А я откуда?

А я откуда?

О родословной Наташи уже было сказано. Но вопрос происхождения имеет еще одно измерение, нематериальное. Здесь рассматривается уже не кровное родство, а иного рода генетика: вера, идеалы, духовные корни. Словом, материи высокие. И высокие ноты просто сами собой напрашиваются. Но пафос снимает сама Наташа. В 1959 году, еще в самом начале стихотворчества, она пишет еще довольно робкое стихотворение… Но уже пророческое:

Когда смолкают короли,

пред занавес выходит шут,

он вертит пестрой головой,

и он умнее всех.

Когда смолкают короли,

суфлер тетрадку закрывает,

где их священный бред

дословно занесен заранее.

Пред занавес выходит шут,

и он умнее всех,

и вы хохочете ужасно,

чтоб заглушить его.

Давно умолкли короли,

и за кулисами короны картонные

                    на полочках лежат,

и шут пошел к себе домой,

он вертит пестрой головой,

и он умнее всех.

А в 1965-м Наташа пишет стихотворение, которое можно назвать программным. Почти случайный шут занимает свое важное место, и шутовство автора – не кривлянье и не подделка, не желание рассмешить честную компанию, – а высокое предназначение, собственное видение добра и зла, входящее в конфликт с мировоззрением большинства. Шут всегда переворачивает привычную иерархию, вызывает резкую реакцию – шок, смех.

А я откуда? Из анекдота,

из водевиля, из мелодрамы,

и я не некто, и я не кто-то,

не из машины, не из программы,

не из модели. Я из трамвая,

из подворотни, из-под забора,

и порастите вы все травою,

весь этот мир – не моя забота.

А я откуда? Из анекдота.

А ты откуда? Из анекдота.

А все откуда? А всё оттуда,

из анекдота, из анекдота.

Таким образом, все оказалось расставленным по своим местам: небожители занимают положенный им Олимп, увертливые совписы заседают на Поварской, в Союзе советских писателей, а Наташа занимает вольное, самою ею выбранное пространство анекдота, почти фольклора, принимает роль шута-скомороха:

…Ты, Боже, Сыне Человечий,

коли решил на эти плечи

ярмо с бубенчиком надеть,

не отпусти меня свободной,

не попусти в ночи холодной

душе моей заледенеть.

И логика здесь безупречна – скоморох попадает в конце концов на площадь. Все поэтико-исторические видения поэта Натальи Горбаневской сбываются, хотя и в усеченном, причесанном под XX век виде: сбывается Красная площадь, казнь, суд, сбывается тюрьма, сума, изгнание… И надо всем этим витает тень юродства, особой, странной разновидности святости. Все приметы совпали, картина проясняется: кристаллическая честность, принятие на себя чужой вины, святая бедность в сочетании с абсолютной щедростью, совершенное нестяжательство – никакого, никакого имущества, если не считать книг и словарей, у нее не было. И последнее, удивительное, посмертное уже обстоятельство – даже могила, в которую она легла, была ей подарена. Наташка бы долго смеялась, если бы я произнесла вслух то слово, которое приходит в голову. Я и не произнесу. Да и кто доподлинно знает, как выглядят праведники двадцатого века?

Л. У.