таких случаях начальники отделов, которые были в хороших отношениях с немецким начальством, имели, похоже, возможность проводить довольно независимый от городского головы курс, то же самое можно сказать про наиболее твердых или умных чиновников, которые хотели применять свои полномочия даже без особой немецкой поддержки. Поэтому иногда случалось, что один или более отделов местной администрации становились оплотом националистической деятельности, в то время как городом в целом руководили противники украинской независимости.

При советской власти местная администрация имела отделы финансов, экономический, местной торговли, здравоохранения, народного образования, социального обеспечения и кадров, а также общий отдел, плановый комитет, а иногда отделы местной промышленности и сельского хозяйства. В городской администрации при немецкой оккупации, очевидно, произвели некоторое укрупнение и слияние отделов, но в целом советская структура была мало изменена, если не считать ликвидацию планового подразделения. С другой стороны, было добавлено несколько новых отделов для осуществления функций, которые при советской власти исполнялись более высокими административными инстанциями, но которые немцы хотели контролировать в городах. Одним из таких отделов являлся отдел пропаганды, о котором будет сказано несколько позже. Другим был юридический отдел, который заведовал судами низших инстанций[614]. Он имел, однако, малое или нулевое значение для националистической деятельности. Намного более существенными в этом отношении были полицейские отделы. Некоторые их действия, связанные с национализмом, уже упоминались. Немцы, конечно, прилагали большие усилия, чтобы полностью контролировать этот сектор власти, единственный в местной администрации, который мог оказать вооруженное сопротивление их правлению. Так как полицейские силы были все время в руках чинов из немецкой СП – полиции безопасности, которые часто придерживались только номинального подчинения штадткомиссару, то украинский руководитель этого отдела был независим от городского головы. Кроме того, поскольку имелось несколько германских полицейских органов – обычная полиция безопасности, тайная полиция, железнодорожная полиция, – действовавших на той же территории, объединенных высшим руководством, но имевших разных украинских субначальников, работавших под немцами, вероятность какой-то конкуренции или антагонистических влияний существовала. Несмотря на особые усилия рейхскомиссариата искоренить всех оуновцев из полиции, ОУН была в состоянии в течение многих месяцев удерживать свои позиции в нескольких городах. Например, городская администрация Винницы и Днепропетровска была в руках прорусских элементов, оппозиционно настроенных по отношению к украинскому национализму, но шефом полиции в первом городе[615] и исполняющим обязанности начальника тайной полиции в последнем[616] были сторонники ОУН. Германская полиция, очевидно, не могла контролировать каждый шаг своих подчиненных, так что такая поддержка в полиции имела большую ценность для националистических групп.

Во время киевской волны репрессий в декабре 1941 года был арестован доктор Кандыба, но его сторонники, управлявшие полицией в том районе, позволили руководителю ОУН-М на востоке Украины выйти на свободу и продолжать свою деятельность свыше двух лет[617]. Кроме того, националисты, работавшие в полиции, помешали контролировать эти группы секретным коммунистическим агентам, которые с успехом внедрились в полицию в ряде населенных пунктов на юге Украины и на некоторое время в самом Киеве благодаря тому, что немцам было удобно сохранить советскую милицию[618]. Ценность проникновения националистов в полицию была нейтрализована ненавистью населения, вызванной их сотрудничеством с немцами. Кроме того, недобрая слава полиции иногда росла в результате акций самих националистов, использовавших полицию как орудие терроризирования неукраинцев.[619]

Существовали службы менее важные, чем полицейские отделы, однако имевшие огромное значение, занимавшиеся здравоохранением и социальным обеспечением. Уже отмечались жесткие ограничения, налагаемые немцами на местную администрацию за попытки поддержать голодающих сограждан. Однако она могла продолжать свою деятельность, что было важно с практической точки зрения и позволяло принимать посильное участие в обеспечении населения продовольствием. Несомненно, немцы были рады оставить эту трудную и неблагодарную работу местному руководству. Работа по социальному обеспечению частично возлагалась на отделы муниципалитетов, частично этим занимались добровольцы. Дублирование вызывало политические конфликты в этой сфере деятельности. В Киеве начальником отдела соцобеспечения был профессор Гаевський[620] до посвящения в автокефальные епископы, и даже после его отставки отдел, похоже, остался в руках националистов, которые продолжали проявлять заботу о людях, оказавшихся в бедственном положении, несмотря на нехватку ресурсов в этом секторе, о которой упоминалось в предыдущей главе[621]. В то же время Украинский Красный Крест, который был сформирован как орган городского правительства и активно действовал, чтобы смягчить ужасные условия в лагерях военнопленных, был распущен немцами. По-видимому, эта акция объяснялась тем, что националисты время от времени использовали его в качестве прикрытия своих действий. Руководитель Красного Креста, профессор Богатырчук, вначале откликнулся на приглашение сотрудничать с ОУН-М, однако позже он почувствовал отвращение к организации в связи с эксцессами оуновцев в Киеве и стал поддерживать русофильские элементы[622]. Его организация, преобразованная во Всеукраинский комитет помощи (Всеукраинськый комитет допомога) могла даже накануне ухода немцев снабжать едой 36 тысяч человек (детей и других нетрудоспособных)[623] – шестую часть населения города; его огромная популярность[624] помогла ему найти поддержку при создании коалиции с антисоветскими русскими. С другой стороны, в Днепропетровске, где городская администрация была в основном в руках прорусских элементов, украинцы с подачи организатора из ОУН-М создали организацию Красного Креста, которая действовала как центр националистических сил.

Националисты были более успешны в кооперативной деятельности. Поскольку в составе администрации каждого города имелся отдел торговли, кооперативы, как квазиобщественные формирования, были важны как проводники местной инициативы. Кооперативное движение не было продуктом коммунистической системы, было популярно на востоке и западе Украины и играло важную роль перед Первой мировой войной, когда уже имело националистическую окраску[625]. В нэповский период советской власти и до конца двадцатых кооперативы располагали значительной степенью независимости и служили, по крайней мере в Харьковской области, центром притяжения националистических элементов, которые работали с республиканским правительством[626]. В периоды пятилеток городские кооперативы восполняли пробелы государственной системы торговли, а какие-то из них принимали участие в государственных коммерческих операциях.[627]

Когда пришли немцы, выжившие руководители прежних независимых кооперативов снова смогли проявить себя. Уже зимой 1941/42 года в Киевской области было организовано 643 кооператива, включая 48 районных продовольственных обществ, которые занимались закупкой, переработкой и реализацией сельскохозяйственной продукции[628]; в Харькове существовало 150 кооперативов, которые поддерживали прямые контакты с поставщиками в деревне[629]. В дополнение к многочисленным кооперативам, занимавшимся реализацией товаров, в Киеве было создано 28 производственных кооперативов в таких сферах, как транспорт, печать, галантерея[630]. Был воссоздан Украин-банк (Всеукраинский кооперативный банк), основанный в 1922 году для финансирования всех типов кооперативов, но инкорпорированный в 1936 году в советский центральный Торгбанк.[631]

Кроме того, существовала более важная связь с националистическими движениями. Была сделана попытка организовывать, с одобрения немцев, центральный орган продуктовых кооперативов, известный как Всеукраинское кооперативное общество (Всеукраинська кооперативна спилка), который координировал деятельность местных организаций, издавал бюллетень и восстановил музей истории кооперативного развития – институт весьма значимый для поддержания националистических Настроений[632]. Под руководством старого офицера украинской армии профессора Перевертуна, тесно сотрудничавшего с ОУН-М, он развернул активную деятельность в Киевской области, уделяя особое внимание подготовке дефицитных кадров работников кооперативов нижнего звена[633]. Помимо косвенного разжигания националистических настроений помощь этого учреждения националистическому делу включала в себя устройство на работу лиц, которых немцы увольняли из муниципальной администрации[634]. В начале 1943 года, однако, такие действия закончились расстрелом директора.[635]

Подобно кооперативному движению, народное образование долгое время было краеугольным камнем украинского национализма, более важным во многих отношениях, чем прямое политическое действие. В конфликте между коммунистами-националистами на Украине и сталинскими централистами именно наркомы образования, вроде Шуйского и Скрипника, вели борьбу за украинизацию культурной жизни. Следовательно, вполне объяснимо, что украинцы-националисты при немецкой оккупации собирались управлять муниципальными отделами образования.

Главная цель рейхскомиссара и его прислужников, однако, состояла в том, чтобы предотвратить развитие культурного украинского класса, обратить людей в расу покорных крестьян. План Розенберга создать университет в Киеве был отброшен, а стандартное обучение подразумевало четыре года[636]. Это резкое ограничение образовательных возможностей было воспринято с глубокой обидой. Но, поскольку была реальная нехватка учебных материалов, книг и учителей, украинцы надеялись, что такое ограничение не является постоянной политикой, надеялись на это, даже когда закрывались гимназии, которые были открыты при армейской администрации усилиями местного населения.[637]

В какой-то степени запрет на среднее и высшее образование был обойден благодаря прорехам в установленных немцами правилах, что позволило вновь открыть технические школы. Острая нехватка ремесленников и профессионально обученных лиц, обусловленная уничтожением еврейского населения, заставила даже одержимых жаждой власти нацистов признать необходимость обучения украинцев таким специальностям. Было разрешено открыть большое количество средних технических школ, сельскохозяйственных школ и даже институтов высшего образования – например медицинских. Население восприняло эти меры следующим образом: в Киевский медицинский институт в 1943 году поступило 2 тысячи человек при численности населения города только в 300 тысяч, а в Херсоне, пятом по числу жителей городе, в медицинских школах учился 541 студент[638]. Медицинские институты были также вновь открыты в Сталине, Днепропетровске, Виннице и, возможно, в других городах, хотя сомнительно, чтобы любой из них был центром молодежной националистической организации, каким стал под руководством ОУН-М факультет в Киеве.[639]

Описанная в предшествующем абзаце образовательная структура была ориентирована на подростков и юношество и могла использоваться для непосредственного распространения националистических идей. Конечно, частично по этой причине немцы ограничили образование столь узкими рамками. Но и эти ограничения не были главным препятствием в предоставлении образования лицам с потенциалом граждан националистического типа, поскольку они пополняли число остарбайтер. Программа набора рабочих в Германию вымывала из начальных школ учителей, а учеников, которые были слишком малы для принудительных работ, косили голод и болезни. Если задача культивирования националистического сознания предполагала долгосрочную перспективу, то четырехлетняя начальная школа являлась подходящим фундаментом ее существования.[640]

В области образования националистическим лидерам требовалось решить двойную задачу: они должны были создать прочную базу для развития независимой Украины, обеспечив преподавание на украинском языке, чтобы подрастающее поколение владело им в совершенстве; им также нужно было заменить коммунистическую идеологию позитивной националистической концепцией. Первая задача была относительно не сложна, хоть и далеко не проста в практическом решении. В соответствии с политикой поощрения внеполитических аспектов украинского национального образования немцы распорядились, чтобы преподавание шло только на украинском языке. Националистические директора с энтузиазмом восприняли нововведение, но иногда было трудно воплощать его в жизнь, потому что даже учителя, которые были в душе националистами, не всегда могли вести уроки на украинском.[641]

Намного труднее было сделать националистическую идеологию в школах доминирующей. При националистической идеологической обработке в школах усилия, как обычно, были сосредоточены на изучении истории[642], это было особенно важно, так как оправдание украинского движения независимости в значительной степени основано на концепции истории, которой следует гордиться, отличной от истории Московии. И вполне естественно, что ни один советский учебник не подходил ни для укрепления украинского самосознания на уроках истории, ни для выкорчевывания плодов коммунистического воспитания. До некоторой степени пробел был восполнен учебниками, изданными за год до начала войны Украинским центральным комитетом в Кракове[643]. Некоторые тексты были отпечатаны отделом культуры киевской городской администрации. Некоторые активисты ОУН-М предприняли дилетантские попытки напечатать небольшим тиражом новую версию украинской истории с их предисловием[644]. Ввиду отсутствия финансовых средств и дефицита времени пробел в печатных материалах не мог быть восполнен, поэтому многое зависело от привлечения в школы нужных учителей. Конечно, невозможно определить, в какой степени многие тысячи учителей придерживались националистических взглядов, но множество местных формулировок националистических понятий, которые следовало прививать в школах, свидетельствуют о силе националистических настроений. Глава мариупольской школьной системы предлагал уделять особое внимание изучению родного языка, культивировать любовь к родине и уважение к старшим; группа молодых активистов в Кривом Роге считала, что идеологическим стержнем образования следует сделать идеалы казачества, кодекс Запорожской Сечи, который должен был вести к духовному, моральному и физическому возрождению.[645]

Серьезные усилия были сконцентрированы и на развитии системы добровольного образования для взрослых. Группы «Просвиты» были основаны националистической интеллигенцией Восточной Украины за много лет до революции. После долгих лет подавления коммунистическим режимом они были восстановлены, чтобы вести работу по развитию национальной культуры и осознанию национальной самобытности. Эти две цели могли быть объединены, потому что все националистически настроенные украинцы понимали необходимость прививать любовь к местным народным искусствам и традициям, подчеркивать их своеобразную природу. Эта попытка имела как культурное, так и политическое значение, поскольку не только советский режим (и до 1941 года, и после отвоевания Украины, как, например, в Харькове)[646], но и немецкая полиция подвергала гонениям общества «Просвиты», и на территории рейхскомиссариата они могли в разные периоды вести только подпольную деятельность. Тяга к национальному самовыражению разделялась столь многими, что немцы осознали необходимость дать выход этим чувствам, поэтому «Просвиту» в целом разрешили, оставив ее под пристальным наблюдением[647]. Вместе с церковью (и несколькими местными обществами, не использовавшими имя «Просвиты», но имевшими те же функции) «Просвита» была одной из немногих организаций националистического характера, которые напрямую не контролировались немцами.

Работу групп «Просвиты», организованную по-разному в разных районах, можно разделить на четыре общих направления. Главную роль везде играла музыкальная деятельность, особенно в ходу были хоровые группы, что служило мощным интеллектуальным и эмоциональным стимулом националистического чувства, так как большинство песен были украинскими. Кроме того, получали поддержку группы бандуристов (бандура – это исконно украинский маленький, похожий на лютню струнный инструмент), создавались оркестры бандуристов. В больших центрах «Просвита» побуждала профессиональные музыкальные организации, консерватории и оперные театры ставить спектакли, взывающие к националистическому чувству. Например, вновь были открыты оперные театры в Киеве и Харькове, в репертуар которых входило значительное число украинских произведений («Тарас Бульба», «Наталка-Полтавка» и др.). Шли также традиционные западные оперы – такие как «Мадам Баттерфляй» и «Корневильские колокола». Однако подобно другим формам национального самовыражения оперные спектакли вызвали ненависть нацистов, как любая независимая деятельность. Поначалу лучшие места в киевской опере резервировались для немцев, а затем, в декабре 1942 года, спектакли вообще были прекращены, что вызвало негодование всех слоев общества.[648]

Через несколько дней после отступления Красной армии стали появляться, как правило с помощью «Просвиты», театральные группы, причем даже в меньших городах Восточной Украины. Например, не прошло и месяца со дня немецкой оккупации, как театр начал действовать в Житомире[649]. Даже в Чернигове и Симферополе (в Крыму), где наблюдалось мало признаков националистической активности, вскоре открылись театры[650]. Поскольку актеры представляли собой в основном любителей, желавших выразить националистические чувства, спектакли были националистическими (очевидно, в большей степени, чем оперы, исполняемые в основном профессиональными артистами и имевшие «всесоюзный», то есть русский, характер, по крайней мере по духу)[651]. Некоторые представления были настолько проникнуты националистической идеологией, что подверглись немецкой цензуре. Автор одной из наиболее популярных пьес Константин Гупало был арестован за националистическую деятельность.[652]

«Просвита» и связанные с ней группы поддерживали разнообразные образовательные акции. Ценность лекций заключалась не столько в их содержании, сколько в том, что читались они на украинском языке; из-за острой нехватки даже периодической литературы библиотеки и читальные залы были важны как средства распространения печатного слова; националистическая культурная работа велась в школах; проводились исследования и обсуждения национальной истории и этнографии. Более энергичные и менее ограниченные общества, подобно «Просвите» в Харькове, действовали активнее. Харьковская группа сделала Дом народной культуры центром большинства националистических организаций в городе и подошла к преобразованию в неофициальное правительство[653]. Кроме того, под руководством энергичного профессора В.В. Дубровского она занималась экономической и благотворительной деятельностью – например публикацией книг и оказанием материальной помощи нуждающимся учителям и студентам[654]. О масштабах деятельности «Просвиты» в Харькове можно судить по ее численности (около тысячи человек), а один из организованных ею концертов посетило 4 тысячи человек.[655]

В большинстве мест «Просвита» и другие культурные акции, похоже, действовали независимо от националистических активистов с Западной Украины. В определенной мере идеология националистов, особенно ОУН-Б, порождала пренебрежение к столь постепенным и лишенным эффекта методам развития националистических сил[656]. Безусловно, в таких центрах, как Киев и Житомир, в которых были сильны позиции ОУН-М, существовало сотрудничество между данной организацией и местными основателями «Просвиты», но националистическая партия не располагала людьми, чтобы самой вести культурную работу, и, очевидно, считала, что «Просвита» не подходит для тактики подпольной работы, которую пришлось вести после начала немецких репрессий[657]. С другой стороны, чрезвычайно важная харьковская «Просвита» была организована почти исключительно местными жителями, которые во многих случаях были связаны с «Просвитой» досоветских дней и которые не были связаны с ОУН-М[658], а настроены скорее враждебно к ней. Это вновь доказывает, что на востоке Украины сохранились лидеры, способные брать на себя руководство важными аспектами национальной жизни. То, что руководство в значительной степени интересовали и менее агрессивные аспекты национального развития, служит иллюстрацией известной пропасти между национализмом на востоке и западе Украины.

Средства, задействованные в образовательных системах и в культурных обществах для распространения национальной идеологии, важны главным образом при ведении устной пропаганды. Коммуникативный тип «лицом к лицу» эффективно использовался на протяжении многих лет в восточных славянских странах, «устная агитация» служила укреплению коммунистического режима. Поэтому население привыкло к этому типу пропаганды. Кроме того, это особенно подходило для работы националистических групп, которые стремились распространять идеи, не желательные для немецких властей. Немцы могли запретить представление или разогнать общество, арестовать или расстрелять руководителя, но из-за малого персонала, незнания языка и отсутствия широко развитой надежной местной агентуры они не могли подслушивать все и вся и помешать умному учителю или работнику культуры внушать политические идеи аудитории. Так как националистических пропагандистов было мало, они были плохо организованы и их уровень знаний был недостаточным, чтобы справиться с глобальной задачей идеологической обработки тридцатимиллионного населения, то весьма важно было получить доступ к средствам массовой коммуникации, контролируемым отделами пропаганды муниципальной администрации.

Основная деятельность отдела пропаганды любой украинской муниципальной администрации при немецкой оккупации сосредоточивалась вокруг местной газеты, а другие медиаресурсы типа радио и кино полностью контролировались немцами. Стоит особого упоминания журналистская деятельность на востоке Украины, ибо без этого невозможно дать полную картину о националистической деятельности в этом регионе. Газет не только стало много, но они были символом авторитетного мнения для людей, привыкших рассматривать заявления в советской прессе как политические откровения, не подлежащие сомнению.[659]

Как бы ни опасались германские власти существования украинской печати, им было абсолютно необходимо разрешать ее и поддерживать ради собственных целей. При администрации вермахта, особенно в первые дни, проводилась довольно мягкая политика, на что указывает существование идеологически независимой газеты «Украинське слово» в Житомире и Киеве. Общий свод правил запрещал применять термин «Украина», обозначающий государство, но не территориальное понятие, требовал позиционировать Германию как «защитника» Украины, но не как «союзника», и рассматривать вермахт как «спасителя», но не как «оккупанта»[660]. При армейском контроле газеты стали выходить в десятках городов, включая все важные города востока Украины, хотя по крайней мере в одном из них (Полтаве) создание газеты было значительно задержано из-за нежелания кого-либо из офицеров нести ответственность за цензуру[661]. Одной из причин такого либерализма вермахта было желание воздействовать на многочисленных дезертиров, которые, убоявшись подчинения немецким властям, могли бы присоединяться к красным партизанам. Поэтому газеты были созданы и в болотистых и лесистых районах, даже в маленьких городах вроде Овруча, Олевска и Щорса. Сектор пропаганды самого вермахта играл главную роль в создании газет и даже предложил редакциям в Житомире, Киеве, Полтаве и Харькове услуги знающего и сравнительно независимого журналиста из Галиции Петра Сагайдачного.

Однако, как было ранее отмечено, ведущую роль в создании газет в Житомире и Киеве сыграла ОУН-М, как и в ряде более мелких городов. В Харькове, Днепропетровске и Кривом Роге, однако, инициативу брали на себя люди, работавшие журналистами при советской власти. В Кривом Роге Михаил Пронченко, писатель и поэт, который был заключен в тюрьму советским режимом, но позже работал в местной коммунистической газете, после ухода Красной армии на базе прежней газеты при помощи других молодых людей начал издавать газету под названием «Дзвин»[662]. В Харькове бывший сотрудник редакции газеты «Социалистична Харкивщина» сразу предложил немцам издавать газету под названием «Новый час»[663]. Прошло несколько недель, прежде чем газета стала выходить. Она получила название «Нова Украина», и в редакции работало много мельниковцев. Главный редактор и большинство его подчиненных были, однако, местными лицами, не связанными с ОУН. В ряде населенных пунктов помогали местным создавать газеты и бандеровские активисты.

Населенные пункты, имевшие украинские газеты в 1941—1943 гг.

После того как рейхскомиссариат установил контроль над большей частью Восточной Украины, он изменил политику; откровенно националистические органы печати были закрыты, их редакции расстреляны. Даже официальная политика рейхскомиссариата, которую одобрял остминистериум, предусматривала, что все вопросы, касающиеся газет на местном языке, должны быть переданы отделу по вопросам прессы и пропаганды рейхскомиссариата. Газеты должны были выдавать минимум новостей, предотвращая информационный голод населения, а основывать их разрешалось в районах, где были «политически приемлемые» журналисты и адекватные механизмы цензуры[664]. Однако, как показывает даже эта директива, украинская пресса была нужна, чтобы доводить до сведения населения приказы, опровергать слухи и рекламировать немногие положительные проявления немецкого администрирования. Так как среди немецкого персонала мало кто умел писать по-украински, приходилось привлекать местных жителей, хотя просьбы о создании газет часто отвергались, когда немцы понимали, что бремя цензуры, которое им придется нести, перевешивает возможные достоинства пропаганды или администрирования.

Хотя газета являлась органом националистического влияния, ее возможности распространять националистическую идеологию были ограничены. Имелось несколько ежедневных газет, но огромное большинство выходило куда реже, как показывает следующая таблица восточно-украинских газет:[665]

Кроме того, ни одна не выходила более чем на четырех полосах, а огромное большинство – лишь на одной полосе (напечатанной на обратной стороне советских плакатов и т. п.). Эти ограничения объяснялись прежде всего острым дефицитом бумаги, особенно на юге. «Нова Украина» в Харькове была вынуждена уменьшить ежедневный тираж с 50 тысяч до 25 тысяч[666]; поначалу ежедневная, «Мариупильска газета» стала выходить три раза в неделю; одну газету в генеральбецирке «Таврида» пришлось выпускать по одному экземпляру каждого номера для каждой общины в области, а не для отдельных лиц.[667]

Если бы редактор мог полностью использовать возможности газеты, он вряд ли представил бы весь широкий диапазон политических мнений. Большая часть, обычно первая полоса, была отведена «новостям», главным образом военным, или материалам, доказывающим превосходство арийской нации над остальными[668], блок материалов состоял из объявлений и распоряжений германской администрации. Редакторы часто были обязаны подписывать статьи, подготовленные германскими пропагандистами, подчеркивавшими какие-нибудь (обычно фиктивные) радости работы в Германии, или статьи, посвященные быстрой реализации программы распределения земли. Было также значительное число статей наставительного порядка, которые «учили» украинцев, например, технике ведения сельского хозяйства, в чем, по мнению немцев, украинцы отставали от европейцев; эти статьи часто являлись переводами немецкой прессы. Разрешалось ставить некоторое количество материалов, описывающих деятельность украинских органов – местных администраций, церкви, культурные мероприятия; такого рода статьи вычитывались цензорами с целью исключить возможную политическую пропаганду. Количество статей по истории, литературе и другим аспектам культуры было ограниченным.

Эти ограничения напоминают смирительную рубашку, надетую на редактора. Почти все, кто активно занимался журналистикой в то время, признают, что имелись несколько точек, в которых эта рубашка сильно вытягивалась, и это оправдывало усилия использовать газету как средство выхода националистических чувств. Немногие литературные статьи разрешались, в то время как лишенные открытого политического содержания газетные статьи могли использоваться в некоторой степени для того, чтобы подчеркнуть темы, основополагающие для формирования национальной гордости – например о благородстве украинской литературы, самостоятельном развитии украинской и российской историй, о ценности украинских народных обычаев. Статьи, направленные против коммунистов или евреев, могли содержать скрытые выпады против Москвы и русских; иногда степень ксенофобии таких статей была чудовищно высока. Даже заметки, посвященные украинской деятельности, приветствовались националистами, так как предлагали вниманию публики обзор национальной жизни, запрещенный при советской власти. Значительное число таких статей оказалось выбрано для перепечатки в относительно свободной западноукраинской и эмигрантской печати (хотя, конечно, статьи, написанные в тех условиях, были далеко не репрезентативными), поэтому барьер цензуры был преодолим: обеспечить достаточное количество бдительных и надежных цензоров для такого числа печатных органов было сложно.

Газеты, хоть и в ограниченной степени, могли использоваться для националистической пропаганды, но, поскольку они редактировались националистами, население относилось с неприязнью к националистическому делу, считая печатные издания орудием немцев. Коммунистическая пропаганда – и бандеровская, после того как активистов ОУН-Б изгнали с редакторских постов, – неплохо сыграла на этом. Самые смелые редакторы-националисты пытались нивелировать обвинение в обслуживании немецких интересов, делая выпады против немцев, используя эзопов язык, которому субъекты советской империи были вынуждены учиться. Так, один редактор, когда ему было приказано написать статью, прославляющую программу «Остарбайтер», описал роскошные вагоны-рестораны в поездах, идущих в Германию; мало кто из украинцев, видевших, что людей отправляют на работы в жалких вагонах для перевозки скота, не уловил иронии[669]. Но немногие редакторы использовали столь опасную тактику.

Единственные газеты, которыми управляли прорусские элементы (кроме русскоязычных газет), были «Нове украинське слово», «Днепропетровська газета» и, возможно, еще одна или две газеты на украинском языке в Донбассе. Множество газет в этом регионе и несколько газет на юго-западе Украины находились под влиянием бандеровских агентов, хотя редактировались местными людьми и поддерживали видимость независимости от немецкого контроля. Важными газетами в Виннице и Проскурове руководили редакторы из ОУН-М, которым, однако, приходилось проявлять крайнюю осторожность, чтобы избежать ареста. Некоторые газеты, подобно тем, что издавались в районе к северо-западу от Полтавы и возглавлял которые молодой житель Миргорода Мыхайло Воскобийник, делали все, что могли, для распространения националистических идей, хотя другие газеты в том же самом районе были под пятой немцев.[670]

Можно с уверенностью утверждать, что большинство редакторов хотели бы печатать материалы на националистические темы и делали это, пока не начались репрессии. Угроза репрессий побудила большинство редакторов отказаться от независимой журналистики и по-рабски обслуживать в печати интересы немцев. Некоторые руководители газет ссылались на наследие репрессивного советского режима, ибо западные украинцы в подобной ситуации старались быть инициативнее, даже подвергаясь большему риску[671]. Это, вероятно, объяснялось и тем, что редакторам не хватало журналистского опыта, поскольку многие из них ранее были учителями или имели другие профессии. Журналистов, прежде работавших в советской печати, подозревали в готовности создавать антигерманские материалы, что заставляло их проявлять особенную осторожность[672]. В целом восточные украинцы, когда были лишены националистической поддержки, представляли собой слабых журналистов. За исключением некоторых[673], они не соответствовали западноукраинским стандартам или стандартам ветеранов республиканского периода наподобие Мыколы Стасюка («Мариупильска газета»). Как будет показано дальше, административные кадры также, как правило, привлекались из среды интеллигенции (вузовской или учительской) и не имели достаточной подготовки, чтобы решать поставленные перед ними задачи. Они демонстрировали преданность делу независимости и национализма, поскольку советский режим одобрял инициативу местных административных органов, если дело не касалось политических вопросов, в то время как газетные редакции были обязаны публиковать материалы в духе политики коммунистической партии и находились под неусыпным контролем. Многие инициативные люди, должно быть, считали, что лучше заниматься далеким от политики делом, чем становиться рупором репрессивного режима. Более полная характеристика восточноукраинского интеллектуала будет представлена в следующей главе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.