ГЛАВА XV. ЕЩЁ ОДНА ВЕСНА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА XV. ЕЩЁ ОДНА ВЕСНА

О, мечтать! Проснуться, устремиться

В эту даль без края, без границы,

Тишь дыханьем возмутить

 Посметь!

О, туда, где в кряжи вековые

Входят лишь великие стихии, —

Ветры, грозы, реки,

 Жизнь и смерть![269]

Р. Л. Стивенсон

Дали перед нами были снежные, реки — ледяные, случись Стивенсону побывать в Антарктике, он бы их такими и описал.

Всевышний ниспослал нам свой свет, чтобы развеять кошмары мрака. Как сейчас помню радость, которую я испытал в один прекрасный августовский день, когда солнце заглянуло за край ледника Варна и на снег легла моя чёткая тень. Каким приветливым сразу стал этот снежный склон! Солнце оставило первый след на ленте гелиографа; начали поговаривать о вылазках на мыс Ройдс и мыс Хат и о картографических экспедициях; поглощали ленч при дневном свете в окне, откопанном из снега.

Мы занимались организацией поисковой партии к Верхнему ледниковому складу, которая пойдёт тем самым маршрутом, каким шла в прошлом году полюсная партия. Но теперь на Барьере не оставалось таких больших складов провианта, и предполагалось, что весной собаки предпримут две ездки в Угловой лагерь. Кроме того, намечались походы двух партий по четыре человека в каждой на ледник Бирдмора; одной предстояло остаться на полпути для геологических и других научных изысканий, другой — подняться к истокам.

В глубине души все мы были полны сомнений и самых худших опасений.

«Я долго беседовал с Лэшли, который попросил меня откровенно ответить, что я думаю о судьбе южной партии.

Я сказал, что, наверное, они упали в трещину. Лэшли возразил, что, по его мнению, они погибли от цинги. Что же до трещин, то, по его словам, когда их вторая вспомогательная партия возвращалась, южнее горы Дарвин они встретили ледопады, низвергавшиеся с высоты двух тысяч футов в большую долину, по которой партия спустилась на запад и таким образом достигла Верхнего ледникового склада. Скотт, как помнит Лэшли, говорил Эвансу (лейтенанту), что намерен возвращаться этой дорогой.

Если так, то в районе Клаудмейкера они должны были выйти на ужасную местность („Там такие дыры, что — видит Бог, не вру — в них поместился бы собор Святого Павла“), из которой двое суток выбиралась партия Эванса. До самых Ворот, сказал Лэшли, встречались огромные трещины, шириною до 30 футов{180}, которые мы, шедшие в первой возвращающейся партии, должны были пересекать на пути туда и обратно, но не заметили. Впоследствии большая часть снега сошла, и они обнажились. Лейтенант Эванс почти всю дорогу страдал от острой снежной слепоты. После того как он и его спутники миновали Ворота и вышли на Барьер, они неоднократно пересекали трещины, и то один, то другой проваливался в них там, где мы проходили благополучно.

Слова Лэшли заставили меня задуматься. Выходит, мы застали ледник в необычном состоянии, когда после сильных метелей и снегопадов он был покрыт снегом? В таком случае там, где мы попали на глубокий мягкий снег, сейчас нас может встретить обычный лёд? И меня снова, как прежде, начал точить червь сомнения. Но каким-то непонятным образом все колебания отпадали, как только доходило до дела. Какое счастье, что действительность редко бывает такой ужасной, какой она рисуется в воображении; впрочем, вынужден признаться, что зимнее путешествие превзошло мои самые дурные ожидания. Но вот в прошлом году в это время мне было страшно даже подумать о леднике Бирдмора, а на самом деле он оказался не таким уж и грозным{181}.

Лэшли полагает, что практически пять человек не могут провалиться в трещину{182}. Там, где могли пройти они трое (а по его словам, хуже рельефа, чем встретили они, просто не бывает), тем более пройдут пятеро. Я, однако, с этим не согласен. Я считаю, что лишний вес одного человека может сыграть роковую роль при переправе через большую трещину.

Если же несколько человек провалятся на большом снежном мосту, то вряд ли он выдержит находящиеся на нём сани»[270].

Мы предприняли несколько вылазок через ледник Варна на мыс Ройдс, а оттуда — волоком через скалы — до старой хижины Шеклтона. Здесь у ног лежала чистая вода, лёд удержался лишь в небольших нишах, дом и самый мыс почти не были занесены снегом — вероятно, ветер сдувал его прямо в море. Иное дело мыс Хат — он тонул в огромных сугробах.

Пристройка для лошадиных стойл была забита снегом снизу доверху. Припай исчез под длинным снежным заносом, тянувшимся от двери до самого моря. Но в самой хижине, когда мы наконец до неё докопались, снега не было. Мы взяли провизию для поисковой партии и единственный уцелевший одометр.

Этот прибор, с помощью часового механизма измеряющий пройденное расстояние в милях и ярдах, приводится в действие колесом, укреплённым позади саней. Он незаменим, особенно при переходах вне видимости земли на Барьере или плато, и мы горько сожалели о том, что лишились остальных счётчиков. Им досталось на леднике, и там мы потеряли механизм одного из наших трёх приборов. При передвижении на собаках они не годятся, противопоказаны этим приборам и пони, особенно такие норовистые, как Кристофер. Одним словом, для походов этого года остался один-единственный одометр, да и тот в инвалидном состоянии. Мы его подправили, как могли, но фактически его показания с самого начала были ненадёжны, а потом он окончательно вышел из строя. Лэшли потратил много времени и сил на то, чтобы смастерить счётчик шагов из велосипедного колеса от нашей экспериментальной тележки; его обороты регистрировались счётчиком, в точности повторявшим регистрирующий механизм одного из наших анемометров. Но велосипедное колесо, естественно, было намного выше настоящего одометра, и трудность состояла в том, как его прикрепить к саням так, чтобы оно не вихляло, но в то же время делало необходимое число оборотов.

Тренировка мулов не прекращалась ни на один день.

После того как появился дневной свет и погода улучшилась, их с нагружёнными санями выводили на остатки морского льда в Южной бухте. Они шли, покорные как ягнята, привычным шагом рабочих животных. Вот только с маленьким Гулабом приходилось повозиться. Он безропотно тянул сани, но отличался необычайной пугливостью. Бывало, приведёшь и поставишь его, наконец, чтобы взнуздать, но неосторожно хлопнешь рукавицей, заденешь сбруей или прижмёшь к саням — и он, перепуганный, уже мчится прочь, а ты начинай всё сначала. Но взнузданный, он вёл себя очень хорошо. Мы запрягали мулов в нагрудную сбрую, присланную правительством Индии, чрезвычайно удобную, хотя, кажется по мнению Отса, европейские хомуты лучше. Впрочем, хомутов у нас всё равно не было. Мулы производили впечатление сильных здоровых животных. Мы опасались одного: как бы их маленькие копыта не увязали в мягком снегу ещё глубже, чем у пони.

Рассказ о нашей экспедиции будет неполным, если я умолчу о нескольких случаях начинавшихся пожаров. Первый возник на борту корабля, в лазарете, на пути в Кейптаун — он был вызван опрокинувшейся лампой, но тут же погашен.

Затем, во вторую зиму нашего пребывания в Антарктике, занялся сарай с моторными санями, стенами которому служили ящики с керосином, а крышей — просмолённый брезент.

Это грозило уже более серьёзными последствиями, но пламя также удалось сравнительно легко сбить. Третье и четвёртое происшествия случились во время последней зимовки, оба внутри дома.

Райт строил для каких-то своих работ сарай из ящиков и брезента и хотел по ходу дела обогревать его лампой. Он принёс в хижину лампу (именно лампу, а не примус) и стал её налаживать. Провозился с ней всё утро, а после ленча ему взялся помогать Нельсон. Лампа была снабжена манометром, причём давление зависело от насоса. Нельсон, стоя на коленях у края стола, помещавшегося у переборки между помещениями для офицеров и матросов, накачивал лампу.

Голова его находилась вровень с ней, указатель не показывал высокого давления. Райт стоял рядом. Вдруг лампа рванула, и в месте подсоединения её донной части к баку с керосином образовалась дыра величиной в три дюйма. Огонь вспыхнул сразу в двадцати местах, загорелись постели, одежда, бумаги, лужицы горящего керосина разлились по всему полу и столу.

На наше счастье, метель и минус двадцать загнали в дом всех его обитателей. Действуя слаженно и быстро, мы вскоре ликвидировали все очаги пожара.

Пятого сентября ветер дул такой, что, казалось, он вот-вот сорвёт с тебя ветрозащитную одежду. Мы носили в дом пеммикан, когда кто-то произнёс: «Вроде пахнет палёным».

При беглом осмотре никто ничего не заметил, и Гран предположил, что, наверное, пахнет обёрточной бумагой, которую он сжигал. Но через три-четыре минуты, взглянув вверх, мы увидели, что верхушка печной трубы в месте выхода её на крышу раскалена докрасна, так же как и соединяющаяся здесь же с дымоходом вентиляционная решётка. С крыши засыпали в трубу соли, огонь как будто утихомирился, но вскоре решётка упала на стол, обнажив кусок горящей сажи.

Она, к счастью, не обвалилась, и её удалось сбить в вёдра.

Через четверть часа снова загорелась вся труба, языки пламени вырывались из неё наружу, в метель. Мы справились с огнём, набив в трубу снега, остатки же ловили внизу, в подставленные вёдра и ванночки. Но потом всё же сделали то, с чего следовало начать, и даже ещё до наступления зимы: сняли трубы и прочистили.

Последний пожар был совсем пустяковым. Мы с Дебенемом находились на мысе Хат. Я заметил, что кругом полно дыма, но не встревожился — это обычное явление при топке ворванью, однако чуть позже мы обнаружили огонь между потолком и крышей старой хижины. Потолок, слабый, не выдержал бы веса человека, поэтому, по предложению Дебенема, мы согнули лежавшую неподалёку трубу и закачали на крышу немного воды. Успех был полный. Вообще-то в подобных случаях мы чаще всего пользовались огнетушителями Минимакса, которые не оставляли желать лучшего. Единственный их недостаток в том, что после обработки ими любой материал покрывается пятнами от кислоты.

Приятно отвлечься от этих мрачных сюжетов и обратиться к жизни на открытом воздухе, которую мы теперь, весной, вели. Нас начали посещать императорские пингвины, компаниями до сорока особей. Вероятно, это были птицы, оскорблённые на мысе Крозир в своих материнских или отцовских чувствах и искавшие забвения в бродячем образе жизни.

Боюсь, им доставалось от наших собак, бегавших на воле.

Однажды, например, Дебенем спустился на морской лёд с упряжкой тех собак, которых мы считали не пригодными к серьёзным санным походам. Он вышколил их и образовал упряжку, которая делала честь скорее ему, чем им. В тот день, о котором идёт речь, Дебенем с трудом удерживал псов, не давая им ринуться на пингвинов. Собаки неистовствовали, пингвины же не проявляли ни малейших признаков беспокойства. И тут собака по кличке Литл Джинджер, не будучи в состоянии освободиться сама, бескорыстно перегрызла постромки двух своих товарок, и Дебенему, который еле справлялся с санями, не оставалось ничего иного, как беспомощно наблюдать разыгравшуюся перед его глазами резню.

Двадцать четвёртого октября появился первый поморник — предвестник того, что вскоре на всех бесснежных ровных участках каменистого пляжа или скал эти птицы займутся брачными делами. Мы знали, что вслед за ним прилетят антарктические и, может быть, редкие снежные буревестники; и в залив Мак-Мёрдо пробьются первые киты. Тюлени Уэдделла, обычные обитатели прибрежных антарктических вод, в начале октября выходят из моря и лежат на льду. Это почти исключительно самки, собирающиеся произвести на свет потомство.

У тюленя Уэдделла чёрная на спине шкура, с серебряными пятнами в других местах. Он достигает 10 футов в длину, питается рыбой, телосложение имеет могучее и плотное. Его защищает слой подкожного жира толщиной иногда до 4 дюймов. Находясь на льду, он представляет собой одну из самых ленивых божьих тварей, чуть ли не всё время спит, переваривая огромные порции пищи, и самым забавным образом хрюкает, ворчит, дудит, пищит, свистит… Но стоит ему оказаться в воде, где он ловит рыбу, целиком её заглатывая, как он в мгновение ока преображается и становится необычайно подвижным и гибким животным. Если остановиться рядом с продушиной во льду, через которую он дышит, то вскоре из неё появится его голова и он уставится на вас с удивлением, но без страха, вбирая свежий воздух расширяющимися и сужающимися ноздрями. Тюлени, очевидно, преодолевают подо льдом расстояния во много миль и находят путь от одной продушины к другой по шуму, производимому их сородичами. Некоторые продушины служат одновременно входами и выходами, и по меньшей мере один из виденных мною мёртвых тюленей, похоже, скончался из-за того, что входное отверстие замёрзло. Иногда можно слышать, как тюлени пропиливают такие лунки зубами (Понтингу даже удалось сделать несколько снимков, запечатлевших этот процесс), от чего, естественно, с возрастом зубы сильно изнашиваются. Уилсон утверждает, что тюлени подвержены почечным заболеваниям; на их шкуре часто встречаются раздражения — возможно, вызываемые высыханием на ней морской соли, — а однажды мне попался тюлень, покрытый сыпью.

У некоторых особей, выходивших впервые из моря на лёд, мы находили увеличенную селезёнку, что представляет большой интерес для науки: селезёнка — орган мало изученный.

А сколько догадок вызвало у нас то обстоятельство, что некоторые лунки во льду были как бы прикрыты своего рода навесной крышкой. Как-то раз я стоял на припае близ мыса Эванс, на берегу Северной бухты, закованной в лёд толщиною в дюйм или даже больше. Вдруг из-под него рядом со мной тюлень высунул нос, чтобы набрать воздуха, а когда надышался всласть, поднятый его головой кусок льда упал обратно. Чем не дверь в зачаточном виде!

В моих воспоминаниях об этом октябре жизнь на мысе Хат неразрывно связана с тюленями Уэдделла.

12 октября Аткинсон, Дебенем, Дмитрий и я отправились с двумя собачьими упряжками на мыс Хат. Отсюда нам надлежало доставить провиант для двух складов на Барьер, Дебенем же, который из-за больной ноги не мог участвовать в дальнейших санных походах, намеревался заняться геологическими исследованиями и картографической съёмкой. Те из нас, на кого легло основное бремя двух предыдущих санных сезонов, были сыты походами по горло. Я, признаюсь, с отвращением думал о предстоящих экспедициях, да и остальные, уверен, тоже.

Но дело есть дело, его по возможности надо делать, и без толку сетовать на то, что оно надоело. И люди не просто добровольно выполняли любые такие задания в течение всего третьего года, с самого его начала и до конца, но вкладывали в них всю душу. Перспектива ещё одного трёхмесячного путешествия и без того казалась достаточно мрачной, а тут ещё за три недели до него надо покидать нашу уютную зимовку. Вышли мы на мыс Хат при сильной позёмке: юг скрывался во мгле, ветер бил в лицо, кусал руки. На мысе ничего не было видно из-за густого снегопада. Стойла были забиты снегом, в доме царили холод и запустение, растопить печь было нечем — не нашлось ворвани. Ах, подняться бы на борт корабля, после того как истёк срок наших договорных обязательств, и отправиться домой, мы бы уже полгода как были в Лондоне!

Но тут снегопад прекратился, ветер стих, и открылись вершины гор во всей своей величественной красоте. Великолепный летний день, мы идём на мыс Прам, тёплые лучи солнца освещают скалы. Тюленей уже и сейчас много, ещё чуть-чуть — и это место превратится в оживлённую «детскую». Дело в том, что в этом году на Барьере происходило больше обычного подвижек, в результате морской лёд вздыбился валами сжатия высотой до 20 футов. Ложбины между ними, пока пустые, вскоре наполнятся морской водой, она будет то замерзать, то оттаивать и превращаться в превосходные ванночки. Здесь, укрытые торосами от ветра, резвящиеся тюлешки смогут вволю гоняться за своими хвостами. А возлежащие рядом матери будут время от времени пробуждаться от дрёмы, чтобы почесаться длинными когтями. Пока их ещё нет, но они поблизости.

Лэппи, одна из наших собак, всегда удивлявшая нас повадками спаниэля, учуяла присутствие тюленя подо льдом и попыталась добраться до него!

Недели три спустя я ещё несколько раз посетил это приятное место. Теперь оно кишело тюленями, взрослыми и малышами, тюленями с мягкой шёрсткой и тюленями с грубой шкурой. С каждым днём количество детёнышей увеличивалось, издаваемые ими звуки наподобие блеянья придавали этому месту сходство с большой овчарней. Всякий раз при моём приближении матери раскрывали пасть и поднимали рёв, но никаких агрессивных действий не предпринимали, хотя я осмелел настолько, что однажды даже шлёпнул детёныша{183}.

Слыша рёв матери, малыш в подражание ей тоже разевал пасть и производил какой-то звук, отдалённо напоминавший её голос. Не то чтобы он нас боялся, но такое поведение казалось ему, видимо, уместным, да наверное так оно и было.

Туловище одной старой самки, покрытое сплошными кольцами, смахивало на человечка с рекламы шин фирмы «Мишлен», с той разницей, что на тюленихе кольца располагались с интервалом в один дюйм и были двухцветные — из тёмных и светлых волос. Вероятно, это было связано с летней линькой.

Две самки, вылезшие из одной и той же лунки, сражались, и та, что находилась сзади, отчаянно кусала свою противницу, пытавшуюся протиснуться в продушину. Первая была яловая, а задира определённо ждала детёныша, возможно, этим и объяснялась её агрессивность. Обе они были покрыты кровоточащими ранами.

Тюлень привлекательнее всего в младенчестве. Шёрстка у него в течение двух недель после рождения серая, пушистая, ласты и хвост довольно длинные, глаза большие, тёмные, весь он напоминает чистенького котёнка. Однажды я долго наблюдал за маленьким тюленёнком, который без устали гонялся за своим хвостом, описывая круги, затем положил ласту в виде подушки под голову и почесался со счастливым донельзя видом. А погода между тем была холодная, с пронизывающим ветром.

Мало что известно о брачной жизни тюленей, но мне она представляется нелёгкой. Кажется, 26 октября Аткинсон нашёл примерно двухнедельный зародыш тюленя — то есть находившийся на очень интересной стадии развития, — и мы его заспиртовали вместе с другими находками, но все они пролежали до этого так долго, что утратили какую бы то ни было ценность для науки. По-моему, размеры новорождённых детёнышей тюленя сильно колеблются. И конечно, разные матери по-разному относятся к своим детям. Одни при нашем приближении начинают сильно волноваться, другие вообще безразличны к непрошеным гостям, третьи обращаются в бегство, бросая малыша одного или на попечение другой мамаши.

Иногда самки настолько неосмотрительны, что могут улечься на своего малыша или перекатиться через него.

Как-то раз я погнал взрослого самца на тюлениху с детёнышем. Завидев самца, мать опрометью кинулась на него, страшно встревоженная, с открытой пастью, из которой вырывался рёв. Самец защищался как только мог, но решительно не желал переходить в наступление. Детёныш же в силу своих способностей подражал матери.

Аткинсон и Дмитрий повезли запасы корма для мулов и собачьи галеты в пункт, находящийся в 12 милях к югу от Углового лагеря. Они вышли 14 октября с двумя собачьими упряжками; на Барьере их встретила отвратительная поверхность — сани порой проваливались по самые перекладины и даже выше; минимальная температура в первые две ночи падала до -39° [-39 °C] и -25° [-32 °C]; в Угловом лагере сильная пурга — пришлось пережидать полтора дня, прежде чем в ветер и снег они смогли выйти и заложить склад.

Из Углового лагеря собаки прибыли на мыс Хат 19 октября, преодолев расстояние в 30 миль. В трёх милях от Углового лагеря три собаки Аткинсона упали в трещину, причём одна повисла на постромках. Но остальная упряжка продолжала тащить сани и вытянула провалившихся псов. Аткинсон при этом лишился шеста, которым погонял собак — он воткнул его в снег, чтобы обозначить опасное место. Но всё-таки они легко отделались: двое человек с двумя собачьими упряжками совершенно беспомощны перед лицом несчастья.

Двадцать пятого октября мы с Дмитрием отправились в Угловой лагерь с провиантом для следующей закладки. Нашим двум упряжкам, вёзшим по 600 фунтов каждая, повезло больше, чем собакам Аткинсона: скольжение за эти несколько дней улучшилось, попадались даже совсем твёрдые и ровные места. «Хорошо в такую погоду снова быть под открытым небом, день оказался очень приятным», — записал я вечером.

Минимальная температура ночью опустилась всего лишь до -24° [-31 °C], во второй половине следующего дня мы уже прибыли в Угловой лагерь. Идти старались по старому следу, там, где он терялся, останавливались и искали его.

«На месте мы закопали склад, дали собакам три с половиной часа отдыха и скормили им по две галеты. Забавный у них был вид: сидят и ждут ещё пищи — знают, что не получили сполна причитающуюся порцию»[271].

Всё вокруг нас говорило о том, что за последний год Барьер сильно подвинулся. Недаром ледяное поле у мыса Прам было испещрено торосами, перед Угловым лагерем появились по крайней мере три новые хорошо выраженные ложбины, да и сам лагерь существенно переместился, судя по нашим схемам и зарисовкам. По-моему, за год Барьер передвигается не менее чем на полмили{184}.

Мы уже давно поняли, что Угловой лагерь — ловушка для всех метелей, налетающих прямо с мыса Крозир, а небо как раз начало заволакивать, барометр упал, температура стала стремительно подниматься.

«Решили любым путём уносить ноги, пока не поздно, и вышли в конце концов обратно к Галетному складу — на востоке всё выглядело угрожающе. Здесь температура ниже (-15° [-26 °C]) и проясняется.

Остров Росса ещё в основном закрыт тучами, но над Террором небо расчищается. Мы прошли очень хорошо, собаки тянули великолепно, словно им это ничего не стоило: 29 миль за день, да притом полпути с нагружёнными санями! У Лэппи кровоточат лапы, из-за того что снег набивается между когтями, где шерсть подлиннее. Буллит, жирный пёс, отлынивавший от работы, отметил прибытие в лагерь тем, что бросился на Бельчика, прекрасно вёзшего груз весь день! Много миражей, холм Обсервейшн и скала Касл висят в воздухе вверх ногами»[272].

Назавтра мы уже были на мысе Хат. У Лэппи по-прежнему болят лапы, и Дмитрий забинтовал их своей штормовкой, а собаку привязал к саням. И всё шло хорошо, пока мы не ступили на морской лёд, где Лэппи от нас сбежал и первым налегке явился домой.

Править собачьей упряжкой дьявольски трудно! До того как я начал этим заниматься, мой лексикон не посрамил бы даже воскресную школу, но теперь… Если бы не воскресная школа, я бы мог многое порассказать… В упряжке, как и среди людей, кого только нет! У нас были аристократы вроде Османа, и большевики вроде Красавицы, и мечтатели вроде Хол-Хола. Современный работодатель окаменел бы от изумления, доведись ему стать свидетелем того, как толпа жаждущих работать беснуется от радости при виде своего погонщика, приближающегося с упряжью в руках. А наиболее ревностные профсоюзные деятели вскипели бы от ярости, наблюдая одиннадцать или тринадцать кобелей, которые тащат через льды тяжело гружёные сани с сидящим на них сложа руки хозяином в придачу и при этом выражают безмерный восторг.

По правде говоря, со временем мы стали замечать, что собакам это довольно сильно надоедает, и через несколько дней убедились, что они умеют бастовать не хуже других. У них, конечно, всегда есть свой вожак, в нашей экспедиции это был Осман. Они охотно и с большим успехом объединялись против любого из своих товарищей, кто-либо тянул в упряжке слишком вяло, либо, напротив, проявлял чрезмерное рвение.

Дика, например, дружно невзлюбили за то, что, когда его упряжку останавливали, он неизменно начинал выть и рвался вперёд. Это не давало остальным псам отдохнуть и вызывало у них справедливое негодование. Но бывало, что вся упряжка дружно ополчается на какую-нибудь одну собаку по каким-то непонятным нам собачьим причинам. И тогда мы глаз с них не спускаем, чтобы не дать им осуществить Возмездие, всегда одно и то же и всегда приводившее — если не успеешь вмешаться, — с их точки зрения, к торжеству справедливости, а с нашей — к убийству.

Я уже говорил о том, что на Барьере встречались такие участки, где снег лежал пластами, разделёнными воздушной подушкой в четверть и более дюйма толщиной{185}. Когда на них ступаешь, они оседают, вызывая неприятные ощущения у неопытного путешественника — ему кажется, что под ним трещина. Собакам же мерещились внизу кроличьи норы, и они то и дело пытались поохотиться. Была в нашей своре маленькая собачка по кличке Макака, кончившая печально: при разгрузке «Терра-Новы» упряжки кинулись в погоню за пингвинами, её затянуло под сани, те поранили ей спину, и впоследствии она умерла.

«Макака ходит в паре с ленивым жадным толстяком по кличке Нугис, и во время каждой ходки Макака раз-другой замечает, что Нугис не тянет. Тогда она перескакивает через постромку, в мгновение ока кусает Нугиса и возвращается на своё место, прежде чем жирный пёс успевает сообразить, что произошло»[273].

Была у нас и собака с русской кличкой Старик.

«Старик — существо очень смешное. Это самая милая, спокойная и умная собака изо всех, с кем я когда-либо имел дело. Он смотрит тебе в лицо так, словно понимает всю порочность и суетность мира и смертельно от них устал»[274].

В походе по устройству складов он был вожаком в упряжке Уилсона, но решил больше не ходить. И с того времени, когда ему казалось, что никто на него не смотрит, он передвигался самым естественным образом, но, заметив, что за ним наблюдают, тут же начинал вести себя так, словно у него отморожена лапа, и с трудом ковылял по снегу с таким жалобным видом, что только чудовищам вроде нас могла прийти в голову мысль заставить его везти сани. Мы пытались его запрячь, но он отказывался работать и в конце концов одержал верх над нами.

И ещё одна история: Дмитрий рассказывал нам, как в Сиднее к нему явился «смешной старик» и стал ругать за то, что он плохо обращается с собаками (а они больше чем наполовину волки и кого хочешь растерзают безо всякой причины). «Он мне: „Ты их не бить“, а я: „Ещё чего!“. Он идти за мистер Мирз, чтобы тот засадить меня в каталажку. Потом он идти к Антону, дать Антону сигарету со спичками и спрашивать: „Сколько лет этой лошади?“, это Хакеншмидту. Антон ему — молодая, он не верить — смотреть Хакеншмидт зубы — и старуха тоже — ну, Хакеншмидт шарах от него, а потом — к нему, и два раза старика укусить, старик падать на ящик, а старуха его поднимать. У него седая борода, вот такая. Больше я его не видеть».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.