Глава 8. Бить при свидетелях?.. Ребятки, я на минуточку…
Глава 8. Бить при свидетелях?.. Ребятки, я на минуточку…
Бывшие – полновластные правители этого дома. И все молчаливо принимали этот негласный правопорядок. Расстановка акцентов была такой: педагогами заправляла, конечно, Людмила Семёновна, а в среде воспитанников верховодили бывшие. Воспитатели, особенно новенькие, поначалу никакой заметной роли в жизни детдома не играли. А если вдруг начинали «высовываться» – немедленный укорот… В иерархии детдома, и так велось испокон веку, бывшие – высшая каста. За ними следовали те, кому скоро выпускаться, затем те, кому через год. И так далее. Особое положение занимала группа воспитанников, уже побывавших в местах заключения – в детприёмниках (куда помещали без проблем, для устрашения чаще всего), в спецшколах для малолетних преступников и колониях. Несколько отдельно от них, но тоже особо, стояли те, кто уже прошел «курс лечения» в психиатрической больнице… Однако бывшими назывались далеко не все подряд выпускники. В эту касту входили непристроенные и бесхозные, а потому особенно агрессивные подростки и молодежь, те, кому ещё рано семью заводить и жить самостоятельно, но и сидеть на шее у сердобольного родственника уже как-то негоже. Учиться или работать никто из них не рвался. В ПТУ их, конечно, направляли. Но по принципу – лишь бы спихнуть. Вот они оттуда и смывались при первой же возможности. А воспитатели бегали по всей Москве и её окрестностям в поисках беглеца – таков был порядок: за нетрудоустроенных выпускников по-прежнему несли ответственность воспитатели детдома. Кроме того, детдомовцы, привыкнув жить на всём готовом, не могли правильно распределять свой небогатый бюджет так, чтобы хватало на весь месяц. Их, конечно, кормили, когда они приходили в детский дом с необъявленным визитом, и даже одежду давали из бэ-у, хотя и в ПТУ им в бесплатном питании не отказывали и тоже давали одежду – форму. За ними, как правило, закреплялась жилплощадь – двенадцать квадратных метров родительской квартиры, или авали место в общежитии, если у родителей своего жилья почему-то не было (к примеру, они жили в общежитии). Однако стипендия улетучивалась уже в первые два-три дня, а пойти и подработать в голову приходило немногим. Понятно, трудненько было им переходить на режим полного самообслуживания, особенно тем, кто сразу пошёл работать. Ведь привыкли есть сытно, разнообразно, одевались что ни год, то в новое. Донашивать одежду за старшими, как это делали домашние дети, здесь считалось «заподло».
Наш детдом был в этом смысле очень и очень благополучным – добрые шефы с небедного часового завода буквально заваливали детей подарками – игрушками, книгами, вкусной едой, новой одеждой, ну и – путёвками в Артек (куда не очень-то охотно ездили старшие – дисциплина отпугивала) и даже на свою дачу отдыха в Сочи. Домашним детям в большинстве семей такое и не снилось. Помимо часового завода, у детдома было ещё с десяток шефов помельче, но – таких же щедрых. Так что поживиться тут было чем – и ворам и прочим «товарисчам». И вот бывшим детдомовцам надо было начинать заботиться о себе самолично. Рассчитывать каждую копейку, экономить, если вдруг что сверх обычного надо купить. Так что и голодали частенько. Бывшие обычно приходили в детдом к началу очередной кормёжки и, сидя перед входом в столовую, нетерпеливо ждали, когда шестерка «стырит» и вынесет чью-либо порцию. Некоторые так и жили годами, кормясь «скраденными» ужинами и обедами.
Одежду тоже здесь себе добывали. В день выдачи новых вещей жди шмона – это уже традиция. Налётчики уносили куртки, сапоги, шапки, кроссовки, спортивные костюмы. Районная милиция знала об этом, и по рынок тоже знала, где всё это продавали, но особо рвения в борьбе с воришками не проявляла, вероятно, давным-давно отчаявшись побороть это зло и относясь к выходкам бывших как к неизбежному стихийному бедствию. А может, были и другие причины… Но справедливости ради надо сказать, что наш участковый не раз выручал воспитателей.
Так было и с Олей Тонких. А дело было так. Прошла первая, «осенняя» полоса краж. Только-только разобрались с одеждой, вдруг новое дело – пропала малогабаритная мебель. А это уже странно: без фургона её не вывезешь, значит, где-то здесь поблизости наши стульчики, тумбочки, полочки да журнальные столики обретаются.
Поблизости жила только одна бывшая – Ольга Тонких. Вожак женской половины бывших. В своё время была Валиной правой рукой – держала в страхе весь детский дом. Очень хитрая и жестокая, она умудрялась выскальзывать из самой отчаянной ситуации и… жестоко отмстить тем, кто её пытался подставить. Жила она в детдоме как настоящая королева притона – еду ей подавали в постель, собирая дополнительно, если что вкусненькое, с тарелок тех, кто зазевался и вовремя не пришёл к еде. Но вот уже второй год Оля, в статусе «бывшей», обитала отдельно, в небольшой комнатке за выездом неподалеку от детдома. И вместо послушных шестёрок рядом с ней проживала смутная соседка, которая не только еду в постель не подавала, но и всякий раз грозилась милицию позвать, когда Олины гости, слегка перебрав, начинали на головах ходить. Её стразу же после выпуска устроили работать на АТС, но ей, видно, не очень там понравилось. Рано вставать, «корячиться» за девяносто рублей в месяц – зачем? Ведь всегда можно взять, что плохо лежит. А «плохо» лежало много чего. При таких обстоятельствах покупать вещи за деньги для Оли было делом почти что безнравственным.
Когда надоел неуют скромного жилища, ей спонтанно пришла в голову мысль: а не благоустроиться ли за счёт детдома? Она быстро организовала на это лихое дело шестёрок, ещё не успевших забыть силу Олиных кулаков и жестокость побоев, и… проблема с мебелью была решена. Теперь, кроме тахты, обеденного стола и платяного шкафа, у неё были застекленные книжные полки, журнальный столик, две тумбочки (одну она поставила в коридоре) и четыре стула. Всё почти новенькое и вполне стильное – шефы из «Метрополя» как раз списание проводили, вот и подкинули в детдом, что самим не надо. О том, что мебель «ушла» к Ольге Тонких, я узнала от Фроськи, тоже бывшей воспитанницы (та вдруг зачастила в детдом прямиком с первого сентября), и получилось это элементарно: Фроська, помимо своих многочисленных достоинств, имела также некоторое количество «минусов», и главный из них – привычка фискалить. Никто её за язык не тянул, сама пришла и настучала, сказав в заключение весьма удовлетворённо – «вот!». А может, у неё на Олю Тонких был давний зуб…
Итак, отлов начался. Долго мы не могли застать её дома. Соседка охотно показывала комнату Оли – дверь почему-то не запиралась впрочем, я тоже свою комнату в коммуналке не запирала, даже когда уезжала – просто ленточкой прихватывала ушки для навесного замка, и запирательство готово. Квартирное воровство было экзотикой. Вошли. Как всё знакомо! Да, точно, всё наше, детдомовское. Как раз то, что и пропало из нашего отряда. Но трогать вне Олиного присутствия ничего нельзя. Трое суток караулили её за полночь. Соседка предупредила, что в последнее время она приходит очень поздно. Трое добровольцев-ловцов устроились неподалёку от автобусной остановки. Следующий пост метрах в ста от них, Пост номер три – засел непосредственно в подъезде. На финишной прямой – лестничной площадке у входа в квартиру – обосновалась я.
С Олей лично мы не были пока знакомы – на этом и строился расчет. Условный сигнал – два раза чихнуть – должны были подать с первого поста, как только Оля выйдет из автобуса и пройдет метров пять-десять. После чего пост номер два должен был смачно сплюнуть. На третьем тут же хлопала дверь и выключался свет в подъезде. Это и должно было послужить сигналом для связных, которые наблюдали за всем из соседнего скверика и должны были по этому знаку тут же нестись в милицию за подмогой. Мне же полагалось завести с Олей абстрактный разговор о неких жильцах, которые якобы ранее проживали то ли в этой, то ли в соседней квартире… И забалтывать её до тех пор, пока не прибудет наряд милиции с ордером на обыск. Вот таков был план поимки с поличным злостной расхитительницы казенного имущества – почти гениальный в своей простоте. Главное – не спугнуть воровочку раньше времечка.
Вначале действие развивалось точно по сценарию: и чихнули, и сплюнули. И хлопнули тоже вполне пристойно… Однако третий пост дал сбой. Вместо того, чтобы, выключив свет в подъезде. Спрятаться в другом конце коридора, они с воплем «шухер!» стремительно умчались в ночную мглу… Им помстилось от страха, что Оля не одна. Она тут же насторожилась и, поднявшись нас вой этаж, как только увидала меня, затравленной рысью метнулась прочь. А тут как раз лифт… Нажала кнопку вызова и молча смотрит на меня в упор – свирепым таким взором… разве что не шипит! Ясное дело – в охапку её не схвачу (разные весовые категории – скорее она меня через плечо метнёт, даром что фамилия «тонкая»), а бежать вниз по лестнице рискованно – обгоню на лифте и перекрою выход. Ну и засада на стрёме…
Мы стояли друг против друга и молчали. Глупейшее положение! Она всё поняла. Я же испытывала состояние наиотвратительнейшее – как всё-таки как это неприятно охотиться на людей! Даже если это вор и преступник, всё равно неприятно это очень…
Я, пока мы молчали, вспомнила вдруг один эпизод из моей интернатской жизни. Конечно, у нас такого бардака тогда не было. Но кражи (большей частью, одежды) всё же иногда происходили. И вот однажды из шкафчиков в спальном корпусе было украдено несколько кофт и лыжные брюки. Бывших у нас ещё не завелось, потому что интернаты только-только открывались. Одновременно пропала девочка из нашего отряда – такое и тогда случалось – скорее всего, она убежала домой.
Тут же сколотили поисковый отряд, в который попала и я (назначили тех, кто хорошо учился, потому что нужно было ехать за город на электричке, занятие на целый день – пропускалась школа и самоподготовка). Вот с утра мы и отправились по адресу предполагаемой воровки. Дело было зимой, стояла лютая стужа, и мы страшно замерзли, пока блуждали по посёлку в поисках нужного адреса. Наконец, пришли. Девочки там не оказалось (она, как потом выяснилось, была в это время у бабушки), но нам было предписано «проверить дом» – нет ли там краденых вещей. Мама девочки открыла шкаф и сундук, и пока мы там ковырялись, она быстро поставила сушить нашу промокшую обувь и даже успела испечь в духовке кекс с изюмом…
Это кекс меня совершенно добил!
К счастью, мы никаких краденых вещей там не нашли. Кто знает, может она их спроворила к бабушке, а может, и вообще ничего не украла…
Но мама этой девочки, её забота о нас, доброта в глазах, и этот кекс!!!
Нет, это было ужасно: мы пришли, чтобы причинить ей боль, а она… стала искренне заботиться о нас!
…Я помню её и по сей день – простую, усталую, с добрыми, лучистыми глазами… И намека нет на страх, злобу, и ни слова о том, что «у нас ничего вашего нет» и всё такое. Просто сказала: ищите вот… а я пока вам покушать что-нибудь придумаю. Помню её кекс всю свою жизнь – только стыд и ужас вызывает это воспоминание…
… Итак, мы с Олей стоим и смотрим друг на друга.
Олино лицо, злобное и жалкое, было обращено ко мне немым вопросом. И то, что творилось в её душе в этот момент, было мне не только недоступно, но и крайне нежелательно для понимания.
Я боялась её в эти минуты. Нет, не потому, что она могла меня ударить, оскорбить или сделать ещё что-либо плохое… – хотя, по виду, она на это была вполне способна Нет. Это было совсем другое… Но мне было действительно тяжело находиться в положении человека, который понимает, что происходит, и понимает также, что «дичь» тоже всё уже поняла… Но вот грохнул лифт, дверцы раздвинулись, и Оля влетела в кабинку… прямо в объятия нашего участкового.
– Не спеши, красотка, – раздался спокойный густой басок. – Сначала зайдём к тебе в гости.
Оля хотела выскочить, но – увы! Крепкие руки участкового держали её надёжно. А по лестнице, грохоча сапогами, уже поднимался второй милиционер, тяжело сопя и кляня всех и вся не совсем литературно.
– Обложили, гады… – шипит Оля и смотрит злобно и отчаянно.
– Ага! Теперь не убежишь.
– Ага, Вижу.
Входим в её комнату. Участковый предъявляет ордер. Соседка тут как тут – вот и пришёл праздник на её улицу! Рядом ещё какая-то старушка. Это понятые.
– Нате, жрите!
– Оля хватает всё, что под руку попадается и швыряет на пол – тарелки, чашки, тряпки… Осколки от битой посуды летят во все стороны, один из них оцарапал щёку милиционеру.
– Посуду можно и не бить, это тоже детдомовское имущество, – говорю я, спешно подбирая с пола то, что ещё каким-то чудом уцелело.
– Чё вам здесь ваще надо? – ерепенится Оля.
– А просто хотим краденое вернуть в детдом.
– Да подавитесь вы этим драным барахлом! – кричит она, и опять на пол летят всякие финтифлюшки, баночки с парфюмом…
– Ну, это барахло у тебя никто не отбирает, как же ты без штукатурки? – ехидничает милиционер. – А как хахали не признают?
Оля бросает свирепый взгляд на милиционера.
– Жалко будет, со средствами дружки, а? Вон бутылки какие, всё фирма! Это ж надо столько выжрать! – продолжает доставать милиционер.
– Заткнись, портупея! – злобно рычит она, и битьё посуды возобновляется.
Олю трудно сбить с пантов. И не в таких переплётах бывала.
– Эй, за нанесение при исполнении… – грозит её пальцем участковый.
– Боялась я вас, деревня тупорылая!
Протокол составлен. Спускаемся вниз. Один конвоирует Олю, другой тащит узел с опознанными шмотками.
Оля, под обстрелом любопытных глаз (почти весь мой отряд повылез из постелей – и сюда!) лихо запевает:
Как надену портупею,
Так тупею и тупею…
В комнате с табличкой «Инспектор по уголовным делам» сидит сонный молодой человек, перед ним пепельница, доверху наполненная окурками. Медленно, как бы нехотя, помешивает ложечкой чай в гранёном стакане. Устало смотрит на Олю, берет лист и начинает процесс дознания. Мне предлагает выйти, но я остаюсь: Оле нет восемнадцати, так что извините – допрашивать будете в присутствии воспитателя.
– Ладно, сидите, раз привели, – неохотно разрешает он. – А смысл? Всё равно ведь забрать не можем. Пару асов подержим и отпустим. А вот будет восемнадцать, так и начнёт новую жизнь – греби побольше, кидай подальше…
Прошло два часа. Следователь взмок, сон слетел с его чела, а лист по-прежнему девственно чист.
– Уперлась рогом в стену, – и ни гу-гу, – говорит он участковому.
– А можно мне? – спрашиваю.
– Валяйте.
Встаёт и выходит, потягиваясь. Аккуратно прикрыл за собой дверь.
Оставшись с Олей вдвоём, мы, не сговариваясь, посмотрели друг на друга. И… будто обрадовались. Но – чему? А бог знает! Придвинувшись к ней, пристально смотрю ей в глаза. Оля не просто некрасива – она ужасна! Монстр какой-то, а не девушка. Отчаянная маска-гримаса. Да ещё шрам на правой щеке. Маруся, Роза, Рая в одном лице и едином облике… Вряд ли получится её запугать. Такие созданы, чтобы других в страхе держать.
– Олечка… – заговариваю сладеньким, насквозь фальшивым голоском. – Такая молоденькая…
Смотрит недоверчиво. Потом смеётся. Я продолжаю:
– …Совсем ещё ребёнок.
– А хорошенькая какая…
– Да ну!?
Тут начинается настоящая истерика – хватается за живот и ржёт как лошадь перед мешком овса.
– А что? Что-то не так? – искренне обиделась я.
– Гы-гы-гы…
– Конечно, хорошенькая! – настаиваю я. – Ты просто ничего не понимаешь в своей внешности, да, не понимаешь! И нечего так глупо хохотать!
Теперь уже я ору на неё, рассердившись до свирепости – я-то думала её смутить.
– Сказанула! Гы-гы-гы… – по-прежнему громко и нагло ржёт она.
– Прекрати! – кричу я на неё. – Да, ты ребенок! Тебе ещё нет восемнадцати. А ну-ка давай свою физию!
Тащу её к водопроводному крану, свободной рукой смываю с её лица ужасную, грубую косметику. Она не сопротивляется, только смешно пофыркивает, когда вода попадает в рот.
– А теперь смотри! – всё больше заводясь, кричу я, зачёсывая всклокоченные волосы набок, и закалываю «в улитку» её роскошную гриву.
– А-бал-деть, – говорит она несмело. – Заколочку что – подарите?
– А то. И ещё вот так, – продолжаю я, входя в роль Олиного имедж-мэйкера.
Своей бледно-бежевой помадой, которая у меня вместе с расчёской всегда в кармане куртки, аккуратно подкрашиваю Олины губы, той же помадой делаю лёгкие «щечки» на верхушках её широких скул.
Она внимательно, не без интереса смотрит на себя в зеркало.
– Отхлестать бы тебя ремнём как следует, по-родительски, – говорю я всё ещё сердито.
– Ага, давайте, – кивает она, продолжая разглядывать себя в зеркале. – Интересно, как это у вас получится. Других вы все мастера воспитывать. А своих бросаете абы где.
– Не «абы где», а в собственном доме! – снова горячусь я.
– Вот и моя мамаша тоже нас дома бросала… Ну, давай, лупи! – говорит она, подставляя спину.
– Ладно, хватит паясничать, – уже спокойно говорю я, а у самой першит в горле. – Потом как-нибудь поговорим.
– А чё не счас? Не хотите позабавиться весёленьким рассказом на ночь? Страшилок детских, что ли боитесь?
Она говорит долго. И вот уже мы обе хлюпаем носами.
История Оли Тонких обычная для детдома, дикая – для нормальных людей…
Жили они раньше втроём – мать, Оля и сестрёнка-пеленашка. Мать часто уходила. Иногда по два-три дня дома не появлялась. Иногда заглядывали соседи, подкармливали по доброте. Малышка такой жизни не выдержала – как-то осенью, когда отключили батареи, восьмимесячная кроха сильно простудилась и на третий день умерла. Оля плакала не переставая. Окоченевшее тельце сначала вызывало жалость, потом ужас… Она положила ребенка поближе к батарее – ночью как раз пустили горячую воду. Думала, а вдруг оживёт? И всё ждала, когда придёт мама… Громко плакала… Пришли соседи, потом ещё какие-то люди пришли… Сестрёнку увезли в морг, а Олю – в детприёмник. Оттуда – в детский дом. Мать появилась дома через десять дней.
На новом месте Оля лила слёзы день и ночь, её всё здесь пугало. Она никому не верила и хотела домой. К маме. Что такое смерть, она, конечно же, ещё не знала, и ей невозможно было объяснить, что сестрички уже нет на свете… К отсутствию матери она, в конце концов, привыкла, домой больше не просилась. Но с другими детьми всё же играть отказывалась. Прошёл месяц. Она уже больше не плакала. Часто устраивалась в уголке, и, уставившись в одну точку, могла сидеть так часами. Однажды, когда воспитательница слегка потормошила её, Оля громко заплакала и закричала:
– Не бей меня!
И больно укусила воспитательницу. Её отправили в психиатрическую больницу. На три месяца. Примерно через год она стала забывать, что с ней было раньше. Но друзей она так и не завела. В группе её не любили и боялись. Она росла тщедушным и очень некрасивым ребенком. Когда её перевели в школьный детдом. Ей вдруг захотелось с кем-нибудь подружиться. Здесь детей было больше. И воспитателей тоже было много. Дети здесь никого не боялись. Часто убегали за территорию детдома. Они не боялись убегать от воспитательниц и носились по всему детдомовскому зданию. Однако Олю и здесь в игры не принимали. Стали дразнить Совой. Иногда старшие били, больно дергали за волосы. Как-то на переменке Оля подошла к учительскому столу. Просто постоять. Учительница была молодая и никогда не кричала.
– Сарите! Сча сопрёт что-нибудь! – закричал кто-то из детей.
– Что тебе? – всполошилась учительница, отодвигая сумку на другой конец стола. – Иди, иди на своё место!
Оля тогда изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь в голос. Слёзы по горошине уже стояли в глазах, но она изо всех сил сдерживалась.
– Сарите! Сча заревёт, что ничего спереть не получилось! – снова закричала рыжая толстая девочка и больно дёрнула её за волосы.
Плюх! И Олина обидчица уже на полу… С тех пор никто не видел ни слезинки в её глазах.
– Будешь хулиганить, в спецшколу отправим, – пригрозила учительница и поставила в угол – между шкафом и стенкой.
Прошёл ещё год. И уже не только Олины ровесницы старались держаться от неё подальше, но и дети постарше. Она тигрицей бросалась на обидчиков, не щадя носов и волос. А потом научилась драться ногами. Конечно, и ей доставалось. Но и она сражалась не за страх, а за победу, с отчаянием человека, которому нечего терять, потому что худшее, что могло с ней случиться, уже свершилось. Она, неожиданно для себя, пришла к ужасному выводу: если хочешь, чтобы тебя не обижали, научись это делать самолично… После некоторой тренировки она научилась ловкости в драке – теперь она всегда метко попадала в самые «больные» точки, и с ней теперь боялись связываться. Сама же она становилась всё агрессивнее и злее. К шестому классу она уже была грозой детдома и его окрестностей. Старше и сильнее, конечно, были, но не было ни одного воспитанника, который рискнул бы сцепиться с ней один на один.
Шли годы. Оля взрослела, прибавлялось ума и опыта: она уже безраздельно царила в этом пристанище униженных и оскорбленных… сирот при живых родителях…И никому дела не было, что скрывается за этой угрюмой, жуткой маской, отпугивающей выражением злобной решимости в любой момент дать отпор или совершить превентивное нападение. Она уже не скучала, не тосковала, не мучилась одиночеством – не искала ничьей привязанности и тепла. Она отлично лавировала среди сильных и умела держать в страхе слабых – она научилась главному. Она крепко усвоила закон джунглей. Жизнь её текла в строго означенном русле…
.. За окном прогрохотал первый проснувшийся троллейбус. Оля, наконец, сказала: «Ну, всё», – и нервно зевнула, широко открыв рот.
Дежурный инспектор давно ушёл, поручив мне самой «разобраться» и отвести девочку домой. Задерживаться в милиции дольше не было нужды. Мы отправились в детский дом. На кухне повара уже готовили завтрак. Я попросила покормить её; дали горячей манной каши, ломоть хлеба и оковалок ветчинно-рубленой колбасы. Она уже совершенно успокоилась, смотрелась уверенной в себе, даже чуть-чуть задорной. Только глазища стали ещё огромнее. (У неё вообще всё тело было несоразмерно большое.)
Мы дружелюбно попрощались, и я поехала к себе. До смены можно пару-тройку часов вздремнуть.
Прихожу к трём, она уже ждёт у входа в детдом. Вежливо поздоровалась, будто и не было ночного происшествия. Второй раз за этот день приветствуем друг друга: утром попрощались, а сейчас здороваемся.
Спрашивает, можно ли подняться наверх.
– К девчонкам? Конечно, иди.
Она, однако, стоит, чего-то дожидается.
Наконец решается:
– Мне просто надо кое-что сказать… Вы не думайте! Я не из-за вчерашнего… Я знала, что заложат. Они стервы… Я просто пришла…
– Ну, так просто и заходи, раз просто пришла. Или иди в отрядную. А на работу сегодня не пойдёшь?
– Зачем? Может вы и любите работать, а я так не очень. Так я поднимусь наверх?
– Как хочешь, я же сказала.
У Оли на плече большая спортивная сумка. Ага, понимаю, принесла вещички. Видно, ещё где-то тайники есть. Так оно и вышло – отдала «скраденное», и отбила по щелбану для профилактики моим следопытам.
– А другое барахло в милиции. Туда оттащили мои друганы. Менты искать не умеют…
Захаживала и ещё. Но краж больше не было. Однако в заключение она всё же угодила – через три года. Подробностей дела я так и не узнала, но, похоже, её просто ловко «подставили». Отношения с бывшими понемногу налаживались. Они уже знали – главным образом, от моих подопечных, что заподлянок я не устраиваю, и потому держались со мной вполне либерально, умышленно, уж точно, пакостей не делали. А это было их основным развлечением в свободное от добывания «хлеба насущного» – «жрачки», «выпивона», курева и шмотья – времени. Что, кстати, приносило им чувство полного удовлетворения. Озлобленные на вест белый свет, они, конечно же, именно в воспитателях видели врагов номер один. Облить помылками – милое дело, совсем невинное развлечение. Могли и избить, покалечить даже… А вот к преступным родичам своим относились если не с нежнейшей любовью, то, всенепременно, с определенной долей заботы. Они им доверяли и считали своим последним пристанищем в этом, весьма враждебном к ним мире. Хотя, по логике вещей, «этот мир» им ровным счётом ничего плохого не делал, а все их беды были именно от нерадивости их родителей… Но дети – существа весьма иррациональные.
Частенько украденные в детдоме вещи существенно пополняли гардероб как близких, так и не очень, родственников – тех самых, которые в семью ребенка принять не желали, а вот «презентики» от сирот охотно принимали.
Такая вот ненавязчивая форма сиротства и опекунства…
Бывшие, в свою очередь, делились на две касты – оседлые и бродячие. Бродячие появлялись в детском доме только по осени – чтобы вновь исчезнуть в неизвестном направлении с приходом весеннего тепла.
Именно в эти дни, когда критическая точка в развитии отношений была благополучно пройдена, и я успешно налаживала отношения с отрядом, и прибыла первая стая «перелётных» бывших.
Их всего насчитывалось около десятка. В детдоме появлялись под вечер, к ужину. Развалившись на диване перед входом в столовую, втихаря покуривали и вопили богомерзкими голосами, комментируя проходивший в столовой ужин:
– Эй, рыжая! Не подавись!
– Мочалка! – Это девочке с природными кудряшками «а ля нигер». – Помойкой закусить не хочешь?
– Огурец! В соплях запутался!
И все эти выкрики, конечно же, сопровождались утробным ржаньем. Подошла к незваным гостям. Ну и запашок… Некоторые «под балдой». Вежливо прошу удалиться – «покинуть помещение». А голодны, так приходите после ужина – если у повара еда останется (а еда всегда оставалась – каша, картофельное пюре, подлива, салат, какао, чай, конечно), то обязательно покормят. Но только за столами, и куртки снять, а руки – вымыть. Выслушали молча. Ошалели. Тупо переглянулись. Потом ироничный голосок:
– А это обязательно?
– Конечно. И лучше с мылом, – отвечаю я.
Ржанье.
– Обязательно ждать, спрашиваю? – уточняет вопрос бывший.
– Без вариантов, – отвечаю строго.
Снова ржут.
– Основная, что ли?
– Кашки-борзянки объелась…
– Оно и видно!
Это уже реплики мне в след. Закрыла дверь в столовую и села у входа на стул. Сейчас начнётся. Готовлюсь…
Так и случилось: не прошло и пяти секунд, как дверь в столовую с грохотом распахнулась, и в проёме показалась физиономия, до жути несимпатичная. Это был один из самых грозных бывших – «основной» по фамилии Голиченков. Звали его Борис. Здоровенный детина с прыщавым лицом и гривой всклоченных смоляных волос. Антрацит цыганских глаз придавал его лицу дьявольски зловещее выражение. «Фирменный злодей», – без всякого энтузиазма подумала я, и поспешно убрала ноги под стул, на котором сидела. А то ведь «случайно» своей лапищей наступит – хромой на всю жизнь останешься… Он ещё раз пнул и без того безобразно исполосованную следами от кед и ботинок, готовую соскочить с петель дверь.
– Ты… закрой только!
Он рявкнул и ещё что-то в мой адрес, потоптался на месте, но войти в столовую так и не решился. Ещё раз грязно выругавшись, он уставился на меня – глядя в пор, почти не мигая. «Гляделки» продолжались довольно долго. Мои притихли.
Такого в детдоме давно не бывало, а может, и вообще никогда. Самое благоразумное в этой ситуации – сделать вид, что ничего не произошло и убраться восвояси. Ведь и раньше в моём присутствии «срывалось» нередко. Но это было, чаще, в силу привычки именно в такой форме выражать богатую гаму внутренних ощущений и оттенков душевного состояния. Любой воспитатель на подъёме раз десять получает в свой адрес подобные приветствия, а то и покруче… Но сейчас многоэтажный адрес прозвучал конкретно, целенаправленно и даже провокационно. Это был вызов. На него должно ответить. И ответ должен быть симметричным. Эмоции возобладали, рассудок был бессилен и просто отказывался отслеживать строгую симметрию.
Как?! На глазах моих любимых чад, обожаемых питомцев сделать вид, что «ничего не произошло»?!! Признать себя слабее? Но этого здесь не прощают. За свою честь надо уметь постоять, иначе никто с тобой просто не будет считаться. В этом доме царили свои порядки, но и здесь не всегда физическое превосходство приносило сплошные дивиденды. Самым мышечно-сильным был как раз мальчик огромного роста. Олигофрен, безвольный и довольно флегматичный парень. Его обижали все кому не лень, а он только плакал и бубнил себе под нос: «Отстаньте… ну отстаньте же!» Он не пользовался никаким уважением, и дружили с ним только те, кого вообще ни в какие компании не принимали. Его обижали уже по привычке, потому что привыкли обижать, а он этому не сопротивлялся. А ещё был мальчоночка – росточком от горшка два вершка. У него в раннем детстве был перелом позвоночника – в драке толкнули, ударился спиной о батарею. Было это в возрасте семи лет. С тех пор он и остался при тех же сантиметрах. Носил корсет. Но его никто никогда не обижал – он был бесстрашен, хотя никогда ни с кем больше не дрался. Он спокойно и твёрдо смотрел в глаза любому «великану», и… никто не решался его ударить. Он действительно никого не боялся, с какой-то мудрой, простодушной доброжелательностью воспринимал этот жестокий мир, не ныл, был всегда приветлив и общителен. Его уважали. Самыми задирами и забияками, «основными» были всё же хитрые, верткие, но физически не самые видные дети. Они и коноводили в детдоме. Однако грубая агрессивная сила тоже многое значила, но и она отступала на второй план, если вдруг её подавляла сила моральная.
.. Вот и выходило, что отступать, в буквальном смысле, некуда – не было на это никакого морального права. Отступить сейчас, под натиском Голиченкова, было бы не просто позорным, но и подлым, по отношению к моим воспитанникам, действием. Да и не спасло бы меня от дальнейших издевательских выходок бывших.
А мои уже собрались кружком и настороженно за всем наблюдали.
Мне сделалось нехорошо, удушливый, противный ком стоял в горле. На кончике языка вертелось немало оскорбительных инвектив в адрес Голиченкова, типа: «Ах ты дрянной хамчик!»… Однако вслух я спокойно, насколько возможно, сказала только это:
– Немедленно извинись – передо мной и моими воспитанниками.
Я говорила с достоинством, но голос мой всё же противно срывался, и какие-то отвратительные писклявые нотки совсем не по делу всё же прорывались… Прекрасно понимая, что за этим последует, я мысленно «прижала уши». На этот раз брань приобрела щедрые «элементы барокко» – столь забористых словесных перлов даже здесь мне ещё не доводилось слышать. Не всё было текстуально ясно, но основная мысль этого изощренного словоблудия всё же до меня дошла: «В момент раздолбаю».
Этого было достаточно. Вызов принят. Инстинкт самосохранения отдыхает…
– Ты ведешь себя непозволительно, – спокойно и даже чуть-чуть торжественно говорю я. – И по этой причине должен получить то, что тебе причитается.
– Чиво, чиво? – пищит он.
– Получишь сполна. Надеюсь, всё понял?
Голиченков с минуту смотрит на меня молча, даже слегка приоткрыл рот. Наконец изрёк:
– На что эта нудная тётя намекает?
Зависла неприятная, зловещая тишина. И вдруг эту гнетущую тишину разорвал дикий безобразный хохот. Он вынул из кармана черной кожанки в талию пару перчаток. Натянул их на вой кулачище и, медленно раскачиваясь, гундосит:
– Да я тебя… мелочь толстопузая… на месте пришью!
Случалось, и не раз, что бывшие так отделывали сотрудников детского дома, что те приходили в себя, будучи в больнице. К уголовной ответственности «деток» привлечь было трудно: вопрос щекотливый, да и месть незамедлительно последует, и тогда уже вряд ли больница поможет. К тому же, почти у всех в медицинских картах значилась: задержка в умственном развитии. Судили же их, главным образом, за воровство.
– Разбираться будем? – гундосит он, дыша на меня перегаром.
– Я не стану разбираться при свидетелях. Это будет слишком плохо для тебя.
– Да ты чё? – снова хохочет он. – Может, выйдем?
Нагло ухмыляясь, он толкает ногой входную дверь.
– Ребята, я на минуточку… – говорю своим и следую за ним. Боковым зрением замечаю – мои чада насмерть перепуганы. Авторитет кулака бывших для них угрюмая реальность, бывали биты. И не раз…
Вслед за Голиченковым я вышла на крыльцо, плотно притворив за собой дверь.
Оглядываюсь – окрест ни души. Детдом фасадом выходит на пустырь. Помощь не придёт ниоткуда – поздние прохожие предпочитают делать крюк, лишь бы не ходить гиблым местом. Так что кричи караул – никто не услышит, а услышит, так разве что ускорит шаг в противоположном направлении.
– Ну и?
Голиченков нагло ощерился.
– Я не желаю тебе зла и плохих последствий, можешь извиниться.
– Бон шанс, значицца?
Уже перестав ухмыляться, смотрит пристально, щуря цыганские глаза и снова отвратительно отвешивая нижнюю губу.
– Не прорубаю.
– Последний шанс, перевожу для неграмотных, – поясняет он. – У древних греков такое выражение было. В школе надо было лучше учиться, поняла?
– О! Да ты полиглот! Ха. Знаток античной словесности, значит?
– Обзываться, ага?
(Это уже начали заводиться по-новой.)
– Ага.
– Совсем охамела…
Он сплюнул, едва не попав на мою туфлю. Снова смотрим друг на друга. Небольшой перевес на его стороне. Глаза в глаза. Ещё мгновение – и будет поздно. Он просто размажет меня по стенке и уйдёт героем. Изо всех своих сил бью наотмашь по этой отвратительной физии. Это была самая отчаянная пощечина, какую мне когда-либо приходилось закатывать – одно время было принято и даже как бы снова вошло в моду среди слабого пола древнее средство самозащиты: в ответ на хамство – со стороны лица мужеского пола – нежными ручками щедро в это лицо влепить пощечину. Это ведь не так уж и больно, скорее стыдно, иногда даже реанимирует усопшую совесть. Это всё равно как, в наказание за проступок, драть мальчишку за уши – не сильно больно, зато улучшается кровоснабжение мозга, и сорванца тут же перестаёт клинить…
(Прошло ещё лет пятнадцать, и теперь в ответ на пощёчину здоровенный детина-хам уже мог, вполне без потери лица, дать женщине сдачи. Времена изменились, и нравы – тоже…)
… Тут же отекла рука. На какую-то долю секунды он рефлекторно отшатнулся, потом снова подался вперёд, наклонился ко мне… И дрогни я в этот момент – «кранты» без вариантов… Потом уже, много лет спустя, когда я вспоминала про этот случай, во рту появлялся неприятный горький привкус и слабели ноги. Точно так же я вспоминала, как мы однажды в детстве втроём переплывали довольно широкую реку. Переплывали – это, конечно, сильно сказано. Двое из нас ещё кое-как умели плавать (вообще-то по-собачьи), а третьим был ребенок лет пяти. Он держался за наши шеи – так мы и плыли. Но вот почти на середине что-то его, наверное, испугало, и он стал судорожно цепляться за нас и кричать, мешая и не давая плыть… Мы тогда едва не потонули – просто каким-то чудом мне вдруг удалось встать на дно – вот так, нащупывая дно, буквально «на мысочках», мы и перешли вброд оставшуюся часть реки… Самое интересное, что потом, когда я, уже одна, без компании, пускалась вплавь на другой берег, ни разу этого брода обнаружить мне не удалось. А тогда будто само дно поднялось – для нашего спасения…
…Я смотрела на него, не отрываясь. Наверное, так смотрят заклинатели змей.
Прошло ещё несколько секунд, а мне показалось – вечность. Зрачки его глаз то суживались, то расширялись – как у разъярённого кота. Ноздри свирепо раздувались. Но уже было ясно – ответного удара не последует. Поединок состоялся. Молчит, не уходит. О чём-то напряженно думает. Молчу и я – искоса поглядываю на его лицо. Потом он очень тихо и как-то нерешительно задумчиво произносит:
– Задень тебя, так в милицию побежишь…
– Хо.
– А что? Не побежишь что ли?
– А с каких это пор ты милиции стал бояться? Слово даю – не побегу. Только знай – схлопочешь ещё раз.
– Драться что ли будешь? По-настоящему?
– Ага. Ногами. И больше по голове.
– Шустрячка…
Смеётся.
– Так я пошла. Меня воспитанники ждут.
– Стой! – хватает меня за рукав.
И снова напряженное молчание – глаза в глаза. Что-то мучительно соображает… Но вот лицо его стало светлее – видно, спасительный вариант придумал.
– Ладно, иди. Жалко тебя просто. Дети-то свои есть?
– А как же. Двое, – с готовностью отвечаю я.
– Тогда живи, – благодушно разрешает он.
– Просто огромное мерси. Доброта из тебя так и прёт…
– А то.
Мы уже мирно беседуем. Разглядываю его не без любопытства. Нельзя не отметить приятную метаморфозу – что-то человечное, добродушное даже появилось в его угрюмых чертах…
Да и глаза как-то умненько уже смотрят… Разглядывает и он меня.
– А ты, и, правда, молодая. Симпатичная вроде…
– Тогда привет. Я к детям… Конфликт исчерпан.
Влетаю в столовую и бодрым голосом верещу, вне себя от первобытной радости вновь обретённой жизни:
– Каша не заледенела? Все поужинали?
К тарелкам никто и не притронулся…
Вслед за мной, как-то боком протискивается Голиченков, саживается на заповедный диван и намертво влипает в него под перекрёстными взглядами моих малявок. Надо ли живописать, до чего они были поражены?! В вестибюле появляется Оля Тонких – вид её до чрезвычайности воинственный. Похоже, кто-то из моих успел-таки слетать за ней – могли выйти через запасной вход или вылезли в окно. А может, через кухню – там тоже есть дверь для выноса бачков с отходами и загрузки продуктов. Я стараюсь делать вид, что не замечаю её боевого задора, и что вообще ничего не случилось. Они остаются одни – бывшие и Голиченков, намертво вмонтированный в диван. Дверь в столовую закрыта. После уборки – столов и под столами, мы отправляемся наверх, а бывшие устремляются к раздаточному окну Остатки сегодня особенно обильны.
Отбой. Укладываю детишек спать. Вроде всё хорошо, никто не носится, умылись без гвалта, чинно разошлись по спальням. Но у меня на душе почему-то всё ещё тревожно… Откуда этот внутренний не уют? Вспоминаю отмеченную боковым зрением окаменевшую фигуру на диване и понимаю: была во всём случившемся какая-то непонятная пока подлость.
Но почему? Что же здесь подлого? – сопротивляется моя самолюбивая половинка. – Он мужчина в расцвете сил, здоровенной какой… Я же – хрупкая, даже субтильная женщина. И рядом с ним – просто пигмей. И вёл себя – как хам. А хаму дать по физии – святое дело. И вот тут до меня дошло: не хам, а в маске хама! Хам не будет страдать из-за моральной травмы. Если хама даже заслуженно унизить, задеть его самолюбие, он не усовестится, не придёт к раскаянию, он – озвереет. Такова будет реакция хама! Хам скорее растопчет унизившего его, чем проявит великодушие.
Я вспомнила его мгновенное выражение лица – там, на крыльце. Таких глаз не бывает у негодяев и хамов! И вспомнила ещё, что такие же глаза бывали и у Бельчикова, и у моих разнахальтных девах-лохмашек… Ранимые, не души, не имеющие никаких средств самообороны, буквально с пелёнок в осаде – какими они могли ещё стать? Отсюда и маска хама (которая, конечно, со временем, может и прирасти к лицу), и чрезмерная похвальба ухарскими поступками, хулиганскими выходками… Отсюда и злость, желание мстить. И мстят чаще всего тем, кто вообще в их бедах не виновен. Уж во всяком случае – меньше всех… Бравада сошла, и я, внутренне растерянная ещё больше, чем сам Голиченков, отправилась в отрядную.
Я уже понимала, почему мгновенная радость моих воспитанников вскоре сменилась таким же чувством растерянности – ведь после этого инцидента я как бы автоматически переходила в разряд «сильных мира сего», встала на одну доску с «основными» – бывшими. Их «уважали», в смысле – боялись, но не любили. А как теперь относиться ко мне?
.. Около одиннадцати, когда уже последние «совы» разбрелись по спальням, я села на диван на стратегическом посту – как раз на перепутье между этажами, помогая находить дорогу «случайно заблудившимся». Вдруг на этаж влетает перепуганная ночная.
– Милицию что ли вызвать? – напряженным шёпотом говорит она мне.
– А что такое?
– Там этот… Лохматый… Какой-то дикий весь… Как бы детдом не поджёг…
– Ой, ну что вы! – смеюсь я, а самой ещё страшнее, да признаваться нельзя.
– Зачем милицию?
Это вслед за ночной на этаж врывается Оля Тонких.
– И ты всё ещё здесь? – в ужасе говорю я.
– Не волнуйтесь, Ольга Николаевна. И ты, Норка, тоже не мандражируй. Всё хоккей.
Смотрит решительно – хоть сейчас в бой!
– Ладненько. Попроси его, чтобы сюда поднялся, – говорю Оле. – Скажи, что я зову.
– Счас, я вмиг, – радостно говорит она и тут же исчезает.
Не успела собраться с мыслями, как появился он. Недоверчивый взгляд исподлобья, весь как-то ощетинился – чего надо, воспиталка?
– Звали?
– Звала. Присядь, пожалуйста.
Неловко примостился на краю дивана. Молчит. Из спален выглядывают любопытные – продолжение сериала?
– А ну, пошли брысь!
Двери мгновенно захлопываются. Снова молчит, ждёт, когда я сама начну говорить. И я говорю:
– Ты прости меня, Боря… Приятного мало, сама понимаю… Но у меня не было другого выхода!
– Да ладно… – уныло бормочет он, сосредоточенно расковыривая диванный валик.
– Я была неправа. Так ты не сердишься на меня? – Я сам вроде виноват…
Щедро проливаю бальзам на его уязвленное самолюбие и сама чувствую невероятное облегчение.
– Ну что, мир?
– Да ладно… Смят.
Не знает, что и отвечать, как себя держать. Думал, что зову прослушать нотацию.
– Ну, я пошёл. До свидания.
– Иди, конечно. Счастливо тебе и – удачи. Кивает и тихо уходит.
Уже за полночь я вышла из детского дома. Тьма кромешная, ни зги не видать. Лампочка над входом, как всегда, разбита… Слабо светят далёкие огни на трубе ТЭЦ. Вдруг от стены отделяется тень, чуть поодаль мелькает другая. Глаза уже немного привыкли – господи, кто это?
– Темнотища…
– Ага.
– Давайте провожу, что ли до остановки.
Это Борис. За углом торопливо скрывается чья-то знакомая фигурка-Оля…
– Спасибо. Но только чего бояться? Это ведь наша зона.
– Вот именно – зона.
– Зона…
– А вы храбрая.
– Льстишь?
Если честно, я человек скорее пугливый, чем храбрый. Боюсь многого – насекомых, неожиданных телефонных звонков, дурных известий. Темноты боюсь с детства. Моя бабушка жила недалеко от старообрядческого кладбища. Перспектива общения с хулиганами тоже радости не доставляет… Так что – какая уж тут храбрость?
Идём рядом, как старые знакомые. Настойчиво отбирает у меня сумку – она довольно тяжелая (после замечания Татьяны Степановны о «престиже» ношу с собой сменку – для уборок и прочего, чем занимаюсь вместе с отрядом (игра в баскетбол, хотя бы, ну ещё пару книг – читаю детям перед сном)).
– Я вам чеканку сделаю. Вам понравится, вот увидите, – говорит Борис. – Если хотите, конечно.
– Очень хочу, – говорю я. – Давно мечтаю что-нибудь такое над столом повесить.
– Точно?
Даже в темноте видно, как просияла его физия.
– Вы не думайте, я не какой-нибудь…
– Да что ты! Ничего такого я и не думаю.
– Просто нас здесь за людей не считают. Мол, и так перетопчемся.
– Ну, это ты слишком. Как вы к людям, так и они к вам. Логика простая. Но вы ничем не хуже других, это правда. Просто не всегда правильно себя ведете. Вот и всё.
– Да я про другое…
Мы шли к остановке самым запутанным путём. Он с каким-то остервенением что-то сбивчиво говорил, изливал свою не по годам усталую душу, а я думала о том, как всё непросто у этих ребят складывается, как заскорузли и очерствели сердца этих всё-таки ещё детей… Сирот, чьё детство украдено, и юность непонятно как проходит.
Отец и мать Бориса Голиченкова живы. Его самого и ещё двоих – младших сестрёнок отправили в детприёмник десять лет назад – по заявлению соседей. Беспробудное пьянство потерявших уже человеческий облик, однако, не старых ещё родителей, нигде постоянно не работавших. Скандалы и драки каждый день вот и всё, что видел Борис и его сестры с первых лет своей жизни. Так могли ли они быть другими, все эти Бори, Мамочки, Ханурики? Слушала его и думала о том, смогу ли я хоть что-нибудь сделать, чтобы мои воспитанники не пополнили криминальные ряды «бывших» через несколько лет? Если бы я увидела их такими, какими были эти бывшие, мне незачем было бы жить дальше…
Странные, однако, наступали дни. Татьяна Степановна, авторитетно поглядывая на «неумёх», самоучек (никто из воспитателей не имел столько «корешков», как она, в том числе и об окончании курсов английского языка), иногда выдавала менторским тоном ценные советы. За мною она особенно внимательно присматривала, видя во мне, вполне возможно, способную ученицу. Её тёмные очки солидно поблескивали, когда она, потряхивая локонами парика, говорила:
– С ними, главное, не терять дистанцию. Не заноситься, но и не позволять садиться себе на шею. Ко мне в пионерскую приходят, мы там вяжем, и, между делом, беседуем.
– А, беседуя, покуриваем, – говорю я, зная уже наверняка, где, «в случае чего», стреляли сигареты мои воспитанницы. – А заодно, информацию собираем.
– Что… что?
Татьяна Степановна считала своим моральным долгом быть в курсе всех детдомовских новостей, и новости эти приносила ей не сорока на хвосте.
– Мне не нравится то, что мои девочки слишком часто уединяются в пионерской, а потом…
– Так это ревность? Ха-ха-ха! – смеётся Татьяна Степановна беззлобно. – Напрасно, ей-богу, напрасно. Вы мне – не конкурент.
Она закурила, помахала рукой, разгоняя дым, и сказала после паузы:
– А эта… как её… страшила Тонких, так она просто без ума от вас. Чем её приворожили? Домой водили, признавайтесь.
– Чушь какая-то. Никуда её не водила. Разве что в милицию.
Больше мне сказать было нечего. Да и Татьяна Степановна не была настроена на серьёзный разговор.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.