4

4

В Бордо мы ехали в большом товарном вагоне, в который кроме нас сели двенадцать конвойных. В вагоне была ужасная теснота. Многие из нас болели. Плохо чувствовали себя и остальные, хотя и здоровые, но обессиленные голодовкой и бессонными ночами во время артиллерийского обстрела ля- Куртина. Продуктов на дорогу нам не дали. Французы-конвойные делились с нами своими пайками.

Когда мы были доставлены в тюрьму, осматривавший нас врач нашел нужным отправить в больницу трех человек – Оченина, Макарова и меня. В больнице нас вымыли в ванной и выдали чистое больничное белье и халаты. Сестры милосердия всячески старались облегчить наши страдания, кормили усиленно, потихоньку от врачей приносили сигареты. Хороший уход дал своп плоды: мы быстро начали поправляться. Нам разрешили выходить гулять в больничный сад.

Чувствуя, что нас скоро должны выписать из больницы и отправить в тюрьму, мы решили бежать. Через сестер нам удалось получить из кладовой свое обмундирование, которое мы припрятали под постель.

Наконец нам представился случай бежать. Как-то вечером погас свет в больнице. Быстро сбросив с себя больничные халаты, мы надели русскую военную форму и через несколько минут были уже на улице. Тотчас же двинулись на вокзал.

Нам удалось этой же ночью сесть в какой-то товарный поезд. Сойдя на одной незнакомой станции, мы встретили большую группу французских солдат, возвращавшихся из отпуска на фронт. Они были очень любезны: пригласили нас к себе в вагон и угостили вином и консервами. Услышав, что мы из ля-Кур – тина, французы засыпали нас вопросами, желая узнать подробности всей нашей истории. Мы рассказали охотно, не скрыли и того, как совершили побег из больницы. Французам понравилась наша проделка, они предложили ехать с ними в одном вагоне. Поезд шел через станцию ля-Куртин, и мы согласились. В дороге французы накормили нас обедом и ужином.

На станции ля-Куртин, простившись с французами, мы вышли из вагона. До лагеря было недалеко, и вскоре мы уже вели разговор с охранниками его, бывшими фельтенцами. Они потребовали предъявить пропуска, но у нас их не было. Зная все ходы и выходы, мы направились знакомой тропой вдоль реки и вошли в лагерь, обойдясь без пропусков.

Нам удалось найти друзей в казармах, которые не так давно занимала третья бригада. Товарищи очень обрадовались, увидев нас. Мы стояли в плотном кольце и не успевали отвечать на расспросы. В ля-Куртине ходили слухи, что всех солдат «первой категории» расстреляли, и товарищам хотелось знать, правда ли это. Однако сказать что-нибудь об остальных куртинцах мы не могли, ибо сами ничего не знали о них.

Переговорив о новостях, солдаты накормили нас и уложили спать. Ночь проспали хорошо. Стали думать, что делать дальше. Записываться в число находящихся в лагере товарищи не советовали. Предложили жить нелегально, так как со дня на день ожидалась проверка людей и отправка неблагонадежных в северную Африку и на разные острова.

В ля-Куртине в это время работа кипела день и ночь: ремонтировали разбитые казармы, засыпали ямы, вырытые снарядами, мостили улицы. Из-под развалин извлекали солдатские трупы и по ночам зарывали их в разных местах. Сколько солдат было убито во время ля-куртинского расстрела, точно сказать никто не мог. Фельтенское начальство держало это в строгом секрете. По приблизительному подсчету убитых было не меньше тысячи, из них большая часть – солдаты пятого и шестого полков.

*

Прошла неделя. Лагерь привели в надлежащий порядок. Было создано сорок номерных рот. В каждую роту зачислили солдат разных полков.

Все было тихо и спокойно. Ротные командиры заглядывали в казармы очень редко, а некоторые совсем не показывались. В лагере можно было видеть новых молодых офицеров, присланных в ля-Куртин Керенским. Они старались уговорить солдат снова пойтп на фронт, пробовали создать добровольческие отряды, обещая всякие блага. На все уговоры и обещания, на все угрозы и запугивания ссылкой в Африку и на острова куртинцы отвечали одним и тем же:

– Отправьте нас в Россию!

В начале октября в казармы пришла проверочная комиссия из пяти человек: трех «керенских» офицеров и двух старых, кадровых командиров. С ними были три солдата из фельтенцев, назначенные в помощь для установления личности проверяемых.

Комиссия созывала солдат, брала поименный список и начинала исповедывать каждого: где родился, где крестился, чем занимался и т. д. Унтер-офицеров допрашивали особо, на них составляли отдельный список.

Во время проверки казармы, в которой жили Оченин, Макаров и я, мы не присутствовали. Предупрежденные товарищами, мы с утра ушли в другое помещение и просидели там весь день.

Когда проверка была закончена, пришли фельтенцы и по списку вызвали группу солдат, которой предложили собрать вещи и выстроиться. Их вторично проверили по общему списку и отправили на вокзал.

Всего таким образом было отобрано тысячи полторы солдат. Потом мы узнали от французов, что эту партию повезли в Африку через порт Марсель.

Затем приступила к работе вторая комиссия. Она отобрала более тысячи солдат, которых отправили по железной дороге на юг Франции.

Несколько позже отобрали третью группу. Сюда вошли якобы благонадежные люди. На самом же деле тут были более «неблагонадежные», чем в первых двух: солдаты, активно участвовавшие в работе комитетов и открыто выступавшие на общих собраниях с требованием немедленной отправки русских войск на родину. Новое начальство о них ничего не знало, солдаты помалкивали и посмеивались над комиссией. И так, под видом «благонадежной», третья группа была направлена на работы внутри Франции.

Фельтенское начальство создало в ля-Куртине суд, в состав которого вошли три офицера и два солдата. К суду были привлечены почти все унтер-офицеры, которые оставались в ля-Куртине после раскола дивизии. Каждому взводному и отделенному предъявили обвинение в том, что они не приняли мер к выводу своих взводов и отделений из ля-Куртина во исполнение приказа генерала Занкевича.

Всех осужденных разжаловали в рядовые. Некоторые унтер- офицеры являлись на суд без погон, и, когда оглашался приговор, осужденный говорил: «Вы I опоздали, я еще вчера сам себя разжаловал». За такие выходки смельчаков сажали на пять суток на хлеб и воду.

Наша тройка – Макаров, Оченин и я – спокойно продолжала жить в ля-Куртине. Мы ежедневно ходили слушать суд, давно срезав своп унтер-офицерские нашивки. Но вот неожиданно в лагерь приехал бывший подпрапорщик Кучеренко. Однажды мы наскочили на него, и он тут же остановил нас.

– Как вы сюда попали? – закричал Кучеренко.

– Нас из госпиталя направили, – ответил Оченин.

– Когда?

– Только сегодня приехали, господин прапорщик, – сказал Макаров, увидев на плечах Кучеренко погоны прапорщика, которые он получил после ля-куртпнского расстрела.

– Где ваши вещи?

– У нас нет никаких вещей, они оставались здесь, – ответил Оченин.

– Идите за мной.

Мы пошли.

Войдя в штаб, который помещался в бывшем офицерском собрании, Кучеренко передал нас дежурному офицеру и сказал, что мы унтер-офицеры бывшей первой роты, самые главные зачинщики беспорядков, и что нас необходимо отправить в самые отдаленные места Африки.

Нас взяли под конвой и отвели в какой-то подвал.

Когда тяжелая железная дверь подвала захлопнулась за нами и проскрипел заржавленный запор, мы молча посмотрели друг на друга.

– Влопались, дураки, – огорченно проговорил Оченин, – и откуда его чорт вынес, этого проклятого Кучеренко! Наверное никогда не удастся избавиться от него…

Оченин щелкнул зажигалкой и, подняв ее вверх, осмотрел стены и потолок подвала. Помещение оказалось очень большим, в нем было несколько отделений. Все они, за исключением первого, в которое посадили нас, были завалены пустыми винными бочками.

Тщательный осмотр помещения занял порядочно времени и был прекращен, когда снаружи снова заскрипел запор. Открылась дверь, п в подвал вошел солдат, принесший ужин. Оставив небольшой бачок с супом и немного хлеба, он ушел, обещав притти за посудой завтра утром.

После ухода фельтенца Макаров сказал:

– Ну, давайте ужинать.

– Нет, Гриша, подожди, – остановил его Оченин, – пойдем вон в тот угол, я, кажется, что-то нашел…

– Что нашел? – спросили мы.

– Пойдемте, посмотрим и узнаем…

Освещая путь двумя зажигалками, мы забрались в самый дальний угол подвала.

Указывая на небольшой бочонок, Оченин обратился к Макарову:

– Качни-ка вот эту бочку…

Тряхнув бочонок, Макаров услышал бульканье.

– Неужели вино?

– Кажется, так…

К нашей радости, в бочонке действительно оказалось немного вина.

Ночью нас доняли крысы. Их было целое стадо, мы вооружились железными прутьями и отбивались, как могли. Всю ночь провели без сна, заснули лишь на рассвете.

В восемь часов утра открылась дверь. Охранник принес завтрак. Попытка узнать от него, когда нас освободят или отправят в Африку, результатов не дала.

На пятый день нашего пребывания в крысином царстве в подвал явились три охранника и предложили собраться. Собираться долго не пришлось – все имущество было на нас.

Охранники повели нас в суд. Придя туда, мы слушали, как судили старшего унтер-офицера первой роты второго полка Логачева, георгиевского кавалера. Кроме четырех георгиевских крестрв и четырех медалей Логачев имел французский крест «круа де герр» и черногорскую медаль с надписью «За храбрость», подаренную ему королем Черногории Николаем во время смотра русских войск.

По возрасту Логачев был самым старым солдатом в наших войсках, находившихся во Франции. Звание старшего унтер- офицера и знаки отличия он получил не за то, что хорошо знал военную службу, как другие, а за отличия в боях. Как совершенно неграмотный, он не был ни взводным, ни отделенным командиром, – он был сам себе хозяин и никаких обязанностей в роте не нес.

– Какой ты роты? – спросил его председатель суда.

– Первой роты второго особого полка, – ответил кряжистый Логачев.

– Сколько тебе лет?

• – Сорок два года.

– Взводный командир?

– Нет, не взводный.

– Отделенный командир?

– Нет, не отделенный.

– Кто же ты тогда?

– Никто, – ответил Логачев.

– Ты же старший унтер-офицер?-снова спросил председатель.

– Да, так точно, старший унтер-офицер.

– Чем же ты командовал? Взводом, отделением?

– Ничем! Сам собой. Я неграмотный.

– Почему ты не вывел из ля-Куртина своих людей?

– У меня не было никаких людей. Я кругом один.

– В каком ты взводе числился?

– В третьем взводе, в первом отделении.

– Почему же не принял мер к выводу хотя бы первого отделения?

– Узды не было, а без узды никого не обратаешь, – ответил Логачев.

– Прошу отвечать без шуток! – сердито крикнул председатель.

– Я не шучу, я серьезно говорю… Попробуй без узды, выведи…

– А почему сам не вышел из ля-Куртина и не выполнил приказа представителя русских войск во Франции генерала Занкевича?

– Я неграмотный, приказов читать не умею, а из Куртина в Фельтен не ушел потому, что не хотел, – спокойно заявил Логачев.

– Значит, сознательно не вышел из Куртина? – спросил председатель.

– А вам какое дело? Не пошел – и вся недолга, значит, не хотел…

– Вопросы имеются к обвиняемому? – обратился председатель к членам суда.

Они отрицательно покачали головами. Суд ушел на совещание и через несколько минут был оглашен приговор:

«Старшего унтер-офицера первой роты второго особого пехотного полка Логачева, за неисполнение приказа генерала Занкевича, за невывод солдат первого отделения третьего взвода первой роты и за невыход лично самого Логачева из ля- Куртина, – суд постановил разжаловать в рядовые».

В зале стояла тишина.

– А как быть с крестами и с медалями? – спросил вдруг подсудимый.

– Кресты и медали можете продолжать носить, – ответил председатель суда.

– А почему вы меня крестов не лишили?

– Не имеем права, – сказал председатель.

– Ежели кресты снять права не имеете, значит и разжаловать меня не можете, – заключил подсудимый.

– Военно-революционный полевой суд имеет право судить и разжаловать! – раздраженно сказал председатель.

– Ну, раз разжаловали, так берите и кресты! – крикнул Логачев.

С этими словами он сорвал с груди тяжелую колодку крестов и медалей п бросил ее в лицо председателя. Потом, схватив со стола чернильницу, ударил ею о стол и, выругавшись, выскочил из залы суда, на ходу срывая погоны с нашивками. За эту выходку суд дал ему дополнительное наказание: пять суток темного карцера.

Собравшиеся у помещения суда солдаты устроили Логачеву шумную овацию.

Следующая очередь была моя. Проделав обычную процедуру» С УД вынес решение: разжаловать меня из унтер-офицеров в рядовые.

Этой же участи подверглись Макаров и Оченин. Последний, выслушав приговор, вынул из кармана пятисантимовую монету и, положив ее на судейский стол, сказал:

– Вот вам за хорошую службу.

Взбешенный председатель крикнул:

– За оскорбление суда пять суток темного карцера, на хлеб и воду!

– А какая разница – карцер или крысиный подвал! – бросил Оченин.

Нас вывели из зала суда и снова упрятали в подвал.

*

На восьмой день ареста нам объявили, что сегодня же нас отправят в Африку с группой ля-куртинцев в пятьсот человек.

В двенадцать часов дня два охранника повели нас на вокзал. Товарищи позаботились о передаче нам вещей, оставленных в казарме. Получив на вокзале шинели и ранцы, мы распростились с друзьями и сели в указанный охранниками вагон, до отказа набитый солдатами. Вскоре к поезду был прицеплен паровоз, и эшелон двинулся на юг.

Наша охрана состояла из французских солдат во главе с аджютаном (подпрапорщик). За все время пути ни на одной станции выходить из вагона не разрешали. Кормили очень плохо, кофе и чаю не давали. Не было выдано ни сигарет, ни табаку. Мы были возмущены, и будь на месте охранников-французов фельтенцы, этих бы всех выбросили из вагонов.

До Марселя ехали полтора суток и прибыли туда на рассвете. Немедленно нас высадили из вагонов и направили в порт, там посадили на пароход, отправлявшийся в Алжир.

Погрузили нас в трюм, где стояла такая жара, что через полчаса дышать стало нечем. Трюм был грязный, пропитан зловониями. Мы попробовали заявить протест, но над нами только посмеялись. Мы требовали кофе или чаю, нам не дали даже и воды.

Пароход грузился часов двадцать после нашей посадки, и все это время мы парились в трюме, как в бане, голодая и мучаясь от жажды.

Вспомнили мы, как встречали нас в этом же Марселе полтора года назад, сравнили свой отъезд отсюда и долго кляли все на свете…

Виновниками наших мытарств мы считали Временное правительство и Керенского. Но не могли простить и французским правителям, которые действовали заодно с нашим начальством и не только не облегчали наше положение, а, наоборот, ухудшали.

Однако мы не падали духом. Все пятьсот человек горели желанием бороться до конца и при первой возможности жестоко отомстить угнетателям. Нас не страшили африканская ссылка и ожидающие нас невзгоды – голод, холод, жара и издевательства начальства. Мы боялись лишь одного: умереть не отомстив.

Не зная истинного положения в России, мы как бы чувствовали, что там происходит что-то особенное, это особенное нас страшно интересовало и волновало. У всех было огромное желание быть в этот момент в России, дышать родным воздухом, сражаться бок-о-бок со своими братьями по духу и крови против извечных угнетателей и эксплоататоров, засевших во Временном правительстве.

Куртинские события открыли нам глаза, показали, что в России правительство хотя и не царское, но и не наше. Это правительство не хотело видеть нас на родине, боялось нашего приезда домой. Испугавшись ля-куртинских «бунтовщиков», оно распорядилось уничтожить нас, но в Россию не перевозить.

Солдаты, которые до ля-куртинского расстрела возлагали какие-то надежды на Временное правительство, а потому и не принимали активного участия в нашей борьбе, теперь окончательно убедились в своих ошибках. Все их иллюзии рассыпались в прах. Они так же, как и мы, горели желанием скорее вернуться на родину н биться с буржуазным правительством Керенского и со всеми его приспешниками.

Но мы были бессильны. Зловонный трюм корабля крепко держал нас, не давая не только свободы, но и свежего воздуха. Свободны у нас были лишь мысли, которые мы высказывали теперь вслух, никого не остерегаясь. Среди нас не было ни предателей, ни шпионов, мы были одна крепко спаянная большая семья, затерявшаяся среди чужих морей и городов и окруженная усиленной охраной.

Кончилась погрузка корабля. Нам выдали на дорогу по нескольку галет и по котелку горького черного кофе.

Послышался третий гудок, и пароход повез нас с одного материка на другой, где нас ждало еще больше мучений.

Прощай, Франция с широкой «демократической свободой», которой за полтора года мы ни разу так и не почувствовали!

Прощайте, товарищи, погибшие в боях под Бремоном и Курси! Прощайте, товарищи, павшие в ля-Куртине, безвинные жертвы гнусной и подлой сделки французской и русской буржуазии. Придет время – мы отомстим за вас, отомстим жестоко, но справедливо…

Корабль вышел в открытое море. Нам разрешили подняться на верхнюю палубу подышать свежим воздухом. И вскоре зазвучала русская песня. Грустную песню сменила веселая, залихватская. Нашлась двухрядная гармонь, и мое искусство вновь пригодилось. Играл я не по приказу подпрапорщика Кучеренко, как на «Сантае», и поэтому всю душу вкладывал в знакомые мелодии. Под гармонь русские ударили «камаринского», украинцы загремели «гопаком».

Песни и пляски развеселили приунывших ля-куртинцев. Забылись все перенесенные невзгоды, будто бы не пугала никого африканская ссылка. Молодость брала свое…

Французские матросы выбрались из кают на палубу и, подойдя к нам, шутили и смеялись вместе с нами. Вечером они угостили нас вином, табаком и сигаретами. В трюм нас больше не загоняли.

Благодаря хорошему отношению матросов и охранников наше путешествие по морю прошло без особых трудностей и лишений.