Глава 9. Там у меня собака дома. С ней гулять надо
Глава 9. Там у меня собака дома. С ней гулять надо
В октябре началась самая дикая кампания за всю мою бытность в детском доме – тесты по определению «интеллектуальной сохранности» воспитанников. Как раз в это время к нам и прибыл ещё один новичок – пятнадцатилетний Игорь Жигалов. Он был не такой, как большинство детдомовцев. Вежливый, доброжелательный Исполнительный! А это чрезвычайно редкие качества у детдомовцев. (Речь, конечно, не о шестёрках.) Не перекладывал своей работы на других, хотя и не был слабаком, он мог бы при желании подчинить себе десяток шестёрок… В отличие от всех прочих, Игорь сразу же начал называть меня по имени-отчеству. Такой воспитанник меня очень радовал – не всё же время трудных получать – «из рук в руки»! К тому же, Игорь умён, имел приятную наружность и всегда опрятен. Но вот что было удивительным: именно Игорь не пришёлся ко двору, а не кто-то другой из всех новеньких, прибывших в наш детдом в этом году. Именно его невзлюбила люто Людмила Семеновна! Отчего это – я пока не понимала. Как-то не выдержала и спросила прямо:
– Людмила Семеновна, мы должны разрешить Игорю хоть раз в неделю бывать дома. Мне кажется, он очень скучает.
– Дома? Да вы что? – ужаснулась она. – Нечего там делать! Мать ненормальная, ему вредно с ней видеться. Посмотрите личное дело.
Она рассвирепела – мгновенно, без удержу стала изливать бурлящую в её душе злобу. Щеки мелко тряслись, губы кривились, а массивный торс колыхался так, что я на всякий случай отступила на шаг назад. Открыла мне глаза на это её свойство – ненавидеть непохожего на всех – конечно же, Нора, которая очень тонко разбиралась в самых сложных хитросплетениях особенностей человеческих характеров.
– Да её просто бесят люди, имеющие развитое чувство собственного достоинства! Ведь над такими не очень-то поизголяешься.
Умная Нора всё правильно поняла… Когда я поделилась своими сомнениями с Татьяной Степановной, та очки свои импортные, замечательные сняла и, близоруко прищурившись, прошептала, оглядываясь по сторонам так, будто намеревалась разгласить страшную государственную тайну:
– Ему что-то не нравится? Каков принц, однако! Раз сюда попал, забудь про дом, если ты «не такой, как все».
– А что? Почему нельзя оставаться самим собой, будучи здесь?
– Он детдомовец, и путь у него отсюда один. И он заранее должен быть готов к этому пути. Эти люди обречены.
– Да что за ерунда! – вскричала я. – Я почему-то думала, что у всех детей должны быть одинаковые шансы на будущее.
– О!? У гения и олигофрена?
– Способности могут быть разные, родители тоже, достаток, но возможности должны быть у всех равные. Другое дело, как они этим воспользуются… Но как можно отсекать иные пути, запрещать этим детям хотя бы мечтать об иной судьбе, отличной от судьбы их родителей? – возмущалась я, так и не поняв, всерьёз или в шутку говорит всё это Татьяна Степановна.
– Они – другие, и судьба у них у всех общая, один путь – в обслугу. Они чернорабочие этой прекрасной жизни, вот кто такие они, твои любимчики.
– Ну, знаете ли, это что – розыгрыш?
– Глупости.
– Вот и я говорю.
– Глупости, да, то, что вы говорите. Именно так, – довольно резко сказала Татьяна Степановна.
– А если вы не разыгрываете меня, конечно, то это уже на кое-что коричневого цвета становится похоже! – разъярилась я. – Бред какой-то!
– Увы – реальность, – сказала она и снова взялась за свой блокнот. – Вы просто отстали от жизни. На всех её просто не хватит.
– Чего…не хватит?
– Хорошей жизни на всех не хватит. Так было всегда, прошу заметить…
– Простите, мы живём в советской стране…
– Вот именно.
– В советской! За что люди отдавали свои жизни тогда? За равные возможности для всех, а не для избранных. Разве не так? – спросила я, глядя на её алый галстук.
– Ну и не отдавали бы. Вам нужны советы? Их советы? А своей головы на плечах нет? Объясняю. Произошла историческая смена элит, как теперь говорят, а жизнепорядок остался тот же. Только не все это пока ещё поняли. Читайте новых авторов, это полезно для прочистки мозговой плесени. Хотя бы Небитова почтите. Вот, могу дать…
На третий день пребывания в детском доме Игорь должен был отправиться на обследование в психиатрическую больницу. Его забрали с третьего урока – меня в это время не было. Из больницы он не вернулся – определили в отделение для «трудных». И ещё несколько ребят забрали. На профилактику… Для Игоря настали тягостные времена. Он был до того домашний, что проживание в казенном заведении, необходимость спать на казенной кровати, есть из общей посуды в общей столовой, да ещё сидеть взаперти, и так изо дня в день, было для него совершенно невыносимым, нестерпимо мучительным существованием… Есть ведь дети, которые устают от самого факта длительного нахождения в режиме. Игорь был именно такой.
Из больницы приходили тревожные вести – часто беспричинно плачет. Пятнадцатилетний подросток плачет! Ни аминазин, ни другие нейролептики ему не помогали – плакал, рвался на волю, просился повидаться с мамой. На десятый день мне, наконец, разрешили навестить Игоря. Я ждала в комнате для свиданий и страшно волновалась. Наконец он вышел вслед за медсестрой – худющий, с огромными ввалившимися глазищами в красных прожилках от постоянных слёз. Сел на краешек стула и, яростно кусая губы, проговорил:
– Я дам вам письмо. А вы его отдайте Людмиле Семеновне.
– Хорошо, конечно, так мы и поступим. А что за письмо? Ты уверен, что это нужно?
Он, отвернувшись от меня, тихо плакал. Крупно вздрагивала спина. Так и прошло это свидание…
– Вы прочтите, если хотите, это не секретно, – сказал он, доставая из-за пазухи бумажный треугольник.
Вот что было написано на листочке в клеточку:
«Дорогая Людмила Семеновна!
Очень вас прошу от всего сердца – заберите меня отсюда. Обещаю, что всегда буду вас слушаться и буду вести себя всегда только хорошо.
Людмила Семеновна!
Мою маму и сестру ко мне почему-то не пускают. Пустили только воспитательницу. А я очень скучаю по дому. Заберите меня отсюда! Очень вас прошу!
Я буду ходить на все уроки и буду соблюдать режим. И даже брошу курить. Там у меня дома собака, с ней надо гулять. И обучать её надо, пока она щенок. А то пропадёт. Заберите меня отсюда, пожалуйста!!! Ваш воспитанник Игорь Жигалов».
На обороте листка был нарисован синей ручкой Ленин и под ним надпись: «Поздравляю с праздником Великого Октября!»
– Мы заберем тебя отсюда, я обещаю, – говорю Игорю сквозь слёзы, чувствую, и у меня скоро «крыша поедет» после всего этого, дурдом какой-то, точно.
Примчалась к директрисе с этим письмом, ворвалась в кабинет даже не раздеваясь, в куртке и ботинках – думала, что она тут же отдаст приказ мчаться обратно в больницу за Игорем. Она глянула на листок, подняла бровь и сказала устало и рассеянно:
– Идите уже на отряд, там у вас дети одни.
– А Игорь?! – вскочила я.
– Что – Игорь? Слишком долго разгуливаете, смотрю. Работать надо, честно и добросовестно, а не прохлаждаться, зарабатывая такими способами дешевый авторитет.
Повернулась ко мне боком, нервно что-то ищет на стеллаже. И опять, как обычно в такие вот моменты, её массивный торс негодующе содрогается. Даже макияж как будто поблёк, вылинял от злости… Но что её так бесит?
В канун Октябрьских праздников принесла своим воспитанникам в больницу передачу – конфеты, печенье, вафли выписывали со склада, а вот трубочки с мармеладом пекли всё воскресенье с дочками дома.
Перчин режет тесто на квадратики, а Баловная Старичина завертывает в них сладкую начинку.
– Ух ты! До чего солидная снедь получается! – говорила она удовлетворенно, нюхая воздух шмыгающим носом. – Ага, Перчинка?
– Это точно, Старичинка. Знатное угощение у нас. Так бы и съела целую дюжину подносов!
В духовке, распространяя невыносимо вкусный аромат, уже сидит второй противень. Они, мои девочки, знали весь отряд по именам, фамилиям и прозвищам. Иногда и сами придумывали им прозвища. Если не нравилось почему-то, как их прозвали в детдоме. Так, Бельчиков стал у них из Мамочки Памочкой.
– Так правильнее будет, – сказала Перчинка.
– Ну, конечно, – поддакнула Старичинка. – Какая же это Мамочка, если в ушах нет сережек?
– Но ведь и у меня нет в ушах серёжек, – говорю я.
– А ты не считаешься, потому что ты – пама.
– Или мапа?
– Нет, пама лучше. Как пума почти.
– Ещё что! – притворно возмущаюсь я.
– А ещё ты деспот и тиран! – радостно кричит Перчинка.
– Ну?!
– Это соседи про тебя говорят!
И мои дочки, весело хохоча, строят друг другу забавные рожицы, видно, изображая заядлых сплетниц.
С соседями, и, правда, напряженка жуткая. Никак не хотят принять мой новый образ. Не хотя понять, что у меня началась новая полоса в жизни, и объяснить доходчиво столь резкую перемену в своём графике просто нет возможности. «Да ладно тебе… Дело житейские!» – весело подмигивая, говорит мне соседка Валя, довольно молодая женщина, у которой приходящий (раз в две недели) муж.
Что ни день, то за полночь прихожу, а случается, что только наутро могу заявиться. Что им прикажете думать?
Однажды забыла в детдоме ключ от входной двери, позвонила в общий звонок, зная наверняка, что кто-то обязательно в это время бодрствует. У нас народ наполовину «пензы», ещё двое работают посменно – день, ночь. Ну и молодёжь кое-какая имеется – то тоже домой рано не приходят, а придут, так ещё долго на кухне сидят, курят, болтают, пивко или сушняк пьют… А там, глядишь, уже и Шаляпины встали – распеваться начинают (они – весьма пожилая чета реэмигрантов из Парижа, теперь поют в Новодевичьем – в церковном хоре. Шаляпиными их зовут потому, что муж некогда пел в русской опере Фёдора Шаляпина за границей.
А сейчас он писал книгу воспоминаний, и носил мне листки рукописи на вычитку или приходил спрашивать, как лучше написать: «И обратился к ним (голландцам) Шаляпин на чистом голландском языке», или лучше пусть он обращается к ним на чистом русском? Я, справившись со словарём, предложила написать так: «Шаляпин обратился к жителям Нидерландов на одном из понятных им языков германской группы индоевропейского семейства», но мой вариант был гневно отвергнут – по причине достоверных сведений об отсутствии у Шаляпина семьи в Индии. Однако, поименование «Шаляпины» за парой надежно закрепилось).
Всего двадцать восемь человек проживало в нашей сказочной квартирке, кто-нибудь ночью всегда бодрствует. Так вот, позвонила – открыла как раз жена Шаляпина. Говорит вежливо на мои извинения:
– Конечно, конечно… Ваше дело молодое.
Вообще соседи фантазировали в этом смысле буйно. Но ещё более фантазировали мои собственные дочки. После того, как я всё же призналась в том, что сменила место работы, и поведала им жуткую историю моего среднестатистического воспитанника, они, впечатлившись, стали играть в «семью» – маму-алкоголичку и папу-домушника. Перчинка, надвинув на глаза мою зимнюю шапку, ходит вразвалку по комнате и выкрикивает весьма гадко:
– Старичина! Опять нечего пить?
– Чуток осталось.
И на столе появляется бутылка кефира. – Разве это напиток для настоящего мужчины? – А на другой денег нет, муженёк! – Тогда придётся продать тебя в детский дом…
Иногда они приезжали ко мне на работу – если в этот день не было занятий по музыке или рисованию.
Подружились они с моими воспитанниками быстро, но всё же некоторая дистанция оставалась. Возможно, из-за того, то мои дочки были намного младше большинства моих детдомовцев, а три-четыре года разницы в летах у детей – существенная разница.
И только Кира держалась с ними по-свойски, сразу взяв начальственный тон: «Ваша мама сейчас занята другими делами, так что слушай сюда…»
Она меня не раз выручала. Когда мне надо было остаться в детдоме на ночь, она отправлялась ночевать ко мне домой. Мои дочки называли её «тётей». Остальные же дети были просто «дети». И она этим детям покровительствовали. И это бывало весьма занятно, когда шефствовали, к примеру, над мамочкой.
.. Ради праздника мне разрешили навестить все отделения, где лежали мои воспитанники, в один день, хотя в разных отделениях были разные дни посещений. Всего этой осенью положили из моего отряда восемнадцать человек в четыре отделения.
Первых навестила девочек – так проще, по пять-шесть человек в отделении. Мальчишки все разбросаны по одному. И у каждого своя драма.
Девчонки освоились, завели уже шуры-муры с мальчиками из своего отделения, умудряются даже в гости хаживать тайком от медперсонала друг к другу – сказывается «полезный» опыт ночных визитов в дэдэ.
Отмычки от переходов они делали сами из зубных щёток – замки были примитивными. Некоторые лежали здесь уже по второму, а то и третьему разу – заранее запасались полезными вещами перед закладкой.
Мальчишки – младшие, и все по первому разу здесь находятся.
Пробегая мимо корпуса, где лежали «трудные», увидела своего Игоря в окне. Весь приплюснулся к стеклу. Смотрит дико, отчаянно…
Помахал рукой и что-то выбросил в форточку.
Решётки на окнах есть, но съемные, не во всех палатах. Это уже плюс.
Я с трудом отыскала в куче прелой, пожухлой листвы маленький плотный пакетик. Они там что-то клеили из картона – «трудотерапия»…
В пакетике было письмецо – адресовано мне. Видно, решил, что к нему я уже не зайду. И ещё там была бумажка, свёрнутая в трубочку. На мятом листке из школьной тетрадки было написано с большим старанием: «Дорогой Ольге Николаевне от воспитанника Игоря Жигалова. Поздравляю с днём седьмого ноября! Желаю успехов в работе и счастья в личной жизни!»
И опять на обороте ручкой – портрет Ленина, а в углу приписочка:
«Возьмите меня отсюда! Пожалуйста!»
Обрыдалась я над этим письмом, сидя тут же, на куче прелых листьев. Но что я могла сделать? На все мои бесконечные просьбы забрать моих детей из «трудного» Людмила Семеновна неизменно отвечала, многозначительно поигрывая ярко-синимы, как новые пуговицы, глазами и трагически кривя ярко накрашенный рот:
– Врачам виднее. Это не моё решение.
– Да он же здоров! – возражала я.
– Пусть посидит– для профилактики. Потом бояться будет. А то ведь на них никакой управы.
– Но как трудных детей можно лечить в стационаре психиатрической больницы? – опять возражала я. – Ведь трудности поведения – это, чаще всего, реакция на неправильное поведение взрослых. Так они защищаются. Но если с ними…
– Никаких «если», – прерывала она меня. – Навещать – пожалуйста! Вафельки вот, печеньице… Фрукты к празднику можно выписывать. Только заявочку заранее подайте, я подпишу. Понятненько?
– Позвольте…
– Нет, нет и нет! – И вот она уже улыбается ласково, добродушно, как хозяйка, которая «умеючи» и «играючи» управляется с та-а-аким хозяйством…
Метаморфозы в её настроении происходили мгновенно. Вот это театр! И никому ничего не докажешь. Отделение для «трудных»… Трудными, подлежащими лечению, были дети не только упрямые и непослушные, но и просто слишком подвижные, которым трудно долго сидеть на одном месте – они за урок раз пять с места вскакивают. Но ведь это возраст – двенадцать-тринадцать лет! Ну, ещё и темперамент. Потом уже, когда я с ними ходила в походы по выходным, то именно эти дети как раз и были самыми понятливыми и находчивыми в экстремальных условиях. И, кстати, слушались с полуслова. Игоря определили как «трудного» по единственной причине – в первый же день, как только его привезли в детдом, он убежал домой. Вернули – он, при удобном случае, опять убежал. После третьего побега его и поместили в больницу. Искать его не составляло труда – он был дома, с матерью и сестрой. Людмила же Семёновна зачем-то в таких случаях звонила инспектору по делам несовершеннолетних РОВД – и беглеца под конвоем водворяли на место. А убегал он рано утром, ещё до подъема – когда воспитатели ещё не пришли, а бдительность ночной «усыплена». Вахтер на первом этаже тоже пребывал в эти часы в полудрёме. Тыркнуть хлипкую задвижку и оказаться за дверью детдома – дело нескольких секунд. Можно выскочить и через окно.
Было и ещё одно обстоятельство, почему Игоря поместили в психушку – его мать числилась на учёте в психдиспансере с диагнозом «шизо». Шизофрения параноидальная, вялотекущая… В чём это проявляется, никто толком объяснить не мог, но этот именно диагноз ставили легко и без всякого специального повода. С таким же клеймом стояла на учете и мама Пучка. И вообще почти все мамы самых лучших наших детей. Познакомившись с ней поближе, я подумала, что это никая не шизофрения – просто очень похоже на обычную глубокую задумчивость. Женщина ни на один вопрос не отвечала сразу, она долго молчала. Но зато потом говорила очень точно, верно и без обычных дежурных слов, которые и делают такой разговор полупустым, неинформативным. У неё была, судя по всему, врожденная привычка хорошо обдумывать свои слова, прежде чем произносить их. Но было ли это заболеванием в прямом смысле? Мама Игоря, тихая, безответная женщина, часами сидела за кухонным столов в узкой, как пенал, комнатёнке, безжизненно положив перед собой свои большие тяжёлые руки и уныло глядя в одну точку.
«Это у неё всегда так, когда наступает обострение», – сказала мне сестра Игоря.
Но это было похоже на затяжную депрессию – и у этого состояния, возможно, были свои реальные причины. Возможно, предательство близкого человека, которое так и не «уложилось в голове»… Депрессия, конечно, не заболевание, не диагноз, это всего лишь расстройство! Оно может пройти и без специального лечения, если изменить условия, которые это состояние вызвали. Или, если это невозможно, – отношение к ним. В любом случае, человеку, погруженному в депрессию, категорически нельзя причинять дополнительную моральную травму. В этом случае, всё было ровно наоборот. К врачу её отвела собственная дочь.
Мои детдомовские детки были искренне привязаны к своим мамам, нежно их любили и мечтали жить с ними всегда. Но чтобы подросток так рвался к себе домой, как это было в случае с Игорем, я видела впервые. Он также нежно любил и сестру, хотя взаимности там особой не было. Сестра вскоре погрузилась в личную жизнь, вышла замуж, мужа привела в эту же комнату – со всеми вытекающими последствиями… Но Игорь по-прежнему продолжал её любить нежно и трогательно. Он никогда не позволял себе сказать что-либо неуважительное о своих родных. Голос его начинал и уходил в нервную хрипотцу, когда он рассказывал о своей матери, о том, как ей сейчас тяжело.
Вот это и было неразрешимой загадкой для меня – эта их трепетная, страстная любовь к своим матерям, которых они и видели-то не часто, а когда видели, то у тех глаза были залиты «под завязку». Конечно, не все были такими пламенными патриотами своего дома. Но всё-таки… У домашних детей, однако, всё было иначе. Сужу по школе.
Бельчиков говорил о своей лишенной прав мамаше – только на «вы». Кстати, только здесь я встретила детей, которые ещё по-старому говорили своим родителям «вы», некоторые называли их по-старинному уважительно – «папаша» и «мамаша». Или «мамочка». Бельчиков называл свою родительницу только так – мамочка. Его мамочка рожала детей непрерывно – каждый год, и он просил меня, когда шёл в субботу домой, что-нибудь «для маленького». Был ещё один трудный – Олег (Ханурик), его тоже положили в психушку «для профилактики». Когда я получила первый отряд, Олегу как раз исполнилось четырнадцать лет. Числился он, как и многие его товарищи, в седьмом классе – ибо большинство детдомовцев именно числились в школе, а не обучались.
Было дико и нелепо выслушивать «умные» суждения серьёзных людей о том, что «детдомовцам грамота не нужна». И если бы только школьной «самодеятельностью» дело ограничивалось… Татьяна Семёновна в «узкий круг посвященных» педагогического Олимпа была вхожа, она и спускала экстравагантные новости такого рода уже в наш круг. Многие относились к этим «вестям» как к обычным «побрехушкам», но мне так уже не казалось – я видела это на практике. Ведь мои воспитанники были старшими. Ну и опыт работы в школе – нельзя было не заметить принципиально разного отношения к детям.
А может, такие как она имели задание формировать определенное общественное мнение, вбрасывая такие вот пропагандистские бомбы? Одна инспектриса из наробраза говорила «за чаем» вполне открыто: «Они генетически привыкли быть холопами, права качать не посмеют»… И ещё: «Рабочих рук не хватает, а это – дешёвый резерв…»
… Из родных у Олега была только мама. В дошкольный детдом попал трёх с половиной лет. До того жил с мамой в коммуналке, в центре Москвы… Как-то соседи заметили, что их комната второй день не отпирается; решили взломать дверь. На диване с отвалившейся спинкой, под рваным байковым одеялом обнаружили труп. Экспертиза показала – смерть наступила от алкогольного отравления… Ребенок двое суток, а может, и больше, питался скудными объедками со стола – сухими кусками булок (мать работала на пекарне и с работы всегда приносила булки), а пил Олег то, что плескалось на дне бутылки. Иногда там оказывался разбухший окурок… Олег выжил в этих диких условиях только благодаря заботе сердобольных соседей. Его в тот же день отвезли в детприёмник, а труп матери отправили в морг. В детприемнике – сборном пункте для приёма брошенных крох он молчал, не произнося ни звука, даже не плакал. Душа его закрылась для всех… Когда я приехала в детприёмник взять выписку из его личного дела – справка нужна была для психушки, сотрудница вдруг вспомнила Олега:
– Дикарёнок, дикарёнок как есть…
– Что вы такое говорите!
– Волчонок, только не воет. Да! Такой вот он был.
– А много ли детей к вам поступает? – спросила я, с удивлением разглядывая мощные стены пристанища несчастных детей, – вооруженная охрана, всюду решетки…
– Это закрытая информация, – сказала она строго.
– А всё-таки?
– Ну, могу сказать сравнительно: до войны детей в детприёмники поступало в десять раз меньше. Ведь теперь рожают как котят – не надо, так можно и в ведро…
– Ненужных котят всё-таки люди топят, – мрачно говорю я, ужасаясь столь дикому сравнению.
– Вот именно – люди… Людишки! Обмельчал народ. Твари! Разве это люди?
Желчно говорит, злобно. То, что мне рассказали в дошкольном детдоме об Олеге, почти в точности совпадало с тем, что говорили о нём в детприёмнике. Мои личные впечатления не противоречили тому, что я узнала от его бывших воспитательниц: Олег по-прежнему оставался всё тем же дикарёнком… Напряженный взгляд при виде незнакомого человека, взъерошенность во всём облике. Курил, похоже, с пелёнок. В детдоме промышлял бычками. Такой он и был – угрюмый, замкнутый. Голос его слышала только, когда он кашлял. С наступлением осенних холодов кашель превратился в глухое буханье. Кашлял «как в бочку». Однако к врачу не шёл…
Однажды, придя на работу, я не обнаружила Олега – его не было ни в столовой, ни в отрядной. Но вот ребята сказали, что он в спальне. Иду туда – сидит в куртке, на ногах грязнущие кеды. Липкие следы на полу, иду осторожно, не поскользнуться бы.
– На карьере у Тараконовки отсиживался, – шепчет мне на ухо Медянка.
Таракановка – речка, сток, где течёт теплая вода ТЭЦ. Детдомовцы там купались с апреля по октябрь. Искупавшись, грелись у костра и жарили голубей…
Когда я вошла в спальню, он вскочил, метнулся, затравленно избираясь, – куда бы спрятаться? Сработал инстинкт дикого зверька… И, пожалуй, прыгнул бы из окна, да силёнок не хватило. Упал на постель. Взгляд мутный… Подошла. Села рядом. Беру его руку – посчитать пульс. Не сопротивляется. Замер. У него высокая температура. Помогаю раздеться, лечь поудобнее. Принесла из бытовки второе одеяло. Хотела позвать врача, взревел от возмущения. Ладно, буду лечить сама.
На ночь горчичники. Питьё – горячее молоко с мёдом. Принимать лекарства отказался – рефлекс на «курс лечения» в психушке, где ему устроили инсулиновый шок (весьма популярная процедура при «лечении» детдомовцев». Кстати, когда дети подверглись очередной «массовой закладке» и лежали штабелями в больнице, лечащий врач Ханурика по секрету сказал, что на этих детях и отказниках обычно испытывают новые лекарственные препараты, ещё не прошедшие тестирование и не допущенные к массовому использованию. Делалось это полулегально – по секретному распоряжению Академии медицинских наук. Я буквально взвилась: «Это же колониальный режим!», на что она спокойно ответила: «Так и есть, только об этом не принято говорить»).
Вечером в спальне народу тьма. И все дружно кхыкают – ну как тут обойтись без горчичников? Не знаю, насколько это приятная процедура, по мне так не очень. А им – ну просто благодать. Распластываются на постели, глаза жмурят от удовольствия и только что не мурлычут. А я, знай, леплю на их тощие спины эти едкие штучки… Картина нелепейшая: полтора десятка спин в аппликациях горчичников, и посреди этой псевдобольной компании я – вещаю голосом старо-древней сказительницы всякие ужасы и небылицы… Хоть про кота на цепи, хоть про кризис в Латинской Америке.
…В середине сентября вдруг снова установилось тепло – началось настоящее, «бабье» лето. Олегу полегчало, и он опять повадился исчезать с самого утра. Солнышко взошло – только его и видели! Пропадал где-то всю первую половину дня, однако к обеду появлялся точно (желудок – самые точные часы). Приходил, чтобы жадно заглотнуть свою порцию и… зазевавшегося товарища. В психиатрическую больницу его увезли обманом – как и большинство детей, впрочем. Бывало это так. Ребят, чаще всего из школы, заманивали в автобус под разными предлогами – к шефам в гости, на прогулку за город и т. д., автобус подкатывал к самому крыльцу подъезда «приём больных», выходили дюжие санитары и по одному уводили в отделение. И уже там, за двойной дверью, с ними беседовал врач. Дети рассказывали, что их по существу даже ни о чем не спрашивали – просто писали в карту то, что было удобно «для статистики». Сбежать из отделения, конечно, можно, но не очень просто это было, ну и время требовалось на подготовку этой акции.
Так получилось, что именно в больнице Олег впервые заговорил – связно и на разные темы. Говорил про дом, о котором, как ни странно, многое помнил, про то, куда уходил «в бега».
– Интеллект сохранен, – сказала врач, наблюдавшая Олега, когда я пришла к ней на приём. – Тесты на выявление процесса абстрактного мышления, на понимание логической связи подтверждают это. Но знания о внешнем мире крайне убоги. Как вы их там учите?
– А что такое? – старательно прикидываюсь валенком я.
– Он даже не знает, какой строй в нашей стране!
– Простите… ноя…
– Что – вы?!
– Тоже, кажется, не знаю…
Она снимает очки, долго смотрит на меня (слава богу, это детская больница!), потом говорит со смехом:
– Не вы одна.
Но что правда, то правда – любой средний домашний ребёнок был просто академиком по сравнению с детдомовцами, особенно с Олегом это было не трудно.
Словарный запас беднее, чем у Эллочки-людоедки. На вопрос: «Что ты ешь, когда бываешь в бегах?» – он говорил: «Ем помойку». Понимай, как хочешь. На множество других вопросов отвечал лаконично и однозначно всем подряд без разбору, пользуясь традиционным русско-татарским речением в жанре «физ-мата». В больничную карточку при выписке ему записали: «Психически здоров. Педагогически запущен». И это было победой!
К концу третьего месяца больничной неволи он уже наверстал – насколько это было возможно – школьную программу. Математика давалась ему без особых проблем. Косвенно подтверждалась истина – молчуны умнее болтунов. И похоже, мне приходилось убеждаться: как только у ребенка включались мозги, появлялся стимул или интерес к учебе, дети творили чудеса. Откуда что бралось!
Но это правило не распространялось на действительно больных детей – олигофрены здесь, конечно, тоже были. Но их процент был значительно завышен. Они плохо понимали школьную программу, но зато хорошо выполняли ручную работу, любили физический труд. Их всегда мог отличить опытный глаз: по неумеренному аппетиту – даже по нашим меркам, и геркулесову сложению. Однажды, во время моего визита Олег показал мне тетрадь для домашних заданий: аккуратными столбцами были выписаны системы уравнений. Иксы и игреки ухмылялись, задирали носы, глумились над зэдами…
– Что это? – спросила я.
– А это у них такой порядок – кто за кем гоняется, кто кого в шестёрки записывает, – объясняет он, подрисовывая острый носик нахальному иксу и плачущие глазки привязанному к посаженному на цепь знаком равенства зэду…
Олегу повезло – врач, которая его лечила, была здесь новенькой, местных порядков ещё не изучила и потому лечила детей добросовестно, а не по инструкции. Олега – вниманием и заботой. На этот раз инсулинового шока удалось избежать, и слава богу, – «отшибает память, а потом жиром заплываешь, как свинья», так рассказывали дети, которых подвергали этой процедуре ежегодно. Этих детей тоже было видно за версту – по застывшему, без проблеска мысли, взгляду, по непомерно укрупнившейся фигуре. Одутловатые лица, жирные талии, на которых уже не сходилась одежда. Эта нездоровая полнота вышибала детей на долгие месяцы из привычной жизни. Над ними смеялись, в школе особенно издевались – их-то как раз и не клали каждый год в психушку! Они были всегда вялыми и ленивыми…
Проходило время, и дети снова становились всё теми же «трудными», что и до курса лечения. С тем только отличием, что в своём новом качестве они были ещё тупее и нахальнее, чем до лечения. По сравнению с олигофренами они явно проигрывали – те хоть работали, и не сильно наглели. А вот всякие «заподлянки» вершились ими весьма охотно. Из «трудных», в результате такого лечения, они постепенно становились малолетними подонками – со всеми вытекающими дурными последствиями.
Человек – существо социальное. Я много читала в тот год специальной литературы о детях, воспитанных животными, выросших без воспитания (к примеру, у глухонемой бабушки где-нибудь в деревне) – все они к десяти-двенадцати годам умирали без всяких внешних причин. Врачи не могли объяснить этот феномен. Размышляя о судьбах детдомовцев, я пришла к выводу: человек есть тогда, когда он положительно включён в социум. Но если его ничто не связывает с обществом, то ему нечего делать на свете – он живёт ровно «волчий» век.
У Людмилы Семеновны была своя, усиленно и щедро прикармливаемая (ещё и завхозом) армия наёмников. Большинство – из «шизов». Вот как раз их, тех, кто уже имел «диагноз», и использовали для укрощения непокорных. На моих глазах такая расправа была учинена над Игорем Жигаловым. Но об этом – потом…
Из больницы Олег пришёл просто красавчиком – чистенький, аккуратно подстриженный, опрятно одетый. Вдруг сразу как-то очень повзрослевший – на целую эпоху: был младенцем с девственно чистым сознанием и нулевым интеллектом, а стал, нате вам – прекрасный юноша со взглядом горящим, да ещё и владеющий грамотной русской речью (это вам не двусложное «ем помойку!»). Рукава школьного пиджака стали немыслимо коротки…
Античная прекрасная головка – «римский» профиль и густые блестящие колечки золотисто-каштановых мягких волос – гордо сидела на уже почти взрослой мужской шее. Верхние пуговицы на рубашке он никогда не застёгивал – «ненавижу удавки»… Прямые широкие плечи, струнка-спина, осиная талия, узкие бедра, в меру длинные ноги (мечта наших щедро одарённых природой девочек). Вот таким он стал красавцем. Теперь его жизнь радикально переменилась – на него заглядывались девочки, в том числе, и старшие. Однако он ещё не вполне осознал смысл этой чудесной метаморфозы. По-прежнему в душе своей оставался дикарёнком.
Первую неделю после выписки из больницы он ни на шаг не отходил от меня – всюду только за руку. Будто боялся, что если вдруг он куда-то отлучится, лишившись хотя бы на время моей защиты, его тут же снова куда-нибудь «определят». И с ним опять начнет твориться нечто страшное… Вечером, когда ребята разбредались на спальням готовиться ко сну, он возвращался в отрядную, где я заполняла журнал отряда (итоги дня, план на завтра), садился напротив и рассказывал… Он мог говорить часами. О чём? Да обо всём. И что знал, и что видел на белом свете, и что просто вспоминалось… Мысли скакали, путались, но потом снова возвращались к началу – «а вы не уйдёте?»…
Я слушала, не перебивая, ему ведь надо было выговориться за все эти годы одинокого бродяжнического существования – жизни среди людей, но вдали от сердечного тепла и привета. Я мысленно благодарила бога за то, что по счастливой случайности попал Олег в психушке к этой милой молоденькой докторше, которая, к счастью, ещё не вполне овладела «методами» лечения «трудных» – и чудо свершилось как бы само собой.
Однако идиллическое новое детство закончилось скоро. А с ним – ушла и невинность. В один прекрасный день он вдруг почувствовал себя вполне взрослым. Прихожу на работу, а Олег навстречу не бежит, не цепляется, как это обычно делают пугливые дети, за руку. Ищу в спальном корпусе – нигде нет. Всполошилась до смерти – неужели опять «в бегах»? Однако на этот раз «бега» оказались недальними – на женский этаж, полонили его десятиклассницы, заманив в свою спальню.
Новые хлопоты! Взрослых мальчишек в моём отряде вообще не было, всё больше пацанята двенадцати-тринадцати лет. Поэтому и романов, чтоб всерьёз, у моих девиц с ними тоже не было. Но это – пока! Я, предупреждённая Матроной, бдительно берегла их от «контактов» с бывшими, ни сном, ни духом не ведая, какая «вражья сила», какое цунами набирает мощь в собственном стане… Матрона часто говорила – «они без тормозов, берегите красоток, а то ненароком станете коллективной бабушкой»…
Я и берегла – по мере возможности. До весенних амуров ещё далеко, за окном пуржила и вьюжила наша первая холодная зима. На пленер не подашься. Вроде все на виду. Но обстановка, по непредвиденным причинам, начинала резко и недвусмысленно накаляться…
Ну и вот, нахожу Олега в спальне старшеклассниц. Доволен… улыбка до ушей, глаза масляные, на все мои вопросы отвечает весьма невразумительно: «А чё такое? Вааще…» Ну и что же делать в этой ситуации? Я в полной растерянности. Указом не запретишь ведь к девочкам в спальни ходить. Днём, к тому же. Я сама долго и упорно добивалась у Людмилы Семёновны разрешения на пребывание моих детей днём в спальнях: ведь сидеть весь день в классе или отрядной – это же просто ужас, какая неволя! А в спальнях мы всё так устроили, что эти казённые помещения стали похожи на домашние уютные комнаты. Решила для начала доверительно побеседовать с девочками – отшучиваются: «Да вы что?! Мы ж просто так. Мы вааще про это не думаем… Ну, да, правда же.» Выслеживать и уличать их я тоже не могла – даже если бы и поймала с поличным, толку что, всё равно выкрутятся. Все – превосходные конспираторы.
Правда, когда весной взыграл гормон, и началась самая настоящая эпидемия, пришлось всё-таки временно ввести «военное положение». Олег продолжал позитивно меняться. Гордая осанка взялась не вдруг, он и вёл себя теперь как наследный принц. И поведение было такое же достойное – не сподличал и не струсил ни разу. Он стал настоящим джентльменом. Однако, ангелочком он всё же, не стал. И, слава богу! Его дикая натура как бы обрела благородную, сохранив, однако внутри себя стихийное, неподвластное никакому диктату начало. Эта адская смесь личных качеств делала Олега «вещью в себе». Никогда нельзя поручиться наверняка, что он сотворит в следующий момент.
..Прошло много лет с тех пор, мои питомцы уже давно на правах взрослых граждан завоёвывают этот мир, и многие – вполне успешно. А я, едва наступит осень, вспоминаю и вспоминаю тот наш первый сентябрь. Вспоминаю как наивысшую благодать, дарованную мне в искупление всех грядущих невзгод. В один из таких, щедрых нежарким осенним солнцем сентябрьских дней в мою дверь позвонили. Сердце на этот раз ничего не вещало, и я спокойно пошла открывать. И вдруг…
– Здрасьте, Ольга Николаевна! Это мы! Не узнали?
Где там узнать?! И только по улыбке, чуть-чуть ассиметричной и чертовски обаятельной, я узнала в этом молодом красавце моего Ханурика. Дикарёнка… Из романтического юноши с горящим взглядом он превратился во вполне взрослого мужчину (да ещё с усами!!!), за широкой спиной которого надёжно и безбедно шествовали жена и двое детишек. Он работал краснодеревщиком и учился на заочном отделении МИИТа. Если бы у всех так сложилась судьба! Если бы всем моим детдомовцам удалось избежать сумы и тюрьмы! Если бы…
Увы! Это, к сожалению, было только мечтой. И более других мне было обидно за Игоря Жигалова – за его теперь уже, наверное, навеки сломанную жизнь. Связь с ним утрачена. Говорили, что женился на Юле Самохиной, но прожили вместе недолго. Юля попала в заключение. А вскоре и он. Так и чередовалось их бытие – воля-неволя…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.