2
2
За несколько дней до отправки нашей роты на фронт был получен приказ по 147-му пехотному запасному батальону. Каждой роте предписывалось выделить молодых грамотных солдат в учебную команду. В числе отобранных был и я.
Рога уехала на фронт. Остались кадровики да мы десятеро, назначенные в учебную команду.
Фельдфебель и взводные бездельничали, помногу спали, пьянствовали, Смирнов в роте не появлялся.
В ожидании отправки в команду мы тоже ничего не делали. Только каждый день по утрам подметали казарму, ходили на кухню за обедом для начальства, по субботам мыли пол.
Нам было скучно. Читать, кроме устава, ничего не разрешалось. По мнению начальства, книги только голову забивали солдатам.
Лежали на нарах и думали каждый о своей деревне, о родных и близких.
Временами я раскаивался, что не попросился на фронт.
А пойти в учебную команду согласился не потому, что захотелось быть унтер-офицером. У меня было горячее желание учиться, знать как можно больше, не пугала даже жесткая, дисциплина, которая, как говорили, была в учебной команде.
Была у меня в те дни и мысль о дезертирстве, но я отбросил ее, зная, как туго приходилось пойманным дезертирам.
Наконец пришло распоряжение явиться в учебную команду.
Фельдфебель учебной команды Авдонин встретил нас такой речью:
– Вы – будущие унтер-офицеры, а поэтому должны быть примерными. Все мои распоряжения, а также, взводных и отделенных исполнять быстро и без разговора. Провинившиеся пусть пощады не просят. Взводные и отделенные командиры, если что заметите, немедленно докладывать мне. За покупками ходить только в лавочку, что рядом, в другую – ни-ни. Понятно?
В десять часов вечера была поверка, и фельдфебель разрешил ложиться спать.
В полночь горнист неожиданно заиграл «подъем». Мы проснулись и увидели Авдонина, который стоял около нар с ремнем в руках.
– Слушай сюда, ребята, – начал он. – Вы еще серые. Это – тревога. По моей команде вы должны одеться в три счета. Как скажу «раз» – начинай одеваться… Раз!-вдруг пронзительно закричал фельдфебель.
Солдаты, все как один, бросились к одежде. В руках завертелись портянки, люди обували сапоги.
– Два! – командовал Авдонин.
Руки солдат действовали быстро,.
– Три!
После небольшой выдержки фельдфебель подошел к неуспевшим одеться и начал каждого стегать ремнем.
– В ружье!
Мы бросились к пирамидам. Второпях многие похватали чужие винтовки.
– Выходи, стройся!
На улице всех, у кого ружья были не свои, выстроили отдельно. Фельдфебель велел им рассчитаться «на первый-второй», сдвоил ряды, и по его команде они побежали вдоль улицы.
Он гонял людей минут тридцать и, приказав вернуться в казарму, заставил раздеться в три счета.
В конце концов мы все же научились ложиться спать и вставать по команде.
Однажды во время вечерней поверки фельдфебель, кончив читать обычное нравоучение, заявил;
– Слушай сюда, ребята. С завтрашнего дня ни один из вас в лавку к Лариной ни ногой. Она торгует дорого, будете покупать в другом месте, – там дешевле. Наружному дневальному вменяю в обязанность следить за тем, чтобы ни один человек не заходил к Лариной. Поняли?
– Так точно, господин фельдфебель, – ответили мы.
Распоряжение было по меньшей мере странное, но ослушаться мы боялись и каждый раз бегали лишний квартал за табаком, спичками и другими мелочами.
На третий день своеобразного бойкота фельдфебель получил от Лариной закрытое письмо и в тот же вечер на поверке сказал:
– Слушай сюда, ребята. Завтра можете ходить в эту лавку. Ларина теперь будет торговать дешевле.
Утром мы снова покупали все необходимое у Лариной.
За три месяца нашего пребывания в команде фельдфебель несколько раз запрещал п вновь разрешал ходить в ларинскую лавку. Дело объяснялось просто. Ларина ежедневно угощала Авдонина пивом, закуской и папиросами, но он занимался еще вымогательством. Когда торговка в назначенный срок не присылала дани, Авдонин в этот же день говорил нам:
– Слушай сюда, ребята… – и грозил: – если кого в этой лавочке залапаю…
Я и другие солдаты, узнав о фельдфебельских махинациях, возмутились. Сговорившись, мы написали анонимное письмо и послали начальнику команды, подпоручику Сытину.
Получив нашу жалобу, Сытин выстроил команду и потребовал назвать авторов. Мы не сознавались. Тогда Сытин стал упрекать нас, говоря, что будущие унтер-офицеры не должны жаловаться на своих начальников.
– Такие жалобы, – сказал он, – может писать самый паршивый солдат. От таких солдат нечего ждать хорошего, их нужно гнать из учебной команды. А за эту жалобу, – обратился Сытин к фельдфебелю, – ты покажи им, где раки зимуют…
И Авдонин показал. Если гонял бегом, то каждый раз больше прежнего. Ночные тревоги проводил чаще, – случалось, одну сделает в час ночи, а другую – в три-четыре часа утра.
Мы мечтали о возвращении в свои роты.
Наконец настал долгожданный день выпускного экзамена. Казарма была вымыта и вычищена. Приехал командир батальона генерал Лебедев. Экзаменовали сначала по теории, потом в обстановке полевых тактических занятий. Все сто двадцать человек испытания выдержали.
Я снова в третьей роте. Командиром ее, как и раньше, прапорщик Смирнов, а фельдфебелем – все тот же Петр Филиппович Сорока. Помещалась рота в другом здании – на Вокзальной улице, в бывшей школе.
Поздравив с успешным окончанием учебной команды, фельдфебель распределил нас по взводам и отделениям. Мы с Митиным остались в первом взводе. В июле после проверки наших знаний нас произвели в ефрейторы, а в сентябре – в младшие унтер-офицеры.
После отправки на фронт очередных маршевых рот в ноябре к нам прибыло пополнение из ратников ополчения Орловской и Курской губерний. Люди хорошие, серьезные, заниматься с ними было легко. Унтер-офицеры меньше тянули ополченцев, а некоторые проявляли даже уважение к «старичкам».
Из унтер-офицеров нашей роты особенно запомнился Непоклонов, вернее – история, связанная с его именем.
Это был человек, настроенный анархически. С начальством часто вступал в пререкания. При встречах на улице с офицерами старался не отдавать чести, избегал становиться во фронт даже перед начальником гарнизона генералом Фиалковским.
Фиалковского весь Кузнецк боялся. Если во время его проезда по городу какой-нибудь солдат не отдавал ему чести, генерал останавливал его и, узнав, какой части, приказывал бежать за пролеткой или санками, в которые был запряжен чистокровный рысак. Если провинившийся поспевал бежать за рысаком вплоть до канцелярии батальона, то наказание этим ограничивалось; если солдат отставал, генерал останавливал кучера и, подождав солдата, приказывал ему доложить своему ротному командиру, что он, Фиалковский, ставит провинившегося на два или на четыре часа под винтовку…
Не проходило дня, чтобы Фиалковский кого-либо не наказал. Одевался он скромно, как простой солдат, носил погоны защитного цвета. Молодые солдаты, не знавшие его в лицо, часто принимали генерала за своего брата рядового и не отдавали чести.
Однажды Непоклонов встретил Фиалковского на улице и, как обычно, прошел мимо, не встал во фронт. Генерал тотчас же приказал кучеру повернуть рысака и догнать солдата. Когда кучер окликнул Непоклонова, тот бросился бежать. Генерал за ним. Непоклонов добежал до угла, где помещался трактир, нырнул туда и стал в тамбуре меж дверями. Увидев, куда скрылся солдат, генерал остановил рысака и вошел в трактир. Двери отворялись внутрь. Открыв первую, Фиалковский прикрыл ею Непоклонова и не заметил его.
Непоклонов спокойно вышел на улицу и сказал генеральскому кучеру:
– Его превосходительство приказал мне сейчас же съездить в батальонную канцелярию и вызвать сюда адъютанта.
Кучер расправил вожжи, и через две-три минуты Непоклонов уже выходил из санок около батальонной канцелярии. Велев кучеру ждать адъютанта, он скрылся во дворе канцелярии, затем пришел в свою роту.
Генерал, не найдя Непоклонова в трактире, набросился на буфетчика, требуя сказать, куда девался только что вошедший солдат. Буфетчик, узнав, с кем имеет дело, перепугался. Он божился, уверял, что никакого солдата в трактире не было и вообще нижние чины к нему не заходят. Генерал тонал ногами, кричал, грозил арестом. И только когда несколько посетителей подтвердили слова буфетчика, Фиалковский успокоился и вышел.
Рысака около трактира не было. Посмотрев по сторонам и обождав немного, генерал тихонько поплелся пешком к батальонной канцелярии. Он увидел своего кучера, восседавшего на козлах.
– Ты, болван, что здесь стоишь? – закричал Фиалковский.
Кучер растерялся.
– Я, ваше превосходительство… по вашему приказанию… унтер-офицер сказал ехать…
– Куда ехать, зачем ехать? – горячился генерал.
– Ехать за адъютантом в канцелярию, ваше превосходительство.
– В какую канцелярию, какой унтер?! Расскажи толком! – зарычал Фиалковский.
Кучер рассказал все по порядку. Выслушав его, генерал заключил:
– Я думал, только я – старый дурак. Оказывается, хоть и молодой, ты глупее меня. Сукин сын! – выругался он и направился в канцелярию.
На следующий день командир нашего батальона генерал Лебедев получил приказ Фиалковского выстроить четырнадцатого декабря весь батальон для смотра на плацу за железной дорогой.
Копии приказа были разосланы всем шестидесяти двум ротам. Командиры рот стали приходить в казармы на час раньше обыкновенного, фельдфебели чуть свет подымали людей, требовали от взводных чистоты и порядка во взводах, те в свою очередь тянули отделенных, отделенные – ефрейторов, ефрейторы – рядовых.
С утра до поздней ночи в казармах была суетня. Все бегали, скребли, мыли полы, потолки, стены, чистили коридоры, дворы и уборные, проверяли обмундирование. Заношенные шинели, папахи, сапоги, гимнастерки и брюки заменили новыми. Порции мяса были увеличены, масла в кашу лили больше обыкновенного. Вместо двух стали выдавать три куска сахару. Выплатили задержанное двухмесячное жалованье, – каждый солдат получил рубль.
Тринадцатого декабря все роты вышли в поле для предварительного смотра. Смотр должен был провести командир батальона генерал Лебедев.
Это был старик, очень полный, с окладистой бородой. В седле он сидел некрасиво, все время держась левой рукой за луку.
Лебедева солдаты уважали. Он никогда ни на кого не кричал, редко кого наказывал. Летом, часто приезжая в лагерь, он запрещал дежурному по лагерю офицеру вызывать батальон на линию. Он сходил с пролетки, садился на стул и подолгу сидел, останавливая проходивших мимо солдат и беседуя с ними. Разговаривал, разрешая стоять вольно. Часто пробовал принесенные из батальонной кухни щи и кашу и спрашивал солдат, довольны ли они пищей.
На смотр Лебедев приехал за несколько минут до назначенного срока. Он поздоровался с батальоном. Потом два офицера помогли ему сойти с лошади, и он стал обходить роты.
После смотра ротные командиры до позднего вечера оставались в ротах, проверяли подготовку, давали последние распоряжения. Десятки раз они здоровались со своими ротами, приказывая отвечать как генералу. Целый вечер только и слышалось:
– Здравь желаем, ваш-дит-ство!
Наконец наступило утро четырнадцатого числа. Только начало светать – все роты были на ногах. Фельдфебели еще раз осмотрели солдат. С восьми часов одна за другой роты потянулись к месту смотра. К девяти часам все были в сборе. Помощник командира батальона капитан Сперанский, проверив все, скомандовал:
– Стоять вольно! Оправиться!
День был солнечный, морозный. Многие, чтобы согреться, награждали друг друга крепкими тумаками.
Наконец показался запряженный в санки серый рысак Фиалковского. Сзади скакали два верховых офицера.
Не доехав до расположения батальона, Фиалковский сошел с санок и сел верхом на ожидавшую его лошадь. Генерал Лебедев, вынув из ножен шашку, скомандовал «смирно» и мелкой рысцой поехал навстречу начальнику гарнизона. Приняв рапорт, Фиалковский приблизился к нам и поздоровался. Мы ответили вызубренными словами:
– Здравь желаем, ваш-дит-ство!
Фиалковский проехал вдоль фронта и, вернувшись с левого фланга, остановился на середине. Затем он вызвал к себе командиров и сказал им:
– Господа офицеры, в ваших ротах есть младший унтер- офицер, который позволил себе насмеяться надо мной, начальником гарнизона. Мне удалось установить, какой он роты и как его фамилия. Назвать вам его я не хочу. Мне хочется узнать, сознательный этот унтер-офицер или нет. Если честный солдат и добровольно сознается, я ему прощу, если же не сознается, я прикажу его здесь же арестовать и отдать под суд. Передайте своим ротам все сказанное мною.
Командиры рот разошлись по местам и дословно передали нам все, что сказал начальник гарнизона. Больше пятнадцати тысяч солдат стояли, раздумывая – кто же этот смельчак?
Прошло несколько минут, виновный не выходил. Генерал вторично передал приказ, – результат был тот же.
– Последний раз обращаюсь, – закричал генерал. – Или прощу или в тюрьме сгною.
Батальон молчал.
Фиалковский поднял руку. Батальон замер, насторожился, ояшдая услышать что-то грозное.
– Молодец, сукин сын! – крикнул генерал, потрясая кулаком.
Он повернул лошадь, быстро поскакал к ожидавшему его кучеру, легко соскочил с седла, сел в санки и уехал. На этом и закончился смотр.
На обратном пути весь батальон смеялся над сумасшедшим генералом. Виновник трехдневной суматохи и необычного смотра Непоклонов спокойно шагал в рядах.
После смотра все пошло попрежнему. Ходили на тактические занятия в поле, занимались словесностью, зубрили титулование начальства.
Непоклонов по ночам отлучался без увольнительной записки. Кто-то сообщил об этом ротному Смирнову, и тот ночью проверил. Непоклонов отсутствовал. На следующий день Смирнов вызвал его в канцелярию и объявил, что назначает в маршевую роту. Через двое суток Непоклонов скрылся и больше не возвращался.