Арина Гинзбург Она была услышана

Арина Гинзбург

Она была услышана

Мы с Наташей Горбаневской были знакомы – страшно выговорить – почти шестьдесят лет. С первого курса филфака, как сейчас помню – было это на литобъединении. И уже тогда было известно, что Наташка сама пишет стихи, и притом хорошие.

Я всегда помню ее ранние стихи и теперь люблю и помню наизусть…

Послушай, Барток, что ты сочинил?

Как будто ржавую кастрюлю починил,

как будто выстукал на ней: тирим-тарам,

как будто горы заходили по горам…

С поразительной, прямо феллиниевской (кабириевской) концовкой:

<a>А ты им вслед поешь: Тири-ли-ли,

Господь вам просветленье ниспошли.

Мой муж Алик Гинзбург был тоже хорошо знаком с Наташей по временам неподцензурного стихотворного сборника «Синтаксис», за который в шестидесятых был арестован на два года. Так что неудивительно, что наши с Наташей судьбы и дальше шли где-то рядом, почти параллельно, иногда расходясь, иногда сближаясь, а порою даже тесно переплетаясь.

Конечно, в «диссидентские времена», которые я особенно нежно люблю, дружбы наши были, может быть, глубже и крепче, чем обычно. Процесс Синявского и Даниэля, сразу вслед за ним суд над Гинзбургом, Галансковым и Лашковой, «Хроника текущих событий» и все волнения вокруг нее, Солженицынский фонд и помощь зэкам и их семьям, знаменитая Красная площадь и Наташина психушка. И, конечно, маленький Оська, оставшийся без мамы.

Собирая сейчас наш архив, я нашла много писем к Наташе и от Наташи – тюремно-лагерная-психушечная переписка. И часто с рисунками Ясика, которые она неизменно вкладывала в письма, которые писала с воли.

Вновь довелось нам встретиться и в эмиграции. Мы с ней вместе работали в «Русской мысли» почти пятнадцать лет. Странное это было время, и на память о нем остались воспоминания горькие и светлые, часто забавные, порою тягостные.

И все-таки, как ни странно, самыми важными и определяющими для Наташи, по-моему, стали последние десять лет. Казалось, что она все время куда-то шла, ехала, летела. Это было постоянное движение вверх и вширь. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что эта третья, заключительная глава ее жизни была итогом всей судьбы. Это было соединение опыта советского противостояния и эмигрантского преодоления. Она оказалась как бы связующим звеном между несколькими поколениями и даже, может быть, между несколькими странами и языками, между разрубленной на части русской поэзией и общественной традицией.

Как мне кажется, она была услышана и воспринята в нынешней России, по крайней мере теми, кто не потерял способности слышать и понимать. И она была воспринята с честью.

А сама она как-то подобралась, помудрела, подобрела, я бы даже сказала – расцвела. И на этой высокой ноте ее и застала смерть. Но что-то мне кажется, что она успела выполнить всё, что ей было предначертано сделать. Выпустила в жизнь свои стихи, вырастила сыновей, порадовалась внукам… И Господь послал ей легкую и тихую смерть. Какая, в сущности, трудная, но счастливая жизнь.