Глава 12 Перекресток

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Перекресток

Колокола церкви Св. Джайлса-в-полях, согласно одному церковному документу, «находятся в прекрасном состоянии и, несмотря на почтенный возраст, звонят великолепно». Им более трехсот лет, однако их звон по-прежнему можно слышать каждый четверг в час ленча. Впрочем, история этого лондонского прихода куда продолжительней.

Следуя обычной и почти характерной для Лондона практике, нынешнюю церковь Св. Эгидия (Джайлса) построили на месте более древней церкви саксонского периода. Друри-лейн, в старину называвшаяся «via de Aldwich» – «олдуичским трактом», – была главной дорогой, ведшей к Уотлинг-стрит от саксонского поселения Лунденвик в районе нынешнего Ковент-гардена; у ее северного конца стояли сельский крест и часовня, где отправлял обряды «блаженной памяти Иоанн». В самом начале XII века на этом месте возвели часовню и построили лепрозорий; посвященные Джайлсу, покровителю прокаженных, они находились среди полей и болот – в стороне от города, опасавшегося заразы. Между тем Св. Джайлс считался также заступником нищих и калек, всех обездоленных и приговоренных к одиночеству. Сам он был хром, но лечиться отказывался ради умерщвления плоти.

Дух страдания и одиночества, первоначально явленный здесь учреждениями XII века, никогда затем не покидал этого места; на протяжении всей истории района в нем находили прибежище бедняки и отверженные. Даже сейчас по этим улицам в изрядном числе скитаются бродяги, а поблизости от церкви, как встарь, расположен приют для бездомных.

Участок, принадлежавший лепрозорию и ставший затем приходом Св. Джайлса (Сент-Джайлс), был, грубо говоря, треугольником, ограниченным нынешними Чаринг-кросс-роуд (в прошлом Хог-лейн, а еще раньше – Элдестрат), Нью-Оксфорд-стрит и Шафтсбери-авеню. До XV века здесь содержались только прокаженные, а затем сюда, судя по всему, стали пускать также увечных и очень бедных; как сказано в обзоре, опубликованном Советом Лондонского графства, это было «специфически лондонское учреждение». Поблизости вырос поселок с лавчонками, где продавалось все необходимое для обитателей приюта; в документах лепрозория времен позднего Средневековья упоминается, в частности, купец Джервазил Лайндрейп (второе слово означает «торговец льняным бельем»). В эпоху Реформации благотворительное учреждение было ликвидировано, а часовня превратилась в приходскую церковь Св. Джайлса-в-полях (Сент-Джайлс-ин-де?филдс). Первое здание протестантской эпохи было построено здесь в 1631 году, и к этому времени характер района, всегда двойственный и трудноопределимый, изменился. Это место долго занимало промежуточное положение между городом и деревней; в IX веке тут проходил крупный саксонский тракт, и чем богаче становился Лондон, тем интенсивнее делались торговля и дорожное движение, поэтому здесь возникли таверны и постоялые дворы. Скитальцы иного рода появились после изданного в 1585 году указа Елизаветы I, многие иностранцы были изгнаны из города и поселились в его окрестностях. За ними, в свой черед, последовали бродяги и обнищалый люд. Между тем положение прихода Сент-Джайлс – за городом и близко к Вестминстеру – привлекало всяческую знать, строившую здесь величественные дома, окруженные садами, которые прежде были пастбищами. В XVII веке и позднее этот приход славился поразительными контрастами между богатыми и бедными; последние группировались южнее нынешней Нью-Оксфорд-стрит. Это двойственное, неустановившееся положение сохранялось в течение столетий. «Одни здешние жилища словно бы предназначены для глубочайшей нищеты, – писал в XIX веке историк этого прихода, – другие – для крайнего изобилия».

Место это, таким образом, служило и входом, и выходом; оно приветствовало вновь прибывших и давало приют изгнанникам. Во всех отношениях оно было перекрестком. Там, где сходятся ныне Тоттнем-корт-роуд, Чаринг-кросс-роуд, Оксфорд-стрит и Нью-Оксфорд-стрит, стояла виселица, а позднее «клетка», то есть тюрьма. Под Сент-Джайлс-серкус, как называется теперь это место, пересекаются Северная и Центральная линии лондонского метро. Приход Сент-Джайлс был также перекрестком между временем и вечностью. «На саван для бедной женщины, скончавшейся в клетке», – гласит запись в приходно-расходной книге церковного старосты. Даже после того, как в конце XV века виселица была убрана, Св. Джайлс оставался своего рода привратником у смертного порога; все осужденные по дороге к «тайбернскому дереву» останавливались у ворот церкви Св. Джайлса-в-полях, метко названных «вратами воскресения», где им давали чашу эля, чтобы поддержать их дух на время пути. День казни можно, пусть и с некоторой натяжкой, назвать местным праздником, поскольку, с одной стороны, приход Сент-Джайлс был знаменит как родина многих палачей того времени, с другой – как второй по значимости поставщик висельников. Как гласят старинные вирши, «те, что у Джайлса родятся, пускай висят, не плодятся».

Последняя выпивка осужденных была уместна здесь и по другой причине: о приходе шла слава – добрая или недобрая, зависело от вкуса – как о месте, изобилующем тавернами, и средоточии пьянства. «Белый олень», открытый в XIII веке, дожил – по крайней мере, названием – до наших дней и благополучно принимает посетителей на углу Друри-лейн, однако многие другие питейные заведения рассыпались в прах – «Мейденхед» на Дайот-стрит, «Совиная чаша» в переулке Кэнтерз-элли, «Черный медведь», «Черная кружка», «Черный барашек», «Лоза и роза»… «Лунная дева» близ Друри-лейн любопытным образом получила продолжение в «Подводной луне» на Чаринг-кросс-роуд. Налицо еще одна связь с алкоголем: название нынешней Грейп-стрит (Виноградная улица), как считают, произошло от старинного виноградника при лепрозории.

В XVIII веке именно здесь Уильям Хогарт поместил свой «Джин-лейн» – «Пьяный переулок». Традиция последней выпивки – «чаши Св. Джайлса» – сделала этот район, как писал в следующем столетии в «Любопытных местах Лондона» Джон Тимбс, «прибежищем зловонного и грязного отребья». Но никакое описание не сравнится с возмущением и отчаянием, переполняющими гравюру Хогарта. Он определил дух этого места, где нынешние бродяги, сидя маленькими группками, тянут эль из банок. Чахлый молодой человек, пьяная женщина с сифилитическими язвами, самоубийство, торопливые похороны на месте, ребенок, который вот-вот упадет и разобьется насмерть, – изображенное не только выявляет в преувеличенно детализированном виде подлинный характер этого центра смертельного пьянства, но и жутко пророчествует о Грачовнике (Rookeries) – трущобах первой половины XIX века, которые возникли именно здесь спустя примерно пятьдесят лет.

В 1818 году питье навлекло на приход беду иного рода. Огромный чан пивоварни «Подкова», расположенной чуть северней перекрестка, лопнул и выплеснул примерно десять тысяч галлонов пива; стены, повозки, торговые лотки были сметены потоком, и пиво мигом наполнило окрестные подвалы, утопив восемь человек. Джин-лейн стал пивной рекой.

У подвалов, оказавшихся столь опасными, была своя история. Расхожее выражение «подвал в Сент-Джайлсе» означало грязь и нищету. Уже в 1637 году один церковный староста отметил «великое нашествие на приход бедных людей… они семьями живут в подвалах и испытывают иные тяготы». Подвальные помещения заслужили скверную репутацию, помимо прочего, из-за расположения прихода: местность здесь считалась «сырой и нездоровой». Парламентским актом 1606 года Друри-лейн и ее окрестности были заклеймены как места «мерзкие и опасные для всех проходящих и проезжающих». В отчете Кристофера Рена говорится о зловонии, источаемом окрестными болотами, водоводами и водяными рвами; в тот же период документы парламентского обследования отмечают «переизбыток влаги», из-за которого район стал «чрезвычайно болотистым, грязным и опасным».

Он был опасным более чем в одном отношении, поскольку именно Друри-лейн и близлежащие закоулки стали источником заразы, получившей затем название Великой лондонской чумы. В конце 1664 года первые случаи заболевания были отмечены в северной части Друри-лейн напротив Коул-ярда, где обитала четырнадцатилетняя Нелл Гвин, будущая фаворитка короля Карла II. Вспышка болезни, как писал в «Дневнике чумного года» Дэниел Дефо, «обратила на эту часть Лондона многие взоры», и внезапное увеличение количества похорон в приходе Сент-Джайлс заставило всех подозревать, что «этот край города поразила чума». Таким образом, это несчастливое место дало начало великому мору, грозившему уничтожить немалую часть лондонских жителей незадолго до всеобщего очищения огнем Великого пожара. Многие «заразные» дома были принудительно закрыты, их жителям запрещалось выходить на улицу; 7 июня 1665 года Сэмюэл Пипс, «как ни прискорбно», увидел на некоторых деревянных дверях красные кресты. Диковинным образом обвинение в распространении чумы пало именно на эту часть города («Всю эту беду навлек на нас один-единственный лондонский приход Сент-Джайлс», – писал сэр Томас Пейтон), и представляется вероятным, что в ответе за тогдашнюю недобрую славу прихода был его сомнительный статус приюта для увечных и отверженных. Словно бы в город, грозя жителям смертью, возвращались его отбросы.

Но это еще не был конец несчастливой истории прихода. Волны бедняков, сменяя друг друга, прокатывались сквозь его большие здания, которые с годами превратились в доходные дома с жилыми подвалами. Предположение, что бедняков направлял сюда дух самого святого Джайлса, выглядит не таким уж экзотическим: ведь то, что район славился размахом благотворительной помощи, было прямым следствием его ранней истории, связанной с церковным лепрозорием. В приходских книгах середины XVII века читаем: «Дано Мег из Тоттнем-корта, ввиду тяжкой ее болезни, 1 шиллинг 0 пенсов… Дано Коблеру, уличному певцу, 1 шиллинг 0 пенсов… Дано старому Фрицуигу 0 шиллингов 6 пенсов… Уплачено за наем комнаты для помешанной Бесс за год 1 фунт 4 шиллинга 6 пенсов». Многократно говорится о денежной помощи, предоставляемой «бедным ограбленным ирландцам», семьям, «прибывшим из Ирландии»; этой нации суждено было составлять главную часть населения прихода на протяжении двух столетий. Но селились здесь также и французы, и те, кого изгоняли из города за бродяжничество, и чернокожие слуги, уволенные и опустившиеся до нищенства, которых прозвали «черными дроздами Джайлса». Здесь возникла традиция попрошайничества, которую не удалось вытравить по сию пору; уже в 1629 году раздавались призывы забрать «праздношатающихся» в тюрьму, а поколение спустя зазвучали жалобы на то, что район стал прибежищем «ирландцев и прочих инородцев, нищих, всяческих распущенных и испорченных личностей». Три поколения спустя приход был назван «чрезмерно отягощенным беднотой». Всю историю лондонского бродяжничества можно понять, если уделить внимание этому клочку городской территории.

Возможно, сильней всего трогают сердце несчастливые судьбы отдельных людей, запечатленные в анналах благотворительных учреждений. В середине XVIII века близ Дайот-стрит в полуразрушенном доме под лестницей обитал «старик Саймон» с собакой; Дж. Т. Смит, живший чуть позднее, оставил в «Книге для дождливого дня» описание, приводящее на ум экипировку какого-нибудь бродяги конца XX века: «У него было несколько жилеток и равное число пиджаков разных размеров, вследствие чего он мог спрятать под верхним слоем одежды большую часть узелков с тряпицами всевозможных цветов и разнообразные свертки, которыми он был увешан и где находились книги, коробки с хлебом, сыром и иной пищей, лучинки, трут и мясо для собаки». Наличие рядом собаки или дружба с собакой представляется неизменной чертой лондонского бродяги.

«Старый Джек Норрис, Креветочник-Музыкант» жил примерно семьюдесятью годами позже на той же улице (к тому времени переименованной в Джордж-стрит). Нищий, занимавшийся «бродяжничеством и попрошайничеством» под видом торговли креветками, он умер от голода, или, как выразилось жюри, «погиб от руки Божьей». Некая Энн Хенли весной 1820 года умерла на 105?м году жизни в Смартс-билдингс. «Она имела обыкновение сидеть на Холборне у той или иной двери и продавать подушечки для булавок собственного изготовления. Она была невысока ростом, мягка и скромна в общении, чиста телом и одеждой. Обычно носила серую накидку».

В то время когда пишутся эти строки, на Нью-Оксфорд-стрит между Эрншо-стрит и Дайот-стрит (которой вернули старое название) сидит крупная бритоголовая женщина; она приносит сумки, полные газет, и беспрерывно разговаривает сама с собой, но никогда не клянчит денег. Почему она день за днем выбирает одно и то же бойкое место – неясно; остается предположить, что, несмотря на все застройки и перестройки, Дайот-стрит не потеряла для таких, как она, былой притягательной силы. Поблизости от поворота на Дайот-стрит сидит и просит подаяния коротко стриженный молодой человек в очках со стальной оправой. На Сент-Джайлс-Хай-стрит, между Эрншо-стрит и Дайот-стрит, мужчины средних лет, заняв крыльцо и дверной проем заброшенного конторского здания, выпрашивают у прохожих «на чашечку чайку». Воистину Сент-Джайлс остался заманчивым местом для нищих и бродяг, в числе которых – женщина, сидящая на углу среди голубей и запаха мочи около Хай-Холборна, и старик, который всегда пьян, но никогда не просит милостыни и занимает место у театра «Доминион-тиэтр», где в свое время была пивоварня. За углом театрального здания молодые бродяги клянчат у прохожих деньги. Они лежат в своих спальных мешках точнехонько напротив общежития Христианской ассоциации молодых людей – многозначительное соседство, подчеркивающее важную роль, которую по-прежнему играет в жизни прихода странствующий люд.

Поблизости от Сент-Джайлса – там, где большая магистраль Хай-Холборн минует устья Саутгемптон-роу и Проктер-стрит, – бродяги, поодиночке или группами, встречаются неизменно. Воистину они кажутся некими стражами или хранителями района. Они околачиваются и в церковном дворе – волосатые, бородатые, краснорожие, грязные, пьяные, подобно поколениям предшественников.

Придерживаясь установки на индивидуализированное повествование, я приведу отрывки из записей приходского архива, по которым видна характерная краткость здешних жизней: «Элизабет Отли и некая Грейс погибли под обломками рухнувшего дымохода в Партридж-элли… малолетний ребенок некоего фермера утонул в чане с водой в Коул-ярде… умер от колющего удара в глаз, нанесенного лакеем… некая Годдид Уайт, которая утопилась… девица на Хог-лейн повесилась… смерть ребенка, чей труп был частью объеден собакой или кошкой, в Лонгфилде, в доме лорда Саутгемптона… ребенок мужского пола, убитый и брошенный на задах трактира „Королевская голова“… Присцилла Оуэн отдана под суд за то, что откусила палец мужу, из-за чего он умер».

Здешних жителей описывали и по-другому. Серия гравюр может представить их как символы тех или иных городских пороков, неизбежно ведущих к ранней гибели от пьянства, от болезни или на виселице. Сент-Джайлс, таким образом, снова оказывается обителью смерти. Роковые стадии «Пути проститутки» Хогарта разворачиваются именно здесь, на Друри-лейн, а в близлежащем ночном кабачке за убийство берут под стражу «ленивого ученика», которому суждено кончить дни на виселице. Еще один отрицательный персонаж Хогарта – Том Ниро в «Четырех стадиях жестокости» – мальчиком воспитывается в здешнем приюте. Он тоже гибнет на виселице. Ранняя кончина вообще была здесь обычным явлением: по смертности приход занимал второе место в городе.

Неимущие становились также персонажами иных повествований, в которых истории их жизней пересказывались в духе нервной неоготической сверхчувствительности. Чарлз Диккенс неоднократно посещал этот район – порой один, порой в компании полицейских инспекторов – и обессмертил одну из его самых знаменитых улиц в своих «Раздумьях на Монмут-стрит». Т. Смоллетт упоминает о «паре оборванцев из трущоб Сент-Джайлса – одна сорочка и одна пара панталон на двоих». В 1751 году Генри Филдинг, еще один великий лондонский романист, опубликовал заметки о здешних непотребствах: «Мужчины и женщины, зачастую даже друг с другом не знакомые, ложатся спать вместе без всякого разбора, ибо за двуспальную кровать тут берут всего три пенса, поощряя их тем самым к любодейству. Приспособленные к блуду, места эти в равной степени поощряют и к пьянству: джин продается здесь по цене один пенс за четверть пинты… в одном из этих домов, далеко не самом большом, он [мистер Уэлч, главный констебль Холборна] насчитал пятьдесят восемь человек обоего пола, источавших вонь столь ужасную, что он вскоре был принужден покинуть помещение». Алкоголь, похоть и зловоние образуют в этих заметках весьма забористую смесь, назначение которой – пощекотать нервы тем, кто счастливо избежал личного присутствия в этом районе; подобных сцен и запахов Филдинг не мог вставить ни в какое из своих художественных произведений, но здесь, под маской объективного репортажа, он дает волю своему интересу романиста к низменным сторонам жизни.

Нет нужды говорить, что жизнь бедняков прихода была действительно ужасающей и что грязные дома свиданий там действительно имелись; однако следует помнить, что великие лондонские романисты, подобные Диккенсу и Филдингу, творили, пользуясь городскими образами, некий диковинный театр теней. Их замкнутые в себе, склонные к навязчивым идеям индивидуальности, взаимодействуя с темными силами города, создавали театрализованный, символический Лондон, который нередко подменял собой подлинную действительность тех или иных его районов.

Самые обостренно-чувствительные повествования об окрестностях церкви Сент-Джайлс-ин-де?филдс пришлись на первые десятилетия XIX века. То было время «Грачовника» – острова, состоявшего из доходных домов с подвалами и приблизительно ограниченного улицами Сент-Джайлс-Хай-стрит, Бейнбридж-стрит и Дайот-стрит. Внутри этого злосчастного треугольника, существовавшего, пока с целью ликвидации трущоб не была проложена Нью-Оксфорд-стрит, находились Черч-лейн, Мейнард-стрит, Кэрриер-стрит, Айви-лейн и Черч-стрит с мешаниной двориков, тупичков и переулочков, которая превращала район в лабиринт, служивший для здешних обитателей убежищем, где можно было скрыться, раствориться. «Прочим людям лучше было сюда не соваться, – писал Эдвард Уолфорд в „Лондоне старом и новом“, – а если они все же совались, им быстро становилось ясно, что надо поскорей уносить ноги».

«Грачовник» называли также «Малым Дублином» и «Святой землей», поскольку населяли его в основном ирландцы. Здесь жили чернорабочие, подметальщики мостовых, уличные торговцы – но также и воры, фальшивомонетчики, проститутки, бродяги. Переулки были узки и грязны, окна ветхих домов нередко просто затыкались тряпьем или бумагой, внутри было сыро и нездорово. Покосившиеся стены, земляные полы, низкие потолки с пятнами плесени; запах в помещениях был неописуем. В книге Томаса Бимза «Лондонские трущобы» говорится, что эти мрачные улицы были «полны праздношатающихся… женщины с опухшими лицами курили короткие трубочки, мужчины практиковали весь спектр профессий между зеленщиком и птицеловом». Здесь можно было видеть «замурзанных детей, отощалых мужчин с длинными нечесаными волосами, одетых в лохмотья… собак, больше похожих на волков». Чуть в стороне от богатых столичных улиц из числа самых оживленных и деловых лежали эти области застойной бездеятельности и вялой нищеты; тут проявился один из многих вечных и ужасающих лондонских контрастов. Здешние ночлежки в шутку именовались «операми нищих»[21] из-за царивших в них пьянства и шума.

На протяжении многих поколений здесь, к слову говоря, ежегодно устраивался карнавал нищих. Фактически эту жизнь скрашивали, делая ее выносимой, только блуд и алкоголь. В официальном отчете за 1847 год говорится, что одну комнату в доме «днем занимают лишь три семьи, однако на ночь сюда набивается столько народу, сколько может уместиться». Нередко в небольшой комнате ютилось двадцать и более человек с товарами, которыми они торговали на улицах (чаще всего это были апельсины, лук, селедка и водяной кресс). В одном переулке возле Черч-стрит в комнате, «похожей на коровник», «ели, пили и спали семнадцать человек». Пол в этом устрашающем помещении был «сырой и находился ниже уровня двора».

Снова и снова подчеркиваются сырость и зловоние, на которые жаловались еще Рен и его современники. Район кишел переносчиками всевозможных болезней, и неудивительно, что здесь свирепствовали лихорадка, холера и чахотка. Томас Бимз обратил внимание на молодого человека со смертельным чахоточным кашлем – «он был совершенно наг, не имел даже рваной рубашки, и всего-навсего на него было наброшено тонкое одеяло и синяя тряпка, похожая на конскую попону; он их откинул, желая показать нам, что не обманывает». Во многих случаях смертельно больных людей «оставляли умирать в одиночестве без всякого ухода, без всякого внимания – „кончаются, не подавая знака“[22] – …без единого звука на устах, выдающего религиозное чувство, без Бога в окружающем мире…» Никого не было рядом, чтобы прошептать: «Святой Джайлс, помоги им!» – да и что толку? Небесный патрон, можно сказать, бежал из этих краев. Ирландцы вели себя здесь жестоко и безоглядно, ибо верили, что находятся в «языческом городе», где все позволено. «Грачовник» воплощал в себе наихудшие условия жизни за всю историю Лондона; люди здесь достигали низшей точки, дальше которой была только смерть, и ирландцам казалось, что город и его жители уже пребывают во власти дьявола.

Властвовал над людьми, однако, не столько дьявол, сколько домохозяин. Лондон покоится на коммерческой выгоде и денежном интересе, и его жилищное хозяйство отражает именно эти императивы. Город рос главным образом за счет спекулятивного строительства, разбухая благодаря последовательным волнам вложения капитала и извлечения прибыли, погружаясь в кратковременную спячку в периоды спада. Сент-Джайлс дает нам особенно яркий образец эксплуатации. Маленькая группа владела всем жилым фондом района (например, в квартале, к которому относится Черч-лейн, восемь человек владели примерно 80 % домов), и эти люди сдавали в аренду отдельные улицы. Кто-то за оговоренную сумму брал улицу на год и сдавал в ней дома по одному с понедельной оплатой, а арендатор дома, в свою очередь, сдавал в нем комнаты. Съемщик комнаты брал деньги с тех, кто ютился в ней по углам. Так поддерживалась неумолимая иерархия нужды и отчаяния, в которой никто не желал брать на себя ответственность за жуткие условия существования. В них винили либо ирландцев, либо испорченность «низших слоев», которые, как считалось, неким образом сами навлекли на себя эти беды. В карикатурах Хогарта и Филдинга осуждаются скорее жертвы, нежели их притеснители.

Возникло также представление о здешней преступной «толпе», или «ораве» («mob»), – недифференцированной массе темных личностей, подрывающей основы порядка и безопасности. В книге Питера Лайнбо «Лондонские висельники» описывается вооруженный рейд на «ирландский притон», во время которого «всполошилась вся округа, и люди кинулись на нас сотнями – мужчины, женщины, дети. Я сказал, женщины? Нет, какое там – полуголые дьяволицы». Демонизирующая лексика «языческого города» обращена здесь на самих угнетенных. Однако, если взглянуть на «толпу» пристальней, она, возможно, окажется более разнообразной и интересной. Многие полагали, что, поскольку этот район давал пристанище пришлым людям, чуть ли не каждый его житель обитал в нем временно. Но исследование жилищных реестров и журналов осмотра помещений показывает, что население было относительно стабильным и что его перемещение в рамках самого прихода происходило лишь внутри резко очерченных границ; иными словами, неимущие держались своей малой округи и не стремились ее покинуть. Позднее, когда вследствие плановой перестройки района многие части Грачовника были уничтожены, их обитатели перебрались на соседние улицы, где условия их жизни стали еще более стесненными. Здесь проявилось общее свойство лондонцев: они тяготеют к жизни в относительно ограниченных территориальных пределах. К примеру, до сих пор в Хэкни и в Лейтонстоуне можно найти людей, которые ни разу не совершали «путешествия на запад»; точно так же некоторые обитатели Бэйсуотера или Эктона никогда не посещали восточных районов города. У неимущих Сент-Джайлса этот территориальный императив был выражен чрезвычайно ярко: они жили и умирали все на тех же нескольких квадратных ярдах земли с привычной им системой лавчонок, питейных заведений, рынков и уличных контактов.

Великий социальный топограф Чарлз Бут назвал приход Сент-Джайлс вместилищем «неквалифицированной рабочей силы», но, подобно слову «mob», термин этот вряд ли вполне справедлив в отношении характера занятости в этой части лондонского «дна». Здесь жили точильщики ножей и уличные певцы, зеленщики и изготовители половиков, дрессировщики собак и подметальщики перекрестков, продавцы птиц и сапожники, торговцы селедкой и печатной продукцией. Процветали в этих краях и более экзотические профессии.

До 1666 года, когда в южной части прихода возникли дома, она представляла собой пустырь, называвшийся Кок-энд-Пай-филдс. Это место не было вполне застроено и до 1693 года, когда были проложены семь улиц, сходившиеся к центральной колонне и образовывавшие звезду. Участок получил название Севен-Дайалс[23]. Возможно, имелась в этом градостроительном факте конца XVII века некая символическая составляющая, которая вполне осязаемо воплотилась в присутствии здесь немалого количества астрологов. Был, например, Гилберт Андерсон, «известный знахарь-шарлатан», живший на Кросс-стрит подле гостиницы «Колыбель и гроб»; был доктор Джеймс Тилбери в «Черном лебеде» у церкви Сент-Джайлс-ин-де?филдс, продававший траву ложечницу, якобы смешанную с золотом; У. Бейнем, обитавший в нескольких шагах от него «в угловом доме против верхнего конца Сент-Мартинз-лейн близ Севен-Дайалс, приход Сент-Джайлс», брался заранее сообщить клиенту о том, «кто выиграет конные либо пешие гонки»; опять-таки, «близ Севен-Дайалс в приходе Сент-Джайлс живет дама знатного рода, седьмая дочь Седьмой Дочери», которая может предсказать исход беременности или судебной тяжбы. «ОНА ТАКЖЕ ТОЛКУЕТ СНЫ». Еще один знаменитый алхимик-шарлатан жил «у церкви Св. Джайлса – над дверью вы можете видеть напечатанное объявление». В нем содержалось обещание раскрыть чудотворную тайну серы и ртути. Был еще пользовавшийся сомнительной известностью Джон Эдвардс, который жил «на Касл-стрит в приходе Сент-Джайлс», где он продавал лекарства, пилюли и настойки для лечения как людей, так и животных. Все эти персонажи упомянуты в книге Томпсона «Шарлатаны старого Лондона».

Приведенные примеры того, что теперь принято называть альтернативной медициной, относятся к XVII и началу XVIII века, однако эта часть Лондона и в дальнейшем сохраняла сомнительную репутацию центра оккультизма и всяческой подозрительной деятельности. В более поздние годы в Сент-Джайлсе обосновывались и франкмасоны, и Общество Сведенборга, и Теософское общество, и Орден золотого рассвета. В нескольких сотнях шагов от Монмут-стрит находится книжный магазин «Атлантида» – по-прежнему самый знаменитый в Англии магазин оккультной литературы. Вот вам еще один пример территориального императива, или «гения места», удерживающего жителей с их профессией внутри определенной ограниченной части города.

Джек Эдвардс был не только целителем, но и исполнителем «баллад» (популярных песен, нередко носивших сатирический или обличительный характер), и баллады, сочиненные в Севен-Дайалс, пользовались не меньшей известностью, чем события и люди, которым они были посвящены. Первым, кто стал печатать и распространять дешевые брошюры, тексты песен и бродсайды (отдельные листы крупного формата с напечатанным с одной стороны текстом – чаще всего балладой), во множестве циркулировавшие в XVIII веке на улицах Лондона, был Джеймс Катнак, житель Монмут-корта. Продавалось все это по пенсу за штуку – отсюда словечко catchpenny, буквально – «схвати пенс», отдававшее должное его коммерческой смекалке. Медяки, однако, ему приходилось сдавать в банк, потому что никто, кроме банка, их не брал, опасаясь инфекции, которая могла на них гнездиться. Репутация Севен-Дайалс всегда была темной и тревожной; чтобы пенсы вновь становились блестящими и привлекательными, Катнак кипятил их в поташе и уксусе.

В непосредственной близости от Сент-Джайлса действовали еще пять издателей баллад, публиковавших уличную литературу под такими названиями, как «Несчастливая дама из Хэкни», «Послание от Иисуса Христа», «Предсмертное слово, которое произнес [имярек]». Эти бродсайды были для лондонцев подлинными «новостями» и передавались из рук в руки; во многих случаях новости эти носили подрывной или политический характер и касались событий, непосредственно затрагивавших жителей. Например, в одной из баллад середины XVIII века, изданных в Севен-Дайалс, речь идет о местном работном доме: «Работные дома превращаются в тюрьмы, а их надзиратели – в палачей». Рассказ о смерти некой миссис Мэри Уистл в этом казенном учреждении вызвал у многих жителей негодование. В балладах содержалось также немало сокрушений по поводу печальной судьбы обездоленных и нищих, многие из которых умирали на тех самых улицах, где печатались посвященные им баллады. В каком-то смысле Сент-Джайлс с его буйным населением и ужасающей смертностью был, можно сказать, альтернативным источником власти. Здесь было самое подходящее место для фальшивомонетчиков, фактически выпускавших альтернативные деньги, подрывая тем самым систему коммерции и финансов, чья мрачная тень столь ощутимо ложилась на неимущих жителей района.

Неудивительно также, что приход был средоточием проституции и ночных заведений. Самыми знаменитыми по этой части были переулки и дворы поблизости от Друри-лейн; именно здесь Генри Мейхью услышал слова женщины «сорока с лишним лет, неряшливо одетой, потасканной и невзрачной на вид», которые вошли в его книгу «Труженики и бедняки Лондона», изданную в 1851–1862 годах. Записи Мейхью – примечательный и трогающий сердце источник как серьезных сведений, так и анекдотов об уличной жизни. Правдивость и точность этих записей порой вызывали сомнение – во многом потому, что Мейхью принадлежал к поколению авторов середины викторианской эпохи, склонных облекать жителей «исполинского нароста», как порой именовали Лондон, и происходящие с ними события в одежды сентиментальности и жутковатого вымысла. Тем не менее общему направлению и бесхитростной откровенности записей Мейхью, пожалуй, можно доверять, как, например, этому изложению рассказа несчастной женщины: «Я теперь на Чарлз-стрит обитаю, возле Друри-лейн. А раньше жила в Ноттингем-корте и на Эрл-стрит. Да я, Боже ты мой, где только не жила – начать рассказывать, так вы и половине не поверите. Меня вечно носило туда-сюда, как ветром каким… Да что о моей жизни говорить, о никудышной. Вам-то, у кого и честь, и характер, и чувства, и прочее, вам не понять, как все это из таких, вроде меня, выколачивается. Я и не чувствую ничего. Притерпелась… Думаю, долго-то не протяну – ну и хорошо. Жить неохота, но и помирать не так шибко хочется, чтобы с собой теперь кончить. Я не такая чувствительная, как некоторые, вот в чем все дело». Мейхью пишет, что она «загрубела и опустилась», – но точнее было бы сказать, что ее сделал такой город.

Не все, однако, разделяли ее покорность и фатализм. Д. М. Грин в книге «Люди Грачовника» отмечает, что Сент-Джайлс из-за жутких своих условий нес в себе «семена революции». Любопытно в связи с этим, что в 1903 году второй съезд Российской социал-демократической партии состоялся не где-нибудь, а на Тоттнем-корт-роуд; он был организован Лениным, и на съезде произошло размежевание между большевиками и меньшевиками. Лайонел Кохас, автор книги «Ленин в Лондоне», пишет: «Без большого преувеличения можно сказать, что политическая партия большевиков фактически зародилась на Тоттнем-корт-роуд». Таким образом, Сент-Джайлс действительно вынашивал эти самые «семена» яростного социального взрыва – пусть даже эта месть была неосознанной и весьма отдаленной.

Приход Сент-Джайлс и окружающие его улицы был, если пользоваться языком викторианской эпохи, «нарывом» или «гнойником», способным отравить все тело города; молчаливо предполагалось при этом, что язву следует тем или иным образом удалить или выжечь. В 1842–1847 годах сквозь трущобный район проложили крупную магистраль – Нью-Оксфорд-стрит, – и в процессе перестройки самые скверные переулки и дворы исчезли с лица земли полностью, что сопровождалось исходом их неимущих жителей, которые, правда, большей частью осели всего несколькими улицами южнее. И вновь моралисты того времени использовали физиологическую метафору, характерным и многозначительным образом приветствовав ликвидацию «громадной грязной пахучей кучи». Тем не менее бьющая в ноздри, дурманящая атмосфера этого места отнюдь не была развеяна; изгнанная беднота попросту оказалась в худших и еще более стесненных условиях, чем раньше, тогда как жилые дома и магазины новой улицы первые несколько лет пустовали. Район по-прежнему был сырым, мрачным и зловонным, и там мало кто желал жить. Таким он остается и сейчас. Нью-Оксфорд-стрит – одна из наименее интересных магистралей Лондона, улица совершенно лишенная характера, если не считать его проявлением то не слишком завидное обстоятельство, что ее архитектурная доминанта – небоскреб Сентерпойнт. Здание высится над тем местом, где в старину располагались «клетка» и виселица, и его, пожалуй, можно считать их подходящим преемником. Район не имеет ныне ни собственного лица, ни предназначения; здесь обосновались поставщики компьютеров, торгует гигантский универмаг «Аргос», стоят непримечательные и неотличимые друг от друга офисные здания и магазины для туристов. В закоулках, отдавая дань прошлому района, по-прежнему околачиваются бродяги – и все же там, где раньше кипела жизнь и набухало страдание, теперь царит унылая тишина, от которой даже святой Джайлс не в силах дать избавление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.