Судьба евреев местечка Единцы Хотинского уезда Черновицкой области Из письма Рахиль Фрадис-Мильнер Р. А. Ковнатор

Судьба евреев местечка Единцы Хотинского уезда Черновицкой области

Из письма Рахиль Фрадис-Мильнер Р. А. Ковнатор

[156]

Уважаемая товарищ Ковнатор!

Получила Ваше письмо и прошу ответить, благодарная за внимательное отношение к моей семье.

5 июля 1941 года враги заняли местечко Единцы Хотинского уезда[157]. Население было застигнуто врасплох, не имея ни времени, ни возможностей эвакуироваться. До 28 июля в местечке царил дикий террор, в течение которого было расстреляно восемьсот человек[158], изнасиловано много молодых девушек, почти детей, не говоря уже о жестоких избиениях и грабеже. 28 июля все еврейское население было изгнано из местечка, в котором уже было собрано еврейское население из соседних местечек[159]. Среди них находились мои родители, старший брат с женой и двумя крошками, мать и сестра мужа и много родных и близких людей. Десятки тысяч людей были погнаны, как скот, подталкиваемые нагайками, прикладами и очень часто расстрелами[160]. Гнали без отдыха, жестоко, не давая напиться воды, ни остановиться, чтобы помочь умирающей матери или ребенку. Гнали сотнями километров из Бессарабии на Украину, обратно в Бессарабию и снова на Украину. Весь путь был усеян трупами. Ходили конвой за конвоем и оставляли на большой дороге умирающих детей, стариков, больных и просто потерявших жизненную силу от безумных переживаний, а последующий конвой встречали уже только голые трупы. Первой жертвой из моей семьи была семидесятипятилетняя мать моего мужа Рейзя Мильнер. Она осталась, умирающая, в шестидесяти километрах от дома.

Дочь хотела остаться с ней, но ее очень били, и соседи заставили ее пойти дальше. Бедную мать посадили под дерево, она попрощалась с дочерью, которую она сама просила пойти дальше, и осталась одна… Второй жертвой была сама дочь Маня, она осталась в лесу Косоуцы, где-то в районе Сорок. Она умерла с голоду стойко, без жалоб, не желая принимать никакой помощи. В этом лесу стояли несколько дней, и за дорогие вещи палачи приносили немного воды и пищи. Но вот погнали дальше, и снова та же картина: крики, избиения, ужас и смерть. Пала моя мать Цейтель Фрадис, она вывихнула себе ногу, и ее видели где-то замершей на большой дороге. Моя здоровая, жизнерадостная, деятельная мать, которая всю свою жизнь посвятила помощи больным и обездоленным, которая была идеальной матерью и идеальным человеком, должна была так закончить свой жизненный путь. Шли дальше… Пали дети моего брата. Две красавицы-девочки и его жена Песя Бронштейн. Мне рассказывали, что она просила Бога, когда дети засыпали, чтобы они больше не встали, чтобы не случилось, чтобы она умерла первой и дети остались сами переживать эти муки. Пали две сестры моего отца с мужьями. Последними этапами были села и колхозы вокруг Бершади, уезда Балты. Туда были согнаны остатки конвоев и помещены в неочищенных свинарнях и конюшнях без окон и дверей. Тут от грязи, холода и голода распространился тиф, и сотни людей умирали ежедневно без всякой помощи. По нескольку дней лежали вперемежку живые с мертвыми. Была известная молочарка около Ободовки, где погибли десятки тысяч людей. Последний привет из такого лагеря я имела следующий. Один знакомый из Черновиц, высланный в ноябре 1941 года, встретил моего отца в Бондаровке. Это был старый, дряхлый старик в лохмотьях, с большой бородой, он ходил искать пиявки для моего старшего брата Якова. Они остались последние из всей семьи. Брат пошел без разрешения к колодцу набрать ведро воды. Так его так били за это в голову, что он получил мозговое кровоизлияние. Отцу сказали, что для этого хорошо поставить пиявки, и он ходил просить, чтобы ему их достали. Когда наш знакомый сказал ему, что мы живем, он не переставал спрашивать: «И Шурик тоже, это правда, правда?» Скоро брат умер, а за ним и отец от голода, холода и потери всякой надежды и интереса в жизни. А брат мой был богатырской силы с железными мускулами, отца же я оставила в 1940 году здоровым, красивым, полным энергии и жизнеспособности. Шмил Фрадис, который прожил такую красивую жизнь, почитаемый всеми, кто мог предсказать ему такой скорбный конец. Мой младший брат Ксилик был ответственным работником Госбанка в Черновицах, стахановцем, молодой, способный, красивый, музыкант, он эвакуировался с Госбанком, и, поскольку нам рассказывали, его судьба была следующая. Поезд бомбили. У него было задание уничтожить какие-то важные документы или деньги. Он задание выполнил, выскочил последним из поезда без вещей и попал к немцам в плен. Его отправили в концлагерь, переводили из одного лагеря в другой и, наконец, расстреляли в Баре, где он лежит в массовой могиле. Я пишу обо всем этом, и сердце мое, как камень. Мне кажется, что если бы его резали, так и кровь не текла бы. Вы спрашиваете о том, что мы делаем. Мы оба работаем, мой муж инженером в Союззаготтрансе, я заведующей аптекой в железнодорожной больнице. Материально нам пока не повезло. Мы всего три месяца в Черновицах. Муж попал в общество, которое теперь организуется, штаты у них еще не утверждены, и за три месяца он не получил еще ни одного рубля зарплаты. Я поступила на работу, и через несколько дней больница закрылась на ремонт, а я пока до открытия работаю на полставки. Посылаю Вам фотокарточку сына, а людей, спасших его, не имею. Я им напишу, чтобы они прямо Вам послали, если успеют.

Хочу Вам еще описать несколько эпизодов и сценок из немецкого концлагеря, достойных пера и кино, конечно, больших специалистов, чем я.

В селе Чуков, четыре километра от нашего лагеря, находился наш приятель из Единец адвокат Давид Лернер с шестилетней девочкой, женой и семьей жены Аксельрод. Когда в сентябре убивали детей, им удалось спрятать девочку в мешок. Девочка была умная и тихая, и она была спасена. В течение трех недель отец носил девочку с собой на работу, и ребенок все время жил в мешке. Через три недели наш зверь Гениг[161] приехал к ним забирать хорошие вещи. Он подошел к мешку и ударил в него ногой, девочка вскрикнула и была раскрыта. Дикая злоба овладела палачом, он бил отца, бил ребенка и забрал у них все вещи, оставив всю семью почти без одежды. Все-таки девочку он не убил, она осталась в лагере и всю зиму прожила в смертном страхе, ожидая каждый день смерти. Пятого февраля уже при второй «акции» девочка была взята вместе с бабушкой. Безумный страх овладел ребенком, она так кричала всю дорогу на санях, что детское сердечко не выдержало и оборвалось. Ребенка к роковой яме принесла бабушка на руках уже мертвой. Об этом рассказали милиционеры[162], присутствовавшие при операции. Мать, узнав об этом, с ума сошла, ее расстреляли, вскоре убили отца и всю остальную семью.

В Немирове с нами было два старика из Черновиц – Моргенштерн и Визель. Старые, беспомощные, одинокие, они очень скоро завшивели и лежали отдельно в соломе. Один слабый вскоре умер. Когда пришли его хоронить, было распоряжение взять обоих. Бедный Визель просился, умолял, обещал, что он почистится. С мягкой улыбкой ему велели повернуться, выстрелили в затылок, и оба были брошены в общую яму.

Лагерь Зарудинцы[163]. Туда были привезены евреи из Печоры. Это тоже был лагерь смерти, но от голода и болезней. Оттуда выбрали более молодых и здоровых, остальных оставили в Печоре. Таким образом, оторвали матерей от грудных детей, детей от стариков-родителей, жен от мужей и т. д. Эти люди, пробывшие уже год в лагере, остались совершенно без вещей и денег и были в ужасном состоянии. Первого февраля 1943 года я пришла в лагерь проведать больных и увидела такую картину. Люди с тупыми лицами, потерявшими человеческое выражение, покрытые лохмотьями, босые, с телами, истерзанными чесоткой и самыми разнообразными язвами, которых медицина в нормальное время никогда не встретит, сидят на полу на каких-то тряпках и серьезно, озабоченно бьют вшей. Они так заняты своей работой, что даже не обращают внимания на мой приход, только такие, которые особенно нуждались в моей помощи, поднялись. И вдруг движение, крики, люди вскакивают, глаза блестят, некоторые плачут. В чем дело? Привезли хлеб… и, представьте себе, дают по целой буханке хлеба на каждого человека. Это что-то новое, вероятно, спасение близко, думают несчастные. Оказалось, что наши добросердечные аккуратные немцы, зная, что пятого будет «акция» и несколько дней не будут точно знать количества необходимого хлеба, так как нужно будет высчитать, сколько людей останется, то дали авансом по целому хлебу. Это мы узнали после несчастья.

После 5 февраля нас тоже перевели в этот лагерь.

Суровый зимний рассвет, еще темно на дворе, а нас уже нагайками гонят на работу. Наспех несчастные завязывают мешочки с соломой вокруг порванных ботинок, чтобы не отморозить ноги. Надевают старые одеяла на голову, обвязываются[164].

25 сентября 1945 г.