Глава 32. Мюнхен
Глава 32. Мюнхен
Камин в доме фюрера. – 1 час 30 минут ночи. – Рыдания посла. – Какие ничтожества! – Это главное – все будут довольны. – Самолет «Пуату». – Вырывают кусок хлеба изо рта. – Глупцы. – Трусливое облегчение и стыд. – В посольстве на улице Гренель. – Франко-русский пакт под угрозой. – Риббентроп и свобода действий в Центральной Европе. – Грандиозный прием в германском посольстве. – Граф Вельчек и Жаклина Патенотр. – Пражский окорок и страсбургский паштет из гусиной печенки.
Двадцать восьмого сентября в 11 часов вечера на Кэ д’Орсэ в кабинете генерального секретаря Алексиса Леже.
Завтра Алексис Леже должен сопровождать Даладье на Мюнхенскую конференцию.
Заканчивая краткий доклад для премьер-министра, Леже внимательно перечитывает его: «Не будем скрывать от себя, господин председатель Совета министров, что целью диктаторов является в первую очередь достижение соглашения, которое обяжет президента Чехословацкой республики Бенеша мирно уступить Германии все судетские территории. Для нас же речь идет прежде всего о том, чтобы добиться от Гитлера и Муссолини гарантий в отношении будущей, урезанной, но независимой Чехословакии. Париж и Лондон должны добиться заверения в том, что два диктатора уже сейчас решили не развязывать немедленно всеобщую войну ради осуществления своей мечты о гегемонии».
* * *
Мюнхен, 6 часов вечера.
Прибывшие на конференцию четыре министра вместе со своими сотрудниками собрались возле большого камина в холле дома фюрера, расположившись полукругом.
Слева от Муссолини, погрузившись в кресло, сидит коренастый, сгорбленный, седеющий Чемберлен, лицо которого с густыми бровями и выдающимися вперед зубами покрыто красными пятнами; позади него разместились его сдержанные и не выставляющие себя напоказ сотрудники Гораций Вильсон и Стрэнг.
Гитлер, одетый в штатское, но с нарукавной повязкой с изображением свастики, очень взволнованный и чрезвычайно бледный, не имеющий возможности без переводчика разговаривать со своими гостями, поскольку он не знает ни одного из трех языков, стоит за креслом Муссолини, не спуская с него глаз. Рядом с Гитлером – огромный, увешанный орденами Геринг с сияющим лицом. Справа от Муссолини, загорелый, ссутулившийся, с изрезанным морщинами лбом, сидит мрачный и озабоченный Даладье. Около него – генеральный секретарь Кэ д’Орсэ Алексис Леже, Роша и посол Франсуа-Понсэ, находящийся, как видно, в состоянии крайнего волнения.
Никто не председательствует. Нет точно установленной повестки дня.
Тягостное и запутанное обсуждение, во время которого все выступления последовательно переводятся на два языка Паулем Шмидтом, носит беспорядочный характер, все время перескакивая с вопроса на вопрос.
Даладье как на пытке. Утром после докладов, которые сделали один за другим Гитлер, Чемберлен и Муссолини, он вскричал:
– Франция уступила в вопросе об аннексии Германией судетских районов, но если речь идет о ликвидации чешской нации, то мне остается лишь немедленно уехать. Напротив, если речь идет о том, чтобы обеспечить будущее Чехословакии, то я готов содействовать этому вместе с другими в духе взаимного сотрудничества.
– Но слова Гитлера неверно поняты, – тотчас же восклицает Муссолини. – Мы должны здесь осуществить дело мира. Я лично отвечаю за целостность будущей Чехословакии.
* * *
После 6 часов вечера дебаты сосредоточились вокруг вопросов о франко-английском проекте, о международной комиссии и о гарантиях четырьмя странами новых чешских границ. Гитлер возражает.
Даладье настаивает:
– Международная комиссия должна контролировать всё, я говорю – всё…
Проходят часы.
В 11 часов Муссолини поднимается:
– Послушайте, вот текст, сейчас его нужно либо принять, либо отвергнуть. Я не могу больше ждать, мой поезд отходит в полночь.
Дискуссия суживается.
В конечном счете решено, что Франция и Англия гарантируют Чехословакии ее новые границы, в отношении которых Германия и Италия дадут свои гарантии только после того, как будут удовлетворены польские и венгерские требования, предъявленные чехам… А осуществление эвакуации судетских территорий будет происходить четырьмя этапами, без плебисцита, но под контролем Международной комиссии.
В 1 час 30 минут ночи соглашение подписывают. Даладье вне себя от отчаяния:
– Чехословакия должна была уступить перед угрозой превосходящих сил. Ею пожертвовали во имя мира, – мрачно повторяет он.
Даладье отказывается присоединиться к поздравлениям, которыми обмениваются другие делегаты. Чехословацкий посланник в Берлине, который ожидал в отеле результатов конференции, разражается рыданиями, в то время как Понсэ говорит ему:
– Поверьте мне, все это не окончательно, это лишь момент истории, которая начинается и которая вскоре все поставит под вопрос!
* * *
2 часа 30 минут ночи.
Автомобили тронулись. Три делегата возвращаются в свой отель. Смотря на удаляющиеся машины, Гитлер с непостижимым презрением говорит Отто Абецу и Риббентропу:
– Это ужасно, какие передо мной ничтожества! Вернувшись в «Отель де катр сэзон», Даладье, чувствующий себя теперь буквально уничтоженным, взвешивает трудности, которые возникнут перед ним завтра по возвращении.
По его просьбе Франсуа-Понсэ звонит по телефону в Париж Жоржу Боннэ, чтобы разъяснить ему детали соглашения.
– Мир спасен, – говорит Жорж Боннэ, прерывая его на полуслове. – Это главное – все будут довольны.
* * *
Тридцатого сентября в 3 часа дня в воздухе, на борту самолета «Пуату».
Хранящий молчание Даладье замечает внизу аэродром Бурже, где волнуется огромная толпа народа.
– Эти тысячи людей, – говорит он, – пришли, чтобы меня освистать. Прикажите пилоту сделать несколько кругов над аэродромом. Я еще не успел обдумать ни краткую речь, которую мне хотелось бы произнести, ни тем более, как мне держаться при выходе.
Наконец самолет снижается, бежит по взлетной дорожке, останавливается.
Бурная овация встречает Даладье.
Приближаются несколько министров.
Гамелен и Шотан еще продолжают спорить.
– Ну, мой генерал, у вас вырывают кусок хлеба изо рта? – только что заявил Шотан Гамелену, который вздрогнул от возмущения и ответил:
– Я никогда не желал и никогда не буду желать войны, но бывают моменты, когда честь и интересы страны повелевают вести ее.
– Ну, ну, не обижайтесь, я пошутил, – говорит в заключение Шотан.
Оглушенный приветственными криками, Даладье шепчет на ухо Ги Лашамбру, который первым подошел к нему:
– Я думал, что эта толпа собиралась расправиться со мной! – Затем он обращается к Гамелену: – О, это не блестяще, но я сделал все, что мог!
И почти триумфально вынесенный на руках толпой, которая прорвала заграждение, Даладье садится в открытую автомашину. Рядом с ним – Жорж Боннэ.
* * *
Больше пятисот тысяч человек запрудили пространство от аэродрома Бурже до улицы Риволи! Потребовалось час сорок пять минут, чтобы добраться до военного министерства! Дома уже украшены флагами, и повсюду люди выражают неистовую радость.
В военном министерстве собрались все министры. Они поздравляют Даладье и увлекают его к окну. Толпа требует его! Овации.
– Глупцы, – бормочет Даладье вполголоса, – если бы они знали, чему аплодируют.
Потрясенные происшедшим, Поль Рейно и Жорж Мандель проявляют ледяную холодность. Даладье оправдывается перед ними:
– Я не думаю, что в том положении, в каком мы находимся, можно было бы сделать что-либо иное. Когда-то я был сторонником пакта четырех. Генерал Гамелен это хорошо знает. Он был в этом вопросе согласен со мной. Может быть, можно было бы теперь восстановить этот пакт?
Докладывают о приходе американского посла. Даладье принимает его и с грустью говорит ему:
– Я не разделяю взглядов Чемберлена, который только что заявил, что Мюнхен – это «мир для вашего поколения». У меня нет ни малейшего доверия к словам Германии. Диктаторская манера, с которой Гитлер со мной обращался, отвратительна.
Но в конце концов Даладье поддается всеобщему радостному настроению, которое ничто не в силах обуздать. Войны избежали! Мужчины будут демобилизованы! Благодарственные молебны следуют один за другим. Крупные газеты и даже фирмы и предприятия открывают подписку для сбора средств на подарки леди Чемберлен. Пьер-Этьен Фланден посылает поздравительные телеграммы Гитлеру, Чемберлену и Муссолини…
А Даладье под рукоплескания толпы направляется к Триумфальной арке, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата!
* * *
В Женеве председатель Лиги Наций взволнованно благодарит Чемберлена и Даладье за сохранение мира.
– Даладье пользуется в настоящее время во Франции таким авторитетом, который можно сравнить с авторитетом Раймона Пуанкаре на другой день после подписания мира, – заявляет генеральный секретарь Жозеф Авеноль.
Жорж Мандель ошеломлен.
– Увы, – шепчет он, – как вся эта непристойная радость доказывает, что общественное мнение ничего не понимает в разыгрывающейся драме!
На другой день, 1 октября, Леон Блюм выражает истинные чувства французов, начиная свою статью в «Попюлер» знаменитой фразой: «Я испытываю двойственное чувство трусливого облегчения и стыда!»
В Бурбонском дворце в зале Четырех колонн мрачно настроенный Луи Марэн подводит итог создавшемуся положению:
– Франция, ослабленная, обезоруженная, покинутая Польшей и Румынией, которые больше не верят в ее могущество, почти лишенная поддержки Англии, Франция, пожертвовавшая Чехословакией, чтобы избежать войны, вести и выиграть которую она чувствовала себя неспособной, только что признала перед всем миром свое бессилие. Это больше не Франция Фоша и Клемансо, Марны и Вердена.
* * *
В это время в Праге, в Градчанах, новый председатель правительства генерал Сыровы, которому задали вопрос относительно событий прошлой ночи, когда французские флаги были разорваны, растоптаны и сожжены толпой, ограничился следующим заявлением представителям печати:
«Мы были покинуты, мы остались в одиночестве. Нет ничего позорного в том, чтобы повиноваться советам своих друзей, так же как и в том, чтобы уступить перед натиском превосходящих сил. Мы преодолели скорбь, отчаяние и негодование, чтобы обеспечить будущее».
* * *
Четвертое октября, 10 часов утра. На улице Гренель в советском посольстве.
Посол Суриц спокоен, но грустен.
– Мы не сыграли абсолютно никакой роли в этих переговорах, – объясняет он двум министрам. – Я узнал о мюнхенской конференции из «Пари суар». С нами не посоветовались даже в отношении редакции коммюнике. С марта месяца мы сделали Форин офис и Кэ д’Орсэ не меньше шести различных предложений о сотрудничестве. Нам ни разу не дали никакого ответа. Некоторые депеши с Кэ д’Орсэ имели тенденцию представить дело таким образом, будто моя страна уполномочила Даладье действовать в Мюнхене от ее лица и будто Париж и Москва находились в самом тесном контакте с Лондоном в течение всего кризиса. Я вынужден опубликовать в прессе категорическое опровержение. Но несомненный результат всего этого – то, что пакт, существующий между нашими двумя странами, находится под угрозой.
Провожая своих посетителей до дверей кабинета, Суриц повторяет:
– Да, франко-русский пакт находится под угрозой.
* * *
Бурбонский дворец, 3 часа дня. Стоит вопрос о ратификации Мюнхенских соглашений.
После аншлюса это – первое заседание, на котором обсуждаются проблемы внешней политики! И все же депутаты почти не пользуются случаем, чтобы высказаться.
Один журналист возмущается.
– Но все, что я мог бы сказать, способствовало бы лишь осложнению положения и в то же время сделало бы еще более вопиющим непростительное преступление против мира, за который нас просят поручиться, – невыразительным голосом говорит известный депутат-радикал.
На трибуне оправдывается Даладье:
– Если бы мы начали войну, чтобы поддержать Чехословакию, то кто может сказать, сохранилась ли бы ее целостность? Нет, нет… Я ни о чем не сожалею.
И только Луи Марэн, коммунист Габриэль Пери и правый депутат Анри де Кериллис протестуют.
Начинается голосование.
Семьдесят один коммунист и де Кериллис голосуют против.
* * *
Двадцать третьего ноября в Елисейском дворце. Совет министров.
– Германия согласна подписать с Францией договор о ненападении, подобный тому, какой Чемберлен и Гитлер заключили сразу же после Мюнхенского соглашения, – говорит Жорж Боннэ. – Риббентроп лично прибудет в Париж, чтобы открыть эту новую эру во франко-германских отношениях.
– Время для визита неподходящее, – протестуют министры.
– Следовало бы гораздо раньше поставить в известность общественное мнение о начатых переговорах, – ворчит Даладье. – Приезд Риббентропа в Париж покажется несвоевременным.
Однако 6 декабря в 11 часов утра развязный, в отличнейшем настроении Риббентроп, в сопровождении своего посла в Париже графа Вельчека, входит в кабинет Жоржа Боннэ на Кэ д’Орсэ и решительно садится к столу. Он заявляет без обиняков:
– Через несколько минут мы подпишем франко-германскую декларацию о дружбе и взаимных консультациях. Но мы хотим, чтобы вы официально признали за нами «свободу действий в Центральной Европе».
– Это невозможно, – отвечает Боннэ.
– Ну что ж, оставим вопрос открытым, – говорит жизнерадостный Риббентроп, – мы поговорим еще об этом с фюрером.
Позднее, в связи со вступлением немецких войск в Прагу, Риббентроп будет утверждать, что Боннэ предоставил ему «свободу действий» в Восточной Европе. На что Боннэ ответит самым категорическим опровержением.
В то же время по другую сторону моста Конкорд Дафф Купер, которому создала огромную популярность в Париже его отставка с поста морского министра в кабинете Чемберлена в момент мюнхенской политики «умиротворения» (с большим шумом в прессе), заканчивает свою имеющую триумфальный успех лекцию в Мариньи следующей фразой, которую он произносит торжественно и вполголоса:
– Я не верю в непобедимость немецких армий.
Говоря это, он пристально смотрит на очень известного немца, сидящего в третьем ряду партера.
Дафф Купер бросает фразу:
– Отныне Франция и Англия должны образовать самый тесный и самый прочный союз, какой когда-либо видел мир.
Андре Давид с беспокойством отвечает:
– Увы, это уже не помешает тому, чтобы пробил роковой час.
* * *
Вечером германское посольство устраивает грандиозный прием в честь Риббентропа.
Приглашен так называемый «весь Париж». Министры-евреи получили свои пригласительные билеты только в 6 часов вечера, тогда как прием назначен на 8 часов!
Все же приглашения были разосланы довольно широкому кругу лиц. Многие спрашивают друг друга по телефону:
– Я думаю, вы не пойдете на прием в посольство Германии?
– Конечно, нет, – отвечают многие депутаты.
Однако в тот вечер почти все они были там! Некоторые со смущенным видом объясняют:
– Правительство просило меня по долгу службы пойти сегодня вечером в германское посольство…
Однако имеет место и несколько резких отказов.
– Я не понял приглашения, так как оно было написано на немецком языке, – отвечает греческий посол Политис.
– Я прошу извинения, но я пригласила к себе на обед господина Осуского, посланника Чехословакии, – сообщает по телефону Жаклина Патенотр германскому послу, который часто спрашивает ее: «Но почему же вы никогда не приглашаете меня?» – на что она отвечает: «Потому что всякий раз, как я хочу это сделать, мой обед отменяется в связи с очередной аннексией вашим правительством какой-нибудь европейской страны».
Что сказать о меню?
Пражский окорок… Страсбургский паштет из гусиной печенки.
Ведущая пресса поет дифирамбы политике франко-германского сближения, которая, по ее словам, «открывает для Франции радужные перспективы в Европе». Но она хранит молчание о проекте франко-германского соглашения по вопросам печати, в соответствии с которым должна быть установлена система цензуры, «распространяющаяся на все то, что может обострить отношения между двумя странами».
* * *
На другой день Риббентроп возвращается в Берлин. Два часа спустя все высшие чиновники получают следующий циркуляр: «Соглашение с Францией только что подписано. Мы требуем, чтобы вы позаботились о том, чтобы народ не стал предаваться иллюзиям о мире. Мы рассчитываем на вас в том, чтобы держать в напряжении все силы, дабы рейх мог быть готовым к любой возможной ситуации: к конфликтам, которые могут быть порождены экспансионистскими действиями Германии на Востоке; к конфликтам, которые могли бы возникнуть в связи с необходимостью для Германии оказать поддержку итальянским притязаниям в Северной Африке!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.