«МУСОРНЫЙ ФЕНОМЕН» ДОНАЛДА БАРТЕЛМИ

«МУСОРНЫЙ ФЕНОМЕН» ДОНАЛДА БАРТЕЛМИ

Писать о «Белоснежке» (1967)417, первом романе Доналда Бартелми, этого американского прото-Сорокина,?– задача не из легких. Проще сказать, чего там нет, нежели уяснить, что же в нем все-таки есть. По старинке пересказать фабулу нельзя?– за полным отсутствием таковой. Можно лишь с определенностью сказать, что Белоснежка?– это «большая красивая брюнетка», которая «изобилует большими красивыми родинками?– одна повыше груди, одна повыше живота, одна повыше колена, одна повыше лодыжки, одна повыше ягодицы»; что она проживает в коммуне малопривлекательных субъектов, занимающихся мойкой зданий и изготовлением «китайского детского питания»; что ей до смерти надоело обслуживать своих чокнутых сожителей?– Билла, Кевина, Эдварда, Хьюберта, Генри, Клема и Дэна; что она ждет не дождется, когда за ней придет избавитель-принц, и поэтому периодически торчит у окна, свесив наружу «черные как смоль волосы»; что «прекрасный принц» по имени Пол не оправдал Белоснежкиных надежд, поскольку предпочитал «смаковать радость человеческого общения» на почтительном расстоянии, подсматривая за обнаженной красавицей из подземного убежища; что невольно он все же спас Белоснежку: выпил предназначенную ей водку, отравленную злой феей; что неформальный лидер коммуны Билл так всем надоел, что его в конце концов решают повесить; что… Но стоит ли продолжать? Как ни старайся, как ни встряхивай калейдоскоп алогичных событий и бессвязных диалогов, все равно не выстроишь из фабульных осколков цельную картину или хоть сколько-нибудь законченный узор.

Время и место действия «Белоснежки» (пишу по инерции, прекрасно понимая, что никакого «действия» там нет и в помине!) предельно размыты и почти полностью избавлены от примет реальной действительности. Затруднительно хоть как-то охарактеризовать персонажей?– настолько они обесцвечены и лишены какой-либо индивидуальности. А?поскольку б?льшая часть повествования ведется от лица обобщенного «мы», то понять, чьи конкретно поступки или переживания имеются в виду и тем более чем они мотивированы, не?представляется возможным?– ну хоть убейте! Нельзя однозначно выделить и главную тему «Белоснежки», ответив на простодушный, хотя и законный вопрос читателя: «О чем это?»

Пожалуй, «ни о чем». Сам Бартелми в одном из интервью признавался, что мечтал сотворить прозу, которая походила бы на модную тогда, в середине шестидесятых годов прошлого века, абстрактную живопись418, и?в этом, надо отдать ему должное, он преуспел. Более того, сам текст, состоящий из коротеньких, сюжетно не связанных друг с другом фрагментов, едва ли можно назвать романом?– скорее это антироман, коллаж, составленный из разношерстных (прости, Господи!) «дискурсов»: популярной сказки, рекламных слоганов, тяжелой наукообразной зауми и проч.,?– вплоть до пародийно «опущенной» патерналистской риторики ушлых политиканов (кто у них тогда был президентом, Линдон Джонсон, кажется?): «Я беспокоюсь за Билла, Хьюберта, Генри, Кевина, Эдварда, Клема, Дэна и их любимую Белоснежку. Я?чувствую, у?них не всё в порядке. И?теперь, устремляя свой взор над этим зеленым газоном и этими прекрасными розовыми кустами в ночь, в?желтеющие здания, в?падающий индекс Доу–Джонса, в?вопли обездоленных, я?озабочен. Мне есть о чем беспокоиться, однако я беспокоюсь и о Билле с парнями. Потому что я?– Президент. Наконец-то. Президент всей этой ёбаной страны. А?они американцы, эти Билл, Хьюберт, Генри, Кевин, Эдвард, Клем, Дэн и Белоснежка. Они американцы. Мои американцы».

Подобные пассажи позволили некоторым критикам истолковать «Белоснежку» как сатиру на постиндустриальное общество массового потребления и его «пошлые добродетели, за которыми скрывается обывательское своекорыстие, одномерность потребительской этики и примитивный гедонизм»419. Боюсь, однако, что говорить о Бартелми как о сатирике?– значит выдавать желаемое за действительное.

Может быть, в?той абсурдистской словесной каше, которую заварил Бартелми, и?были крупицы сатиры, но?за сорок лет их аромат как-то выветрился. Точно так же и с самодовлеющими словесными игрищами, которые призваны были оживить пестрое однообразие осколочного повествования: при переводе они потеряли все то обаяние, которое могло привлечь англоязычных читателей. Сейчас, когда словечко «постмодернист» уже не производит парализующего воздействия даже на шаткие умы газетных обозревателей, пустопорожнее бряцание известными именами (призванное продемонстрировать эрудицию при катастрофическом неумении связно мыслить и отсутствии оригинальных идей), претенциозные шуточки, вроде «Ломохозяйка» (в?оригинале?– Horsewife, гибрид из horse (лошадь) и housewife (домохозяйка)), которыми ублажает себя автор, оставляют впечатление скудоумного инфантилизма: вроде того, как бородатый дядя в очках и при галстуке вдруг начинает с младенческим гулюканьем пускать слюни.

«Белоснежку», как и подавляющее большинство опусов Доналда Бартелми, можно уподобить тем пластмассовым бизоньим горбам, что изготовлялись героями антиромана?– в надежде на то, что в скором времени всё возрастающее количество никому не нужного мусора заставит людей произвести кардинальную переоценку ценностей: «…В такой ситуации коренной вопрос превратится из вопроса уборки и уничтожения этого “мусора” в вопрос признания и осмысления его свойств, ведь его же будет 100%, верно? Нельзя будет и заикаться о каком-то его “уничтожении”, поскольку ничего, кроме него, не?будет, и?мы волей-неволей привыкнем “врубаться” в него… Эти горбы?– “мусор” в самом непосредственном значении слова, трудно даже представить себе что-то более бесполезное или мусорнее. Дело в том, что мы желаем находиться на передовых рубежах этого мусорного феномена, инвертированной сферы будущего».

Самому Бартелми долгое время удавалось неплохо существовать «на передовых рубежах мусорного феномена», штампуя абсурдистские «бизоньи горбы» и сбывая свою продукцию профессиональным ценителям претенциозной квазиавангардной белиберды. Удобная позиция: с умным видом рассуждать об абсурдной действительности и при этом, отказавшись от попыток ее творческого преодоления или хотя бы осмысления, пробавляться регистрацией и ретрансляцией абсурда.

Конечно, хорошо, что «Белоснежку» перепёрли на язык родных осин: филологам-зарубежникам будет теперь чем пытать старшекурсников, иллюстрируя базовые положения отжившей свое эстетико-философской доктрины: «нонселекция», «децентрация», «деперсонализация», «эпистемологическая неуверенность»… Не зря же западные «бартелмиведы» заверяли, что в «Белоснежке» затронуты серьезные проблемы: «эпистемологический кошмар и крах языка, расширяющаяся попасть между словами и человеческим опытом»420. Короче говоря, в?качестве наглядного пособия творение Бартелми просто незаменимо. Однако того, кто ищет в литературе большего, нежели языковые выверты и алеаторические ужимки, «Белоснежка» разочарует. Как нельзя писать об ухабистой дороге ухабистыми стихами, так нельзя и бесконечно эксплуатировать мысль о тотальной бессмыслице бытия и неизбежной фрагментарности человеческого сознания, самозабвенно нагромождая горы словесного мусора. Во всяком случае, бартелмиевское reductio ad absurdum, растянутое на двести с лишним страниц, удручает своей монотонностью и наводит на мысль, что писания Бартелми и ему подобных «мусорных авторов»?– не столько реакция на кризис культуры, сколько его зловещий симптом.

Иностранная литература. 2005. № 7. С.?266–268.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.