Одесса

Одесса

В Одессе я нашел полную перемену: не было больше бродящих повсюду товарищей и солдат, лузгающих семечки и наполнявших атмосферу отборной руганью; улицы были вымыты и прибраны и по ним гуляли, кроме обыкновенных обывателей, чисто одетые австрийские патрули и немецкие и австрийские лейтенанты. Конечно, это было приятнее товарищей, но невольно приходило в голову – неужели для этого мы терпели столько жертв и страданий.

В Одессе мне удалось довольно удобно устроиться у моих дальних родственников. Я получил две комнаты со столом за недорогую цену на Пироговской улице невдалеке от вокзала. За несколько дней до моего приезда произошел с помощью немцев политический переворот, и генерал Скоропадский[276] сделался гетманом Украины. Не успел я еще оглядеться в Одессе, как уже получил приглашение приехать в Киев на совещание с гетманом по делам Черноморского флота. Такое же приглашение получили адмиралы Покровский[277] и Паттон, находившиеся также в Одессе. Не зная хорошо, в чем дело, я все же рискнул поехать. К образованию самостийной Украйны я, конечно, симпатий никаких не имел и, наоборот, решил отнюдь не служить делу расчленения России, но меня главным образом влекло желание узнать сущность совершающихся политических махинаций, а в Киеве это, конечно, было легче, чем в Одессе.

Благодаря немцам между Одессой и Киевом уже циркулировали скорые поезда с вполне исправными вагонами, и мы в вагоне 1-го класса, никем не беспокоемые, менее чем в сутки добрались до Киева и заняли уже приготовленные для нас номера в гостинице.

На другой день мы отправились на аудиенцию к ясновельможному гетману, который жил во дворце генерал-губернатора. Приемные комнаты были полны народа. Караул занимали офицеры в русской форме, и только за письменным столом сидел какой-то господин с прической ? la Кочубей, как его рисуют на портретах, и в форме, весьма напоминающей певчего из синодального хора. Мне сообщили, что это генеральный писарь пана гетмана. Когда я был в приемной, он ничего не писал, а сидел молча, как Будда, и, по-видимому, обязанности его были исключительно служить манекеном или символом украинской государственности. На мове еще не говорил никто, и этому языку только еще учились у галицийцев.

Спустя некоторое время нас пригласили в отдельную комнату, и к нам сейчас же вышел моложавый красивый блондин в казачьей форме и предложил нам сесть. Это и был ясновельможный пан гетман. Разговор длился около часа. Гетман нам сказал, что пригласил нас для совета по делам Черноморского флота, который Украйна решила взять в свое ведение впредь до решения вопроса об отношениях будущей России с Украйной. Гетман нас просил составить записку об управлении флотом и передать ему на утверждение через совет министров, только что тогда образованный. На наш вопрос о границах Украйны, он ответил, что в Украйну войдет Крым, а затем, вероятно, присоединятся и казачьи области до Урала включительно, а в дальнейшем, вероятно, и Москва. При этом гетман понизил голос и сказал, что с нами он будет вполне откровенен. Он взял власть как тяжелый крест, так как не видел другого выхода из положения. С поддержкой немцев и своих хлеборобов, которые его выбрали и которых насчитывается 14 миллионов, он надеется установить прочный порядок сначала в Украйне, а потом и в России. Он не самостийник, а желает только автономии Украйны, на которую она имеет полное право. Для всей России он был и есть монархист и надеется дожить до того времени, когда снова сделается верноподданным законного русского монарха.

Мы сидели и, развесив уши, слушали и верили, но, может быть, и правда, что в то время Скоропадский, еще не опьяненный почетом и властью и не ласкаемый как младший брат императора Вильгельма, правда говорил, что думал. Разговоры о том, что несчастная Украйна стонала несколько веков под игом злокозненной России, начались уже два месяца спустя, когда гетман имел свой двор и принимал всех как коронованная особа. Теперь же он держал себя с нами совсем как равный с равными.

Мы ушли от него почти что очарованные и почти что верящие в близкое избавление России от большевиков.

Теперь нужно было начинать работу, но оказалось, что Покровскому требовалось спешно выехать в Одессу, а Паттон объявил, что никогда проектов не писал и подпишет все, что я напишу. Так мне и пришлось работать одному. Я просидел два дня над эскизным проектом управления морским ведомством в двух вариантах: один в составе военного министерства, а другой при самостоятельном управлении. Само собою, эти проекты были чисто эскизные, где перечислялись только пункты управления и их права и обязанности. Требовалось только разработать принципиальные условия управления, чтобы Совет министров мог понять, в чем состоит дело. К обоим проектам я написал объяснительную записку.

Когда я уже кончил работу, около 12 часов ночи, сидя в номере гостиницы, ко мне явился неизвестно где оба дня пропадавший адмирал Паттон и объявил, что приехал со специальной миссией от дам, чтобы привести меня ужинать. Весь город говорит, что я буду украинским морским министром, и ему дамы приказали доставить меня живого или мертвого в ресторан. Я спросил, интересные ли дамы, и, получив утвердительный ответ, решил поехать, так как моя голова от двухдневной непрерывной канцелярской работы после долгого безделья начала уже, что называется, пухнуть.

Приезжаем: залитый светом ресторан, красивая сервировка, масса элегантной публики, дамы в нарядных платьях, дрессированная прислуга – все пахнуло довоенным старым режимом. Меня представили дамам и мужчинам. Настроение уже было приподнятое благодаря шампанскому, лившемуся рекой, и меня приняли с радостными восклицаниями. Здесь был вновь назначенный министр внутренних дел Варанович,[278] впоследствии расстрелянный петлюровцами, с женой и еще несколько дам и мужчин из так называемых хлеборобов, а на самом деле крупных помещиков и сахарозаводчиков. Ужин был изысканный, веселый и политый обильно шампанским. Настроение было самое оптимистическое. Все крепко надеялись на немецкие штыки и несокрушимую силу императора Вильгельма. О большевиках говорили как о кошмаре далекого прошлого, который уже не может повториться.

Я пробовал войти в общий тон, но это мне как-то не удавалось. В этом уповании на штыки недавних противников чувствовалось что-то фальшивое и ненатуральное, а столь скорое забвение кошмаров большевизма также не сулило ничего хорошего. Домой я вернулся скорее подавленным, чем довольным приятно проведенным вечером.

На другой день утром я отправился к премьеру Украйны пану Лизогубу[279] со своей запиской. Это оказался премилый человек, типичный кадет прогрессивной направленности, со всеми свойственному этому классу людей достоинствами и недостатками. Ему бы было хорошо сидеть в своем уютном кабинете, окруженным книгами и бумагами, а не управлять вновь создающимся государством среди разбушевавшихся стихий. Он принял мою записку и сказал, что, ввиду массы неотложных дел, рассмотрение ее, вероятно, затянется, и предложил мне заняться выработкой штатов проектированных учреждений. На это я ему ответил, что здесь, в Киеве, за неимением нужных справок и материалов, этого исполнить нельзя, а потому лучше всего образовать из компетентных людей в Одессе комиссию, которой и поручить эту работу. Он сейчас же согласился и дал мне карт-бланш на составление комиссии. На том мы с ним и порешили.

Так как я уже опоздал к скорому поезду, то пришлось остаться еще на целый день в Киеве. Я употребил это время на прогулки по городу во всех направлениях. Киев, также как и Одесса, при немцах почистился и на улицах везде был относительный порядок. Мне пришлось видеть проезд германского генерала Эйхгорна в автомобиле с адъютантом. Это был уже глубокий старик, которому немецкая каска придавала весьма воинственный вид.

В одном из ресторанов меня неприятно поразила офицерская прислуга. Как-то режет глаз исполнение офицерами лакейских обязанностей, хотя, конечно, нельзя ничего возразить против приложения труда ко всякому ремеслу, включая самые черные работы. Здесь самое главное, кажется, – необходимость получения на чай, а не определение платы за работу. Вечером Паттон затащил меня в какой-то клуб, или, вернее, игорный дом. Там также все крупье были офицеры, а один из них даже с Георгиевским крестом. Разложение, видимо, началось и захватило все слои общества.

На другой день утром я уехал в Одессу. По приезде я сговорился с адмиралом Покровским, и он, как старший из находящихся в Одессе адмиралов, назначил комиссию под своим председательством, а я был его заместителем. Комиссия работала с прохладцей, и у меня было много свободного времени. Чем больше я присматривался к окружающей обстановке, тем хуже становилось мое настроение.

Никто в Украйну не верил, кроме небольшого числа щирых полуинтеллигентов, предводимых Петлюрой,[280] но все охотно шли на службу для устройства своих личных дел. Саботаж процветал вовсю. Образовалось множество всяких ликвидационных комиссий для ликвидации оставшегося после войны имущества. Комиссии эти ничего не делали и не ликвидировали, а продавали понемногу имеющееся у них имущество и выдавали себе аккуратно жалованье. Все спешили веселиться и жить, чтобы вознаградить себя за лишения войны и кошмарные месяцы большевизма. О восстановлении родины и активной борьбе с большевизмом никто не думал, а все надеялись на немецкие штыки. Простой народ временно притих, но было видно, что он еще не вкусил в достаточной степени прелестей большевистской анархии и все симпатии его на их стороне. Кадетское правительство гетмана мало чем отличалось от Временного правительства князя Львова.[281] Оно не проявило твердой власти и не дало народу ничего в аграрном вопросе, почему быстро утратило симпатии среди даже зажиточного крестьянства. Все эти обстоятельства сильно повлияли на мое решение отклонить предложение о поступлении на украинскую службу, я уже начинал подумывать о частной службе в пароходном предприятии. У меня еще были сбережения от прежних высоких окладов, но надолго их хватить не могло.

Однажды, идя по улице, я встретил офицера с углом национальных цветов на руке. Я его остановил и спросил, что это значит, и он мне рассказал про вновь образованную Добровольческую армию под предводительством генерала Алексеева, только что вернувшуюся из Кубанского, так называемого Ледяного, похода и находящуюся сейчас на Дону. Он приехал, чтобы набирать новых добровольцев. Меня точно толкнуло в грудь, и я понял, что то, что сделала эта горстка людей, то и надлежит делать всем русским людям, любящим свою родину.

Генерала Алексеева я знал хорошо по Ставке. Это был глубокий патриот и кристально честный человек. Если он и сделал какие-либо ошибки во время переворота, то он думал, что делал добро. Бог ему простит это. Офицер мне сказал, что желающие ехать в армию имеются, но денег у него всего 1000 рублей, и он не знает, как ему их отправить. Я сейчас же вызвался ему помочь, и он в тот же день явился ко мне со своим товарищем для совещания по этому делу.

Придя домой и обдумав все дело, я уже твердо решил, что не пойду на службу к гетману и сделаюсь добровольцем. Мне уже стало почти очевидно, что из украинской затеи ничего не выйдет. Личность генерала Алексеева служила порукой, что его дело чистое и патриотическое, а потому не откладывая в долгий ящик я написал ему письмо с предложением своих услуг и отправил его с первой партией добровольцев, так как почта еще была в хаотическом состоянии. Когда явились ко мне оба офицера-добровольца, я объявил им, что делаюсь их сотоварищем, и они сейчас же заявили о своей полной готовности мне подчиниться. Так организовался одесский центр Добрармии,[282] давший впоследствии свыше 12 тысяч бойцов за ее дело.

На совещании выяснилось, что почва для пропаганды чрезвычайно удобна, так как по городу слонялось много безработных офицеров. Оставалось только найти средства для их отправки. Первая партия в двести человек уже была готова, и не хватало только 2000 рублей для ее отправки. Эти деньги я дал из своего кармана. Мы решили, что старший из офицеров (забыл фамилию) отправится с партией на Дон, а я с другим, капитаном Соловским, займусь подготовкой новой партии. Капитан Соловский оказался прекрасным помощником. Юрист по образованию, он был великолепным пропагандистом, был чрезвычайно подвижен, легко знакомился с нужными людьми и сходился с ними. Он поселился в гостинице «Владивосток» и открыл там вербовочное бюро, очень скоро сделавшееся популярным в Одессе. Народ там толпился с утра до вечера. Немцы вначале не обращали на нас никакого внимания, и мы этим пользовались и действовали почти совершенно открыто, выставляя на улице свои афиши и объявления.

Все шло бы прекрасно, если бы были деньги, а без них, как известно, предпринять ничего серьезного было невозможно. Но тут мне уже начало помогать провиденье. Для отправки второй партии я занял денег у капитана 1-го ранга Хоматьяно, который еще продолжал управлять делами транспортной флотилии, и он же посоветовал мне обратиться к госпоже Регир,[283] жене богатого пароходовладельца. Она была председательницей благотворительного общества и сейчас же дала мне из сумм общества 10 тысяч. 10 тысяч прислал генерал Алексеев при письме, которым давал мне полномочия действовать от его имени в Одессе и других ближайших городах на пользу Добровольческой армии. Таким образом, мне удалось обернуться на первое время и начать активную перевозку офицеров на Дон.

В конце мая в Одессу приехал генерал Лукомский[284] проездом в Киев. Он был на Дону и был осведомлен вполне о создании и делах Добровольческой армии. Мне пришла в голову мысль основать патриотический комитет в Одессе, и я попросил его сделать сообщение о целях и значении Добровольческой армии для восстановления России. Пригласил на собрание несколько богатых людей и политических деятелей, так как делать собрание многолюдным по политическим причинам не было возможности. Генерал Лукомский сделал правдивое и толковое сообщение, причем подчеркнул равнодушие общества к делу спасения России, и затем я встал и предложил организовать комитет для содействия генералу Алексееву в его патриотических делах. Увы, эффекту было мало. Первыми ушли из заседания кадеты, заявив, что немцы будут противиться самостоятельным действиям русских для объединения России, что они решили объявить Украйну самостоятельной и нам нужно терпеливо ждать, когда они захотят сбросить большевиков, что они это, несомненно, сделают, покончив войну. Оставшиеся несколько человек заявили свое сочувствие Алексееву, но активно работать отказались из-за боязни немецких и украинских репрессий. С Украйной они были связаны своим имущественным положением, но заявили готовность лишь помогать тайным образом. Впоследствии помощь эта выразилась в двух тысячах рублей, данных мне одним из присутствовавших купцов, а остальные так ничего и не дали.

После отъезда генерала Лукомского я еще раз попробовал установить контакт с обществом и принял приглашение на заседание кадетов в клубе общественных деятелей. Собралось человек двадцать, и я им изложил программу и идеологию Добровольческой армии. Начались прения, и в результате громадное большинство высказалось за Уфимскую Директорию,[285] которая только что начала себя в это время проявлять и носила чисто партийный эсеровский характер.

Видя, что с кадетами каши не сварить, я подумал, что, может быть, найду опору в более правых кругах, и записался членом в Английский клуб, но и там меня ждало одно разочарование. Там сидела публика совершенно равнодушная ко всяким патриотическим вопросам и уповавшая исключительно на немецкие штыки. Главной их заботой был собственный карман, и они думали только о его сохранении.

Толкался я и в банковские сферы, но там мне прямо сказали, что капитал аполитичен и политикой не занимается. Я им на это ответил, что большевики другого мнения, и если они не выступят на защиту своих интересов, все их капиталы испарятся как дым, но это на них не подействовало. В результате один еврей Хари(?) дал мне пять тысяч и притом даже без расписки, сказав, что знает отлично, куда я трачу деньги. Таким образом, мои попытки разыскать мининых в Одессе были безуспешны. Оставалась одна надежда найти пожарских на Дону.

Тем более отрадным при таком моральном развале общества были редкие исключения, которые мне встречались на пути. Я уже упомянул об госпоже Регир и еще должен сказать о княгине Яшвиль,[286] с которой я познакомился в этот период своей деятельности. Она разыскала меня сама и, будучи небогатой женщиной, не могла мне оказать финансовой поддержки, но сделала очень много по части снабжения добровольцев бельем, одеждой и всяким другим снабжением. Когда мое положение сделалось сомнительным и надо мной повисла угроза ареста, она предложила скрыть меня на своей даче, что могло ей самой грозить большими неприятностями. Женщины оказались патриотичнее мужчин.

Несмотря на все эти неудачи, дела мои шли вполне хорошо. Соловский надоумил меня воспользоваться законом об эвакуации для бесплатной отправки офицеров до границы Донской области. Я съездил к воинскому начальнику, который оказался любезным человеком, и раздобыл у него перевозочных бланков. От донской границы до Ростова ходили уже воинские поезда, так что фактически вся перевозка шла даром. Приходилось только выдавать суточные по 10 рублей на человека в день, т. е. за всю поездку 40 рублей. Тем не менее перевозка шла так интенсивно, что мои фонды стали быстро иссякать.

Я бился как рыба об лед, стучался во все двери, но при всем желании у частных лиц более 50 тысяч за все время добыть не мог.

Тактика перевоза заключалась в следующем: в бюро Соловского в гостинице «Владивосток» являлась публика и записывалась, оставляя свои адреса. Я назначал старшего в каждой партии, которая обычно составляла около ста человек. Эту норму мы взяли потому, что комендант станции больше трех вагонов нам предоставить не мог. Мы отправляли наши эшелоны два, а иногда даже три раза в неделю. Капитан Соловский являлся к каждой отправке и вручал старшему, обыкновенно штаб-офицеру, деньги на пропитание эшелона и бланки для перевозки. Обыкновенно 10 или 15 процентов не доезжали до места и выходили где-нибудь по пути. Эти господа, конечно, и не собирались в Добровольческую армию, а пользовались нами для того, чтобы даром проехать куда им было нужно. В душу человеческую, конечно, не влезешь, и с этими убытками приходилось мириться. Однако бывали случаи, когда нашей любезностью хотели воспользоваться целые большие семейства со стариками и детьми и массой багажа, но тут мы уже были тверды и прямо отказывали. Много было также желающих сестер милосердия, которым некуда было деться, и они назойливо предлагали свои услуги, но генерал Алексеев писал нам, что им и своих некуда девать.

Я разговаривал со многими едущими офицерами и, к своему удивлению, заметил, что многие из них плохо понимали, для чего они едут. Сознательных патриотов, дающих себе ясный отчет, что они едут жертвовать своею жизнью для спасения родины, вряд ли было более 20 процентов. Большинство же ехало потому, что в Одессе не было приятного и хорошего заработка. Во время войны молодежь отвыкла вообще от систематической работы, а тут приходилось добывать себе кусок хлеба пилкой дров и другими тяжелыми работами. На всякое дело смотрели как на приятное ремесло, свою жизнь не ценили, а потому шли в добровольцы, чтобы переменить тяжелое ремесло на легкое, приятное и привычное.

Вообще русскую интеллигенцию времен Гражданской войны можно разделить на пять групп: первая – это мы, которые сознательно поняли, что большевизм грозит гибелью России, и, движимые чувством патриотизма, немедленно отозвались на призыв генерала Алексеева и других вождей Белого движения и пошли жертвовать своею жизнью для спасения родины. Эта группа была очень немногочисленна. Она составляла не более 5–10 процентов фронтового офицерства, и большая часть ее полегла на полях сражений и в госпиталях от сыпного тифа. Те, которые остались живыми, эмигрировали за границу и составили там ядро офицерских обществ, которые до сих пор хранят заветы славного прошлого русской армии и с нетерпением ждут того момента, когда они снова смогут отдать свою жизнь и силы на службу своей родине.

Вторая группа состояла из людей менее сильных духом. Они также понимали, что долг зовет их отдать свою жизнь родине, но семейные обстоятельства, заботы о своих близких, болезни, последствия ран и контузий и другие подобные обстоятельства удерживали их от поступления в белые армии. Эта группа, также очень немногочисленная, частью эмигрировала, а частью осталась в России. За границей она присоединилась к первой группе, а в России ради куска насущного хлеба пошла на службу к большевикам и теперь ждет не дождется, когда придет освобождение от интернационального ига.

Третья группа – это так называемые испуганные интеллигенты. Это самая многочисленная группа, по меньшей мере четыре пятых всей интеллигенции. Их главнейшим импульсом было спасение своей жизни и имущества. Самые умные из них своевременно перевели за границу что могли из своего состояния и сами туда перебрались. Оставшиеся метались из стороны в сторону. Вначале они возложили всю надежду на немецкие штыки и толпами бросились на Украйну, а когда немцам стало плохо, перекинулись к союзникам и, наконец, к добровольцам, когда Деникин объявил поход на Москву. Они-то, главным образом, и разложили морально Добровольческую армию, бывшую до того сплоченной и крепкой. Почти вся эта группа попала за границу и здесь в безопасности разбилась на политические группы, которые занимались взаимными раздорами вместо того, чтобы объединиться против общего врага.

Четвертая группа почти вся осталась в России. Эти люди не имели определенных политических убеждений. Когда был царь, они верно служили царю, но, когда царя свергли и воцарились большевики, они стали также верно служить большевикам. Они только переменили доброго барина на злого, но барин был, и они продолжали ему служить, как и прежде. Психология этой группы ушла недалеко от психологии домашних животных. Когда снова вернется царь, они будут очень рады, но они не способны ничего предпринять, чтобы приблизить это время.

Пятая группа, немногочисленная, как и первая, сознательно пошла на службу к большевикам, одни с тем, чтобы сделать себе карьеру, другие с тем, чтобы весело пожить и половить в мутной воде рыбку. Первые внутри таили мысль, что им удастся забрать большевиков в руки, а потом сбросить и занять господствующее положение, но они ошиблись в расчетах и заняли место на запятках большевистской колымаги. Большевики пользуются их услугами, платят им за это, но безжалостно их изгонят, как только смогут поставить на их места своих людей из рожденных пролетариев.

Если бы первая группа состояла не из 5, а из 25 процентов, большевистская революция была бы подавлена в самом начале, пока она не сумела еще сорганизоваться. Примером тому служит Германия. Там тоже одно время властвовал совдеп, но германская интеллигенция быстро объединилась и сбросила иго в течение двух месяцев. И это сделала побежденная страна, а Россия не была побеждена. У нас не хватило, как и в Содоме и Гоморре, должного числа праведников, чтобы Господь отвел от нас свою кару.

Наши третья и четвертая группы составляли в общем не менее 90 процентов нашей интеллигенции, а ведь она была господствующим и правящим слоем в России.

Кто пожелает углубиться в истинный смысл нашей революции, тот должен заключить, что наша интеллигенция оказалась недостойной того положения, которое она занимала, а потому Высшее Провидение решило ее заменить новой, взятой из народа. Мы же, как евреи во время сорокалетнего странствования в пустыне, должны переродиться, чтобы, когда Бог судит нам вернуться, занять снова подобающее нам место.

Чтобы не быть голословным, сделаем краткий анализ нашего интеллигента. Он, безусловно, талантлив. Он даже слишком умен, у него доброе сердце, он отзывчив и легко переносит все невзгоды и неприятности. Это, конечно, положительные качества, но нужно отметить, что ум русского интеллигента довольно своеобразен. Впрочем, благодаря классицизму в обучении, не сродному русскому народу, ум интеллигента оторвался от практической жизни и ушел в теоретические мечтания. От этой же причины и чрезмерных школьных занятий, при отсутствии физических упражнений, получилась дисгармония между умом, духом и телом. Русской дореволюционный интеллигент – это человек с гипертрофированным мозгом, слабой душой и дряблым телом.

Наряду с достоинствами нужно отметить и его крупные недостатки: прежде всего, русский интеллигент – плохой патриот, и даже самое это слово было чуть ли не ругательным в известных кругах; чувство долга у нас было весьма слабо развито в противоположность англичанам и немцам; мы все были фантазеры и мечтатели; неврастения и слабоволие были присущи почти каждому русскому интеллигенту. Мы не были способны к систематическому труду и умели работать только порывами, что очень метко было отмечено поэтом, сказавшим: «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано»; у нас всегда отсутствовала и теперь отсутствует взаимная солидарность, чему ярким примером служат разногласия и ссоры в нашей эмиграции. Но и со всем этим можно было еще мириться. Когда же ко всему прибавилось еще моральное разложение, падение религии, семьи и нравов, то жребий на весах Высшего Правосудия был брошен: русская интеллигенция была осуждена и обречена [к] политической смерти до ее раскаяния в своих грехах и нравственного и морального возрождения. Оно идет, но идет очень медленно. Нужно, чтобы лучше люди работали над ускорением этого процесса. Как это сделать, поговорим в другом месте.

Главным источником пополнения для Добровольческой армии в Одессе служил Офицерский союз. Союз этот образовался, когда после окончательного разложения армий на фронте масса офицеров осталась без всяких занятий и оказалась преимущественно в больших городах. Ехать на родину в это время было небезопасно, а в некоторые местах даже и невозможно вследствие беспорядков на железных дорогах и различных трудностей и строгостей на новых границах, появившихся на месте России новых государственных образований. В Одессе таким образом скопилось от десяти до двенадцати тысяч бывших офицеров, не имеющих средств к существованию. Новое украинское правительство, обеспокоенное таким наплывом безработной интеллигенции, дало некоторые средства и поручило генералу Леонтовичу организацию работ для их прокормления. Таким образом и образовался Союз офицеров в Одессе.

Генерал Леонтович выхлопотал большое помещение в центре города, принадлежавшее военному ведомству, где и разместилось правление союза со всеми своими отделениями. Тут же был и кооператив, т. е., вернее, отделение бывшего магазина гвардии, армии и флота. К сожалению, посреди существовавшей неразберихи трудно было предоставить офицерам какой-либо интеллигентный труд. Часть их разобрали различные учреждения, ликвидированные после войны, в качестве сторожей; для той же цели их охотно брали и частные фирмы, так как время было беспокойное, но все же главная масса должна была добывать себе прокормление физической работой, т. е. пилкой дров, строительными и землеройными работами. Вот из этого-то контингента мои помощники и вербовали добровольцев для отправки на Дон.

Правление союза вначале враждебно отнеслось к нашей пропаганде, так как руководствовалось указаниями от гетмана, интересы которого как сепаратиста были прямо противоположны идеям добровольцев, выставивших своим лозунгом великую и неделимую Россию. Генерал Леонтович собирал молодежь и говорил им, что вся затея добровольцев – глупая авантюра, которая только увеличит число жертв и провалится как мыльный пузырь, что нужно надеяться на немцев, а пока что пилить дрова и ждать лучших времен. Молодежь его слушала и толпами шла записываться в добровольцы в гостиницу «Владивосток». Рознь внутри союза стала расти настолько, что главари заволновались и, обсудив положение, решили переменить политику, так как союз угрожал полным распадением. В один прекрасный день генерал Леонтович явился ко мне со своим адъютантом, принес повинную голову и пришел засвидетельствовать генералу Алексееву верноподданнические чувства. Мне, конечно, было приятно работать без противодействия, и я охотно пошел навстречу. Таким образом у нас восстановился мир.

Пробовал я также пропагандировать идеи Добровольческой армии через прессу, но на мой призыв отозвалась и то с большой опаской одна только газета «Одесский листок». Редактор согласился помещать только мои собственные небольшие заметки, в которых указывались факты и события, но без всяких рассуждения и комментариев. У нас стремились угождать немцам больше, чем они сами требовали.

Счастливый случай помог мне выйти из финансовых затруднений, которые сильно парализовали мою деятельность. Я случайно встретился с графом Уваровым,[287] членом Государственного совета по выборам, временно живущим, как и многие другие, в Одессе. Узнав о моих затруднениях, он написал письмо Поклевскому-Козелл, посланнику в Румынии, имевшему на руках большие казенные средства, и тот немедленно прислал ему двести тысяч рублей. Таким образом, деньги появились, и я мог уже беспрепятственно продолжать свою работу. Но, к сожалению, одно затруднение окончилось, но появились другие. Немцы, ранее нисколько нам не мешавшие, вдруг начали чинить затруднения. В один для нас непрекрасный день в гостиницу «Владивосток» в бюро к капитану Соловскому явилась полиция, забрала все бумаги, т. е. списки готовящихся ехать со следующей партией, и взяла с него расписку с обещанием прекратить отправку добровольцев на Дон и закрыть вербовочное бюро.

В связи с этим мы услышали, что и в других местах начались репрессии по отношению к добровольцам. Обсудив положение, мы решили уйти в подполье и менять свое местожительство каждые две недели. Благодаря полученным средствам мы имели возможность завести себе приятелей как в немецких штабах, где служило много русских, так и в украинской полиции. Наши агенты заблаговременно нас предупреждали о готовящихся репрессиях. Мне самому также пришлось принять меры предосторожности, хотя мне лично, по-видимому, непосредственная опасность не угрожала. Немцы не любили шума, а арест такого лица, как я, несомненно, бы его наделал. За мной были прежнее высокое положение и большие знакомства и связи. Поэтому опасность угрожала только моим помощникам, которые рисковали невеселой поездкой этапным порядком в германский или австрийский концентрационный лагерь. Тем не менее я все свои наиболее важные бумаги, как, например, письма генерала Алексеева, переправил одной знакомой даме, жившей этажом выше меня, а все свои записи стал вести на различных страницах шеститомного собрания сочинений Шекспира, которое помещалось в моей комнате в хозяйской библиотеке. Но и эти записи я старался вести так, чтобы они носили самый невинный характер.

Капитана Соловского арестовывали два раза, но он так был ловок и увертлив, что на допросах с ним ничего не могли сделать и каждый раз отпускали со строгим внушением не заниматься пропагандой. В результате мы продолжали работать, хотя и с некоторой заминкой, главным образом, вследствие необходимости часто менять адреса.

Немцы, видя, что симпатии к добровольцам все возрастают, решили переменить свою тактику. В противовес добровольцам генерала Алексеева они решили создать Южную и Астраханскую армии, которые были бы под непосредственным немецким влиянием. Во главе первой был поставлен престарелый генерал Иванов, бывший командующий Юго-Западным фронтом. Генерал Иванов, движимый лучшими чувствами и желая принести родине пользу в ее тяжелые минуты, дал себя соблазнить льстивыми немецкими речами и обещаниями и согласился припечатать свое имя к этой авантюре. Добровольцы не выставляли монархического лозунга, а Южная армия прямо объявила себя монархической, шедшей для восстановления старого режима. Добровольцы также были на три четверти монархисты, но они понимали, что народ, еще не испробовавший в полной мере большевизма и вырвавшийся как зверь на свободу, не захочет снова идти под власть станового пристава, а потому воздержались от предрешения вопроса о правлении, предоставив это самому народу, через его выборных.

Судьба Южной армии была довольно печальной: она очень долго формировалась на севере Донской области, под прикрытием казачьих войск, но не могла развернуть больше двух бригад пехоты весьма слабого состава. Казаки, которым начали уже сильно угрожать красные, всячески давили на нее, чтобы заставить наконец выйти в боевую линию, но когда это наконец произошло, то армия при первых же выстрелах большевиков разбежалась. Это так подействовало на бедного старика Иванова, что он заболел с горя и умер. Большая часть его армии присоединилась к добровольцам, но это не принесло им пользы, так как Южная армия состояла из элементов, которые действовали разлагающим образом на те части, куда они попадали.

Во главе Астраханской армии стал калмыцкий князь Тундутов.[288] Это был еще совсем молодой человек, которого я хорошо знал по Ставке Верховного главнокомандующего. Он был адъютантом у начальника штаба генерала Янушкевича и абсолютно ничего из себя не представлял. Во время революции ему удалось как-то убедить немцев, что он имеет огромное влияние на весь калмыцкий народ, и стал изображать из себя владетельного князя. Немцы клюнули на эту удочку, дали ему денег, и он, окруженный несколькими авантюристами, стал формировать собственную армию. Эта армия в составе нескольких сот человек все же принесла некоторую пользу тем, что расправилась с местными большевиками и очистила от них Астраханскую губернию, после чего разошлась так же, как и Южная, так как у Тундутова вышли все деньги и ему нечем было платить жалованье.

Вербовка в обе новые армии, конечно, отразилась на количестве желающих поступить в добровольцы, но зато мы выиграли в качестве. Оба главных вербовочных бюро поместились в лучших гостиницах, расклеили огромные плакаты по всем улицам, давали офицерам по 400 рублей подъемных и обещали жалованье вдвое большее, чем добровольца. Конечно, все хлынули к ним, но три четверти аспирантов, получив подъемные, исчезали бесследно, что заставило вербовщиков объявить, что подъемные будут выдавать по прибытии на место, и это распоряжение сразу уменьшило наплыв желающих. Я отдал распоряжение своим помощникам не интриговать и не бороться с конкурентами, так как цель у нас и у них была общая – борьба с большевиками, но ввиду того, что в вербовщики попали лица с сомнительной репутацией, очень скоро опять большинство потянулось к нам, и мы стали работать по-прежнему.

Кроме людского материала, нам удавалось отправлять иногда и довольно ценное снаряжение. Капитан Соловский быстро перезнакомился с низшей украинской администрацией, и мы через них доставали и патроны, и снаряды, а иногда даже пушки. Посредством небольших подарков и денежных пособий мы раскинули сеть своих приятелей во всех полезных для нас учреждениях. Один раз целый товарный поезд с военным материалом по ошибке попал вместо Харькова в Ростов-на-Дону прямо в руки приемщиков из Добровольческой армии, и все это обошлось в двести рублей.

Вообще через низшую администрацию можно было сделать многое, так как все спешили себя перестраховать на случай неудачи с Украйной, опиравшейся исключительно на немецкие штыки, а со вступлением Соединенных Штатов в коалицию исход войны сделался более чем сомнительным. Что касается до высших чинов, там дело обстояло иначе. Те служили немцам если не за совесть, то за страх. Во главе гражданской администрации стоял генерал Раух,[289] хотя и русский свитский генерал, но немец до конца своих ногтей. К нему я даже и не обращался, но сделал попытку склонить на свою сторону генерала Березовского,[290] командира формирующегося украинского корпуса, но он так испугался, что я его уже больше не трогал. Старший морской начальник адмирал Покровский также очень дружил с немцами, и я предпочитал, когда это было нужно, иметь дело с его помощниками.

Кроме нас, добровольцев, как оказалось, работали в Одессе и организации другого рода. В один прекрасный жаркий день я шел по Дерибасовской улице вместе с моим бывшим помощником капитаном 1-го ранга Ермаковым, как вдруг мы услышали в ясный и солнечный день раскаты грома: один, другой и третий. Ничего не понимая, мы в изумлении остановились и стали осматривать небо, но скоро нам все объяснилось. Густой черный дым взвился широким столбом к небу, и в нем засверкали знакомые разрывы шрапнели. В Одессе повторилось то же, что и в Киеве и других городах, где были большие склады военных припасов. Это союзники, опасаясь того, что немцы используют огромные запасы русского военного материала, усердно уничтожали их через своих агентов. Зрелище было красивое и даже грандиозное. Взрывы следовали один за другим в течение целого часа, и небо все заволокло тучами дыма, так что даже и солнце не могло пробить эту дымовую завесу. В городе оказалась масса разбитых стекол, а поблизости от артиллерийского городка на окраине произошли большие разрушения и были человеческие жертвы.

Еще в Одессе действовала организация эсеров. Это были совсем странные люди. У них была своя какая-то туманная национально-социалистическая программа, но проведением ее в жизнь и пропагандой они мало интересовались, а всю свою энергию тратили на то, чтобы пакостить другим партиям. В описываемый мною период они действовали против украинцев и немцев, но, увидав, что мы начинаем забирать силу, сейчас же начали вставлять палки в колеса и нам, вплоть до анонимных доносов включительно.

Оглядываясь на первый период моей деятельности во время Гражданской войны, должен сказать, что, несмотря на все трудности и мелкие неудачи, он все же оставил во мне хорошее впечатление. Интенсивная работа в маленьком кружке патриотически настроенных людей, борьба с различными препятствиями и даже самая конспиративность работы и опасность арестов, обысков и других помех вносила в нашу деятельность своего рода поэзию, а самое главное, впереди блистала звезда Великой России, в которую мы тогда верили. Идейная работа всегда увлекательна, и, когда крепко веруешь в свою правоту, можно двигать горами. Добровольческая армия служит тому живым примером: маленькая кучка в три тысячи человек, сражаясь на фронте, в тылу и на флангах, вышла победительницей против в двадцать раз сильнейшего неприятеля, и та же Добровольческая армия полтора года спустя, разросшаяся до сотен тысяч, всем снабженная, но потерявшая идейность и обратившаяся в скопище людей, движимых разнообразными страстями, а главное стяжательностью и кутежами, разнузданная и потерявшая дисциплину, не могла устоять против равных ей сил большевистских войск, опиравшихся на сочувствие масс.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.